Герой

Глава вторая

Стив торопливо шёл по редакции, ловко лавируя между письменными столами. Он нашёл Эдди Эйбрамса в углу за изрезанным столом — здесь и помещался спортивный отдел газеты «Ньюс-Диспетч».

— Ты занят, Эдди?

Эдди вместе со стулом отодвинулся от стола.

— Привет, дорогой. Что у тебя?

Эдди Эйбрамс был седеющий маленький человечек — немногим выше пяти футов. Одевался он довольно причудливо, ему хотелось, чтобы его принимали за коннозаводчика. Он носил тэтерсольские жилеты и шляпы с плоской тульёй, которые не совсем шли к нему; в таком наряде он был похож скорее на отставного жокея. Эдди ведал спортивным отделом газеты «Ньюс-Диспетч». Он был хорошим газетчиком, но нью-йоркские газеты почему-то не приглашали его. Да Эдди, кажется, и не жалел об этом. Он пользовался в своём штате большим авторитетом. Школьные тренеры доверяли ему, автогонщики из Нэтли советовались с ним, а завсегдатаи теннисных кортов в Монтклэре и Спринг Лейке считали его своим наставником. Спортивную хронику в «Ньюс-Диспетч» он делал довольно добросовестно и не шёл ни на какие подкупы. Да, на баскетбольных площадках и стадионах Эдди слыл за неглупого малого, но была у него одна слабость: Эдди вечно влюблялся в молодых певичек из отелей, а те неизменно оставляли его в дураках.

— Я выбрал университет, Эдди, — сказал Стив.

— Ну?

— Поступаю в Джексон.

Эдди слабо улыбнулся.

— Брось шутить.

— А я не шучу. Я поступаю в Джексон. Сегодня они приезжали ко мне. Мы обо всём договорились.

Эдди достал из кармана пиджака белый платок, вытер им руки, потом аккуратно сложил его и положил обратно в карман. Руки у Эдди едва заметно дрожали. Он тихо спросил:

— Почему же именно в Джексон?

— Это очень хороший университет.

— Но его команды уже много лет славятся скверной игрой.

— Да дело не в футболе.

Эдди достал из ящика стола пилку для ногтей и начал чистить и без того чистые ногти.

— Что с тобой, Эдди? Ты сердишься?

— Нет.

— Такой университет, как Джексон, даёт много преимуществ.

— Да. Конечно.

Эдди продолжал тщательно трудиться над своими ногтями. Стив видел, что он расстроен и зол. Причина была ясна: впервые он принял решение, касающееся собственного будущего, не посоветовавшись с Эдди. Стив вдруг почувствовал себя виноватым. Он мысленно перечислил всё, что Эдди сделал для него, все его советы и услуги. Режим питания, утренняя и вечерняя гимнастика. Эдди научил его носить в кармане резиновый мяч и беспрестанно сжимать его, чтобы укреплять кисти рук; натирать тело жиром после душа; пить перед началом игры очень сладкий горячий чай, чтобы увеличить запас энергии. Эдди всегда был недоволен либеральным режимом тренировок, установленным Мослером. Он ухаживал за Стивом, как за чистокровным призовым скакуном, без устали работал с ним летними вечерами, заставляя совершенствовать технику удара. Именно благодаря Эдди Стив приобрёл популярность среди зрителей и читателей газет. Эдди всегда подсказывал ему смелые тактические приёмы, предостерегал от обмана, научил его быть вежливым и скромным в беседах с корреспондентами, благодаря чему Стив завоевал репутацию «доброго малого».

Стив с досадой искал оправдания тому, что на этот раз он не посоветовался с Эдди. Эдди слишком навязчив, никогда не позволяет и шагу ступить самостоятельно. Вечно разыгрывает из себя самого господа бога.

«Он относится ко мне, как к ребёнку, — сердито размышлял Стив. — Как будто у меня нет своей головы, чтобы что-то решить. Жизнь-то ведь моя, чёрт побери! Я не обязан согласовывать с ним каждый свой шаг».

И всё-таки, несмотря на эти рассуждения, Стив в глубине души сомневался и чувствовал угрызения совести; его преследовало сознание того, что он и не собирался обсуждать с Эдди своё намерение поступить в Джексон.

— Они хотят собрать настоящую команду, — сказал Стив. — У них там Рыжий Эванс в тренерской группе.

Эдди поднял голову.

— Рыжий Эванс дурак и шалопай, — медленно ответил он. — Даже фамилии своей написать не может.

Эдди встал и пошёл через комнату к умывальнику. Стив последовал за ним. Стоя рядом с умывальником, он наблюдал, как Эдди моет руки, тщательно намыливая между пальцами и вокруг худых запястий.

— Ну и грязно же здесь, — сказал Эдди. — Как в свинарнике. Куда ни посмотришь, везде одна мерзость!

Он продолжал говорить, не повышая голоса:

— Я наблюдал за тобой, когда ты был ещё новичком в этом деле, маленькой вонючкой, не умевшей даже найти выход из душевой комнаты. Первые репортажи о тебе сделаны мной. Я полюбил тебя. Мне нравилось, как ты себя держишь.

— Знаю, Эдди.

— Я нянчился с тобой, как со своим собственным сыном.

Эдди вытер руки куском туалетной бумаги.

— Одна грязь, а не полотенце. Меняют раз в год, перед рождеством.

Он подтянул узелок безукоризненно повязанного шёлкового галстука, почистил щёткой отвороты пиджака, провёл пальцем по внутренней стороне воротничка сорочки, разглаживая его, и казался уже щегольски одетым, свежевыбритым, подтянутым.

Эдди спокойно посмотрел на Стива.

— Знаешь, что ты делаешь? Кончаешь жизнь самоубийством. Если пойдёшь в эту лавочку — считай, что тебя уже нет в живых. Никто о тебе ничего больше не услышит.

— Услышат, не беспокойся.

— Ты сумасшедший. Погибший человек. Даже если ты будешь играть как бог, никто на это не обратит внимания. Можешь распроститься теперь со своей мечтой играть со временем в сборной Америки. Какое кому дело до того, что ты будешь играть за эту паршивую кучку любителей? Как бы хорошо ты ни играл, всё равно никто тебя не заметит и не оценит, если ты не вступишь в настоящую команду большого университета.

Эдди вышел из уборной и быстро зашагал к своему столу. Помолчав немного, он мягким, усталым голосом сказал:

— Они ведь убьют тебя.

— Ничего, я о себе позабочусь.

— Убьют всё равно. Голову оторвут. И ты ничего не сможешь сделать. Заведение, подобное Джексону, не очень-то раскошеливается, чтобы привлечь хороших игроков. Одного-двух человек в сезон им, может, и удаётся заполучить, но не больше. В этом году они заманили тебя и на этом успокоятся. Ты думаешь, кто у них будет в команде? Студентики, паршивые студентики! Хорошенькие, чистенькие американские мальчики, не умеющие отличить футбол от дыры в голове. Тебе придётся отдуваться за всю команду, чёрт бы её побрал!

— Ну хватит, Эдди.

Стив чувствовал, как в нём растёт неприязнь к этому человеку. Ему теперь казалось, что всю свою жизнь он позволял другим людям принимать за него решения. Он всегда находился под влиянием посторонних сил: Эдди, нехватки денег, Мослера, Джои, отца. Только на футбольном поле они позволяли ему действовать самостоятельно. Но вот он наконец сам за себя решил, сам наметил план, и снова ему преграждают дорогу, Эдди говорит с ним, как с ребёнком, хочет помешать ему. Чёрт побери, почему они не оставят его в покое? Стив знал, что он никогда не расскажет Эдди о том, какие скрытые соображения заставили его избрать Джексон, и неспособность защитить себя перед ним приводила его в ярость.

— Ты будешь играть там до изнурения, — мягко и сдержанно продолжал Эдди. — Измотаешься, как старая лошадь. Для газет ты и существовать не будешь.

Стив чувствовал, как злость пульсирует у него в горле, в запястьях рук; он медленно, с усилием произнёс:

— Чёрт побери, ты говоришь так, словно в футболе вся моя жизнь.

— А ты как думаешь?

— Ребята в моём возрасте не знают, чего они хотят. Но я-то знаю. Я хочу выучиться чему-нибудь.

— Ну и учись! Кто тебе мешает? Что, разве нельзя учиться в Дьюке?

— Учиться можно только в Джексоне. Во всех других университетах футбол отнимает все двадцать четыре часа в сутки. Это как сделка. Они тебе платят, и они тобой владеют. Нет, такой учёбы я не хочу!

— Ты врёшь, — отчётливо выговорил Эдди. Он был бледен. — Не знаю, может, ты и в самом деле убедил себя в том, что поступаешь в Джексон, чтобы заниматься наукой, но это чепуха. Ты хочешь стать любимцем университета. Хочешь попасть в респектабельное заведение.

— Что же в этом плохого?

— Конечно, всё прекрасно. Зачем рисковать, поступая в Дьюк? Там могут быть конкуренты. Лучше пойти в Джексон и слушать, как богатые слюнтяи расхваливают тебя.

— Не говори так, Эдди.

— Ты боишься играть с настоящими игроками. Бежишь от них как чёрт от ладана. А в Джексоне ты будешь ходить и изображать из себя такого же сноба, как эти пай-мальчики.

Стив вдруг схватил Эдди за воротник рубашки и притянул к себе.

— Не смей так говорить! Я не хочу, чтобы ты так говорил!

Он разжал руку, и Эдди плюхнулся на стул. Он как-то весь съёжился и молча сидел, ощупывая свой помятый галстук.

Стив глядел на Эдди сверху вниз, на него нахлынули жалость и сострадание. Не то чтобы он сожалел о допущенной грубости, нет, но он вдруг ясно понял, насколько хрупок мир, в котором живёт Эдди, понял, что потеряна всякая надежда на восстановление прежних отношений с ним — отношений ребёнка и учителя. Стиву вспомнилось, как однажды вечером в его присутствии Эдди оскорбила танцовщица, смазливая и грубая. Именно тогда он понял, как трудно Эдди пришлось в жизни и как безысходно он обречён на постоянные неудачи. Сейчас Стиву хотелось сказать какие-то задушевные слова и утешить Эдди и в то же время заставить его осознать, что те узы, которые их связывали, должна заменить теперь добрая, спокойная дружба.

— Я не хотел этого делать, — сказал Стив.

— Ладно, сынок.

— Я жалею, что так получилось, честное слово.

— Ясно. Не надо мне было орать. В конце концов ты имеешь право сам решать, в какой университет поступить. — Эдди пытался разгладить свою рубашку. — Твоя ведь жизнь-то, не моя. — Он взял со стола лист копировальной бумаги. — Береги себя, сынок. Пиши, как там у тебя пойдёт дело.

Стив долго молчал.

— Эдди...

— Ну?

— Я хотел спросить тебя: что со мной будет, если меня покалечат? Я имею в виду, если меня так покалечат, что я больше не смогу играть?

— Не думай об этом.

— Неужели они вышибут меня из университета, если я не смогу играть?

— Не надо говорить об этом. Они о тебе позаботятся.

— Да? А то я беспокоился. Ведь они мне ничего не сказали.

— Не беспокойся. До скорого, сынок.

Шёл уже седьмой час, когда Новак-отец возвратился домой с работы. Он тяжело поднялся по чёрной лестнице с сумкой продуктов в руке. С тех пор как умерла жена, отец с грехом пополам готовил пищу для себя и сыновей.

Ян Новак был приземист и широкогруд, над выцветшими голубыми глазами нависали густые брови. Это был очень молчаливый человек. Когда с ним кто-нибудь заговаривал, он склонял голову набок и слушал, прищурив глаза и нахмурившись. Он был близорук и в течение многих лет страдал сильными головными болями. Недавно фабричный врач настоял на том, чтобы он купил очки; с тех пор головные боли стали реже, однако хмурился он по-прежнему. Этот суровый вид и крайняя молчаливость создали ему репутацию угрюмого и необщительного человека.

Ян Новак прибыл в Америку в 1904 году с полей западной Польши. Он был тогда крепким, не особенно разговорчивым деревенским парнем и больше всего на свете любил танцы и гитару. Получив работу в шёлкокрасильном цеху, он женился на Марии Котас, работавшей в отделе упаковок. Они вырастили двух сыновей. Всего детей у них было трое, но самый первый умер при рождении. Второго назвали Джои, а младшего — Стивом.

В жизни Яна Новака было два памятных события. Одно из них — крупная забастовка текстильщиков в 1913 году. Бурные дни захватили и Яна. Он стоял в пикетах, распевал во всё горло песни и был одним из тех, кого избрали участником массового митинга, организованного Джоном Ридом в Медисон Сквер Гардене. А в то солнечное утро, когда полиция приблизилась к забастовщикам с битами от детского бейсбола в руках, Новак-отец стоял в первых рядах. Его сильно избили и с окровавленным лицом бросили в тюрьму.

Тогда, в дни забастовки, он был героем дня, и у здания муниципалитета города Патерсон демонстранты требовали его освобождения. Незнакомые люди приносили ему в тюрьму фрукты, колбасу, сыр.

Пожалуй, это был единственный период в жизни Яна, когда он чувствовал себя своим среди людей и радовался жизни. Когда его наконец освободили, он перестал говорить междометиями и часами просиживал в помещении профсоюза, рассказывая о своих приключениях и с гордостью выслушивая поздравления. Потом забастовка прекратилась и город Белые Водопады снова погрузился в привычную летаргию, а людям надоело слушать одни и те же рассказы. Но Ян на всю жизнь запомнил те дни недолгой славы, и ему всё казалось, что забастовка была совсем недавно — так ярко, до мельчайших подробностей она ему представлялась.

Вторым событием, наложившим отпечаток на жизнь Яна, была смерть его жены вскоре после рождения Стива. Это случилось в начале тридцатых годов, в самые тяжёлые дни большого кризиса. Яна уволили с работы. У жены не было зимнего пальто; она выходила на улицу в старом свитере Джои и в конце концов сильно простудилась. Врач был груб и тороплив: слишком много больных, у которых нет средств на лечение. Ян ухаживал за женой, как только мог, а по ночам сидел у её постели и не без угрызений совести размышлял о том, как добра была она к нему и как несчастливо сложилась их жизнь. Она умерла утром, за четыре дня до начала весны.

После смерти жены Ян окончательно замкнулся в себе. Он начал пить. Запоев у него не было, но вино Ян потягивал постоянно. Вёл себя тихо, пил в одиночестве. Впрочем, он всё любил делать в одиночестве. У него вошло в привычку заходить по пути с работы в бар «Голубая лагуна», что находился на углу их улицы. Ян выпивал два больших стакана кислого красного вина и просил Мануэля завернуть ему бутылку с собой, к обеду. Таким образом, остаток дня после работы Ян пребывал в состоянии приятного опьянения. Вино помогало ему даже выбираться по вечерам из дома. Он снова шёл в бар, чтобы поболтать немного с Мануэлем Прадосом, маленьким, хилым испанским анархистом, хозяином бара «Голубая лагуна». Мануэль ещё подрабатывал тем, что помогал местному букмекеру собирать ставки в дни скачек.

Отец редко виделся со своими сыновьями. Два или три раза в неделю он готовил обед, но, несмотря на все его старания, семья жила безалаберно. Стив и Джои были заняты своими делами, и отец обычно ел один. Раз в неделю к ним приходила соседка, миссис Перрон, и кое-как убирала квартиру. Однако чаще всего в доме был беспорядок, пол оставался неподметённым.

Стив был любимцем отца, хотя Ян никогда не признался бы в этом даже самому себе. Но это было так. Стив вызывал в нём смутные воспоминания о залитых солнцем полях золотистой пшеницы.

Отец поставил сумку с продуктами на стол и пошёл в гостиную. К серебряному кубку на камине была приставлена записка: «Папа, ко мне приезжали из Джексона. Осенью поступаю в университет. Обо всём договорились. Есть кое-какие дела, поэтому к обеду домой не приду. Не жди меня. Стив».

Ян положил записку на кухонный стол и, пока варилась лапша, перечитал её несколько раз.

Значит, всё-таки пригласили. Ну что ж, в жизни всё возможно.

Однажды Мануэль Прадос повёл Яна на стадион, чтобы посмотреть, как играет Стив. Мануэль «болел» за Стива. Он сказал:

— Этот парень — величайший спортсмен нашего времени. Настоящий боец, не знающий страха!

Ян сидел на трибуне и долго слушал восторженные возгласы зрителей, пока наконец не разобрал, что они выкрикивают фамилию Стива. Это открытие не было неожиданностью: Стив был великолепен, он был сложён как греческая статуя.

«Осенью поступаю в университет».

Да, да, Стив уже объяснял. Он будет играть в футбол, а университет в обмен на это не потребует с него никакой платы. Дело, кажется, простое, хорошо придумано.

Отец прикрутил газ под кастрюлей и прошёл в комнату сыновей. В ней стояли две одинаковые кровати. На одной из них лежала военная гимнастёрка Джои со следами оторванных капральских нашивок на рукавах. Старший сын Яна служил в пехоте на островах Тихого океана. В войну ему повезло — вернулся домой без ранений, только с руками у него творилось неладное: образовались какие-то наросты, которые Джои называл «гвинейский творожок». Эта болезнь пристала к нему в джунглях, где ему приходилось лежать в сырости. При малейшем раздражении руки Джои покрывались теперь ярко-красными, как сырое мясо, рубцами. С такими руками он уже не мог больше работать в красильных цехах, где всё время имеешь дело с кислотой.

На комоде лежало несколько газетных вырезок. На одной из них был напечатан портрет Стива — по грудь. Отец разглядел номер на его фуфайке: 27. К своему номеру Стив относился очень ревниво и оставлял его за собой из года в год. Этот номер приносил ему удачу.

Да, славный мальчик. Но странный. То, что он увлекается футболом, — это легко понять. Все мальчики играют в футбол, только Стив играет лучше других. В этом нет ничего удивительного.

А вот его нервность объяснить не так просто. Из-за какой-нибудь мелочи он так вдруг вспылит, что дрожит весь. Да, мальчик чем-то не удовлетворён, какой-то настороженный, вот-вот метнётся, словно кошка. Отец часто говорил ему:

— Сиди спокойно. Нигде не горит.

Темнело. Ян прошёл в гостиную и опустился в своё массивное кресло, на которое падали разноцветные полосы света от люстры. Окинул взглядом привычную, уютную мебель гостиной, взглянул на портрет жены. Попробовал представить себе университет. Он показался ему далёким, чужим, им овладели страх и тяжёлые предчувствия. Чтобы успокоиться, он набил трубку и закурил.

Мебель. Много времени ушло на то, чтобы купить мебель. Много лет. Даже когда они накопили достаточно денег, жена всё присматривалась, покупала вещи по отдельности, стараясь выбрать то, что прочнее и дешевле. Жена... Яну вдруг до боли в сердце захотелось услышать стук кастрюль на кухне, захотелось, чтобы жена была там, готовила обед.

Может быть, Джои нашёл работу...

Может быть, Стив забыл что-нибудь, вернётся хотя бы на минутку. Попрошу его посидеть со мной, пока обедаю.

Стив нажал кнопку звонка в доме Дженни О’Доннел и стал ждать, когда она выйдет на террасу. Он не любил заходить в дом. Там всегда валялись в беспорядке картонные коробки, а за столом сидела миссис О’Доннел и непрерывно кашляла. Кашель был сухой и резкий. Миссис О’Доннел делала искусственные цветы, и в гостиной всегда валялась масса коробок с разноцветными перьями, зелёными матерчатыми листьями, кусками проволоки и проклеенной тесьмы.

Стив видел миссис О’Доннел через окно. Она сидела за рабочим столом, творя розы и анютины глазки, скрепляя их в букетики обрезками проволоки, которые держала наготове во рту.

Миссис О’Доннел была полная и краснощёкая, но она беспрестанно кашляла. Даже сейчас, когда Стив сидел в ожидании Дженни на перилах террасы, до его слуха явственно доносился её отрывистый, режущий кашель.

Вышла Дженни. Не сказав друг другу ни слова, они быстро пошли прочь от дома и замедлили шаги лишь тогда, когда обшарпанная терраса с поломанной плетёной мебелью осталась далеко позади.

Дженни О’Доннел была невысокая девушка с блестящими чёрными волосами и хорошеньким пухлым личиком, почти совсем круглым. И вся она была такая же: полная, мягкая — почти сложившаяся женщина. Смеялась она редко, только улыбалась неуловимой, загадочной улыбкой.

В тени клёнов они остановились и прижались друг к другу — это был их особый, ими придуманный ритуал приветствия.

— Здравствуй!

— Здравствуй, — ласково ответила Дженни.

Стив взял её за руку, и они молча пошли дальше. Они не размахивали руками, как дети, а, опустив их, тесно прижались друг к другу от плеча до кончиков пальцев.

Теперь они шли по Парсонс-авеню, где за кустарниковыми изгородями виднелись старомодные, викторианские дома. Именно здесь оставила свои следы волна событий начала двадцатого века: разбогатевшие хозяева шёлковых и шерстяных фабрик уезжали в большие города, покидая свои мрачные особняки, в которых затем разместились конторы и врачебные кабинеты.

На улицах было тихо. Время от времени проходили машины; их колёса почти бесшумно катились по гудронированной дороге.

В темноте город становится привлекательнее. Хорошеет даже фабричный посёлок с его разбитыми дорогами и плоскокрышими стандартными домиками, выстроившимися ровными рядами, словно ящики из-под апельсинов, вдоль окраинных улиц. Даже такой город, как Белые Водопады, в темноте становится странным и незнакомым. Ночью не видно жестяных банок на задворках, мусорных баков на тротуарах, битых бутылок, полусгнивших обрывков садовых шлангов, щепок на дороге. Благодетельная темнота скрывает грязь и ржавчину, дома стоят красивые и стройные. Ночь наполняется тонким таинственным благоуханием увядающих цветов, и город становится прекрасным.

Стив рассказал Дженни о том, что он поступает в Джексон. Когда он кончил, она сказала:

— Я знала, что это случится, знала!

Теперь, когда она поняла, что он всё равно уедет, мысль об этом уже не причиняла ей боли; теперь она упивалась своей печалью, ей казалось, что тоска, словно шаль, окутывает ей плечи.

— Вот и конец. Всему, всему пришёл конец.

Она говорила тихим, театральным голосом. Стиву это нравилось, ему нравились её слабая печальная улыбка, её трагический голос.

Дженни остановилась и подняла к нему лицо.

— Поцелуй меня. Нет, опусти руки, только поцелуй. Стив поцеловал её.

— Послушай, — начал он. — Это ещё не значит...

— Молчи. Будем гулять молча. Возьми меня за руку.

Так дошли они до черты города и по шоссе вышли на мост. В сущности, это был не настоящий мост, просто в этом месте шоссе пересекало реку и было окаймлено низкими белыми перилами из бетона. Стив и Дженни часто приходили сюда и, облокотившись на перила, любовались отражением огней в реке.

— Как-то странно, что ты перестанешь заходить за мной по вечерам, — сказала Дженни.

— Я буду писать.

— Ну что ж, буду гулять одна. Приду сюда и представлю себе, будто ты со мной рядом.

— Я часто думал, как в один прекрасный день уеду отсюда. В незнакомый город, где меня никто не знает. Пройдусь по улицам, и все обратят на меня внимание. Поинтересуются, кто я такой. И у меня начнётся новая жизнь.

Вдруг лицо его напряглось, и он с яростью добавил:

— Не будет так, как он говорит! Всё будет без обмана!

— Как странно всё кончается, — сказала Дженни. — Я говорю о нас с тобой. Никогда не думала, что всё может оборваться.

— Если ты действительно чего-то стоишь, всегда можно выбиться в люди. Можно заслужить уважение, достигнуть чего-то в жизни.

Мечты унесли Стива далеко от тёмной реки. Свежим солнечным утром он шёл по длинной дорожке, вьющейся по зелёным газонам к зданию с белыми колоннами и увитыми плющом стенами из красного кирпича. На лестнице стояли молодые люди с книгами под мышкой, они весело улыбались и обменивались приветствиями. Стив был такой же, как они, — непринуждённый, изысканно одетый. Вот он кивнул им и пошёл дальше по территории университета. Здесь всё было проникнуто спокойным достоинством — достоинством, составляющим часть этого желанного мира.

— С какими девушками ты будешь там гулять? — спросила Джонни.

— Некогда мне будет гулять с девушками.

— Со студентками. С модными студентками.

— Да там нет девушек. Одни мужчины. Университет-то мужской!

— Ну, всё равно, будут танцы, вечеринки...

Стив смотрел на реку. В воде тысячами голубых искр сверкали огни текстильной фабрики.

Танцы... Девушки в вечерних платьях, полутёмный гимнастический зал, мягкие звуки оркестра. Голубые, зелёные, янтарные лучи прожектора скользят по танцующим парам. Стив ещё ни с кем не знаком. Девушки бросают на него томные, многообещающие взгляды и улыбаются, а он, спокойный, в превосходном вечернем костюме, прохаживается по залу, и все спрашивают, кто это.

— Ты совсем обо мне забудешь, — протяжно сказала Дженни.

— Нет, не забуду.

— Нет, забудешь.

Дженни вдруг надоело играть. С мучительной ясностью она поняла, что теряет Стива, что он уходит от неё в далёкий, недосягаемый мир. Тяжёлой болью сдавило сердце.

— Уеду отсюда, — с ожесточением сказала Дженни. — Устроюсь на работу в универмаг, накоплю денег и уеду. До смерти опротивел мне этот город!

Она повернулась и быстро пошла прочь. Стив схватил её за руку.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Ну что, скажи?

— Ничего. Оставь меня, — тихо и горько сказала Дженни. — Тебе-то легко. Ты уедешь — и всё. Поступишь в университет. Всё к твоим услугам. А мне... боже мой!

— Прошу тебя...

— Оставь меня!

Они шли к городу. Наконец Дженни сказала:

— Не слушай меня, я рада, что ты уезжаешь. Я просто завидую тебе, только и всего.

Они остановились под деревьями на тёмной окраинной улице. Стив вдруг услышал, как она дышит, увидел её полуоткрытый рот, ощутил лёгкий запах её духов. Знакомое острое желание зашевелилось где-то внутри его, подступило к груди, забилось в ладонях.

Позади них стоял новый, наполовину отстроенный дом. Вокруг были навалены кучи песка, доски, рулоны толя.

Стив взял Дженни за руку и повёл её к дому. Они молча постояли перед некрашеной входной дверью, потом пошли к боковой стене. Окна оказались ещё не вставленными.

— Влезем, — сказал Стив.

Он пролез через окно и помог Дженни сделать то же самое. Комната, в которую они попали, видимо, предназначалась для столовой. Пол ещё не был настлан: были проложены лишь узкие балки на расстоянии полфута одна от другой.

Стив пошёл, балансируя, по одной из балок и, пройдя в дверной пролёт, скрылся за просмолённой перегородкой.

Через секунду он вернулся.

— В гостиной есть пол, — доложил он. — И камин тоже. Пошли туда!

— Давай уйдём отсюда.

— Пойдём в гостиную. Это наш дом. Сюрприз тебе. Я строю его для тебя.

Она прошла к нему по узкой балке. В большой гостиной пахло стружками. Стив сел на пол и прислонился к стене.

— Иди сюда, — сказал он.

Дженни стояла в другом конце комнаты, у камина. Он видел очертания её фигуры, обтянутую узкой кофточкой грудь. Слабый свет, проникавший через окно, освещал её волосы.

— Иди сюда!

Он встал, подошёл к ней и взял за руку. Потом вернулся на прежнее место, снова сел, прислонившись к стене, и притянул к себе Дженни. Он опрокинул её к себе на колени, обхватив рукой за плечи. Тело Дженни сделалось податливым и горячим. Стив нежно водил пальцами по её лицу, вокруг глаз, по носу, по подбородку. Весь дрожа, томимый желанием и сомнениями, он гладил её плечи, высокую грудь. В висках больно забился пульс.

С минуту он не шевелился. Он словно вдруг застыл на краю обрыва, напряжённо обнимая Дженни, одолеваемый прежними страхами. Почти все его представления о девушках до сих пор ограничивались тем, что он узнавал из хвастливых туманных рассказов знакомых ребят, из плоских шуток и грубых двусмысленных анекдотов. На улице и в раздевалке стадиона любовь ассоциировалась с одними лишь непристойными словами. Подобные слова всегда вызывали у Стива тайное отвращение, ибо женщины, любовь были для него частью того самого идеала, о котором он мечтал. В отличие от своих сверстников Стив никогда не бывал у проституток, уходил, когда его дружки набрасывались где-нибудь в тёмном углу на слишком податливую соседскую девчонку. Иногда Стив с волнением и отвращением старался представить себе, как он войдёт в ту замызганную квартиру на Стрейт-стрит, над магазином запасных автомобильных частей. Нет, он не мог заставить себя довольствоваться любовью за пять долларов. Он считал, что удовлетворение физической потребности или грубая возня на заднем сиденье автомобиля — это не любовь и все эти неземные, бесплотные херувимы в белых кружевах, изображаемые на сусальных открытках, — тоже не любовь. Настоящая любовь — это такое влечение, которому невозможно противостоять. Парень влюбляется в девушку потому, что считает её самой красивой на свете. Любовь же, купленная за деньги или приобретённая насилием и обманом, не пробуждает никаких чувств. Вот если победа была почти невозможна, а ты добился её — это прекрасно. Допустим, ты встречаешь настолько красивую девушку, что даже боишься к ней подступиться. Победить такую нелегко. Одна мысль об этом приводит тебя в трепет. Но ты бросаешься в бой: поразить, очаровать её, заставить наконец отдаться тебе в знак признания твоей силы и неотразимости. Это — чистая, возвышенная, всепобеждающая любовь. Есть что-то романтическое в сопротивлении и в победе.

Однако действительность не совсем совпадала с его мечтами. Ни Дженни, ни другие девушки, которых, как ему казалось, он любил, не соответствовали его идеалу. Правда, было и волнение, и ощущение взаимной близости, и физическое влечение. Но в то же время Стив испытывал и угрызения совести, страшился неизвестного, беспокоился, как бы девушка не забеременела, и просто не знал некоторых элементарных вещей и мучительно сомневался в собственной потенции. Он думал, что любовь должна поглощать человека целиком, без остатка, а между тем в его сознании всё время оставался какой-то уголок, не поддающийся этому страстному влечению.

Продолжая обнимать Дженни, Стив расстегнул на ней блузку и стал шарить рукой по её тёплому упругому телу. В горле у него пересохло.

— Дженни... — хрипло прошептал он.

— Не надо!

На какое-то короткое мгновение на Стива нахлынули воспоминания детства, угрозы и запреты, грозные предостережения отца Валески, всякие страхи, которые он ему внушал. Но мгновение миновало. Стив снова отдался волне страсти и прильнул к Дженни.

— Ляг... — сказал он.

— Не надо, прошу тебя!

Он силой откинул её голову. Дженни схватила его за руки, вонзив в них ногти.

— Не надо!

В комнате едко пахло смолой; острый край доски, прикреплённой к стене, врезался Стиву в шею. Он поцеловал Дженни, губы её раскрылись под его поцелуем.

— Не надо!

— Почему?

— Я не знаю. Не надо!

Дженни отвернулась и беззвучно заплакала.

Стив отпустил её и сидел, наблюдая, как она, всхлипывая, качает головой. Он вдруг успокоился. Посмотрел вокруг себя. На полу под окном стоял ящичек с гвоздями. На улице шумели от ветра деревья.

Дженни всё ещё плакала тихо и печально. Стив обнял её.

— Я... не могу... не могу... — сквозь плач прерывисто повторяла она.

Стив молчал. Немного погодя она успокоилась и глубоко вздохнула. Стив встал. Дженни протянула ему руку, и он помог ей подняться.

— Ну, всё в порядке?

Дженни кивнула, и они пошли обратно через столовую, где вместо пола были перекладины. Вылезли через то же окно. Потом Дженни остановилась на углу у фонаря, покрасила губы и высморкалась.

Ночь была тёплая и тихая. Дойдя до дома Дженни, они посидели немного на террасе, тихо беседуя о том, как они будут проводить вместе каникулы Стива, как будут писать друг другу. Теперь Стив был полон нежности. Дженни казалась ему милой и грустной, она отошла уже куда-то в прошлое.

Наконец они попрощались. Поцеловав Дженни, Стив стоял на террасе и ждал, пока она не вошла в дом. Вот дверь захлопнулась, щёлкнул запор. Стив повернулся, сбежал с крыльца и зашагал по тёмным улицам.

Ночь была прекрасна. Дул лёгкий, прохладный ветерок, воздух был ароматен и свеж. По небу белой пылью рассыпались звёзды.

Теперь Стив Новак бежал. Грациозно, размашисто, полусогнув пальцы рук, он легко бежал по тихим улицам мимо спящих домов, под деревьями, шелестевшими листьями от ночного ветра. Он любил бегать. Бег давал ему ощущение силы. У него были сильные стройные ноги, и он мог бежать быстрее ветра, бежать без остановки в новую жизнь, где ничто не будет причинять ему боли, где нечего будет стыдиться. Быстрее! Он словно летел по воздуху, легко касаясь земли, чувствуя, как бьётся на шее пульс. Он бежал, забыв обо всём на свете. В нём пылал огонь, а холодный ветер звучал в ушах сладостной музыкой.

Стив, тяжело дыша, замедлил бег. Его наполнило ощущение силы и непобедимости.

Только сейчас Стив понял, где находится. Он пробежал мимо своего дома и теперь оказался в районе сортировочной станции за красильной фабрикой. На запасном пути стоял единственный товарный вагон. Фабрика была погружена в темноту. В воздухе чувствовался острый запах краски. Стив осмотрелся, словно впервые видел этот грязный, захламлённый городок. Ему хотелось смеяться. Всё-таки вырвался отсюда! Теперь он свободен.

Стив повернулся и зашагал к дому.

За неделю до отъезда Стив уволился с работы у Кубика. Сборы подходили к концу, осталось купить рубашки, галстуки и новый костюм. Костюм был подарком отца. В таких случаях, как покупка костюма, в прежние времена на помощь призывался Эдди Эйбрамс, но теперь Стиву не хотелось просить Эдди ни о каком одолжении. Он сам выбрал себе костюм — из коричневого твида с мелкими зелёными и оранжевыми крапинками. Стив был не очень уверен в своём выборе, но отец пришёл в восторг от костюма, а продавец заверил, что именно такие костюмы и носят студенты.

Вечером накануне отъезда Стив пошёл с отцом в бар к Мануэлю. В «Голубой лагуне» всё шло своим чередом. Мануэль сидел на высоком табурете за стойкой и читал программу скачек. За одним из столиков расположились юноша с красным лицом и маленькая блондинка. Стив не знал их. Из проигрывателя неслась музыка Шопена, аранжированная для джаза.

Мануэль был маленький шумный человечек с красным лицом, покрытым сеткой тонких прожилок, с неизменной чёрной итальянской сигарой в зубах. Среди завсегдатаев бара Мануэль пользовался большим авторитетом. К его мнению особенно прислушивались, если разговор шёл о лошадях или политике. Много лет назад он жил в Испании и занимал видное положение среди анархистов.

Отец заказал вино для себя и кока-колу для Стива. Мануэль спросил:

— Значит, уезжает?

— Завтра.

— Вот как. А куда?

— В Виргинию, — ответил Стив.

— Это хорошо. Увидишь там дерби.

— Дерби — в штате Кентукки.

— А я что говорю?

В географии Мануэль проявлял блаженное неведение.

— Совсем ты помешался на скачках, — ласково покачал головой отец Стива.

— Популярнейший вид спорта, — усмехнулся Мануэль. Потом вскинул вверх руку и, глядя в потолок, добавил: — Карамба!

Это «карамба» означало у него всё: раздражение, восторг, презрение, одобрение.

Он подсел к Стиву и пустился в рассуждения.

— Значит, в Виргинию. Уж ты им покажешь! Ты там будешь королём!

В глазах его вдруг появилось озабоченное выражение, и он повернулся к отцу.

— Как бы он у нас не стал аристократом, ещё заважничает, перестанет здороваться со старыми друзьями. — Мануэль сплюнул. — Карамба! Страна аристократов! Рекламы, костюмы с двумя парами брюк, помада для волос. Сплошные аристократы. Вот увидишь, и твой парень задерёт нос, когда вернётся из университета.

Отец что-то промычал. А Мануэль откинулся на спинку стула и неожиданно выпалил:

— Эх, хорош парень-то! Да они глазам своим не поверят, плакать будут от радости, когда увидят, как он бегает.

Мануэль принёс Стиву ещё стакан кока-колы и вновь наполнил бокал отца; себе он налил чистого виски.

— Я питаю глубокое уважение к учению, особенно к классической литературе. В молодости я много читал, — говорил Мануэль и, громко причмокивая, пил маленькими глотками виски. — Пусть получше изучает литературу и естественные науки. — Он обращался только к отцу, словно Стива здесь и не было. — Хорошо иметь сына, который едет учиться, а потом, может быть, станет доктором.

Мануэль встал и вернулся за стойку. Бар постепенно наполнялся людьми. За последние дни Мануэль постарался объявить всем знакомым, что Стив в канун своего отъезда зайдёт в «Голубую лагуну». Собрались товарищи отца по работе — Том Влатко, Джо Ковач, Лу Кестер, Майк Прибивич и долговязый Тони (никто никогда не помнил его фамилию). Они поздоровались с отцом и похлопали по спине Стива. Ян Новак сиял от удовольствия.

Потом пришли мистер Мариуччи из мясной лавки и старик Кокич из гаража. Всё весело смеялись, поздравляли Стива, предсказывали ему блестящие победы. Стив был им как родной сын; они радовались его успехам, когда он ещё мальчишкой гонял мяч на улице, потом, когда он играл в школе, они страстно болели за его команду, и победы Стива были их собственными победами. Каждый хотел пожать Стиву руку. Они с гордостью говорили:

— Будем следить за газетами.

Потом, когда все немного захмелели, Мануэль принёс увеличенную фотографию Стива. Это был сюрприз. Он добыл её у Эдди Эйбрамса, из газетных материалов. Фотография была вставлена в чёрную с золотом рамку.

— Напиши что-нибудь и поставь свою фамилию. Ну, пиши: «Моему доброму другу Мануэлю Прадосу».

Стив написал, зардевшись от удовольствия и смущения, и Мануэль повесил портрет над стойкой рядом с портретом президента Рузвельта и газетными фотографиями скаковых лошадей.

— Выпьем! — загремел Мануэль. — Платит хозяин. За нашего мальчика. Карамба! За мальчика с железными плечами!

Мануэль заставил отца влезть на стол, и все закричали:

— Речь, речь!

А отец, красный от гордости и вина, лишь смущённо твердил:

— Он хороший мальчик.

Постепенно друзья утихомирились и начали расходиться по домам. Каждый перед уходом торжественно пожимал Стиву руку. Мануэль сидел с отцом дольше всех.

— А может быть, он станет юристом, — рассуждал он, мечтательно покачивая головой. — Юристы зарабатывают большие деньги. Да и профессором неплохо бы стать. Оклады у них, правда, невысокие, но зато какое уважение!

— Пусть будет кем хочет. Он сам выберет, — сказал отец.

Ему было приятно слушать рассуждения Мануэля. Столько прекрасных возможностей открывается для его сына! Но всё уже решено: Стив будет инженером.

Стив терпеливо слушал, блуждая взглядом по бару: грязный пол в окурках, погнутая картонная пивная реклама с прикреплённым к ней американским флажком, ярко освещённый проигрыватель. Стив закрыл глаза и мгновенно перенёсся из стен этого помещения с его сладковатым запахом скисшего пива в чистый, утопающий в зелени университетский городок, в здание с величавыми колоннами. На душе стало радостно и тревожно.

— Я предсказываю, — между тем продолжал Мануэль, — я предсказываю, что этот мальчик станет учёным и знаменитым. — С многозначительным видом он пожал отцу руку и добавил:

— Я вас поздравляю.

— Благодарю, — ответил отец. Он поднялся и, покачнувшись, повернулся к Стиву. — Пойдём. Тебе завтра рано вставать.

Когда они пришли домой, Ян включил свет на кухне и повернулся к сыну.

— Утром я тебя уже не увижу. Хочу попрощаться с тобой, — сказал отец. В голосе его звучали мягкие нотки, хотя лицо было по-прежнему хмуро. — Мне хочется сказать, что я счастлив оттого, что ты едешь. Никогда я не был счастливее, чем сегодня.

Отец мучительно искал нужные слова, но никак не мог их найти, и тогда он сделал так, как всегда: он сказал всё про себя и поверил, что сказал это вслух. «Будь хорошим мальчиком, Стив, — сказал он. — Учись не за страх, а за совесть. И на прощание разреши мне поцеловать твои сильные руки».

— Я приеду на рождество, — сказал Стив.

— Ну, конечно.

Они постояли ещё немного в неловком молчании. От отца несло винным перегаром, и Стив почувствовал лёгкое отвращение. Отец растерянно смотрел на него потухшими голубыми глазами, потом пробормотал что-то невнятное и отвернулся.

Стив пошёл в ванную комнату и машинально приступил к своему сложному вечернему ритуалу. Он долго и внимательно разглядывал себя в висящий над раковиной маленький осколок зеркала: сначала тщательно осмотрел свою шевелюру — нет, лысеть он начнёт не скоро; с глазами тоже всё в порядке, только немного покраснели от дыма в баре. Не следовало ему там долго задерживаться — в таком заведении немудрено и вовсе испортить себе глаза. Стив внимательно осмотрел лицо: нет ли каких-нибудь прыщей? На переносице он обнаружил красное пятно. Стив потрогал это место пальцем — чуть-чуть припухло, потом оскалился и осмотрел белые неровные зубы. Крепкие зубы, Стив был доволен ими. Потом он разделся донага, встал на цыпочки и, подняв кверху руки, почти коснулся потолка. Сделал шесть глубоких вдохов и выдохов. Он читал когда-то, что обычно человек не выдыхает весь воздух из лёгких, и ему казалось, что нижняя часть лёгких наполнена застоявшимся, испорченным воздухом. Вот теперь он выдохнул его и заменил свежим.

После этого Стив расстелил на полу ванной комнаты полотенце, лёг на него и, вытянув ноги, начал поднимать и опускать их. Проделав это упражнение пятнадцать раз, он стал как бы крутить ногами велосипедные педали — сделал сто оборотов, затем лёг на живот и тридцать раз коснулся грудью пола и снова приподнялся на вытянутых руках. Ему было приятно чувствовать, как напрягаются мускулы. Это было ощущение жизни.

Стоя под душем, Стив долго скрёб тело жёсткой щёткой, пока не покраснела кожа. Он с удовольствием и гордостью разглядывал подтянутый живот и гладкие твёрдые мускулы на руках и ляжках. Душ был простой, над ванной. Стив мечтал о настоящем душе со стеклянной кабиной и сильно бьющей струёй воды. В Джексоне такие души, конечно, есть.

Помывшись, он начал энергично растирать тело полотенцем, потом попудрил под мышками, в паху, под коленками и между пальцами ног. Вся эта процедура доставляла ему почти чувственное наслаждение. Тщательно вычистив зубы, Стив помазал белой цинковой мазью красное пятнышко на переносице, в глаза закапал по две капли лекарства «от переутомления», которое взял у мистера Кубика.

Наконец процедура была окончена. Как приятно чувствовать себя сильным и свежим! Стив всегда тщательно следил за своим здоровьем. Это была вовсе не мнительность. Стив и не думал о болезнях. Но он знал, что в здоровом теле источник его безопасности и уверенности в себе. Стив подсознательно чувствовал, что всякая болезнь и недомогание могут помешать осуществлению его планов.

Сняв с крючка за дверью свою пижаму, Стив надел её и направился через прихожую в спальню. Свет в комнате был выключен. У окна сидел Джои, устремив взор в ночную тьму.

— Уже первый час ночи, — сказал он не оборачиваясь. — А ты, оказывается, и вправду едешь. На кой чёрт тебе это нужно?

Джои был похож на мать: небольшого роста, худенький и хилый, на руках набрякли синие вены. Глаза у Джои были большие и тёмные, глубоко запавшие.

Четыре года назад, когда Джои уходил в армию, у него была густая чёрная шевелюра. Теперь волосы сильно поредели на висках. Высокий лоб и бледное, измученное лицо делали его похожим на аскета, на старого монаха со средневековой картины.

Стив разделся, не зажигая света.

— Студент! — сказал Джои, продолжая смотреть в окно. — Мой младший брат собирается стать образованным человеком. Образованным сопляком. Вот она — жизнь: один сын становится учёным, а другой — забулдыгой.

Джои встал и достал из своего ящика комода бутылку рому.

— Там, на Тихом океане, мы бывало говорили: «В сорок восьмом нас встретят с музыкой, а в сорок девятом будем стоять в очередях безработных». Хочешь выпить?

— Нет.

— Выпей — не помрёшь.

— Не люблю.

— «Не люблю», — передразнил Джои и опять сел к окну с бутылкой в руке. — И это мой брат — слюнтяй, умеющий бить ногой по мячу. Мой брат красуется в газетах. Важная особа. Бог мой!

«Если он будет ко мне приставать, я его стукну», — подумал Стив.

Джои, не моргнув глазом, залпом выпил ром и поставил стакан на подоконник. Затем поднял бутылку и налил себе ещё.

— Салюд! — сказал он с короткой усмешкой. — Салюд, тьемпо, песета.

— Что?

— Это по-испански. Есть такой тост. Один парень из нашей части научил меня. Он был миномётчик, мексиканец. Из Техаса.

Джои сосредоточено рассматривал стакан.

— Мексиканец из Техаса. Техасец из Мехаса.

— Что это значит?

— Эх ты, студент! — усмехнулся Джои. — Здоровье, время и деньги — вот что это значит, студент. Здоровье, время и деньги — на что они нужны, если их не тратить? Не ты можешь говорить только первую половину тоста.

Джои выпил ром и налил ещё.

Прошёл почти год с тех пор, как Джои вернулся домой. Первая встреча с ним на вокзале произвела на Стива настолько удручающее впечатление, что он долго не мог от него оправиться. Он не представлял себе, что Джои такой маленький. Причём как-то по-особенному маленький: бесформенный, словно у него перебиты все кости. Вид Джои вызывал беспокойство, и Стив не любил об этом думать. Раньше Джои был смешлив и полон энергии. Шутил он незло, просто оттого, что его переполняла буйная радость жизни и неподдельная любовь к людям. Джои расхаживал по улицам беспечный и весёлый, громко приветствовал знакомых, острил, дурачился. Он был само дружелюбие. Все его знали и любили. Стив в ту пору завидовал умению брата обращаться с соседскими девушками. Джои был добродушен и покладист, он заразительно смеялся и смешно вышагивал, словно петух.

Но теперь он стал совсем не тот. Бо́льшую часть времени Джои проводил дома и выходил только на поиски работы. Возвращался он всегда угрюмым, ни с кем не разговаривал. Прежнего веселья не было и в помине: оно уступило место мрачной отчуждённости и цинизму.

Стив и раньше никогда не был по-настоящему близок с братом, наверное потому, что Джои всё было некогда, он всегда был занят тысячью дел. Кроме того, на все попытки младшего брата завязать беседу Джои почему-то отвечал таким холодным вопрошающим взглядом, что у Стива пропадала всякая охота разговаривать с ним. Теперь же этот взгляд стал жёстким и насмешливым, и смотрел так Джои уже не только на Стива.

— Отец тебя к Мануэлю водил? Похвалиться?

Они так и не включили свет в комнате. Стив лёг на кровать и молча наблюдал за Джои.

— Вся беда в том, — продолжал Джои, — что у меня нет образования. Знал я одного парня в интендантстве — образованный, университет окончил. Сукин сын! Пары ботинок не даст, даже если ты подыхать будешь. Он их лучше продаст. И продавал. Теперь, я слышал, у него прачечная в Буффало. Богатеет, поди. Образованный!

Джои встал.

— Кубик приходил сегодня. Кто позволил тебе просить, чтобы он взял меня на твою работу?

— Я просто подумал...

— «Подумал»! — насмешливо повторил Джои. — Пошёл ты ко всем чертям вместе со своим мистером Кубиком! Не хочу я эту паршивую работу. Посыльный с неполным рабочим днём! Шестнадцать долларов в неделю! Кому она нужна, такая работа?

— Ну, ладно, — сказал Стив, желая закончить разговор.

— Так-то брат. Умён ты очень. Побыл бы годика два на Тихом океане, так не был бы таким умником.

Стив затрясся в бессильном гневе. Что он пристал к нему с этой войной? Разве его вина, что он был тогда слишком молод для армии? Когда война закончилась, ему только-только исполнилось семнадцать. Чёрт побери, будь он постарше, разве он не пошёл бы на фронт?

— Брат-то мой! Шишка на ровном месте.

— Ну, ладно. Брось.

— Ты мне не приказывай, птенец!

В дверях появился Ян.

— Что случилось? Почему вы ссоритесь? Ты мог бы быть поласковее, Джои, ведь Стив последнюю ночь дома.

— Ну да, конечно, защищай его. Важная персона! Портреты в газетах!

Отец покачал головой.

— Ну к чему ты это говоришь? Что ты на него орёшь? Он же твой брат.

— Я ору, потому что он раздражает меня. Чего он вырезает все газетные заметки, в которых упоминается его имя?

Отец подошёл к Джои и осторожно закрыл ему рукой рот.

— Не надо.

Потом снова покачал головой, нахмурился и медленно пошёл к двери. Уже выйдя из комнаты, он обернулся и сказал:

— Не ссорьтесь.

Стив лежал в темноте, глядел на Джои, силуэт которого вырисовывался на фоне окна, и с горечью думал: «Ну почему он такой?»

— Когда мы были на Тихом океане, — вдруг сказал Джои, — я иногда смотрел на звёзды и думал: ведь они светят и над Нью-Джерси, над нашим домом. Понимаешь? — В голосе Джои слышались мягкие нотки. — Иногда по ночам бывало чертовски холодно. Кажется, на Тихом океане всегда тепло, а на самом деле там такие холода бывают... На острове Окинава в сторожевом охранении мы обнимали друг друга, чтобы согреться. Сидишь и держишь в своих объятиях какого-нибудь верзилу с собачьей мордой, словно это красивейшая женщина в мире. Я прямо коченел от холода. Был в нашей части один парень, по имени Джарвис. Как раз перед тем, как нам идти на линию фронта, он получил из дома посылку со всякой всячиной. В ней были домашние туфли на меху, крем для смягчения кожи, баночки с икрой и анчоусами. Впервые в жизни попробовал я тогда икру.

— Не знаю, почему мне вспомнился этот случай, — продолжал Джои. — Наверное, потому, что уж очень глупо было посылать парню такую ерунду. Туфли Джарвис пустил по кругу — мы все по очереди немного походили в них. Когда мы двинулись на линию фронта, туфли пришлось бросить. Но крем для смягчения кожи он всё-таки взял. На горном перевале было ужасно холодно, и мы все намазались этим кремом. От нас воняло, как от дешёвых проституток. В тот самый вечер Джарвису и оторвало ногу. На мине подорвался. Мы даже не знали, куда она делась, его нога.

Джои задумчиво продолжал:

— А хороший был парень этот Джарвис. Где он сейчас? Наверное, сидит где-нибудь у речки со своей деревянной ногой.

Стив встал с постели и подошёл к окну, у которого сидел Джои.

— А тебе, братишка, неплохо будет в университете, — сказал Джои. — Ты там покажешь себя.

Он отвернулся от окна и взглянул на Стива. Луна светила мягким белым светом, и Стив разглядел на лице брата слабую, смущённую улыбку.

— Я буду писать тебе, — сказал Стив.

— Конечно, пиши.

Они помолчали, потом Джои сказал:

— Ложись, братишка. Тебе надо поспать.

Стив вытянулся на кровати, слушая, как в кухне тикают часы. Тиканье казалось оглушительным и зловещим. Почему-то Стив ненавидел эти часы. Он закрыл глаза и тут же вспомнил сон, который он уже видел несколько раз: он сидит на краю кровати, а возле него лежит девушка. Она ещё очень юная, почти ребёнок, и очень красива. Девушка смотрит на Стива со странной, насмешливой улыбкой. Стив наклоняется и начинает раздевать её. Она не противится этому, а только лежит и смотрит на него, загадочно улыбаясь. Потом улыбка её становится печальной и жалостной. Она по-прежнему лежит без движения. Стив снял с неё бельё (бельё было тонкое, кружевное) и вдруг с ужасом увидел внизу её живота огромный безобразный шрам, похожий на старую зажившую рану или на след от сильного ожога. А девушка всё смотрела на него, чуть повернув к нему голову. Глаза её были полны горя и жалости.

Воспоминание об этом сне вызвало у Стива чувство отвращения, и он заставил себя не думать о нём. Где-то в ночной мгле посвистывал паровоз. В кухне тикали часы.

Уже засыпая, Стив смутно осознал, что Джои всё ещё сидит у окна, и ему показалось, что оттуда доносятся какие-то приглушённые звуки, словно кто-то плачет в темноте.

Сквозь сон Стив с удивительной ясностью подумал, что Джои одинок и несчастен и что они могли бы помочь друг другу, как те солдаты, которые обнимались, чтобы согреться. Утром он скажет об этом Джои.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, Стив уехал. Джои спал лицом вниз, зарывшись головой в подушку.