Герой

Глава первая

К западу от Нью-Йорка, под сенью каменной махины, беспорядочно громоздящейся на противоположном берегу Гудзона, тянутся вдоль Палисейдс-парка и дальше изогнутые линии безукоризненно гладких автомобильных дорог.

Плоские заболоченные равнины штата Нью-Джерси с их характерным запахом кислятины. Он долго потом преследует вас. За болотами начинаются города с текстильными и торговыми предприятиями, соединённые железнодорожными ветками, цепочками складских помещений и дешёвеньких закусочных. Ньюарк, Элизабет, Юнион-Сити, Хэкенсак, Пассейик, Патерсон — серые, безликие города. По сравнению с озарённой солнцем громадиной по ту сторону Гудзона они кажутся крошечными.

Подъезжаете вы к такому городу, и перед вами раскрывается привычная картина: рекламные щиты, домики для туристов, вновь застраивающийся район с чистенькими коттеджами — у них такой вид, словно они поставлены здесь на время; указатель с аккуратно вырезанными металлическими буквами: «Вы въезжаете в...»; река, шёлкоткацкая фабрика, снова вывеска: «Клуб деловых людей»; железнодорожные пути, однообразные жилые улицы, аптеки, кабачки, неоновые фонари на углах.

Множество таких затерянных городков, словно осколки городов-глыб, беспорядочно разбросано вдоль шоссейных дорог, и ничем, кроме названия, они друг от друга не отличаются.

«Вы въезжаете в Белые Водопады. Насел. — 21 000».

Текстильный городок с бессмысленным названием. Белые Водопады! Ничего белого здесь нет. Нет и никаких водопадов. Есть только извивающаяся лента реки Пассейик с вялой зелёной водой в красных и жёлтых жирных кругах. Эти круги — отходы красильных цехов.

Как длинным чёрным шрамом, охвачен городок полотном железной дороги. Однообразными рядами тянутся плоскокрышие невзрачные дома рабочих-красильщиков. Один дом ничем не отличается от другого: верхний этаж коричневый, нижний — рыжий, краска почти облупилась. За домом — маленький неопрятный дворик. Вдоль водосточной канавы выстроился неровный ряд мусорных баков, словно шеренга больных, побитых в сражениях старых солдат, ожидающих сигнала к последнему отступлению через изрытые поля апельсиновых корок и яичной скорлупы.

Смена времён года в городе Белые Водопады не пробуждает поэтических чувств. Весна и лето, приносимые сюда несвежим ветром с болот Джерси, приходят тусклыми, словно уже бывшими в употреблении.

Стояло лето. Яркий солнечный день конца августа. Помятый грузовичок для доставки покупок на дом мчался по окраинным улицам города. За рулём машины, нервничая, сидел Стив Новак. Он молился:

— Святая Мария, богородица! Сделай так, чтобы они там были. Клянусь богом, больше никогда ни о чём я тебя просить не стану! Одна только просьба — пусть они сейчас будут там!

Он ехал быстро, легко крутя баранку сильными руками.

Как только поверну вон за тот угол, думал он, так и увижу. Их машина должна стоять перед домом. В письме сказано, что они приедут во второй половине дня. Если и вправду решили приехать, значит, они уже там.

Поворачивая на улицу Уоррен, Стив вдруг почувствовал страх. Засосало под ложечкой.

«Богородице дево, радуйся. Благодатная Мария...»

Он снял ногу с акселератора и пустил грузовик по инерции, делая широкий разворот. Ему не хотелось смотреть в сторону дома, но ещё до того, как грузовик завернул за угол, Стив знал, что там, у тротуара, перед домом стоит автомобиль. Это был большой чёрный бьюик с номером другого штата.

Наверху, в обшарпанной гостиной со старой мебелью и картиной с изображением святой Терезы на стене, его ждали двое. Когда Стив вошёл, гости поднялись: высокий седеющий мужчина в дорогом костюме от хорошего портного и второй — тучный, рыжеволосый, одетый по-студенчески в твидовый пиджак и серые фланелевые брюки, с галстуком-бабочкой на шее.

Высокий выступил вперёд и протянул руку.

— Наверное, вы и есть Стив Новак. Здравствуйте! Моя фамилия Белфридж. Это я вам писал.

У него был тихий, ласковый голос. Очень приятный голос.

Стив поклонился, а Белфридж с улыбкой кивнул в сторону камина, в котором стояла давно уже не действующая электрическая печка, и сказал:

— Солидная коллекция!

На камине, ослепительно сверкая на фоне выцветших обоев, красовались спортивные трофеи — видимо, только за ними и ухаживали в этой комнате. Тут были золотые и серебряные медали, приколотые к доске, обшитой синим бархатом, три кубка и бронзовая тарелка, укреплённая на куске полированного дерева. На тарелке надпись: «Приз имени Александра Гамильтона. Выдающемуся юноше. Графство Пассейик, штат Нью-Джерси, 1945 год».

Рядом с тарелкой стояла серебряная фигурка футболиста; одну руку он отвёл назад, готовясь бросить мяч *. На цоколе статуэтки было выгравировано: «Новак, полузащитник, сборная штата». Статуэтка была дешёвенькая и грубо отлитая, но в комнате с блёклыми стенами, среди бахромчатых абажуров и запылённых плюшевых кресел она казалась изящной и красивой.

Белфридж представил Стиву рыжеволосого.

— Познакомьтесь. Один из наших тренеров, Эванс. Рыжий Эванс.

Это было имя, когда-то пользовавшееся всеобщим признанием. В конце тридцатых годов Эванс был крайним нападающим сборной Америки, играл в команде университета Южной Калифорнии. Хотя он и не относился к числу тех, перед кем преклонялись мальчишки (не то что Келли из Йельского университета или Дон Хатсон), но всё же имя это было известное, и Стив помнил его.

— Дверь оказалась не заперта, и мы вошли прямо в дом, — сказал Белфридж. — Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Гости сели, а Стив взял стул от стены и сел напротив них. Он просто шагнул к стене и привычным движением ловко подхватил стул — и сразу преобразился. Стоило ему только двинуться с места, как он преображался, и тогда вы понимали, что до этого он вовсе не стоял спокойно: он был весь в ожидании движения. Тело его легко качнулось, большие руки быстро и уверенно ухватили стул. Теперь он выглядел совсем другим. Неловкость исчезла, он стал необычайно грациозен — так согласованны, красивы и точны были его движения.

Стиву Новаку только что исполнилось восемнадцать лет. На первый взгляд ему можно было дать больше. Широкоплечий, высокий — выше шести футов, руки как у взрослого мужчины — большие, с длинными пальцами, с тыльной стороны обросли светлыми жёсткими волосами.

Белфридж монотонно произносил обычные общие фразы. Стив внимательно слушал, чуть прищурившись от напряжения. Лицо его было серьёзно, словно он искал в словах собеседника какой-то более глубокий смысл, но никак не мог уловить его. Это выражение его лица, и то, как он нервно проводил рукой по коротко стриженной голове, и неуверенная усмешка, которая чуть кривила его губы и тут же исчезала, — всё выдавало его молодость.

Заметив на столе оставленную отцом польскую газету, Стив почувствовал смущение и досаду. И как это утром, перед уходом из дома, он не догадался убрать её!

Между тем Белфридж продолжал говорить:

— Вот не думал, что вы живёте так близко от Нью-Йорка.

— В двадцати милях, — сказал Стив.

— Мы очень быстро добрались. Ехали через туннель Линкольна. Очень хорошая дорога.

— Если не считать вони, — вставил Эванс.

— Это от свиней, — вежливо сказал Стив. — В Секокусе разводят свиней.

Стив говорил как-то неуверенно. Не то чтобы он был тугодум или слишком робок, скорее всего эта неуверенность объяснялась его молодостью. Стив вообще мало говорил. Он инстинктивно избегал самоанализа и не любил разговоров на сложные темы. Он чувствовал, что бесконечные размышления о самом себе есть признак слабости человека. К тому же с ним не случалось ещё ничего такого, что заставило бы его раскрыть себя. Беседы с отцом сводились к нескольким отрывочным фразам, тем более что старик и сам был не очень-то разговорчив. Иногда Стив испытывал необъяснимое желание излить душу своему брату Джои, но тонкая насмешливая улыбка Джои и его пристальный испытующий взгляд отбивали всякую охоту откровенничать ещё до того, как начинался разговор. Что же касается соседских ребят, то с ними Стив объяснялся очень коротко. Тут у него было вполне прочное положение — его искусство на футбольном поле, его великолепная игра завоевали ему уважение и авторитет. Другие ребята только поддакивали ему, а когда острили, то поглядывали украдкой на Стива, ища его одобрения. Чтобы сохранить своё превосходство, ему не надо было разглагольствовать и разыгрывать из себя клоуна или циника.

Стив сидел и ждал, когда Белфридж начнёт говорить о деле. Стив нравился Белфриджу. Казалось, юноша многое может понять и почувствовать, хотя лицо его уж никак нельзя было назвать тонким. Это было типично славянское лицо: грубоватое, словно чуть приплюснутое, с выступающими скулами и широко поставленными глазами.

Белфридж мило улыбнулся.

— Вы знаете, я удивился, получив от вас ответ. Я написал вам просто на всякий случай. Я был уверен, что вы намереваетесь пойти в какое-нибудь крупное учебное заведение, например в Алабамский университет или в Дьюк.

— В Дьюк меня приглашали.

— Знаю. Приглашали также и в Вандербильт, и в Мичиган, и в Технический институт Карнеги.

Белфридж вежливо засмеялся и спросил:

— Всё я перечислил?

С этими ребятами надо вести дело осторожно, надо всё время следить за собой. Окончив среднюю школу, они уже знают что к чему. Хитрые маленькие деляги. Они идут туда, где им больше дают. Нынче не найдёшь второго Фрэнка Мерривелла, готового ехать куда угодно и «умереть за добрый старый Йель». Кончая среднюю школу, они уже точно знают, сколько стоит хороший игрок, и назначают наивысшую цену, торгуясь и выбирая себе покупателей.

— Я ничего не имею против Вандербильта или Дьюка, — осторожно заметил Белфридж. — Право же, эти университеты не так уж плохи...

Белфридж был юристом и как истый джентльмен умел придать фразе оскорбительный смысл, даже не высказывая свою мысль прямо.

— Вы можете не отвечать мне, если не хотите, но любопытно узнать, что они вам предлагали?

Стив покраснел и провёл рукой по своим стриженым волосам.

За последние месяцы он не раз вёл подобные коммерческие переговоры и всё-таки до сих пор испытывал неловкость, когда речь заходила об окладе и наградных. У него не было опыта в таких делах. Он ещё не утратил веры в школьнические представления о чести и считал, что спорт есть средство развлечения прежде всего для самого игрока и не может быть предметом коммерческих сделок. Он знал, что футболистам платят деньги, что с борцами заранее договариваются об исходе схватки и что игроков в бейсбол покупают и продают, как товар. Невозможно представить себе молодого человека, дожившего до тридцати лет и не научившегося уважать денежную сделку как один из американских институтов. Забота о деньгах является такой же частью быта, как забота о водопроводе или мебели. Отец Стива всегда беспокоился о деньгах — их всегда не хватало.

Но именно эта лютая бедность и чувство тайного стыда за неё и внушили Стиву стремление избегать разговоров о деньгах, забыть о них, делать вид, что они не имеют значения. В этом было противоречие, раздирающее его поколение. Голос доллара требует: «Бери деньги, хватай свой куш; раз ты богат, ты в безопасности». А другой голос, звучащий тысячью сладких мелодий, голос «Братьев Уорнер» и иллюстрированного журнала «Сатердей ивнинг пост», поёт нам об ином герое, об идеальном американце — молодом красавце, беспечно развалившемся в рекламируемом бьюике. Он атлетического сложения, изысканно одет, уверен в себе и будто вовсе и не думает о деньгах.

Стив Новак считал, что футбол тоже входит в этот идеал. Футбол представлялся ему чем-то чистым и прекрасным; ему нравился сам процесс игры, а зелёное поле с подстриженном травой казалось далёким и недосягаемым для мирской суеты. Изящные длинные кривые пасы, столкновения тел, дружеские возгласы товарищей по команде — всё это пьянило Стива. Футбол был связан для него с воспоминаниями о сумерках октябрьских дней, когда в воздухе пахнет дымом сжигаемых листьев, и о том волнении, которое охватывает тебя в раздевалке перед началом игры; об одобрительных возгласах зрителей, о смешанном чувстве усталости и торжества; футбол — это было острое ощущение жизни, когда надежда и действие соединялись в одно целое и тайные желания находили наконец своё выражение.

Белфриджу хотелось, чтобы Стив что-нибудь сказал: тогда ему легче будет разгадать намерения этого парня. Если он гонится за большими деньгами, то нет никакого смысла продолжать разговор. Джексон не мог конкурировать в щедрости с крупными университетами. Но есть и другая возможность. Иногда, если вам повезёт, вы можете наткнуться на парня, который к восемнадцати годам ещё не стал циником. Для такого человека само название Джексон значит многое. Особенно оно привлекает детей иммигрантов, которым с ранних лет внушают уважение к науке.

Белфридж осторожно зондировал почву:

— Трудно в нескольких словах объяснить, что именно сулит молодому человеку поступление в Джексон. У нас учились несколько министров, четыре члена Верховного суда, один из президентов Соединённых Штатов. Наш университет — старейший в стране, он был основан ещё до революции.

Говоря это, Белфридж внимательно наблюдал за Стивом.

— У нас одна из лучших в мире библиотек. Не случайно Сонненберг избрал Джексон для атомных исследований! Поверьте мне, этот колледж вы никогда не забудете. Юноши из самых лучших и знатных семей...

Незаконченная фраза должна была напомнить о старых традициях и былом величии.

Белфридж криво усмехнулся.

— Сожалею, что не могу вести с вами обычный деловой разговор, как это делают другие искатели талантов. Я всего лишь старый балтиморский юрист, который питает слабость к университету. То были лучшие дни моей жизни.

Стив подумал: как не похож этот человек на всех остальных! Искатели талантов, приезжавшие из больших университетов, торговались с тобой, нажимали, льстили, запугивали, доводили тебя почти до сумасшествия.

— Валяй, парень, бери своё счастье. Упустишь — всю жизнь будешь жалеть!

После школьных соревнований они заходили в раздевалку, отводили тебя в сторону, предлагали тебе новый костюм, приглашали в ресторан.

— Чего тебе надо, парень? Работу для твоего старика? Только скажи — будет, что пожелаешь.

Всё делалось, как в обычном магазине: покупали товар и заворачивали его. Потом они уходили, а ты оставался, испытывая чувство неловкости и досады.

Белфридж достал из кармана изящный золотой портсигар, щёлкнул крышкой, двумя тонкими пальцами с тщательно отполированными ногтями осторожно взял сигарету и снова захлопнул портсигар.

Этот жест показался Стиву исполненным неуловимого достоинства. Он вполне гармонировал со всем обликом Белфриджа, свидетельствовавшим о том, что это настоящий джентльмен, что у него есть вкус, что он богат и происходит из хорошей семьи: из верхнего кармана его пиджака небрежно торчал кончик белого платка, красивые руки открывали теперь золотую зажигалку, тонкие лодыжки были обтянуты серыми шёлковыми носками. Стив мысленно делал то же самое: доставал собственный золотой портсигар, щёлкал крышкой, рука его непроизвольно потянулась ко рту. Он вслушивался в голос Белфриджа, в то, как он мягко и чётко выговаривал слова. Некоторые слова в устах Белфриджа звучали особенно красиво. «Непре-менно», — говорил он, делая отчётливое ударение на букве «м».

— Великоле-епно! — говорил Белфридж, слегка покачивая головой, и от этого речь его звучала красиво и грустно. — Джексон расположен в великолепном историческом месте. В Виргинии его сравнивают с Монтиселло и с Маунт-Вернон. На стенах университетской часовни можно заметить следы картечи из пушек федеральной армии.

— Я видел его снимки в «Лайфе».

Белфридж продолжал:

— Должен вам сказать, что в нашем университете нет специальных стипендий для спортсменов. Но иногда мы находим выход из положения. У нас есть состоятельные люди — бывшие наши студенты, мы называем их попечителями. Они поддерживают некоторых студентов, оплачивают их обучение, жилище, питание, книги и тому подобное. Это не простая торговая сделка. Опекун относится к спортсмену, как отец к сыну.

— Понимаю, сэр.

— Вот и для вас мы могли бы подыскать такого опекуна. В этом году мы собираем великолепную команду. Замечательные ребята! Эванс расскажет вам о них.

Эванс достал из пачки сигарету и осторожно постучал ею по руке. Он сунул сигарету в рот, потом вынул её и снял с губы обрывок бумаги. Прищурив глаза, он стал снова постукивать сигаретой по руке.

— Да, это так. У нас подобралась неплохая компания. Ребята хоть куда.

Он сделал паузу, сгорбился, ещё больше прищурился.

— У нас замечательная команда. Много стреляных воробьёв. Взять Теннанта Проповедника, к примеру, — настоящий тренер! Я хочу сказать, что он и есть тренер, а не священник. Лучше его не найти.

Стив с уважением кивал головой. Его волновало сознание того, что он сидит рядом с Эвансом. Стив всё поглядывал на знакомое лицо, вспоминая то время, когда он видел его в хроникальных кинофильмах и на фотографиях в газетах, в разделе спорта. Сборная Америки! Да, это звучит здорово. Эвансу есть чем гордиться.

А ведь они и вправду зовут меня к себе, подумал Стив. Вряд ли они повезли бы сюда такого человека, как Эванс, если бы не считали эту поездку важной, если бы не хотели заполучить меня.

— Только не подумайте, пожалуйста, что я хочу заманить вас в Джексон. Мы лишь хотим, чтобы те, кто желает туда попасть, знали, что из себя представляет это учебное заведение. Решение же остаётся за вами.

Всё очень вежливо, без нажима. Совсем не так, как говорил с ним вчера священник Валески. Накануне вечером Валески пришёл выпить к отцу Стива.

— Получил я письмо из университета Нотр-Дам, — смеясь, сказал он. — Пишут насчёт Стива. Про него знает вся Индиана. Хотят, чтобы он ехал к ним.

Когда отец Валески говорил что-нибудь, он имел привычку смеяться, даже если ничего смешного и не было. Засмеётся, скажет слово и опять засмеётся.

— Хороший католический мальчик должен учиться в хорошем католическом университете, — сказал он.

Стив стал возражать, но отец Валески настаивал. Он по-прежнему смеялся, но уже как-то натянуто.

Тогда отец Стива сказал:

— Не спорьте с парнем. Раз он говорит «нет», значит, так тому и быть.

Стив продумал всё очень тщательно. Он не хотел поступать ни в один из больших университетов, где он может затеряться в общей массе. Ему хотелось попасть в какое-нибудь небольшое учебное заведение и зажить той университетской жизнью, о которой пишут в иллюстрированных журналах. Ему нужен университет, в котором спортсмена не будут отстранять от настоящей учёбы и стараться сплавить его на факультет физического воспитания, где в роли педагогов выступают одни футбольные тренеры.

— Мои намерения в отношении университета вполне серьёзны, — заявил он Белфриджу. — Я не хочу всю жизнь быть футболистом.

— Вот как?

— Я хочу чему-нибудь научиться. У меня нет никакого желания надрываться в красильном цеху, чтобы потом тебя уволили на двенадцатидолларовую пенсию. Я хочу сказать... я думаю, что в университете вроде вашего меня не будут заставлять заниматься одним лишь футболом. Люди считают, что если ты футболист, то ничем другим быть уже не можешь. Им и в голову не приходит, что нам тоже хочется получить образование, так, чтобы это было на всю жизнь. Я хочу сказать... в средней школе я учился по-настоящему, у меня были хорошие отметки. Я не боюсь покорпеть над книгой.

Стив покраснел и стал ещё больше запинаться, как это обычно бывало с ним в тех редких случаях, когда он произносил длинные речи.

— В этом городе я живу всю свою жизнь. Здесь нечего делать. У тебя миллион вопросов, но здесь тебе никто на них не ответит. Я хочу сказать...

Стив судорожно, нетерпеливо сжал кулак. Ему недоставало слов.

Белфридж, чуть приподняв бровь, кивал головой. Он выжидал.

— Одним словом, хочу выучиться на кого-нибудь. На инженера, например. Хочу изучать технику. Учёба — для меня очень важное дело.

Решение стать инженером было принято им уже давно. Стив даже помнил, когда именно. Ему было одиннадцать лет. На рождество в их доме вдруг появился дядя Джул, шумный и удивительный человек. Лицо его было бронзовым от венесуэльского солнца, в больших заскорузлых руках он держал свёртки с подарками. Дядя Джул был братом матери Стива. Странствующий строительный рабочий, он разъезжал по всему свету, выбирая большие стройки; он дробил скалы, сверлил отверстия для динамита и выполнял с помощью своего пневматического отбойного молотка множество других сложных и романтических работ. Дядя Джул везде был и всё видел. Стиву хорошо запомнился этот коренастый, с жёсткими светлыми волосами человек, имевший привычку ковырять в зубах ногтем большого пальца. Он рассказывал обо всём на свете: о строительстве нефтепровода через Аравийскую пустыню; о прокладывании железнодорожных туннелей в Андах на такой высоте, что разрежённость воздуха заставляла рабочих сменяться каждые десять минут; о возведении мостов через реки Мексики и Кении — об этой убийственной работе в тропиках, где они чудом ставили фермы и протягивали тросы над бушующими стремнинами.

Дядя Джул пробыл в Белых Водопадах шесть дней и произвёл неизгладимое впечатление на Стива. Однажды они поехали на трамвае за Хэкенсак, к мосту Джорджа Вашингтона. Мастер ремонтной бригады, оказавшийся старым приятелем дяди Джула, разрешил им подняться по узким лесенкам моста на головокружительную высоту. Мальчик ощутил одновременно страх и восторг. С тех пор, думая о Нью-Йорке, Стив всякий раз представлял себе этот город таким, каким видел его с высоты моста. Он вспоминал, как дядя Джул, беспечно отпустив поручни, пренебрежительно говорил:

— Разве это работа? Мелочь! Я с такой ерундой не связываюсь. Помню, один парень пригласил меня работать в Теннесси. Приехал я туда, посмотрел и ушёл. Так и оставил его ни с чем. — Дядя Джул презрительно сплюнул. — Стану я строить мост через какую-то паршивую речонку!

С тех пор Стив ни разу не встречался с дядей Джулом, но время от времени от него приходили подарки: то ручной работы ремень с серебряной пряжкой из Гватемалы, то длинный нож с непонятными знаками из Судана.

В то рождество и зародилось у Стива желание стать инженером. Это была возвышенная мечта, которую он пронёс через все последующие годы и которую не смогли погубить никакие практические соображения. Стив никогда не интересовался подробностями инженерного дела. Его не беспокоило то, что ему с трудом давалась математика. Алгебра и геометрия, как ему казалось, играли меньшую роль в инженерном деле, чем карабканье по лесенкам моста Джорджа Вашингтона или поездки в дальние страны. Теперь ранняя мечта укрепилась в нём ещё больше. Он считал, что подошёл к выбору профессии обдуманно и осторожно. В конце концов это очень важная специальность. Мы живём в век строительства. Наши новые границы идут не на запад, а ввысь. (Это он вычитал в школьном учебнике истории.) Ничего, что зарплата будет на первых порах маленькая, зато по крайней мере у этой специальности есть будущее! Это не футбол. Футболист к тридцати пяти годам — уже конченный человек, старик с изуродованным лицом, как у Мослера, школьного тренера. Стив сознательно отклонял предложения крупных университетов страны, где футбол представляет собой современную доходную индустрию. Он ждал, когда его пригласят в одно из лучших старых учебных заведений с громким и внушительным академическим именем — в Йель, Принстон или в Джексон. И такое приглашение наконец получено! Футбол оказался волшебным ключом, открывающим дверь в этот изысканный мир традиций и достоинства, в мир богатства и власти, в мир истории и героев.

— Замечательное техническое училище, — говорил между тем Белфридж. — Без всякого преувеличения. Одно из лучших в стране. Разумеется, мне нет нужды говорить вам, что футбол ещё не даёт достаточных оснований для пребывания у нас. Наши студенты прежде всего должны хорошо учиться и знать законы чести.

Стив кивнул головой. «Законы чести...» Белфридж произнёс это так, словно прочёл древнее изречение, высеченное на камне. Он встал.

— Значит, договорились. Вы поступаете к нам.

— Да.

— Прекрасно.

С ласковой торжественностью в голосе Белфридж сказал:

— С таким парнем, как вы, приятно познакомиться. Вы, Новак, относитесь к типу людей, которых любят в Джексоне. Мы будем гордиться вами.

Эванс тоже встал.

— Вы здорово заживёте, приятель. Я хочу сказать, вам там будет здорово.

Белфридж взял Эванса под руку и осторожно повёл в прихожую. Идя за Эвансом, Стив обратил внимание на жирную складку, нависшую над воротничком, и тогда он мысленно отметил всё остальное: расслабленная челюсть Эванса, белая кожа на голове, просвечивающая сквозь редкие вьющиеся рыжие волосы, тяжёлая, шумная одышка.

«Он зажирел, — подумал Стив. — Весь какой-то расслабленный. И этот парень играл в сборной Америки! Неужели он не понимает, что должен быть в форме?»

— Приезжайте к нам за несколько дней до начала учебного года, — сказал Белфридж. — Мы вышлем вам билет на поезд и все необходимые инструкции.

— Хорошо, сэр.

Когда они ушли, Стив в волнении остановился посреди комнаты, провёл рукой по волосам, посмотрел вокруг себя: грязный диван с выпирающими пружинами, польско-американская газета на столе, тусклая фотография матери в перламутровой рамке.

Только сейчас он осознал всю важность случившегося. Джексон!.. Стив выбежал в прихожую, подошёл к зеркалу и стал пристально себя разглядывать. Широко расставленные глаза, выступающая челюсть. Он с удовлетворением подумал, что всё-таки он не так уж похож на поляка. Если не считать скул. Стив нажал на них пальцами и мягко произнёс:

— Непре-менно, непре-менно.

Он старался выговаривать слово так, как это делал Белфридж.

— Великоле-епно.

И, как Белфридж, слегка покачал головой.

— Великолепное, старейшее учебное заведение.

Стив опять прошёл в гостиную — возбуждённый, полный энергии. Ему хотелось кричать, прыгать, совершить что-нибудь невероятное. Он пожалел, что забыл показать Белфриджу альбом с газетными вырезками. Сам он постеснялся бы его показать, но можно было положить альбом на стол, будто он там оказался случайно. Белфридж обратил бы на него внимание. Стив представил себе, как Белфридж перелистывает страницы альбома с вырезками и кивает головой со сдержанным восхищением.

Юноша опустился в отцовское кресло. В нос ударил знакомый затхлый запах зелёного плюша. Но прилив восторга ещё не прошёл, и ему показалось, что он сидит в богатом салоне с дубовыми панелями (может быть, это одна из комнат студенческого клуба), а на ручке его кресла сидит девушка, вызывающе покачивая стройной ножкой.

Стив даже не вспомнил, что он видел такого вот студента и девушку несколько месяцев назад в одном фильме. Девушка Стива была загорелая, в белом платье; вот она повернулась и посмотрела на него, и он увидел резко обозначившиеся сквозь платье соски её грудей; потом она нагнулась, чтобы поцеловать его, и её тёмные глаза вдруг расширились и загорелись страстью.

Но восторг прошёл, видение исчезло. Стив вспомнил, что сидит в своей убогой комнате. Он посмотрел на люстру из гранёного разноцветного стекла, от которой падали зелёные, красные и жёлтые полосы света, и им понемногу стало овладевать чувство уныния и отвращения. Ему вспомнилось детство. Когда он возвращался из школы, в доме было холодно и пусто (в нём всегда было пусто!). Стив входил в полутёмную комнату, зажигал свет и садился на пол, в круг света, падавшего от лампы. Ему казалось, что, пока он сидит на этом островке света, никто и ничто его не тронет: ни страшные чудовища из пустых комнат за его спиной, ни дом, такой чужой и холодный. Так и просиживал он сумеречные дни своего детства, со страхом вглядываясь в темноту и ожидая возвращения отца.

Стив вдруг понял, что он ненавидит эту грязную, убого обставленную комнату. Он стыдился её.

Белфридж, уже выйдя на улицу, сказал:

— С этим было легко. Я боялся, что он заломит бог знает какую цену. С ним всё будет в порядке.

Тут он словно что-то вспомнил и просительно добавил:

— Слушай, Эванс, сделай одолжение, не говори ты ничего, когда мы встречаемся с этими ребятами. Сиди себе спокойно. Сиди и представляй из себя героя.

— Выпить бы не мешало, — сказал Эванс.

— После, когда приедем в Филадельфию.

— Хоть одну рюмку. По-быстрому.

— Я сказал: когда приедем в Филадельфию. Нам надо торопиться. У нас ещё работы — на неделю.

— Кто теперь на очереди?

— Защитник из Скрантона. Местрович. Твёрдый орешек. Пенсильванский университет обрабатывает его уже несколько месяцев.

Садясь в машину, Белфридж с удовлетворением подумал, что он прекрасно сделал, наняв Эванса. Как тренер он никуда не годится, даже когда бывает трезв, но марка сборной Америки иногда служит неплохой приманкой для ребят. Свои пятьдесят долларов в неделю он отрабатывает.

Машина тронулась с места и понеслась, оставляя позади себя обветшалые двухквартирные дома, реку и фабрики с высокими трубами, смутно вырисовывающимися в лучах угасающего солнца.