Феодора

ГЛАВА 2

Поздно вечером усталый и довольный Дат, ужиная с Феодорой, начал расспрашивать ее, задавая обычные вопросы, которыми мужчина всегда докучает любовнице: много ли у нее было мужчин до него, как она стала заниматься своим ремеслом, и прочее тому подобное. Вопросы эти девушка слышала не раз и давно перестала считать оскорбительными или неприятными. Она отвечала спокойно, почти машинально, и хотя все, о чем она рассказывала, было чистейшим вымыслом, мысли ее снова и снова возвращались в реальное прошлое. А оно было неприглядным, как у всех, кто вышел из самых низов, ежедневно подвергаясь унижениям. Но юная куртизанка хорошо усвоила, что не следует говорить об этом мужчинам, ибо так меркнет ореол таинственности, которым женщина всегда окружена в их глазах.

Феодора вспоминала свое детство. Мать, посредственная актриса и продажная женщина — что в жизни всегда одно и то же, — была содержанкой Акакия, смотрителя зверинца в Пафосе, главном городе Кипра. Кроме Феодоры, средней, в семье было еще две дочери: Комито, тремя годами старше, и Анастасия, самая младшая. Их можно было считать сводными сестрами, ибо никто не знал их отцов, вряд ли их помнила сама мать. Девочки были не похожи друг на друга, но все очень хорошенькие.

Феодора едва помнила покрытые дымкой зеленые горы Кипра и сверкающее голубое море, края столь прекрасные, что греки издревле считали их родиной самой Афродиты.

Когда Фео было четыре года, Акакий увез свое семейство в Константинополь. Он получил пост смотрителя медведей в зверинце, принадлежавшем партии Зеленых.

«Синие» и «зеленые»… Так именовались две партии, постоянно враждовавшие на Большом Ипподроме[12]. Сколько неслыханных случаев породила эта вражда, сколько удивительных событий произошло благодаря ей в жизни древнего мира и великой империи!

Эти партии были как бы наследием старого Рима, когда сражавшиеся гладиаторы и колесничие облачались в белые, зеленые, красные или синие цвета. В те далекие времена, как пояснили Феодоре, эти четыре цвета означали просто времена года: снег зимы, зелень весны, жару лета и голубую дымку осени.

Зрители привыкли к этому и сами стали одеваться в те же тона, что и их любимцы, соперничая при этом со всеми, кто предпочитал иной цвет. Причиной этой на первый взгляд смехотворной вражды была страсть римлян к азартным играм и пышным зрелищам. Константинопольцы, усердно подражавшие Риму во всем, также оказались заражены этой болезнью.

Азарт, с которым люди стремятся получить что-то из ничего, играя и делая ставки, опасен, он толкает человека к гибели и разрушению, в бездну, откуда потом не выбраться. Игры на Ипподроме захватили беспечное и праздное население Константинополя, избалованное удовольствиями и благами столичной жизни, и стали его главной страстью. Византийцы делали ставки на все подряд, даже малыши, едва научившиеся ходить, лихо бились об заклад, подбрасывая медные монетки в пыли посреди улицы.

В Риме времен Нерона из четырех враждующих партий со временем образовались две: Зеленые поглотили Красных, а Белые примкнули к Синим. В Константинополе также поспешили принять это, усмотрев в выборе цветов извечную борьбу между зеленью земли и синевой моря.

Византийцы боготворили состязания колесниц на Большом Ипподроме. Сюда стремился каждый желающий заработать без труда, надеясь сорвать большой куш и вместе с беснующейся толпой удовлетворить темные инстинкты видом кровавого зрелища.

Гонки на колесницах велись по жестоким правилам и были весьма опасны для наездников: почти всегда тот или иной погибал или бывал изувечен копытами бешено мчащихся лошадей.

Колесничие, баловни удачи, становились фаворитами столицы и всей империи так же, как прежде гладиаторы. Удачливый наездник, побеждая, пользовался слепым обожанием толпы, в особенности тех, чьи доходы он увеличивал, ежедневно играя со смертью. Но век его был короток и судьба предопределена. Он наслаждался славой под дамокловым мечом неумолимого рока. Перестав быть человеком, он превращался в заложника толпы, которой был необходим. Красивейшие женщины добивались его внимания, его появление на улицах вызывало бурю рукоплесканий. Пышно одетый, сорящий деньгами направо и налево, он вел беззаботную жизнь, прекрасно понимая, что в это самое время где-нибудь в Константинополе или в провинции — далекой Антиохии, Адрианополе или Александрии — новый колесничий готовится к скачкам, намереваясь рискнуть жизнью ради восторженного рева толпы, и завтра этот, новый, займет его освободившееся место на Ипподроме.

Сам Ипподром был гордостью кичливых византийцев, любящих похвастать перед чужеземцами. Огромное сооружение из камня в форме конского копыта вмещало сто тысяч зрителей и вплотную примыкало к стенам императорского дворца.

Гигантская арена, повторяя форму копыта, замыкалась мощным строением, возвышавшимся вровень с многоярусными трибунами. На нижнем этаже его находились конюшни, помещения для колесничих и их прислуги, отсюда на арену открывалось шестнадцать ворот, над которыми располагались лучшие места для патрициев, знати и вельмож, а над всем этим была сооружена кафисма, или императорская галерея, украшенная пурпурными завесами, откуда император и его свита следили за ходом скачек и игрищ.

Кафисма соединялась с внутренними покоями дворца системой подземных переходов, чтобы император мог попасть на Ипподром, минуя шумные улицы и не сталкиваясь с чернью. Женщины не допускались на игрища, и императрице приходилось наблюдать за происходящим на арене с колокольни церкви Святого Стефана, возвышавшейся над трибунами, а витражи на окнах скрывали первую даму империи и ее свиту от взоров толпы.

Ярусы Ипподрома заполнялись живой бурлящей массой, и тогда одна сторона трибун оказывалась зеленой, а вторая — синей, в соответствии с тем, как рассаживались друг против друга враждующие партии, в то же время напоминая огромный котел, кипящий в пламени страстей. Для византийцев это место было чем-то вроде современного игорного дома, где собираются люди, охваченные лихорадкой азарта, готовые ради выигрыша на что угодно — предательство, убийство, мошенничество.

Зеленые и Синие ежедневно устраивали на улицах столицы жестокие потасовки, нередко заканчивающиеся кровопролитием. Каждая партия владела зверинцем, имела свои конюшни, своих любимых колесничих; фракционеры не жалели аплодисментов и восторженных криков для «своих» и с ненавистью освистывали соперников при каждом удобном случае.

Население Константинополя и всей империи вплоть до самых отдаленных ее уголков было вовлечено в это противостояние. Оно ссорило друзей, разбивало семьи, ломало законы, расшатывало императорский трон, вносило сумятицу в дела церкви, и без того запутанные…

Когда четырехлетняя Фео впервые увидела Ипподром, Зеленые были в фаворе, они занимали лучшие западные трибуны, находящиеся в тени после полудня. Старый император Анастасий[13], монофизит, благоволил к зеленому цвету.

Но времена изменились. На трон взошел молодой Юстин, исповедовавший православие и открыто поддерживающий Синих. Зеленым ничего не оставалось, как перебраться на восточные трибуны и выжидать удобного случая, надеясь на милость переменчивой Фортуны и изнывая от жары под жестоким полуденным солнцем.

И молодой Юстин, и его предшественники заигрывали с чернью, добиваясь ее расположения и потакая ее низменным вкусам. Поощряя любовь толпы к зрелищам, представители царствующей византийской династии боялись ее необузданной ярости, памятуя, что по прихоти толпы лишился головы не один правитель.

Разумеется, малышка Фео ни о чем таком не подозревала. Но одним из ее самых ярких детских впечатлений был громоподобный вопль, несущийся с Ипподрома, — «Ника!», что означало — победа. Этот тысячеголосый рев, полный ненависти и торжества, поразил воображение девочки. Каждый раз он снова и снова пугал ее, словно предвестник скорого несчастья, которое неизбежно должно случиться с ней.

И несчастье не заставило себя ждать. Беда обрушилась на веселую маленькую Фео — запах смерти в доме, грубость, побои, унижения, — все это было страшным ударом для смышленого и свободолюбивого ребенка.

Однажды Акакия смертельно ранил цирковой медведь. Феодора видела, как убивалась мать над телом бедняги, но не прошло и недели, как не успевшее остыть место на супружеском ложе занял другой мужчина. Мать никто не осуждал: нужно было кормить девочек. Покойный Акский, хотя и был туповат, отличался добрым нравом и снисходительно относился к ремеслу жены. Сменивший его Ородонт, молодой левантинец, оказался жесток, вспыльчив и себялюбив. Если дети шумели и беспокоили его, он колотил их, и Феодора возненавидела отчима, научившись в то же время скрывать свои чувства и всегда быть начеку.

Вместе с женой покойного Ородонт намеревался унаследовать и должность смотрителя зверинца «зеленых». Но процветавшая в столице коррупция сделала свое дело, — несмотря на взятку, пост достался другому, более щедрому претенденту. Это оказалось катастрофой для маленькой семьи — Ородонт перестал давать деньги на содержание детей.

Отчаявшись, бедная женщина решилась на крайнюю меру, казавшуюся ей единственным средством спастись от нищеты.

Феодора очень хорошо запомнила все случившееся потом. Мать, рыдая, одела девочек в чистые белые туники, украсила цветами их головки и вывела на слепящий песок Ипподрома.

Начинались состязания колесничих. Слышно было, как за воротами фыркают и бьют копытами лошади. Нервы толпы и поводья возничих были натянуты до предела. Наездники с трудом удерживали своих скакунов на месте, готовые отпустить их с первыми ударами гонга.

Девяносто тысяч зрителей заполняли трибуны, уходившие ввысь. С изумлением все эти девяносто тысяч воззрились на трех маленьких девочек, робко замерших на арене близ трибун, где помещались «зеленые». Сверху белые фигурки казались крошечными.

Над рядами пронесся ропот:

— Что это за ублюдки?

— Что они здесь делают, кто пустил их сюда?

— Лысый Вельзевул, может, это дурацкая шутка?

— Погодите, это, должно быть, новое представление!

Восьмилетняя Комито, пятилетняя Феодора и трехлетняя крошка Анастасия, исполняя то, что приказала им мать, внезапно упали на колени и, подняв вверх ручки, умоляли о милости и покровительстве.

На трибуне над кафисмой вдруг поднялся человек. Все узнали его — это был Остий, первый глашатай партии Зеленых. Он начал речь, и его мощный голос словно чеканил слова, позволяя каждому присутствующему на Ипподроме хорошо слышать его.

— Знайте, о люди… это просто уловка… дабы унизить правосудие… обращение к почтенной публике… недостойного мужа, который таким образом хочет получить пост… уже отданный другому человеку… много достойнее!..

Толпа разразилась ревом негодования. Так вот в чем дело! Глашатай тем временем продолжал:

— Это незаконно… женщины не допускаются на представления… всем известно… скачки придется отложить!..

Это стало последней каплей. Для византийцев, уже выложивших свои деньги и дрожащих от нетерпения, такой поворот событий был немыслим. Понеслись раздраженные крики:

— Вон их немедленно!

— Очистить арену!

— Кто выпустил сюда этих маленьких потаскушек?!

Вдруг кто-то злобно завопил:

— Да начинайте же скачки!

Толпа немедленно подхватила этот крик.

— Начать скачки! Начать немедленно!

О жажда зрелищ любой ценой, темный инстинкт толпы! Стоило отпустить лошадей, как три крошечных живых существа будут уничтожены, втоптаны в песок могучими копытами. Толпа была охвачена жадным желанием увидеть, как белый песок превратится в кровавую кашу — вот это будет забава!

Оживление у ворот нарастало. Казалось, распорядители готовы пойти на поводу у бесновавшейся толпы, а несчастные дети обречены, никто и ничто уже не спасет их.

Напуганные шумом, сестры поднялись с колен и стали медленно пятиться, держась за руки. Старшая, казалось, начала понимать угрожавшую им опасность. Она побежала первой. Феодора, крепко вцепившись в ее руку, тащила за собой младшую, чьи короткие ножки едва научились ходить. Анастасия упала, но Феодора упорно волокла ее по песку, стараясь не отстать от Комито.

Внезапно шум на трибунах стих. Со стороны «синих» раздался резкий голос Друба, заставивший остальных умолкнуть. Зрители затаили дыхание, стараясь не пропустить ни слова.

— Знайте, о люди!.. Поскольку Зеленые так жестоко обошлись с этими несчастными детьми… «синие» берут их под свое покровительство! Возвращайтесь домой, малышки… скажите отцу, что его ожидает должность в зверинце Синих… и не забывайте этот день… и благодеяние, оказанное вам!..

Ничего подобного Ипподром доселе не видывал. «Синих» побудило к этому шагу только желание насолить «зеленым» — но дети были спасены!

Все ждали, пока они покинут арену. С этого момента вражда между «зелеными» и их противниками усилилась, но Феодора никогда не забывала, что именно «синим» она обязана жизнью. Она помнила рев взбешенной толпы, жаждущей крови, ее крови; ее и сестер толпа хотела видеть раздавленными на арене ради собственного удовольствия!..

Их семья поселилась в своего рода лагере под форниками, или нижними галереями Ипподрома, где ютилась городская беднота и дешевые шлюхи. Подрастающей Феодоре открылись самые неприглядные стороны жизни, и она воспринимала все как должное. Здесь она была вполне счастлива, потому что чувствовала себя свободной и была предоставлена самой себе. Иногда, чтобы заработать медный обол, она носила записки куртизанкам от пылких любовников; случалось, ее услугами пользовались обитатели богатых особняков, и она могла заработать целый денарий.

Девочка была в курсе всех городских событий, знала, откуда удобнее наблюдать за триумфальным парадом войск, за пышной императорской процессией или шествием высокого церковного сановника в окружении монахов, или просто следить, как надсмотрщики гонят толпу рабов на укрепление городских стен, вечно требующих ремонта.

Часто Феодора бегала поглазеть на публичные казни, во время которых жертву обезглавливали, вешали или сажали на кол. Последнее было особенно популярно в столице, этот вид предания смерти сменил распятие, ибо считалось, что если распятие на кресте претерпел сам Господь, оно не годится для простых смертных. Традиционная жестокость нравов не вызывала протеста в душах черни, и публичные казни собирали толпы зевак.

Изредка Феодоре сквозь щелку в воротах удавалось подсмотреть за ходом скачек; затаив дыхание, она видела, как сильные мужчины гибли на арене под копытами мчащихся лошадей, как колесницы с наездниками, утеряв колесо, разбивались вдребезги о каменные стены Ипподрома.

Девочка могла свободно проникать в зверинец и бродить среди клеток со скалящимися львами, леопардами, медведями, огромными черными быками с острыми, как пики, рогами, специально отточенными, чтобы легче пронзать противника под одобрительные вопли многотысячной толпы на Ипподроме. Смертельные поединки гладиаторов были уже запрещены церковью, но бои животных, истекающих кровью, остались одним из любимейших развлечений праздных жителей столицы.

Маленькая Феодора научилась клянчить милостыню у ворот Ипподрома и постепенно подружилась с городскими нищими. Айос на ослике привлек ее внимание, Феодора находила его забавным. Их знакомство переросло в дружбу, и ребенок стал незаменимым помощником хитрого попрошайки. Побираться на Большом рынке, раскинувшемся как раз напротив Ипподрома вдоль Виа Альта, было делом небезопасным. Торговцы не любили нищих и всячески стремились избавиться от них, призывая на помощь городскую стражу. Но Айос с помощью маленькой Феодоры успешно делал свое дело. Девочка обожала проводить время вместе с Айосом на огромном столичном базаре. Рынок напоминал ей целый город под крышей, живущий удивительной жизнью, наполненный особыми красками, звуками, ароматами. Он состоял из тысяч ларьков и палаток, теснившихся длинными рядами, с распахнутыми до темноты окошками, за которыми сидели торговцы. Разложив товар, торговцы громко зазывали покупателей, некоторые шумно спорили или бранились с соседями, иные же дремали в ожидании клиентов.

Между палатками тянулись узкие кривые проходы, накрытые ветхими навесами, пропускавшими солнечные лучи и дождевые потоки.

Ряды палаток делились на кварталы в соответствии с ремеслом их владельцев. Одни из них занимали седелыцики и кожевенных дел мастера, другие — булочники, третьи — горшечники, тут торговали благовониями, там — украшениями из золота, и так далее, в бесконечном разнообразии. Это был потрясающий воображение рынок, крупнейший в империи, и нищий, вроде Айоса, мог легко добыть здесь пропитание. Однако рано или поздно хозяева ларьков вызывали стражу, и тогда Феодора с удовольствием исполняла свою роль. Заметив приближающихся стражников, она бросалась к Айосу, сверкая темными глазами, с криком: «Скорее, скорее, Айос, они идут!» Пока солдаты добирались до места, где расположился нищий, он успевал юркнуть в одну из узких щелей и скрыться. Эту ее трогательную помощь и дружбу Айос никогда не забывал, испытывая что-то вроде нежности к живому и смышленому ребенку.

Часто они сидели и болтали, греясь на солнце у стены Ипподрома, нищий — в корзине на терпеливом ослике, девочка — рядом на земле. В Айосе горькая житейская мудрость сочеталась с грубоватым юмором, от него Феодора выучилась языку, на котором говорило Братство Нищих, он же показал ей потайные ходы, похожие на крысиные норы, тянувшиеся под трущобами и дворцами столицы.

С малолетства Феодора знала о ремесле матери, и оно казалось ей естественным, как любое другое занятие, дававшее деньги на еду и одежду. Детей часто оставляли следить за варевом на огне, пока мать уединялась с очередным клиентом, чтобы заработать на новую тунику или сандалии, если Ородонт проигрывал в кости или пропивал свое жалованье.

Однако настало время, когда матери пришлось оставить свое занятие. Она утратила молодость и привлекательность, и дочерям пора было начинать зарабатывать самим тем же способом. Таков был неписаный закон, по которому сын сапожника учился тачать башмаки, а сын пекаря — выпекать хлебы и булки.

Для того, чтобы юной девушке стать настоящей куртизанкой и брать приличную плату за свои услуги, необходимо было пройти специальное обучение и усвоить правила, диктуемые профессией. «Новообращенных» учили игре на арфе или флейте, искусству танца, декламации и сценическим приемам, чтобы вернее завлечь мужчину и завоевать его.

Существовала специальная школа — Дидаскалион[14], где старые опытные куртизанки обучали девушек искусству любви. В те дни общество не осуждало такие заведения, наоборот, даже состоятельные семьи охотно отдавали туда дочерей, чтобы, пройдя курс обучения, молодые женщины могли составить себе удачную партию и чувствовать себя уверенно и счастливо в супружеской жизни.

Но мать Феодоры была бедна и беспечна. Жалованья Ородонта и ее случайных заработков на Дидаскалион не хватало, их дочери не умели ни петь, ни танцевать, не знали нот и не были обучены бесчисленным маленьким хитростям, складывавшимся в искусство возбуждать страсть в мужчине… Когда старшей, Комито, исполнилось пятнадцать, она первая начала зарабатывать, торгуя собой. Привлекательная и развитая физически, Комито надеялась на успех; ей очень хотелось иметь рабыню, прислуживающую ей, как было заведено у настоящих куртизанок. Впрочем, денег на покупку рабыни у семьи не было, и роль прислужницы досталась средней сестре. Одетая в грубую тунику, Феодора покорно исполняла все, что от нее требовалось.

Капризная и эгоистичная Комито наслаждалась новой для нее ролью госпожи. Она осыпала сестру оскорблениями, пинала и щипала за нерасторопность, и девочка покорно сносила все ее выходки. Вскоре Комито стали приглашать на ночные пирушки в богатые особняки, а маленькую «рабыню» запирали в подвале вместе с настоящими рабами. Наверху в ярко освещенных покоях звучала музыка, слышался смех и звон посуды, Комито была занята очередным любовником и не вспоминала о несчастном создании, томящемся в темной клетке вместе со сбродом, утратившим человеческий облик, ожесточившимся и понимающим только язык кнута и цепей. Ужас, пережитый Феодорой в душных и тесных подвалах, где она обычно забивалась в самый дальний угол, навечно остался в ее памяти. Она никому не рассказывала о страшных сценах, свидетелем которых ей пришлось стать среди полулюдей-полуживотных. Между тем она подрастала, ее тело утратило детские линии и приобрело женскую привлекательность. Неизбежное случилось, когда Феодоре было тринадцать лет. Грязный раб изнасиловал ее в одном из мрачных подвалов. На следующий день маленькая рабыня впервые не подчинилась сестре. Швырнув в нее скамеечкой, которую повсюду носила за своей госпожой, Феодора навсегда покинула дом.

Начались самые тяжелые месяцы в ее жизни. Для начинающей проститутки не нашлось места в лупанарии, где она имела бы по крайней мере крышу над головой. Ей пришлось перебраться в другой район столицы, на улицу Женщин, и начать зарабатывать как педана, прячась по темным закоулкам, кутаясь в тряпье и дрожа от холода, замерзая ночью у чужих порогов, рискуя быть избитой за медную монету. Она очутилась на самом дне, все ее существо протестовало против этих скотских условий, но гордость не позволяла ей вернуться домой. Там она не была нужна никому. Она сделала свой выбор, теперь оставалось бороться за жизнь или умереть в константинопольских трущобах.

Здесь она столкнулась с маленькими дешевыми педанами, вроде нее самой, какими были полны бедные кварталы. Большинство этих несчастных быстро умирали от дизентерии, неудачного выкидыша или побоев. Феодоре удалось выжить, в ней была заложена неистребимая тяга к жизни, какая-то таинственная сила придавала этому худенькому хрупкому телу стойкость и упорство. В самые голодные и черные дни жизнелюбие спасало ее, придавая живой блеск темным глазам и свежесть бледному личику.

Она пережила трудную зиму и весной начала работать как копа — при винной лавке, заманивая подвыпивших мужчин. У нее появились деньги на новую одежду и обувь, она даже сняла маленькую комнатушку рядом с лавкой. Казалось, самое страшное уже позади. Феодоре исполнилось пятнадцать, когда новый удар судьбы обрушился на нее. Она забеременела.

Болезни и беременность — две главные опасности, лишающие женщину заработка и толкающие ее в нищету. Средства, предохраняющие от беременности, вроде специально обработанного рыбьего пузыря, были дороги, Феодора надеялась только на удачу, до поры хранившую ее от обезображивающей проказы, дурных болезней и нежелательной беременности. Почувствовав неладное, девушка пришла в отчаяние. О том, чтобы родить, и помыслить было нельзя. Она не сможет прокормить младенца, да и как зарабатывать все это время?

Охваченная ужасом, Феодора кинулась к старой саге, торговавшей снадобьями. Средство для прерывания беременности имелось, но стоило пять золотых монет — сумма, немыслимая для бедной копы. Старая карга пространно объяснила Феодоре, что это зелье может убить не только нерожденного младенца, но и мать, поэтому всегда есть риск оказаться осужденной по византийским законам за двойное убийство. Несчастная девушка, еле волоча ноги, отправилась домой, всерьез подумывая о самоубийстве. Нужно было на что-то решиться.

На следующий день Феодора попыталась выкрасть деньги у одного из своих клиентов. Но посетитель лавки не был настолько пьян, как ей показалось. Он очнулся как раз в тот момент, когда она срезала кошелек с его пояса, и поднял крик. Феодору, пытавшуюся спастись бегством, схватили прямо на улице.

Это был конец. Ее ожидали тюрьма, публичная порка и клеймо — а ворам его выжигали на щеке, — и это значило, что больше она не сможет зарабатывать. Оцепенев от ужаса, Феодора не сопротивлялась окружившим ее преследователям.

Внезапно на улицу у винной лавки свернула процессия, состоявшая из восьми рабов, несших богатые носилки в сопровождении нескольких стражников. Привлеченная шумом, хозяйка носилок велела рабам остановиться и тотчас заметила бледную девушку со спутанными волосами и безумным взглядом, удерживаемую разъяренными мужчинами. Толпа притихла, когда высокая, изысканно одетая, привыкшая повелевать женщина вышла из носилок, и все узнали Македонию, богатую фамозу. Ходили слухи о ее дружбе с племянником императора Юстина. Немного денег хозяину лавки, еще горсть меди толпе, дабы умерить ее пыл, — и пленница на свободе. Взмах руки — и процессия двинулась дальше, унося константинопольскую фамозу и никому не известную маленькую копу. Когда подоспели городские стражники, носилки давно уже скрылись из виду.

Доброта и сердечность Македонии покорили Феодору. Богатая и влиятельная куртизанка спасла ее просто так, как спасают маленького беззащитного котенка от рук мучителей. Вспоминая пережитое, Феодора плакала по ночам и благословляла свою новую покровительницу. Ребенок не явился на свет…

Когда Феодора поправилась, Македония продолжала помогать ей, устраивая небольшие роли на сцене. Девушка обнаружила недюжинный комедийный талант. Она не умела петь и декламировать, но у нее было удивительно живое лицо, прирожденная пластичность, она так умело изображала известных в городе лиц, что публика покатывалась от хохота. Феодора остроумно импровизировала по ходу представления, и это всегда вызывало бурю оваций. Юная актриса быстро приобрела популярность и деньги. Она выучилась читать по-латыни и по-гречески и упорно совершенствовала свое мастерство, оттачивая жесты и движения, стала брать уроки декламации.

Македония поселила маленькую протеже в своем роскошном особняке на площади Афродиты. В салоне фамозы собиралось изысканное общество. Дома известных гетер посещали сливки столицы, точно так же, как во времена Бурбонов французские аристократы отдыхали и развлекались в особняках фавориток королей, герцогов и кардиналов.

Два года девушка прожила в гостеприимном доме фамозы, помогая хозяйке в постановке маленьких представлений для гостей, сервировке обедов и пиров, даваемых в доме беспрестанно. Юная актриса обладала живым воображением, тонким вкусом и быстро обучилась изящным манерам и умению вести светскую беседу.

Ей исполнилось семнадцать. Чувствуя себя вполне способной самой зарабатывать на жизнь, она оставила гостеприимный дом своей покровительницы и поселилась в квартале деликат неподалеку, сняв маленькую удобную квартиру. В ее жизни начался новый этап.

У нее было достаточно денег, чтобы не отдаваться за гроши первому встречному, низкие грубые простолюдины были напрочь исключены вместе с опасностью заразиться дурной болезнью. Купить ее услуги могли только состоятельные мужи, богатые молодые повесы или купцы вроде этого александрийца. Она считала себя счастливой, ее существование омрачали разве что долги, в которые она иногда залезала, тратясь на драгоценности и духи…

Такова была подлинная жизнь прелестной деликаты, о которой она и не думала рассказывать Дату за ужином. Никому и никогда не говорила она об отвращении и страхе перед нищетой, мысль о том, что она снова может оказаться на улице, приводила ее в содрогание. Красота ее вполне расцвела, восемнадцатилетняя обольстительница была окружена аурой божественной глупости, скрывавшей трезвый, ясный ум и горький опыт от посторонних глаз. Она ничего не забывала и не прощала, но извне вся ее жизнь напоминала игру, и обладавшие ею мужчины не могли обнаружить никакой логики в ее поступках и словах. Она все подвергала испытанию — себя, свои порывы и желания, своих любовников, их слабые и сильные стороны, все анализировала и оттачивала искусство брать верх над мужчиной, доводя его до совершенства.

Дат из Александрии счел себя счастливейшим из смертных, встретив подобное создание, но недаром в глубине его души мелькнул страх перед этой необычной женщиной.