Герой

Глава третья

Университет был величественно спокоен. Падали первые листья; они лежали на ступеньках лестницы, ведущей в библиотеку, — красные и зелёные. Под деревьями грецкого ореха вились дорожки, посыпанные толчёным красным кирпичом. Одна из них огибала Мемориальный зал, над дверями которого высечены имена Вергилия, Платона, Галилея, Декарта, Дарвина. Другая дорожка вела к часовне с окнами из цветного стекла. Там в полутёмных прохладных нишах висели порванные боевые знамёна Конфедерации, письма в рамках, подписанные Джефферсоном Девисом и Джебом Стюартом, портреты Брекинриджа, Лонгстрита и Ли в золочёных рамах.

Университет Джексон расположен в Женеве, маленьком городке штата Виргиния. Стиву городок понравился: чистый и мирный, с широкими улицами, обсаженными кизилом и вековыми дубами. Женева — старый городок. На его главной улице всё ещё стоят строгие белые особняки, какие строили в девяностых годах восемнадцатого века, с резными дверями и медными дверными молотками с изображением распростёртого орла.

Стиву казалось, что именно здесь, в Виргинии, у подножия Голубого Хребта, и начинается подлинная Америка, страна, о которой рассказывается в книгах по истории и о которой они пели в школе:

Стив верил, что именно по этим дорожкам ступал Джефферсон, именно здесь худощавые люди, вооружённые охотничьими ружьями, совершали свои незабываемые подвиги.

Да, это и есть настоящая Америка: поют в ясном небе скворцы и щеглы, растут среди душистых трав дикие сливы и вишни, а с гор на долину смотрит рыжая лисица. Такой Америки Стив никогда ещё не видел. Он только мечтал о ней, перелистывая страницы книг, с которых веяло седой стариной. И вот теперь Стив становится частицей этой Америки.

В Виргинии стояла тёплая осень. В сентябре было как в разгар лета: небо походило на голубой фарфор, вечером в воздухе плыл аромат цветов. Стив пребывал в состоянии приятного возбуждения, ему казалось, что всё это ему чудится. Впечатлений было так много, что он никак не мог собрать их вместе, осмыслить.

По утрам, во время занятий, когда окна аудитории распахнуты, а лучи солнца падают длинными полосами на столы, с университетского двора доносилось убаюкивающее эхо голосов:

— Как провёл каникулы, дружище? Чертовски не хочется возвращаться, правда?

— Ба, да ведь это старина Энди! Вот здорово!

— А ты хорошо выглядишь.

— Ну, как Виргинский пляж, ничего?

— Скучно, как на кладбище.

— Кто приехал? Флика видел?

— Старина Флик перешёл в Йель.

— Да ну!

— Правда.

— Жаль, чёрт возьми.

— Ну, пока, друг. Видно, ты не очень-то рвёшься на занятия.

— Да, чёрт, не хочется начинать.

В воздухе плывут голоса, дружеские, уверенные. На террасах студенческих клубов, в кафе Мэрфа сидят молодые люди. Видно, их связывает старая дружба; Стив чувствует себя чужим среди этих весёлых компаний.

Студенты не спеша прогуливаются по дорожкам. В столовой множество незнакомых лиц, смех, звон стаканов, стук ножей. Странные дни — словно его посвящают в ритуал какого-то тайного общества. У всех студентов есть жёлтая книжечка, так называемая «библия»; в ней правила поведения и тексты студенческих песен. Есть у них и свой президент, который, щуря глаза, вежливо разъясняет новичкам систему отличий, установленную в Джексоне. Правил, формальностей, обрядов, традиций бесчисленное множество. Одно из правил требует, чтобы студент как можно быстрее запомнил имена своих товарищей по группе. Дух Джексона — дух дружбы. Но есть правило, согласно которому новички не могут ходить по некоторым дорожкам, по традиции закреплённым за студентами старших курсов. Кроме того, они должны носить маленькие чёрные кепки «динки» и чёрные галстуки, они должны знать слова всех университетских песен и всегда иметь при себе спички и жевательные резинки, на случай если к ним обратится за тем или другим кто-нибудь из старшекурсников. Им надлежало также выучить наизусть длинную надпись над портретом Роберта Ли в часовне. Надпись начиналась так: «Честь превыше всего...»

Стив испытывал приятную гордость оттого, что его допустили к этим обрядам. Ему казалось, что они воскрешают достоинство, порядок и наследие великого прошлого, то есть всё то, чего лишена была бессмысленная жизнь в захудалом городишке, не знающем героических традиций страны.

Вся футбольная команда жила на верхнем этаже ветхого серого здания, прозванного в насмешку «Голубятней». Комнаты с грязными стенами, мебели совсем мало: шаткий стол, несколько стульев с прямыми спинками, изношенное кресло, старые бюро и кровати.

В одной комнате со Стивом поселились Клейхорн и Хауслер.

Фрэнсис Клейхорн был бледный, застенчивый паренёк с прямыми светлыми волосами, свисавшими ему на лоб. Он говорил мало, но внимательно слушал и беспрестанно нервно пересчитывал зубы копчиком языка. По его виду нельзя было предположить, что он футболист, — уж очень он казался худым и хрупким. Клейхорн играл крайним нападающим в команде средней школы, затерявшейся где-то среди холмов восточной Виргинии. Эта команда не так давно неожиданно добилась крупной победы в Ричмонде. На этой встрече присутствовал Белфридж, и на него большое впечатление произвели быстрота Клейхорна и его умение принимать мяч.

Стиву понравились мягкость и застенчивость Клейхорна, и они сразу же подружились. Отец Клейхорна работал мастером прядильного цеха на хлопчатобумажной фабрике. Это был суровый, ограниченный человек, не видевший смысла в образовании. Но Клейхорну всё же удалось закончить среднюю школу. А потом он принял приглашение Белфриджа поступить в Джексон. Сделал он это по настоянию матери — сельской учительницы, которая сама даже не окончила средней школы. Мать Клейхорн обожал.

— Мама заводила для меня пластинки. Для неё патефон — самая драгоценная вещь на свете. А отец совсем другой — упрям как осёл. Толстокожий баптист, ничего не смыслит в земных радостях. Хорошо ещё, что он не прикасается к этому патефону.

Мать научила Клейхорна любить и понимать музыку. Раз в неделю он ездил на автобусе в Линчберг учиться играть на саксофоне. Этого мать добилась вопреки воле отца.

— Мама всегда пела. Она родилась в деревушке у подножия холма, недалеко отсюда. У неё и голос такой же, как холмы: высокий, одинокий. Прекрасный голос. Я никогда не слышал красивее.

Третьим жильцом их комнаты был Джин Хауслер, жилистый, сильный парень, сын шахтёра из Западной Виргинии. У него были чёрные волосы, колючие чёрные глаза и тонкие хищные губы. Хауслер и сам с гордым видом называл себя «гнусным сукиным сыном». Для университета он был уже переростком: двадцать шесть лет. Успел побывать на войне — служил в Италии пулемётчиком в эскадрилье бомбардировщиков «Б-24». Университет ему был нужен лишь для того, чтобы создать себе известность и стать профессиональным футболистом.

В команду также входили Краузе, по прозвищу Лось — высокий добродушный блокировщик с металлургического завода Маккиспорта; огромный, нескладный Местрович, больше похожий на ломовую лошадь, чем на студента подготовительного медицинского курса, и Уиттьер, высокий смуглый красивый молодой человек, выходец из старинной ричмондской семьи. В Джексоне он чувствовал себя как дома. Он играл полузащитником в составе сборной штата, прекрасно танцевал и пользовался большой популярностью среди студентов. С момента его появления в университете старшекурсники приглашали его на все вечеринки и танцы.

Уиттьер был типичным питомцем Джексона. Одевался он изысканно-небрежно, носил старые фланелевые брюки и дорогие, но неотглаженные твидовые пиджаки — такая неряшливость в одежде считалась модной.

За исключением Уиттьера, никто из студентов Джексона не заводил дружбу с футболистами. В Джексон поступают юноши из приготовительных школ восточных штатов и военных училищ юга. У них есть деньги, и держатся они с холодной самоуверенностью. Говорят на изощрённо-вульгарном жаргоне, словно это их особый язык. Стив понимал, что он ещё не принадлежит к этому кругу, и в смущении отступал под сень «Голубятни», где по вечерам собиралась своя компания. Говорили, как положено, обо всём — от женщин до футбола.

Клейхорн обычно садился в углу с саксофоном и задумчиво наигрывал «Грустный бэби». Разговор вёл Хауслер.

— Взять, к примеру, музыкантов: ненормальные люди. Тихопомешанные, — говорил он. — Когда я работал в Чарлстоне на шахте «Уголь и карбид», то жил вместе с одним парнем, он играл на трубе. Так этот парень всё записывал: с какими девочками гулял, что ел на обед — одним словом, всё. У него было нечто вроде шифра: значки какие-то, звёздочки... Совсем рехнулся парень.

Клейхорн оторвался от саксофона и сказал:

— Раньше я играл на виолончели. Но у меня был дядя, который играл в симфоническом оркестре в Северной Каролине, и вот этот оркестр обанкротился. Тогда я взялся за саксофон.

— У этого трубача, — продолжал Хауслер, — никогда не было ни цента. Однажды его пригласили поиграть на танцах, и он заработал пятнадцать долларов. На следующий день приносит под мышкой коробку, а в ней — пара ботинок фирмы Флоршейм. Дурак-дураком, а ботинки модные, с острыми носами! А ещё как-то заработал деньги — купил себе котелок.

— Если хочешь подработать немного, надо играть на джазовых инструментах, — сказал Клейхорн и снова принялся за свою заунывную песенку.

— Музыкант, — съязвил Хауслер. — Нет, вы только посмотрите на этого музыканта!

Клейхорн снова прервал игру.

— Я рассчитывал устроиться в каком-нибудь пароходном оркестре на летнее время. Один парень таким манером сплавал на Кубу. — Он умолк, потом неуверенно добавил: — В оркестре мне не приходилось играть, но в Линчберге у нас был струнный квартет.

— «Струнный квартет»! — передразнил Хауслер. — Этот юноша играл в струнном квартете. Прелестно!

«Чем-то этот Хауслер похож на Джои, — думал Стив. — Та же кривая, насмешливая улыбка, тот же тихий, безжалостный голос».

— Как только ты начнёшь бриться, сынок, приходи ко мне, — продолжал дразнить Клейхорна Хауслер, — я подыщу тебе бабу. Настоящую, с аппетитным задом. Вот тогда, Клейхорн, и кончится твоё детство. Ты знаешь, девственность может погубить человека. Я знал одного парня, который оставался невинным до сорока лет, а потом у него сошли ногти.

Но, как и в Джои, в Хауслере чувствовалась какая-то раздвоенность. Изредка на него вдруг нападала откровенность.

— Первое, что я помню из моего детства, это взрыв в шахте, — рассказал он однажды. — Мне тогда было лет пять, не больше. Как сейчас помню: солнечный день, я играю на кухне, и вдруг завыла сирена. Мать кинулась на улицу, я за ней. У спуска в шахту собрались все жители нашего городка, кроме тех, кто был внизу. Джо Чивер стоял в кругу женщин и плакал: он в тот день заболел и не пошёл на работу. Потом стали выносить тела убитых. Страшное зрелище! Я протиснулся к самым носилкам. Там были и Джейк Шмидт, и Чаб Рэвич, и мой дядя Артур — он был председателем профсоюза. Взрывом с них сорвало одежду. Глаза вылезли из орбит, и врач никак не мог их закрыть. Потом вынесли моего отца. Он был жив, но весь изуродован. Руки были такие, словно их пропустили через мясорубку. Когда мать увидела его, она так страшно захохотала, что я оцепенел от ужаса. Я этот смех не забуду никогда в жизни. Она смеялась всю дорогу, пока мы не донесли отца до дома и не положили его на кровать. Помню, я простоял возле матери всю ночь, а она даже и не заметила, что я стою. Я тогда выпил столько кофе, что у меня закружилась голова. Спать так и не лёг.

Спортивные успехи каждого из членов команды стали известны очень скоро. Все знали, что Стив уже два года подряд числится игроком сборной команды штата, что он установил новый рекорд в количестве набранных очков и что в прессе его называли кандидатом в одну из школьных сборных команд Америки. Когда разговор заходил о футболе, Стив оживлялся, проявлял красноречие, и к его мнению прислушивались, но, когда говорили на другие темы, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Впервые Стив осознал, до какой степени узок был мир Белых Водопадов.

Краузе как-то сказал:

— Ну и городишко наша Женева! Словно вымер — ни одной стоящей бабы. Знаете, я, как легавый пёс, обрыскал всю главную улицу. Ничего! Есть в аптеке одна дама, по имени Мария, да и той лет пятьдесят, если не больше.

— Вот в Неаполе была у меня девка, — сказал Хауслер. — Ниной звали.

Он сделал многозначительную паузу.

— Какой зад! Твёрдый, как бетон, и маленький. Красота! Гладкий, как башка у Краузе.

Краузе покраснел. Он мучительно страдал из-за своих редких волос. Комод его был уставлен мазями, кремами, средствами для укрепления волос и особыми щётками. Каждый вечер, ложась спать, он тщательно массировал голову маленьким электровибратором.

— А у тебя была когда-нибудь девушка по имени Нина? — лениво спросил Клейхорна Хауслер. — Была, говорю, у тебя в Неаполе девушка, которую звали Ниной? Черноволосая такая? Да была ли у тебя вообще какая-нибудь девушка? Или ты девственник, Клейхорн? Ответь своему папе!

Клейхорн смущённо улыбался.

Стив в раздражении встал.

— Пошли, Клей, прогуляемся, — он похлопал Клейхорна по тонкой талии. — А то совсем зажиреешь.

— Вот Новак — это да! — сказал Хауслер. — Этот неотразим. Вид у него такой, будто он целый женский монастырь обслужить может.

Стиву было неловко признаться, что он ни разу не спал с женщиной. Даже с Дженни не спал. Дурачился он с ней много, и будь он чуточку поувереннее... Все ребята вокруг только и знают, что говорят о своих победах над женщинами, хвастают, рассказывают анекдоты, а вот когда ты остаёшься с девушкой наедине, всё получается иначе. Дженни всего на свете боялась: исповеди, беременности. И потом, некуда было пойти, не было какого-нибудь тёплого местечка, где можно побыть с девушкой наедине. В гостиной всегда сидела мать Дженни. Гудзонский парк полон людей. Однажды ночью они забрели в чей-то сад и вошли в беседку. Но был ноябрь, холод так и пробирал. Дженни закоченела, когда Стив расстегнул на ней блузку. А в последний раз, когда они влезли в недостроенный дом, он мог бы добиться своего, если бы очень захотел, но что-то нашло на него тогда.

Стив вспомнил лицо Дженни с мягкими, неясными чертами, вспомнил, как она стояла на мосту и смотрела на огни в реке, и вдруг почувствовал прилив нежности. Надо обязательно написать ей.

— Знаешь, как надо поступать с женщинами? — поучал Клейхорна Хауслер. — Надо поменьше с ними церемониться. Пусть им будет больно. Они любят страдать.

В первую неделю занятий не было. Проходила регистрация, новички знакомились с деканами факультетов. Деканом Стива был мистер Мегрот, маленький, круглый, как Будда, человек. Он сидел, втянув голову в сгорбленные плечи, а на его мясистом лице было написано весёлое любопытство.

— Так, значит, на технический?

Мистер Мегрот легонько побарабанил пальцами по карточке с расписанием занятий для Стива.

— Но почему именно на технический?

Пока Стив думал, что сказать, Мегрот сам ответил на свой вопрос:

— А почему бы и не на технический? Мы живём, молодой человек, в эпоху специалистов — инженеров, химиков, ихтиологов! Специализируйтесь!

Он выговаривал это слово старательно, по слогам: «Спе-ци-а-ли-зи-руй-тесь!»

— Это необходимо, сэр.

— А какая техника вас интересует? Гражданская, химическая или разрушительная? — Мегрот, сжав губы, еле заметно улыбнулся собственной шутке.

У него были маленькие очень белые руки, и, разговаривая, он непрерывно двигал ими. Торопливой скороговоркой он изложил Стиву его учебную программу: математика, одна из естественных наук (ботаника, биология или химия — неважно какая, хотя для будущего инженера важнее всего, вероятно, химия), язык и литература.

— Я буду вести у вас английский язык. Скучный и дурацкий предмет, не правда ли?

И сам же решительно ответил:

— Конечно, дурацкий!

Мегрот расспросил Стива о его прошлой жизни. Слушая ответы, он коротко кивал головой.

— Футболист, значит? Очень неразумно с их стороны прикреплять вас ко мне, Новак. Я преподаватель английского языка. Английского языка, понимаете?! А вас надо было послать к одному из инструкторов физического воспитания. Или по крайней мере к кому-нибудь с технического факультета. Тем не менее...

Мегрот положил карандаш, аккуратно расставил по своим местам все предметы на письменном столе и почти с женским жеманством сложил свои маленькие ручки, показывая, что аудиенция окончена.

Начало тренировок было назначено на середину недели. Во вторник команда собралась в домике на стадионе, чтобы получить спортивные костюмы. Старая университетская команда тренировалась уже около месяца начиная с августа, когда футболисты жили в горах, в специально построенном лагере.

Стив и Клейхорн вышли на тренировочное поле, чтобы посмотреть, как они играют. Стиву показалось, что игроки чересчур медлительны и неповоротливы. Передачи неточные и недостаточно быстрые, блокировка слабая.

Клейхорн наблюдал за игрой с беспокойством.

— Да, это не то, что в школе. Боюсь, что так играть я не смогу. — Он покачал головой. — Я играю плохо. Вообще ни на что не гожусь. Видно, попал сюда по счастливой случайности.

Чтобы успокоить его, Стив предложил пойти в музыкальную комнату. Совершая свой первый обход территории университета, Клейхорн обнаружил в зале Галлатина библиотеку грампластинок. Он уже раза два водил туда Стива и ставил свои любимые вещи. Чаще всего это была мелодичная, эмоциональная музыка Чайковского и Рахманинова.

Первое знакомство с музыкой не заинтересовало Стива. Он ходил с Клейхорном лишь для того, чтобы доставить ему удовольствие. Но на этот раз музыка завладела им. Мысли Стива витали в далёком, странном мире. Музыка доставляла ему эстетическое наслаждение, она воскрешала образы и воспоминания, заставляла вновь пережить прежние дни: улица в сумерках, из лавчонок, мимо которых он идёт в школу, тянет сыростью, шуршат сухие листья под ногами...

Стив виновато взглянул на товарища. Ему хотелось стряхнуть с себя воспоминания. Клейхорн почувствовал его волнение и выключил проигрыватель. Они посидели немного молча, потом заговорили о кругосветном путешествии, которое совершат на пароходе следующим летом. Это путешествие им ничего не будет стоить: Клейхорн поступит в пароходный оркестр, а Стив наймётся матросом. Они настолько увлеклись обсуждением подробностей, что в тот момент и вправду поверили в свою затею. Потом, вдруг устыдясь серьёзного вида, с которым они всё это обсуждали, приятели рассмеялись и начали иронически расписывать, как их величественный караван прибудет наконец в гарем индийского султана, как он выйдет к ним, опоясанный бриллиантовым поясом, и они вдруг узнают в этом султане бывшего левого полусреднего команды Дартмутского университета.

Так, смеясь, они вышли рука об руку на улицу и, вдыхая прохладный воздух осеннего дня, направились в Женеву выпить у Мэрфа по стакану кока-колы.

В тот вечер все сидели на «Голубятне» и болтали, как обычно. Уиттьер и Краузе развалились на кроватях. Вдруг Хауслер вскочил.

— Последний вечер перед тренировками. Может, гульнём? Ну, кто пойдёт за пивом?

— Я хочу выспаться, — сказал Стив.

— Брось, стакан пива не причинит тебе никакого вреда.

— Нет, меня уволь.

Уиттьер лениво спустил ноги на пол и сел на край кровати.

— Никаких гулянок. Обойдёмся без пива и без глупостей. Тренировки ведь начинаются!

— Чепуха, — сказал Хауслер. — Тренироваться будем завтра, а сегодня погуляем. Клейхорн! Сыграй что-нибудь на своём чёртовом саксофоне.

— Гуляйте в другой комнате, а я ложусь спать, — сказал Стив.

— Правильно, Новак, — отозвался Хауслер. — Ложись спать. Зашибай деньгу. — Хауслер подошёл к столу, на котором сидел Стив. — Сколько они тебе будут платить, Новак?

— О чём ты говоришь?

— Ты знаешь, о чём. Сколько они тебе положили? Как это говорят девки на Виа Сестина: «Пер куанто?» Ну скажи, Новак, не ломайся. Сколько будешь получать?

— Не знаю, — ответил Стив. — Наверное, столько же, сколько все.

— Но всё-таки?

— Меня будут бесплатно учить.

— Чепуха.

— Почему чепуха? Я люблю играть в футбол и хочу получить образование. Я очень доволен.

— Брось рассказывать сказки. Сколько получаешь?

— Я уже сказал, мы ни о какой плате не договаривались.

— Неужели правда? — Хауслер пристально посмотрел на Стива и медленно проговорил: — Ты рехнулся. Пойди и договорись. Договорись сейчас же. Пока есть время. Если они не согласятся, ты ещё можешь устроиться в другом месте. Не будь дураком, Новак.

— Зачем ты лезешь не в своё дело, Хауслер? — возмутился Уиттьер.

— Сколько на твоём счету очков? — спросил Стива Хауслер. — Когда ты был в средней школе, сколько ты набирал очков? Назови среднюю цифру.

— Примерно одиннадцать очков за игру.

Хауслер тихонько свистнул.

— Требуй шестьдесят долларов в месяц. Ты легко их получишь.

— А сколько они тебе платят, Хауслер? — спросил Стив.

— Обо мне — другой разговор. Я четыре года не играл. Меня взяли потому, что я хорошо играл в школе. Но это было давно. Пока служил в армии, многое могло измениться. Я для них загадка. Посмотрят, что из меня получится в этом сезоне. Если дело пойдёт на лад, то не беспокойся, я своё возьму.

Хауслер поджал губы и взглянул на Стива.

— Шестьдесят долларов в месяц. Свободно дадут.

— Говорю же тебе, что я приехал сюда учиться.

— Чепуха. Требуй денег. Не будь простофилей. Ты думаешь, зрителей они пускают бесплатно? Ведь это же грабёж, чистый грабёж!

Стив видел, что Уиттьер наблюдает за ним. Он понимал, что должен сделать выбор между ним и Хауслером. И к чему только Хауслер затеял этот разговор? Чёрт возьми, а что если он прав? Но, с другой стороны, не в деньгах же одних дело, ведь это Джексон! Словами трудно всё объяснить. Университетский городок, картины в часовне, старые песни — всё вместе это и есть Джексон. Но об этом не расскажешь...

Стив чувствовал, что Уиттьер ждёт его ответа. Он повернулся к Хауслеру.

— Я не думаю, что всюду одно мошенничество да грабёж. В Джексоне этим заниматься не будут. Здесь совсем неплохо, о таком месте я мечтал всю жизнь. Я уважаю этот университет.

— А разве они не платят футболистам? В конце концов, они же учат тебя за эту работу.

— Да, учат, а я играю. Но из этого ещё не следует, что меня грабят. Здесь нет никакого обмана.

Уиттьер встал с кровати.

— Видишь ли, Хауслер, не все поступают сюда лишь затем, чтобы зарабатывать деньги. В Джексоне учился мой отец. И дед тоже. Здесь занимаются наукой, здесь есть свои традиции, свои законы чести. Меня научили любить это заведение. За этот университет я буду стоять не на жизнь, а на смерть, и дело, конечно, не в деньгах. Может быть, ты поймёшь это, когда лучше узнаешь Джексон.

— Может быть, — сказал Хауслер и пожал плечами. — Ну, кто-нибудь идёт за пивом?

Поднялся Краузе. Уже в дверях Хауслер обернулся.

— Рыцари! — бросил он.

— Перестань, Хауслер, — сказал Новак.

— Послушайся моего совета, Новак, не будь таким усердным. Уиттьер — другое дело, он принадлежит к этому кругу. Он тут свой человек, ну и пусть заботится о чести. Когда у него вырастут дети, он будет рассказывать им о своих подвигах в Джексоне. Здесь он как у себя дома. Он создаст себе репутацию, а потом будет зарабатывать на ней деньги.

— Да перестань же, — напряжённо повторил Стив.

Он чувствовал, что попал в глупое положение, и злился на Хауслера за то, что тот начал этот разговор.

— Я немного постарше тебя, Новак. Могу преподать тебе урок философии. Денег за это не возьму. Пойми же, всюду один грабёж. Вся жизнь, всё вокруг — игра. Кто кого обманет. Колода, в которой все карты мечены хозяином. А слюнтяи, вроде нас с тобой, должны смотреть в оба, чтобы не остаться в дураках. Иначе мы окажемся за бортом и нам придётся рыться в помойках, чтобы не умереть с голоду. Так пошли, Краузе?

На футбольное поле Стив приходил как в родной дом. Здесь всё было знакомо и просто, здесь Стив чувствовал себя уверенно, и он знал, что его место — на поле, что этот мир подвластен ему. Раздевалка с рядами деревянных скамеек и зелёными металлическими шкафчиками; запах пота и пыльных цветов в кадках. Приятно было надеть на себя спортивную форму: чистые белые шерстяные носки, удобный эластичный пояс, мягкую фуфайку и лёгкие тренировочные штаны.

На поле Стив забывал обо всех своих тревогах, работали только его мышцы и сухожилия. Он старательно бегал, высоко поднимая колени или выделывая зигзаги и лавируя между раскиданными по земле автомобильными шинами. Потом толкал плечами тяжёлую деревянную блокировочную раму, а тренеры шли рядом и монотонно твердили: «Ещё, ещё!» Фуфайка его становилась влажной от пота, но даже усталость была приятна. Это именно и нравилось ему в футболе: ощущение собранности и силы, чёткая и уверенная работа мускулов.

Рыжий Эванс тоже приходил на тренировки. В занятиях он не участвовал, а только выполнял мелкие поручения университетского тренера Теннанта Проповедника. Стив был поражён, когда услышал, как повелительно говорит с Эвансом Теннант; так говорили со Стивом домашние хозяйки, когда он, работая в аптеке Кубика, опаздывал с доставкой заказов.

Однажды после тренировки Эванс зашёл в раздевалку с целой кипой отпечатанных на ротаторе листков.

— Читайте и подписывайте, — сказал он, раздавая листки.

На листках было написано:

Прочитав текст, футболисты стали тихо переговариваться. Эванс стоял в стороне, тупо уставившись на груду грязных полотенец.

— Вот здесь сказано про «действия, предшествующие таковым», — вежливо улыбаясь, сказал Хауслер. — Ну, например, я целую девушку, а она целует меня взасос. Или не взасос. Что я должен делать, чтобы не было этих «действий, предшествующих таковым»?

Эванс повернулся к нему и в раздумье поскрёб лысеющую макушку.

— Не трепись ты, ради бога. Подпиши, и дело с концом! — с досадой сказал он Хауслеру.

— Мне просто хочется внести ясность. Например, если я положу руку...

Эванс озадаченно мотнул головой и тут заметил, что все весело переглядываются. Он вспыхнул от злости.

— Нечего умничать! Подписывайте эти чёртовы листки — и всё!

Стив улыбнулся и подписал. Эванс собрал листки и направился к выходу. В дверях он обернулся, видимо хотел что-то сказать, но не произнёс ни слова. Он лишь окинул всех злым, враждебным взглядом и вышел, устало опустив плечи. Стив почувствовал какую-то неловкость, словно его самого подвергли унижению.

В течение первой недели были улажены некоторые деликатные вопросы, в частности вопрос о том, где работать. Жильё и питание предоставлялись футболистам бесплатно, но им нужны были и карманные деньги. Поэтому решили предоставить футболистам работу где-нибудь на территории университета. Официально об этом не объявлялось, и смешно было смотреть, как староста первого курса с таинственным видом крался в раздевалку, отводил игроков поодиночке в сторону и как бы между прочим сообщал, что ему удалось «найти работёнку, которая может их заинтересовать».

Работа Стива состояла в том, чтобы после второго завтрака поторчать с полчаса за кооперативным прилавком, где продавали кока-колу и сигареты. За это ему полагалась зарплата в размере двадцати долларов в месяц и право приобрести в лучшем женевском магазине на сто долларов разной одежды.

Хауслер должен был наполнять жидким мылом сосуды в умывальниках при стадионе, а Краузе — смотреть за отоплением в одном из студенческих клубов (обязанность, которую любезно выполняли за него истопники).

Характер работы и размеры вознаграждения тщательно дифференцировались в зависимости от места, которое занимал тот или иной игрок в команде. Запасные игроки прислуживали в столовых и должны были по-настоящему отрабатывать выплачиваемые им деньги. Клейхорн, числившийся наполовину в первой, а наполовину во второй команде, должен был по воскресеньям исполнять обязанности экскурсовода по часовне. За эту работу он получал десять долларов в месяц. Никакого счёта в магазине ему не полагалось.

Свой первый матч первокурсники провели в начале октября, встретившись с командой военного училища штата Теннесси. Стив не ожидал, что на трибунах соберётся столько зрителей. Болельщики орали вовсю — их крики разносились далеко вокруг.

Перед началом матча все игроки сошлись в центре поля и соединили руки в безмолвной клятве. Когда руки разомкнулись, Хауслер сказал:

— Зададим им жару, ребята!

Стоя в ожидании первого удара по мячу, Стив ужасно волновался. В горле пересохло, сдавило дыхание. Его слегка поташнивало — сейчас бы глотнуть воды. Солнце жгло затылок. Каска на голове вдруг стала невыносимо тесной, а тесёмки наплечников начали больно резать под мышками. Стив нащупал пальцами шнурки, вшитые в штаны. Шнурки были сняты со старых спортивных ботинок на счастье. Потом он глубоко вздохнул и провёл кончиком языка по нёбу. Раздался свисток, и мяч взлетел в воздух.

Кажется, мяч летит в его сторону, но летит очень медленно, потом полетел быстрее и быстрее. Стив в панике думал: уж не прозевал ли он? Но вот он почувствовал, что держит мяч в руках, и побежал. Кто-то ударил его, и он упал. Боли не было. Наоборот, оказавшись в схватке, Стив почувствовал облегчение. Волнения как не бывало. Смешно, после того как его ударили, он совсем перестал бояться.

Уиттьер подавал сигналы. Лёжа под грудой тел, Стив слышал крики Уиттьера, но они доносились словно откуда-то издалека. Вот Уиттьер выкрикнул его номер. Стив не раздумывал над тем, как ему выбраться из свалки. Он лишь помнил, что встал и побежал. Чья-то рука схватила его за лицо, но он ничего не чувствовал. Прорвав линию защиты, он обошёл заднего защитника и побежал дальше, вонзая в землю шипы бутс и испытывая прилив радости. Стив помнил, как он, вытянув руку, ткнул растопыренными пальцами чьё-то лицо и увидел перед собой расширившиеся от боли глаза. Потом лицо исчезло и Стив очутился на свободе. Теперь он побежал зигзагами, как часто делал это во сне. Ему казалось, что он почти невесом и еле двигается, как бывает в фильме с замедленными кадрами. Стив бежал всё быстрее и быстрее и вдруг очутился за линией ворот. Лицо его озарилось торжествующей улыбкой. Подбежал Краузе. Он смеялся и хлопал Стива по спине. Ещё мгновение — и вокруг него сгрудились все остальные. Клейхорн и Уиттьер восторженно орали, а Хауслер всё повторял:

— Ай да парень! Ай да молодец!

Перед Стивом, словно на экране, мелькали отрывочные эпизоды игры; они чётко проявлялись и тут же сменялись другими.

Вот бежит Хауслер. Прорываясь вперёд, он яростно бросается на встречного игрока. Нос у Хауслера разбит, по губам и подбородку размазана кровь, но в глазах — радость борьбы.

Лось Краузе стоит на своём месте, как утёс среди моря, никто не заставит его уйти с этого места. Уиттьер, наоборот, бегает всюду, даёт команду, дружески подбадривает игроков. Клейхорн бледен и напряжён, на лице его выражение отчаяния.

Но играть легко, так легко! Стив чуть не плакал от умиления. У него было такое чувство, словно он стал очень большим, гораздо выше всех остальных, и ничто не может причинить ему боль. Сила сжалась внутри него, как стальная пружина, он был уверен в себе, всё шло как надо. На футбольном поле им владели лишь восторг и торжество. Игра — это его язык, его самовыражение, путь к преодолению всех преград, его боевой вызов. Этот вызов бросали его молодость и сила; в этом вызове было всё — и ощущение ветра, и смена времён года, и пьянящее чувство победы.

В последней четверти игры Стив снова забил гол, пробежав двадцать ярдов после блокировки. Потом игра кончилась, и команда, смеясь и болтая, направилась в раздевалку. Хауслер широко улыбался.

— Видали, каков Новак? Вот это парень!

Когда Стив, приняв душ и переодевшись, выходил вместе с Хауслером со стадиона, к ним подошёл высокий негр в форме шофёра.

— Мистер Новак?

— Да?

Негр был молодой, такой же молодой, как Стив, но выше и больше него, с широкой грудью и решительным лицом, таким гладким, словно оно было высечено из полированного красного дерева.

— Мистер Маккейб велел вам прийти в гостиницу. Ровно в семь часов.

— Кто?

— Мистер Маккейб. Попечитель.

— Что-то не знаю такого.

— Сказал, чтобы вы пришли. Сегодня вечером, ровно в семь.

Стив вопросительно посмотрел на Хауслера.

— Наверно, какой-нибудь богатый любитель футбола. Может, он хочет заключить с тобой сделку, — сказал тот.

Шофёр молча стоял, наблюдая за ними. Держался он с большим достоинством, в нём не было никакой угодливости.

— Это всё, что он сказал? — спросил Стив.

— Да, сэр. Ровно в семь.

— Как, говорите, его зовут?

— Маккейб.

— Но кто он, чем занимается?

— Он член совета попечителей.

Стив огляделся. На углу стоял длинный паккард, мотор не был заглушён.

— Однако, кем бы он ни был, нищим его не назовёшь, — заметил Хауслер. Он тоже разглядывал автомобиль.

— Мистер Маккейб живёт в люксе номер пятьсот.

— Скажи, что придёшь, — посоветовал Хауслер. — Чего тебе терять? Может, это какой-нибудь богатый дядя.

— Хорошо, — сказал Стив шофёру. — Значит, в семь.