Герой

Глава шестая

Поезд, следовавший в Женеву, был полон студентов. Твидовые пиджаки, подстриженные ёршиком волосы, трубки, неловко зажатые в молодых белых зубах, небрежно перекинутые через плечо плащи — всё это, словно знаки отличия какого-то особого полка, делало их похожими друг на друга. Стив испытывал радостное волнение оттого, что он один из них.

Как приятно снова увидеть Женеву — милые зелёные улицы, старые кирпичные здания университетского городка, скромные свежевыбеленные комнаты «Голубятни». Все уже приехали — Краузе, Хауслер, Клейхорн. Они громко приветствуют друг друга, весело болтают, хлопают дверьми.

Клейхорн совсем не изменился. Его бледное тонкое лицо засветилось радостью, когда он увидел Стива.

Хауслер сидел на столе в спальне верхнего этажа и орал:

— Эй! Сюда! Посмотрите на маленькую леди с вращающимся сиденьем и парой кнопок дверного звонка! Маленькая леди будет танцевать!

В центре комнаты стояла Сью Энн. Здесь собрались все обитатели «Голубятни». Зрители напряжённо посмеивались. У всех было приподнятое настроение оттого, что они снова в Джексоне, что теперь они стали членами университетской команды и совсем взрослыми, а значит, могут позволить себе мужское развлечение, нарушив некоторые правила внутреннего распорядка. Краузе озабоченно почесал лысину и послал одного из первокурсников к входной двери следить, чтобы не вошёл кто-нибудь из посторонних. Сью Энн оглядела всех с застывшей улыбкой и начала машинально снимать с себя одежду.

Стив и Клейхорн, стоя в дверях, наблюдали. Хауслер был слегка пьян, лицо его раскраснелось, а жёсткие чёрные глаза ярко блестели.

— Смотрите танец маленькой леди!

Сью Энн шаркала по комнате, неумело вихляя бёдрами. Хауслер слез со стола и начал бить её полотенцем по ногам, а она подпрыгивала, протестуя и заливаясь визгливым смехом.

Клейхорн потянул Стива за рукав, они вышли. Побродив по университетскому городку, они присели на ступеньку лестницы, ведущей в зал Галлатина. Был чудесный, наполненный запахами цветов сентябрьский вечер. Друзья рассказывали друг другу о прошедшем лете, придумывали то, чего вовсе и не было, и то и дело беспричинно смеялись.

— Я рад, что мы снова вместе, — улыбаясь, сказал Клейхорн, — я рассказал о тебе маме. Тебе надо бы с ней познакомиться. Возможно, она приедет сюда как-нибудь на субботу и воскресенье. Она наверняка тебе понравится! Летом я заработал на фабрике немного денег и купил ей пластинки. Вечерами мы слушали музыку. Я много рассказывал ей об университете. Её интересует всё: как мы тут живём, что делаем. Мама так гордится тем, что я здесь учусь! Это для неё самое главное в жизни. — На лице Клейхорна появилось задумчивое, серьёзное выражение, и он с некоторой тревогой добавил: — Мне надо во что бы то ни стало закрепиться здесь. Как ты думаешь, я удержусь в университетской команде? Оставят они меня здесь? Что-то я не уверен. Но они должны оставить. Боже мой, как мне нужно, чтобы меня оставили!

Так они беседовали, пока часы не пробили полночь. Тогда они поднялись и пошли к дому. Проходя мимо квартиры Мегрота, Стив увидел, что у него ещё свет в окнах. Повинуясь невольному порыву, он взбежал на крыльцо и постучал в дверь.

Мегрот встретил их радостной улыбкой и провёл в кабинет. На профессоре был выцветший синий халат. Зажав в зубах прокуренную трубку, он искоса поглядывал на друзей.

— Рад вас видеть. Как мило, что вы зашли! Садитесь, садитесь, устраивайтесь поудобнее.

Он налил им чаю из чайника, стоявшего на письменном столе, среди вороха бумаг.

— Так, так. Значит, мои друзья футболисты прибыли. Два замечательных молодых животных. Жи-вот-ных! Значит, для наших гладиаторов наступает очередной сезон? Ещё один год хлеба и зрелищ!

Всё тот же старина Мегрот. Метнулся к книжному шкафу, взял небольшую книжицу.

— А ведь я о вас думал этим летом, Новак. Смотрите, что купил.

Резким движением он бросил книжку Стиву на колени. Это были сонеты Китса.

— Я включил вас обоих в кружок литературы девятнадцатого века. Вот уж поговорим мы в этом году!

Мегрот провёл лето в Англии, был на шекспировском фестивале в Стратфорде. Он рассказывал им о своей поездке, о незнакомом литературном мире, пересыпая свой рассказ не совсем пристойными анекдотами.

Друзья ушли от него в третьем часу ночи. Они направились обратно по извилистым дорожкам университетского городка, счастливые, умиротворённые, полные радужных надежд.

Футбольный сезон начался блестяще. Джексоновцы выиграли четыре встречи подряд. Команда у них получилась хорошая, она действовала как превосходно слаженный механизм: все детали были хорошо подогнаны, колёса катились легко и быстро. Тук, тук, тук — и победа над «Уэйк Форест», тук — и победа над командой колледжа «Уильям энд Мэри».

Для Стива этот сезон превратился в сплошной триумф. Он был в превосходной спортивной форме. Лучше, чем сейчас, он никогда не играл.

Стив стал героем года. Одна из газет подтвердила это в своём заголовке: «Клемсон — 0, Новак — 20».

Близилась традиционная встреча бывших студентов университета. Погода стояла ясная и холодная, вдали чётко вырисовывались окрестные холмы, можно было даже разглядеть ветви берёз и сосен в горах. В Женеву съехались старые выпускники. Они бродили по дорогам университета, заглядывали в комнаты студентов в поисках следов утраченной юности. Осанистые, седеющие мужчины, неуверенно улыбаясь, завязывали дружеские беседы с теперешними студентами. Молодёжь вежливо отвечала, а тем нужно было совсем другое: им хотелось посмеяться, тряхнуть стариной.

На традиционных торжествах по поводу встречи с бывшими студентами футбольной команде Джексона предстояло играть с командой Западной Виргинии. Это была сильная команда, славившаяся тремя игроками — бывшими рабочими сталелитейных заводов Питтсбурга.

В пятницу, во второй половине дня, состоялась лёгкая тренировка. Пробежали несколько кругов по беговой дорожке, проделали гимнастические упражнения, а затем все собрались в раздевалке. Теннант Проповедник подождал, когда наступит тишина. Этот худой угрюмый человек носил только чёрные костюмы и чёрные пальто и был похож на старую общипанную ворону. Пятнадцать лет назад, когда футбол ещё только начинал развиваться, Теннант пользовался широкой известностью, его считали одним из лучших тренеров. Не менее известные в ту пору тренеры Амос Алонцо Стэгг и Энди Керр со временем уступили место молодым, а Теннант с мрачным упорством цеплялся за свою профессию и переходил всё в более и более слабые команды, когда расторгался прежний контракт. В Джексоне он работал уже три сезона, предпринимая отчаянные попытки создать хорошую команду из не очень хороших игроков и выслушивая упрёки бывших питомцев университета.

Теннант заговорил тихим, усталым голосом, словно и вправду читал проповедь:

— Большинство из вас вступили в эту команду одновременно, после первого курса. Ни в прошлом, ни в этом году вы не имели поражений. Давно уж у меня не было таких ребят. Мне, старику, надо благодарить бога за вас.

Теннант смотрел на внимательные волевые лица сидевших перед ним молодых людей. Хорошие ребята, в этом нет никакого сомнения. Господи, наконец-то! Последние годы принесли ему немало огорчений. Но разве он виноват? Что можно было сделать из тех хлюпиков, которых ему подсовывали? Да и сейчас положение у него шаткое. Недавно Маккейб сказал ему: «Если и в этом году ничего не получится, пеняй на себя». Вероятно, они намерены порвать контракт.

Первая жена Теннанта умерла, и он только что женился вторично, на пышущей здоровьем, честолюбивой женщине, гораздо моложе его. Она настояла на покупке дома, а теперь ещё требует новый автомобиль.

— В этом году в команде Западной Виргинии появились опасные игроки, — сказал Теннант. — Это парни из посёлков металлургов, они хорошо знают своё дело, — так нам сообщили разведчики.

Голос Теннанта опять зазвучал как тихая, настойчивая молитва.

— Завтра у нас большой день. Завтра на стадионе будут ваши родные, друзья, бывшие студенты. К вам устремлены все надежды. Я и сам начинаю надеяться, а ведь, признаться, думал, что моё время кончилось. Однако глупо произносить речи. Чувствуете ли вы сейчас то же, что и я, или нет, — вот что важно. Либо вы всей душой преданы своему университету и для вас нет ничего важнее победы, либо всё то время, что вы жили здесь, вы занимались обманом, и тогда не помогут никакие слова.

Все были растроганы и прониклись гордой решимостью победить во что бы то ни стало. «Боже милостивый, помоги мне добиться успеха, — молил Стив. — Сделай так, чтобы я хорошо сыграл!»

— Вот и всё, — сказал Теннант, и собрание закончилось.

Над стадионом светило негреющее ноябрьское солнце, от горизонта до горизонта перекинулось чистое небо. Над футбольным полем низко проносились птицы.

Из трёх металлургов, игравших за команду Западной Виргинии, двое были блокировщиками и один — крайним нападающим. Нападающий был лысый, с приплюснутым, как у моржа, лицом.

— Вот тот, лысый, просто старик, — сказал Хауслер, — он годится мне в отцы. Под какими только фамилиями он не играл! Чтобы сосчитать их, у меня зубов не хватит.

Но вот стадион стих. Это была та особая минута тишины, которая наступает перед самым началом матча. Потом раздался свисток судьи — на большом стадионе он прозвучал совсем тихо, — и игра началась.

Стив стоял наготове, слушая, как Уиттьер отсчитывает:

— Раз... два...

Стив облизал губы. Он чувствовал запах земли и травы, из-под каски по виску тёк пот. Когда мяч был брошен в игру, Стив побежал через поле. Вот он поймал мяч и широким полукругом стал огибать крайнего нападающего.

Вдруг раздался резкий, пронзительный голос первого защитника Западной Виргинии:

— Держи поляка!

Стива словно кольнуло, когда он это услышал. Вот мерзавец! Он вилял из стороны в сторону, чтобы его не схватили, и пробежал семь ярдов, пока не был сбит с ног. Когда Стив падал, лысый верзила двинул ему локтем под подбородок, а коленом — в пах.

Стив встал, дрожа от гнева.

— Попридержи свои колени, сволочь!

Лысый усмехнулся.

Хауслер тихо сказал:

— Спокойно. Не выходи из себя. Им только это и надо.

Подбежал первый защитник Западной Виргинии.

— Что-нибудь случилось, поляк? — с притворной заботой спросил он, еле сдерживая улыбку.

— Всё в порядке, — ответил Стив. «Всё в порядке, горластый, вежливый недоносок! Ничего не случилось. Я только воткну это презрительное „поляк“ тебе в глотку — тогда действительно всё будет в порядке», — добавил Стив про себя.

— Нам бы не хотелось тебя калечить, — сказал первый защитник.

Стив отдал мяч судье и отвернулся. Потрогав место ушиба, он подумал: «Ударь он немного пониже, худо бы мне пришлось!»

— Теперь они от тебя не отстанут, — сказал Хауслер.

Уиттьер подал сигнал ко второй атаке, снова рассчитывая на Стива. Игроки разбежались по своим местам. Стив второй раз завладел мячом. Он обманул блокировщика и вырвался на свободу.

— Держи поляка!

Они свалили его на землю в десяти ярдах от линии ворот. Толпа зрителей ревела, словно морской прибой.

Когда они выбирались из свалки, Хауслер заметил синеватую ранку над глазом Стива.

— Кто тебя ударил?

— Да всё тот крайний, — ответил Стив. — Вон тот длинный. Кулаками бьёт.

Хауслер улыбнулся. На его грязном лице зубы блеснули удивительной белизной.

— Поменяемся местами, Клейхорн. Лысого я беру на себя.

Стив бежал с мячом, но путь, казалось, был совершенно закрыт. Вдруг лысый покачнулся и упал. В защите Западной Виргинии образовался прорыв. Стив ринулся в него и свернул налево. Уже перебегая линию ворот, он услышал крик Хауслера.

Хауслер лежал навзничь на земле, закрыв лицо ладонями, и стонал — тихо и страшно.

— Должно быть, я наступил на него, — сказал лысый. — Несчастный случай.

Стив опустился на колени и попробовал отвести руки Хауслера от лица. Подбежал врач, и совместными усилиями они открыли лицо Хауслера. Оно было залито кровью, нос был разбит и свёрнут набок, щека разодрана так, что болталась на весу, на полоске кожи.

Хауслера положили на носилки и понесли. Зрители недоумённо шумели. Стив глядел вслед носилкам: вот они исчезли в проходе под трибунами. Заныла ранка над глазом. Кровь уже не текла, на лбу образовался запёкшийся сгусток. На рукаве фуфайки тоже была кровь; Стив не знал чья, Хауслера или его собственная.

После этого игра пошла по принципу «кровь за кровь». Стив был повсюду. Он бегал с мячом, кричал на Клейхорна за то, что тот упускал блокировщика, кричал на судью, требуя, чтобы тот смотрел за захватами. Разве он не видит, как захватывает эта длинная сволочь?

Придя в раздевалку после первой половины игры, Стив в изнеможении лёг на скамейку и стал сосать лимон, чтобы отбить вкус горечи во рту. Напряжение начало спадать. Только тогда Стив почувствовал, как страшно он устал. Перед глазами всплыло истерзанное лицо Хауслера, и он заплакал. Слёзы, стекая по грязным щекам, оставляли на них узкие светлые полоски. Стив весь дрожал от гнева и усталости, он плакал не стыдясь.

Когда футболисты встали, чтобы снова идти на поле, Стив сделал глубокий вдох и окунул голову в ведро с водой. Он даже не вытер голову полотенцем и медленно вышел на поле. Волосы его спутались, с них капала вода, по мокрому лицу хлестал холодный ноябрьский ветер.

Старые болельщики говорили, что это было потрясающее зрелище, что такой игры они не видели со времён Джонни Мастерса. Стив играл хладнокровно и беспощадно. Он дерзко маневрировал, обходя защиту противника, начинал свой бег нарочито медленно, издеваясь над игроками Западной Виргинии, бросая им вызов и неизменно ускользая от них.

Во время одной из атак он оторвался от противника и пробежал пятнадцать ярдов вдоль боковой линии, а потом был выброшен за пределы поля. Его швырнули так сильно, что на весь стадион было слышно, как он шлёпнулся наземь, лицом вниз. Это произошло возле скамейки запасных игроков Джексона, а над ней находилась ложа, в которой сидели Мелисса с Маккейбом.

— Что они на него навалились? — спросила Мелисса. — Он же лежит, а они лезут на него.

— Хотят вывести его из игры.

Стив поднялся и бросил мяч судье. Потом постоял немного, тряся головой и хватая ртом воздух.

— Они отбили ему лёгкие, — сказала Мелисса.

— Не думаю, — ответил Маккейб.

Мелисса смотрела, как Стив шёл к центру поля, где выстраивались обе команды.

— Они его не одолеют, — нежно улыбнулась Мелисса. — Никто не сможет его одолеть.

Со зрителями творилось что-то невероятное, над стадионом стоял сплошной рёв. Люди следили за каждым движением Стива. Они восторженно орали, когда он с мячом в руках мчался вперёд, испуганно ахали, когда его сбивали с ног, замирали на своих местах, когда он останавливался. Потом это превратилось в своеобразную забаву, и они орали уже нарочно, потому что им это нравилось, но вначале им просто хотелось помочь Стиву, слиться с ним, бежать вместе с ним по полю, освещённому ярким послеполуденным солнцем. Мужчины и женщины средних лет, больные и неуклюжие, люди, которые никогда не были и не будут героями, бушевали, забыв обо всём на свете. Им казалось, что они такие же, как Стив Новак, — сильные и быстрые, и что это они бегут к воротам противника, высоко поднимая колени и наклонив голову. Люди вскакивали со своих мест, когда Стив Новак, на секунду замедлив бег, ловким манёвром увёртывался от наседавшего на него блокировщика и вырывался на свободу. Рёв толпы сопровождал Стива, венчая его триумф.

Когда игра закончилась — игра, которую выиграла команда Джексона, — люди кинулись с трибун на поле и обступили игроков. Подвыпившие болельщики и студенты с радостными улыбками тянулись к Стиву, они готовы были нести его на руках. Обезумевшая от счастья толстуха в украшенной цветами шляпе, сдвинутой набекрень, пела хриплым голосом, а мужчина с хмурым лицом отплясывал какой-то дикий танец победы.

В раздевалке пахло потом, влажными шерстяными фуфайками и бутсами. Шумели репортёры и тренеры, щёлкали замки шкафчиков, стучали шипы бутс по полу, со всех сторон слышались поздравления.

Вместе с группой бывших питомцев университета в раздевалку вошёл Маккейб. Бывшие питомцы были хорошо одеты и выглядели внушительно. Маккейб представил их Стиву, по-хозяйски обняв его за плечи.

— Ну, что я вам говорил? — ликуя, твердил он. — Что говорил вам старик попечитель? Ведь могут же играть! Эти ребята всё могут!

Маккейб и его гости ушли. К Стиву подошёл Клейхорн.

— Хауслер в больнице. Нос проломлен в двух местах. На лицо пришлось наложить девять швов.

— Бог мой!

Стив сел. Плечи его опустились, руки дрожали. Он так устал, что не мог переодеться, и продолжал сидеть, понурив голову, совершенно обессилев. Медленно нарастала боль в паху. Стив уставился пустым взглядом в бетонный пол, раздумывая, не сползти ли ему со скамейки и не полежать ли немного на полу. Вдруг кто-то его окликнул:

— Здравствуй, сынок.

Стив поднял голову. Перед ним стоял Эдди Эйбрамс.

— Эдди! Что ты здесь делаешь?

— Приехал по делу, нужно написать репортаж о сегодняшней встрече. Статейка получится что надо. Герой из нашего города — мы это здорово обыграем.

— Как ты живёшь, Эдди?

— Хорошо живу. — Эдди улыбнулся. — Здорово ты их обставил, сынок! В Западной Виргинии теперь не появляйся. Убьют они тебя.

Стив засмеялся. Ему было приятно видеть Эдди, даже на душе стало легче.

Они отправились в город, в кафе Мэрфа. Когда Стив вошёл, послышались приветственные возгласы. Подходили студенты, жали ему руку, представляли своих девушек или сестёр. «Это тот самый Новак, — подчёркивали они, — тот самый дружище Новак, который задал перцу команде Западной Виргинии». Стив благодарил их, не зная, что ещё сказать, чтобы поскорее отделаться от них.

Подошёл один из членов клуба «Каппа Сиг», Стив не помнил его фамилии. Молодой человек заявил сопровождавшей его очень юной девушке, что они со Стивом старые друзья. Да, да, давнишние друзья!

Мужчина небольшого роста со значком классного игрока сезона 1927 года на лацкане пиджака остановил Стива и, взяв его под руку, радостно сказал:

— Я Рендли из Аликвиппа.

Он ещё несколько раз тупо повторил, что он Рендли из Аликвиппа, а затем начал со всеми подробностями объяснять Стиву какой-то приём, который применялся в 1925 году. Классный игрок не отставал от Стива ни на шаг, пока тот пробирался в глубь зала.

Эдди наблюдал и улыбался. Когда они наконец остались одни и сели за стол, Стив нетерпеливо спросил:

— Скажи мне по правде, как тебе понравилась игра? Как я выглядел?

— Превосходно, сынок, — вяло сказал Эдди. — Ты играл превосходно.

— В чём дело? Тебе что-нибудь не понравилось?

— Всё понравилось. Говорю же, ты играл превосходно.

— Но в чём же всё-таки дело, Эдди?

Эдди внимательно осмотрел свои ногти, почистил их бумажной салфеткой, расправил галстук, пригладил и без того гладкие волосы.

— Неладно получилось с тем крайним нападающим.

— С Хауслером?

— Да. Хороший он парень.

Стив почувствовал, что Эдди не договаривает, как будто скрывает что-то.

— В чём дело, Эдди?

— Отец твой чувствует себя хорошо. Говорит, чтобы ты не набивал желудок всякой дрянью, как это было во время работы у Кубика. Велит тебе хорошо питаться.

Подошёл Мэрф и принял заказ: пиво для Эдди и молоко для Стива. Маленький, суетливый Мэрф стрекотал, как сорока.

— Съешь что-нибудь, — сказал он Стиву. — Ты ведь поработал сегодня, изрядно поработал. Возьми бифштекс. Я угощаю! — Он отдал распоряжение на кухню. — Слушай, брось, — прервал он возражения Стива. — Съешь хоть шесть бифштексов. Это твоя доля. Я выиграл сегодня пари. Двести долларов! Понимаешь, двести! — И он в приливе восторга и благодарности потрепал Стива по щеке. — Милый ты мой, дорогой мальчик!

Мэрф поспешил за стойку, а Стив укоризненно покачал головой, как бы извиняясь за него перед Эдди.

— Тебе ведь нравится это, — сказал Эдди. — Так не извиняйся, ради бога. Кто не любит, когда его хвалят. И ты такой же, как все.

Стив растерянно улыбнулся.

— Да, брат, ты такой же, — продолжал Эдди. Глаза Стива выражали недоумение. — Шестьдесят тысяч зрителей было сегодня на стадионе. Многие живут за сотни миль и видели тебя впервые в жизни, но все выкрикивали твоё имя. Они просто с ума посходили.

Эдди печально покачал головой. Мэрф принёс бифштекс. Эдди поднял стакан с пивом.

— За ваше здоровье! — Он засмеялся коротким, пустым смешком и с иронией повторил: — За ваше здоровье.

Стив чувствовал, как радостное, приподнятое настроение покидает его. В нём нарастало смутное беспокойство.

— Как ты думаешь, почему они так радуются сейчас? — спросил Эдди, не отрывая глаз от стакана.

— Потому что победил Джексон, — ответил Стив.

— Да большинство из них никогда к Джексону и близко не подходили, а радуются. Почему же?

— Не знаю. Сам скажи, если знаешь.

— Кто они — эти люди? Страховые агенты, домашние хозяйки, мясники и стенографистки. Что у них за жизнь? Да нет у них никакой жизни. Утром встают, целый день работают, вечером ложатся спать. Когда они ходят в кино, жизнь кажется им прекрасной и увлекательной, и они ждут, когда же и у них наступит такая же жизнь. Но она не наступает. Дни похожи один на другой — серые, скучные. И тогда они ищут отдушину. Вся страна ищет отдушину, везде, на каждом перекрёстке люди ищут выхода. Они смотрят фильмы, читают популярные журналы, принимают аспирин. Это ходячие мертвецы. У них есть лишь одно средство стать живыми — вообразить себя кем-нибудь другим. Вот почему они радуются при виде героя. Выберут себе парня — молодого, сильного, красивого, прочтут о нём или посмотрят на него и уже воображают себя на его месте. Им нужны герои. Подавай им кинозвёзд, солдат, знаменитых трубачей или футболистов. Им нужен такой герой, на которого можно посмотреть и представить себя на его месте. За это они платят деньги, платят, чтобы воспользоваться твоим телом. Платят, чтобы посидеть часа два на стадионе и побыть тобой; назавтра их ждут плач ребёнка, тяжёлые трудовые будни, язва желудка, головные боли, недомогания и скука. Но сегодня они живут твоей жизнью, и никто не может им в этом помешать.

Стиву было неприятно и немного обидно. «Зачем он всё так усложняет? — думал он. — В жизни всё иначе. Всё очень ясно и просто. Выходишь на футбольное поле и играешь. Какое тебе дело до того, о чём думают люди на трибунах? Я-то играю не для них, а для себя. Впрочем, откуда Эдди знать, что я чувствую, когда играю, каким я становлюсь сильным и уверенным. Да что он понимает в футболе, чёрт побери?»

И тем не менее Стив был растерян. За словами Эдди стояло что-то тревожное. Эдди не зря нащупывал какие-то скрытые течения, искал во всём более глубокий смысл. Жизнь не так уж проста — это понимал и Стив.

— Впрочем, пустяки, сынок, — сказал Эдди. — Ничего плохого в этом нет. Ты просто даришь им минуты счастья. В конце концов, футбол лучше, чем кино или бокс. Зрители знают, что артистам и боксёрам платят деньги, и это отчасти умаляет их славу. Но любитель, который играет из чистой любви к спорту, который старается ради победы своего родного учебного заведения, — боже милостивый, да такой любитель — это же просто невинный младенец. Он и вправду герой, и да храни господь его Душу!..

Стив осторожно поставил стакан с молоком на стол и спросил:

— Почему «храни его душу»?

— Почему? А вот слушай. Потому что, когда толпа ревёт и выкрикивает твоё имя, тебе начинает казаться, что ты какой-то особенный, что ты бог, что ты возвышаешься над массой хилых людей, словно смотришь на них с горы. Мало-помалу ты окончательно проникаешься этим убеждением и забываешь о том, что слава твоя продержится лишь до тех пор, пока из тебя можно будет извлекать наживу, что на тебя смотрят как на товар, выброшенный на рынок.

— Ты не прав, Эдди. Возможно, что к профессионалам так и относятся...

— Да профессионалам-то легче: у них нет никаких иллюзий. Для профессионалов это просто работа, и всё.

— В том-то вся и разница. А я люблю футбол. Он доставляет мне удовольствие. Играть люблю.

— Да брось ты болтать, словно малое дитя, — с досадой сказал Эдди. — Ну хорошо, футбол доставляет тебе удовольствие. Но наступит день, когда ты уже не сможешь привлекать зрителей на стадион, и тогда с этой горы тебя спихнут, да с такой силой, что костей не соберёшь. И не принимай всерьёз того, что я пишу в газете. Я, как клоун, существую для развлечения. Футбол я расписываю так, словно в этом мире всё честно. Но не позволяй газетам одурачивать себя.

— То, что я думаю, никакого отношения к газетам не имеет.

— Ну ладно. Ты любишь играть. Тебе нравится слушать, как они выкрикивают твоё имя. Но не удивляйся, когда они перестанут это делать. Поверь мне, это пагубный путь. Они тебя погубят, превратят в ничто.

— Ну, нет, Эдди, только не меня. Я приехал сюда играть потому, что только так можно купить себе образование.

— Ну и прекрасно.

— Пусть они наживаются на мне. Пока я получаю, что хочу, мы с ними в расчёте. Я хочу получить профессию, стать инженером. Не гнуть же мне всю жизнь спину у чанов с краской.

— Хорошо, хорошо. Только помни об этом. Помни всё время.

— Когда знаешь, к чему стремишься, когда тебе до́роги не одни похвалы, то можно добиться своего, — продолжал защищаться Стив.

— Ну ладно, сынок, — сказал Эдди, вставая. — Вечером увидимся на банкете в честь футболистов. Я уезжаю ночным поездом.

— До свидания, Эдди.

Эдди кивнул и, потрепав Стива по плечу, вышел.

Банкет состоялся в гостинице «Плантейшн Хауз» в отдельном зале. На возвышении, рядом с большим столом, где сидели почётные гости, были разложены на ящике трофеи — медали и кубки, а в центре красовались порванная фуфайка со знаменитым номером 44, принадлежавшая когда-то Джонни Мастерсу, и мяч, которым играла команда Джексона в первом своём матче ещё в 1901 году.

Спортсменов посадили за длинный стол у возвышения. Стив окинул взглядом зал и увидел сначала Эдди и профессора Мегрота, а потом Мелиссу. Она встретилась с ним взглядом, улыбнулась и подняла над столом сцепленные руки в знак приветствия, как это делают боксёры. Мелисса выглядела очень юной и красивой, к волосам её был приколот белый цветок.

Стив посмотрел на мужчин, сидевших за почётным столом. Все эти солидные люди, пользующиеся известностью и влиянием — банкиры и политические деятели, попечители университета, — пришли сюда, чтобы приветствовать футболистов.

Президент университета предоставил слово губернатору.

— Вы молодцы, вы замечательные молодые люди... — начал губернатор свою речь.

Он сказал, что гордится ими, что они следуют лучшим традициям Джексона и что они отличные ребята.

Затем выступил Теннант Проповедник. Худой и мрачный, он стоял, нервно перебирая костлявыми пальцами по стакану с водой. Ему аплодировали, глаза его блестели от слёз.

Попечитель Маккейб выступал последним. Слушая его, Стив удивлялся: Маккейб говорил как опытный оратор, низким проникновенным голосом, тщательно подбирая слова, совсем не так, как при встречах с ним в гостинице.

— Отличительная особенность Америки, — говорил Маккейб, — это честная игра, настоящий спортивный дух. Спортсмены — символ Америки. Каждый американец от мала до велика в любом захолустье любит спорт, и потому сотни тысяч людей приходят на состязания.

— Господа, — негромко продолжал Маккейб, указывая в сторону стола, за которым сидели футболисты, — представляю вам этих молодых людей, олицетворяющих Америку.

Первым захлопал губернатор. Следом за ним все присутствующие разразились продолжительными аплодисментами. Футболисты сидели, кто смущённо улыбаясь, кто с застывшим, серьёзным лицом. Маккейб поднял руку, требуя тишины.

— Пусть историки пишут свои книги о генералах и государственных деятелях, а дети Америки будут и впредь представлять себе героя в образе спортсмена.

Стив наблюдал за Мелиссой. Наклонив голову, она внимательно слушала.

— Если бы меня спросили, кого я считаю самым великим американцем, то я бы, пожалуй, назвал юношу из нашего Джексона — Джонни Мастерса. Он был игроком американской сборной, солдатом и погиб во время первой мировой войны. Этот славный юноша будет всегда служить нам примером мужества и бесстрашия.

Маккейб замолчал, выжидая, пока в зале не станет ещё тише. Затем он отодвинул стул и захромал к ящику с трофеями. Он взял рваную жёлтую фуфайку Джонни Мастерса, вернулся на своё место и, разложив фуфайку на столе, нежно разгладил на ней складки.

— Не знаю, о чём думали вы, когда сидели сегодня на стадионе, — продолжал Маккейб, — а я думал о старине Джонни.

Он смолк, глядя в зал. Наступила полная тишина.

— Я думал о Джонни Мастерсе, потому что видел перед собой юношу, который напомнил мне Джонни.

Маккейб поднял фуфайку.

— Ни один игрок Джексона не носил номера сорок четыре с тех пор, как Джонни покинул нас и отправился во Францию.

Стив начинал догадываться, что должно произойти дальше. Это поняли и все остальные. Уиттьер широко улыбнулся, губернатор закивал головой, а у Клейхорна был такой вид, словно он вот-вот заплачет.

— В следующем году, когда команда Джексона выйдет на поле, номер сорок четыре появится снова, — сказал Маккейб, — его будет носить Стив Новак. Думаю, что против этого не возразил бы и сам Джонни Мастерс.

То были минуты чистой славы. Какие-то отдельные сцены этого вечера так чётко врезались в память, что Стив мог их потом перебирать, как пачку фотографий: вот стоит Маккейб, он улыбается и показывает Стиву, чтобы тот поднялся; скрипят стулья, все встают; бывшие студенты, профессора, Клейхорн и Лось Краузе поют «Альма матэр»; стоит стройная Мелисса с цветком в волосах, в ослепительно белом вечернем платье; Стив тоже поёт, он горд от сознания того, что присутствует здесь как равный, что его чествуют губернатор и попечители — видные, известные люди в штате. Всю свою жизнь он будет помнить эти минуты.

Ликование и восторг наполняли Стива, жизнь, казалось, открывала перед ним великолепные перспективы.

После окончания торжественной церемонии Маккейб подозвал Стива, чтобы познакомить его с губернатором, генеральным прокурором и председателем комитета демократической партии штата.

Когда Стива наконец отпустили к товарищам, Мелиссы в зале уже не было.

— Она велела мне поцеловать тебя, — сообщил Маккейб.

Стив разочарованно кивнул. Подошёл Эдди, и Стив познакомил его с Маккейбом. Потом извинился и пошёл искать Клейхорна.

Маккейб расхаживал по залу весёлый, с сигарой в зубах.

— Ну, что вы думаете о вашем земляке? — спросил он Эдди.

— В нём — «дух Америки», — сказал Эдди, подражая интонации Маккейба.

Маккейб засмеялся своим характерным смехом, резким и бурным.

— Подумать только, в каждом городишке происходит такая же история! — сказал Эдди. — Сколько молодых, талантливых ребят получают кубки от Торговой палаты, дорожные сумки или часы от благодарных бывших питомцев университетов и от родных! Торжественные церемонии, а ловкие местные дельцы наживаются. И каждый из этих парней действительно верит, что он знаменит, что он герой и главная персона. На самом же деле таких, как он, берут по четвертаку за пару. От Хобокена до Фресно таких ребят наберётся не меньше тысячи, а настоящего успеха достигает лишь один из миллиона. Посмотрите на Рыжего Грейнджа или на Дока Блэнчарда и попробуйте представить себе, сколько ребят прошло через ту же мясорубку, сколько таких парней попытало счастья и было выброшено на свалку.

— Ну а что вы скажете о нашем парне? — спросил Маккейб. — Вы ведь Новака давно знаете, не так ли? Он постоянно о вас говорит. Может он стать одним из миллиона?

— А вы как думаете?

— Я вас спрашиваю, — резко ответил Маккейб.

Эдди с минуту поколебался, а потом сказал:

— Нет, не может. Я не думаю, чтобы он смог. Я наблюдал за ним с самой первой его игры. Мне казалось, что в нём заложены какие-то особые качества. Я считал, что он может достигнуть вершин. Да я и сейчас так считаю. Только я знаю, что ничего у него не выйдет. У него нет никаких шансов. Где-нибудь в другом месте, может быть, и были бы, но не здесь.

— Почему?

Эдди пожал плечами:

— Футбол — это та же промышленность. Массовое производство. Здесь требуется не только сырьё, но и машины. — Эдди улыбнулся. — Чтобы сделать игрока сборной Америки, нужны не только быстрые ноги и достойный противник, но и поэт в ложе прессы.

Маккейб молча жевал конец сигары, вперив в собеседника упорный, пристальный взгляд.

— Команда Нотр-Дам была одной из тех команд церковных колледжей, о которой никто ничего не знал, пока она не поехала на восток и не обыграла там армейцев. Десятки колледжей привлекали внимание газет тем, что неожиданно обыгрывали большие клубы, и тогда они становились известными командами и начинали побеждать. Знал ли кто-нибудь о существовании Луизианского университета, до того как Хьюи Лонг купил для него команду и она побила Алабаму?

Маккейб вынул сигару, откусил конец, снова мягко сжал её губами и повертел во рту. Затем ещё раз вынул сигару и осмотрел её.

— Не те нынче сигары! Совсем разучились их делать. Эти мне присылают из Нью-Йорка, из небольшой лавчонки на Восьмой авеню. Старик испанец ими торгует.

Маккейб достал портсигар и протянул Эдди.

— Попробуйте. Видели когда-нибудь, как их делают? Это настоящее искусство. Передаётся из поколения в поколение. Садитесь.

— Поздно уже, — сказал Эдди. — Мне надо успеть на поезд.

— Садитесь, хочу поговорить с вами о деле.

Эдди с минуту стоял в нерешительности, потом сел и налил себе вина.

— Раньше я получал сигары с Кубы, — сказал Маккейб. — Но это была пустая трата денег. Старый испанец с Восьмой авеню делает их лучше.

Стив, Клейхорн и Уиттьер выскользнули через боковую дверь из банкетного зала и пошли по направлению к больнице. Они справились о Хауслере у дежурной медсестры, и та сказала им, что они могут ненадолго к нему зайти. Разговаривая с ними, сестра — хорошенькая, маленькая блондинка — всё время смотрела на Уиттьера. Потом она провела их по длинному коридору, где пахло эфиром и йодом, и показала дверь палаты.

— Свидания разрешены до десяти часов, — сказала она.

Все трое гуськом вошли в палату и растерянно встали у койки, на которой лежал Хауслер. Всё лицо его было забинтовано, оставались открытыми лишь рот и глаза. Он улыбнулся им; странно было видеть, как двигались в белой рамке его губы.

— У меня такое чувство, словно меня похоронили, а потом выкопали.

— А тебе идут эти белые бинты, — сказал Уиттьер.

Хауслер потрогал бинты.

— Больно? — мягко спросил Клейхорн.

— Дьявольски больно. — Улыбка словно застыла на губах Хауслера.

— Как это получилось? — спросил Стив.

— Шипы. Он наступил мне на лицо.

— Мы выиграли, — сказал Клейхорн.

— Вот это здорово, — ответил Хауслер, всё ещё улыбаясь. — Вы были на банкете? — Он смотрел на Стива. Глаза его блестели в белой маске из бинтов. — Как прошёл банкет, дружок?

— Он у нас теперь прямо-таки королева мая, венок на него надели! — сказал Уиттьер.

— Смешно, — сказал Хауслер, — сорок один раз я летал с боевыми заданиями, и ни единой царапины.

— Так всегда бывает, — ответил Уиттьер.

— Участвовал в налёте на Плоешти. Мы летели так низко, что, когда возвратились на базу, вытаскивали стебли кукурузы из бомбового люка. Из девяти самолётов моей эскадрильи семь были сбиты над Плоешти, а меня даже не поцарапало.

— Может быть, тебе принести журналы или ещё что-нибудь? — спросил Клейхорн.

— Спасибо.

— Я могу написать своей матери, чтобы она испекла для тебя пирог. Хотя, боюсь, он зачерствеет, пока сюда дойдёт.

— Пусть черствеет, — Хауслер пошевелил ногами под простынёй. — Мне смешно, когда я вспоминаю отца. Он не хотел, чтобы я работал в шахте. Боялся, что я искалечусь там.

— Так я принесу тебе журналы, — сказал Клейхорн.

— Моему старику раздробило руки в шахте. После этого он немного помешался.

Глаза Хауслера пристально смотрели из белой маски на Стива. И того вдруг обуял панический страх. Ему было страшно смотреть на лежащего Хауслера. Больные и калеки всегда наводили на него ужас.

— Интересно, что будет с моим лицом, — сказал Хауслер, ни к кому не обращаясь. Его губы скривились в улыбку. — Сколько дам будут горевать, если меня действительно изуродовали.

— Теперь они так оперируют, что даже шрамов не остаётся, — сказал Стив. — Через полгода ничего и не заметишь.

— Правда? — недоверчиво спросил Хауслер.

— Может, тебе дадут красивую няню, — сказал Уиттьер. — Будешь играть с ней в жмурки.

Все засмеялись.

— В следующем году ты опять выйдешь на поле и тогда покалечишь лысого, — продолжал Уиттьер.

— В следующем году! — тихо повторил Хауслер, и в голосе его послышалась горечь. — Следующего года не будет. — Он отвернул от товарищей своё обмотанное бинтами лицо. — Опять выйти на поле и ждать, когда тебе вышибут мозги? Чего ради? Ради этих пьяных старых выродков выпуска девяносто восьмого года? Ради тех умников, что сидят на трибунах со своими девицами и с бутылками виски? — Хауслер уже не улыбался. — Да, я вернусь. Если будут платить шестьдесят долларов в месяц, вернусь. В противном случае уйду на шахту. Уж шестьдесят долларов мне там заплатят.

Никто не знал, что ему на это ответить, и все стояли молча.

— Ну ладно, уходите, — сказал Хауслер. — Навещайте меня. Принесите мне игральные кости.

В холле Уиттьер остановился поговорить с хорошенькой медсестрой, потом подошёл к товарищам и сказал:

— Вы, ребята, идите. Я задержусь ненадолго.

Он вернулся к блондинке.

— Опять в гостиницу пойдём? — спросил Клейхорн, когда они вышли из больницы.

— Иди, если хочешь.

— А ты?

— Я не пойду.

— Ну и хорошо. Я тоже не пойду.

— Нет, ты иди.

Клейхорн пошёл в гостиницу, а Стив направился к студенческому городку. По улицам бродили группы бывших питомцев университета. Они распевали песни и выкрикивали какие-то воинственные кличи. Здания университетского городка казались ещё более гордыми и внушительными оттого, что стояли вдали от этого шума. В мягком лунном свете белели стройные колонны.

Стив миновал территорию университета и пошёл по пешеходной дорожке к темнеющим вдали трибунам стадиона. Он вспоминал банкет: речь Маккейба, награда, торжественное пение, бурные приветствия... Да, это был триумф. И вдруг непонятно почему Стивом овладело странное гнетущее чувство, ощущение какой-то опасности, которая подкрадывается к нему и от которой некуда скрыться. Стиву показалось, что он одинок и всеми покинут; такое чувство он испытывал в детстве, когда отец гасил свет и выходил из комнаты, оставляя его одного в постели. А может быть, этот отчаянный страх зародился в нём, когда он был ещё совсем маленький и ничего не сознавал, в тот ужасный день, когда он звал мать, а она не пришла, и он увидел её неподвижно лежащей на кровати, у изголовья которой горели свечи и что-то бормотал священник.

Стиву до боли в груди захотелось, чтобы кто-то успокоил, утешил его. Он повернул обратно и прямиком направился через территорию университета в город, в гостиницу «Плантейшн Хауз». Подойдя к конторке дежурного, он спросил:

— Номер мистера Эйбрамса, пожалуйста. Эдди Эйбрамса.

Он взглянул на часы, висевшие над конторкой, и увидел, что время уже за полночь. Оказывается, он пробродил довольно долго.

— К сожалению, мистер Эйбрамс выехал.

— Благодарю вас.

Стив медленно пересёк вестибюль и вышел на улицу. На тротуаре он остановился, не зная, что делать дальше. К гостинице подъехал автомобиль, и Стив услышал голос девушки: она с кем-то прощалась. Потом машина отъехала, а девушка направилась к подъезду. Это была Мелисса.

— Здравствуйте, — сказал Стив.

Она остановилась и некоторое время пристально вглядывалась в его лицо. Потом узнала и улыбнулась.

— Здравствуйте! Поздравляю. Я тоже была на банкете.

— Я знаю.

Мелисса снова внимательно посмотрела на него.

— Что случилось?

— Ничего.

Она продолжала вглядываться в Стива. — Вы прекращаете тренировки?

— Просто не хочется спать.

Теперь он тоже стал разглядывать её, он не видел её так близко с тех пор, как она спала в кресле. Мелисса изменилась. Лицо у неё было уже не такое ясное и простодушное, как тогда. В ней появилась какая-то скованность, натянутость. Правда, это её не портило — скованность отражалась только в глазах, да ещё, пожалуй, в её резких жестах. Как ни странно, что-то приблизило её теперь к Стиву, ему показалось, что она уже не такая недосягаемая и недоступная, как прежде. Словно он открыл какую-то брешь в броне и мог теперь проникнуть в её внутренний мир.

— Не хотите прогуляться?

— Нет, благодарю. Меня, наверное, ждёт Маккейб.

— Понятно. Ну, тогда...

Неожиданно решившись, Мелисса взяла его под руку, и они пошли по улице. Стив старался шагать с ней в йогу. Они пересекли университетский городок и вышли к стадиону. У арки главного входа Мелисса сказала:

— Вот так все и делают, не правда ли?

— Что делают?

— Водят сюда девушек целоваться.

Стив остановился и высвободил руку.

— Простите, — сказала она. Стив повернулся и пошёл обратно. — Ну, пожалуйста, извините меня.

— А, ничего. Пойдёмте назад.

— Нет. Я хочу на стадион. Мы идём туда не как все остальные. Для вас всё иначе. Стадион — ваше владение. Он принадлежит вам. Войдёмте же, прошу вас.

Она взяла его за руку, и они пошли вокруг стадиона, пока не отыскали пролом в заборе. Затем, пройдя под бетонированной аркой с надписью «Выход № 12», они взобрались высоко на край чаши стадиона, в секторе двадцатиярдовой линии.

— Как здесь странно и пустынно, — сказала Мелисса. — Как-то не представляешь себе стадион пустым. Ведь только сегодня я сидела здесь и следила за вашей игрой, а кажется, что это было очень давно.

Они посидели молча.

— Очень интересно смотреть, как вы играете, — снова заговорила Мелисса. — Вы словно... Мне трудно найти сравнение... Когда вы играете, вы как фреска Ороско. Неужели вы и в самом деле такой? Такой... уверенный? Вы играете так просто, не делаете ни единого лишнего движения.

Высоко в небе бледным, холодным светом светила неполная луна. Стив смотрел на Мелиссу. Ему хотелось обнять её, но разве она позволит? Он боялся получить отпор. Лучше уж сидеть и томиться от страсти и нерешительности.

— Что вы думаете о попечителе? — спросила Мелисса.

— Не знаю. Таких, как он, я никогда не встречал.

— Он в восторге от вас. Да вы, наверно, и сами это знаете. Он будет к вам невероятно щедр. Луну достанет, если вы скажете, что она вам нужна. — Мелисса говорила мягко, но в голосе её звучало всё то же напряжение. — Он любит делать добро. И чего он только не придумывает. Когда я училась в школе, он неожиданно приезжал и увозил меня на самолёте в Нью-Йорк, чтобы сводить в театр. Или брал на неделю в мичиганские леса. А то вдруг присылал мне цветок, просто так, без всякого повода. Один-единственный цветок. Не орхидеи или какие-нибудь диковинные цветы, а маргаритку. Или нарцисс. Цветы, которые я люблю. А на пасху всегда присылал букет фиалок. Где бы ни находился, никогда не забывал.

Голос Мелиссы звучал теперь спокойнее, ровнее; сухие, резкие нотки почти исчезли. Стив впился взглядом в её губы и, дрожа от волнения, зачарованно следил за ними. Она то и дело слегка закусывала нижнюю губу, обнажая мелкие зубы. Стиву страстно, до нервного зуда в кончиках пальцев, хотелось дотронуться до её губ. Слова Мелиссы доносились до него откуда-то издалека. Горячая волна желания захлестнула Стива. Он с трудом владел собой. Он представил себе, как целует её ладони (она положила руки на колени, ладонями кверху), гладит её короткие волосы.

Мелисса смотрела прямо перед собой, он видел её чёткий профиль. Стив представил, как он проводит пальцами по её лбу и носу и закрывает ей рот ладонью, чувствуя нежное прикосновение её губ.

— Когда я училась в школе, он не разрешал учителям показывать мне отметки. Они присылали мои отметки прямо к нему домой. А потом, когда я приезжала в конце четверти, он звал меня в свою комнату. Однажды я получила сплошные «отлично», и он подарил мне парусную лодку. — Мелисса закурила сигарету и, глубоко затянувшись, стала медленно выпускать дым. — А однажды позвал меня и ничего не сказал. Дал пощёчину. Это за то, что я провалилась по английскому и по химии.

— Когда на него смотришь, кажется, что всё у него внутри кипит, что он вот-вот взорвётся, — сказал Стив.

Мелисса кивнула.

— Да, он такой. Он очень живой. Таких сильных людей, как он, я никогда ещё не встречала. Не то что мой отец. Девчонки в школе просто обожали Маккейба. Он никогда не приезжал ко мне в маленьком автомобиле. Всегда в паккарде с Джоном за рулём. Брал, кроме меня, ещё одну или двух девочек и увозил обедать. Вино заказывал. Он был просто великолепен, знал, что девчонки — ужасные снобы.

Стив не сводил с неё глаз. У него щемило в груди. Её голос, движение рук — всё волновало его.

— Помню, как однажды он повёз меня на рождество в Нассау, — продолжала Мелисса, — в гости к герцогине Марлборо. После я узнала, что он ненавидел её — он вообще ненавидит притворство, — но всё же ради меня поехал. Она жила в замке и давала роскошные обеды. Кушания привозили ей на самолётах из Парижа: фазанов, супы из черепахи, замечательные соусы. Все дамы могли есть сколько хотели, не боясь испортить талию, потому что после обеда шли наверх к ожидавшему их врачу, который помогал им очистить желудки. Эти обеды казались мне великолепными, и я всем потом о них рассказывала.

Мелисса встряхнула головой.

— С Маккейбом мне никогда не скучно. Он груб, много кричит, но зато полон жизни. Любит наживать деньги, потому что в этом находит собственный путь к созиданию, подобно тому как другие люди создают картины или музыку. Это занятие волнующее и опасное, и тут он преуспевает. Другие увлекаются лошадьми или летают быстрее всех вокруг света, а Маккейба больше всего волнует богатство. Дело не в деньгах как таковых, а в их добывании. Чем труднее какая-нибудь новая затея, тем больше она ему нравится. Он любит делать деньги, потому что находит в этом занятии применение своим способностям. И за это я его люблю.

— Каждый должен найти способ выразить себя, найти применение тому, что в нём заложено, — сказал Стив. — Каждый. Меня самого иногда распирает. Хочется кричать, чтобы тебя все слышали. Так много хочется сказать...

— А что? Что сказать?

На лице Стива появилось напряжённое выражение, он сжал кулаки. С трудом подбирая слова, он пояснил:

— Сказать обо всём, от чего хочется избавиться. Рассказать, чего хочешь от жизни. Иногда ощущаешь в себе такой прилив сил, жизнь кипит вокруг, кажется, что всё движется, а ты стоишь на месте. Движение я ощущаю лишь тогда, когда нахожусь вон там. — Он кивнул в сторону футбольного поля — тёмного пятна овальной формы. — Там ты действительно чувствуешь, что живёшь, двигаешься.

Они помолчали. Наконец Мелисса взглянула на часы и встала. Они дошли до гостиницы и у подъезда простились.

— Мы хорошо погуляли, — сказала она, спокойно улыбнувшись. — Благодарю вас. — Она поцеловала его в щёку. — Спокойной ночи.

Стиву хотелось удержать её, сказать что-то такое, что сблизило бы их, но её сжатые губы удерживали его, а шум, доносившийся из вестибюля гостиницы, подгонял и без того торопливые секунды.

Стив повернулся и пошёл к своей «Голубятне». Подойдя к дому, он сел на ступеньку парадного крыльца. Хруст гравия на дорожке, размеренный звук удаляющихся шагов... Ветвь дуба тянется к небесам, словно рука молящегося... Откуда-то донёсся шум пирушки, обрывок песни, голос девушки...

Потом наступила тишина. Стив почувствовал, как он устал. Оставалось только пойти наверх и лечь спать.