Герой

Глава пятая

Что-то примечательное было в Стиве, когда он появлялся на футбольном поле. Яркая индивидуальность, говорили репортёры. Свой стиль. Он умел отбить рукой подачу, сделать крюк в сторону своих ворот, отступить на пятнадцать-двадцать ярдов, заставив толпу испуганно ахнуть — вот-вот она зарыдает, как ребёнок, — а потом вдруг большими прыжками снова рвануться вперёд сквозь расстроенные ряды противника и бежать, лавируя, то ускоряя, то замедляя бег, одним лёгким движением увёртываясь от противника.

Да, в этом парне было что-то примечательное. Может быть, то, что у Стива был свой индивидуальный подход к игре — игре, которая стала такой же механической и обусловленной правилами, как и шахматы. Одетый в такую же нумерованную фуфайку, как все, он тем не менее отличался от своих товарищей. Он был страстен, стремителен, порывист.

Университетской команде не везло в этом году, и все ей сочувствовали. А команда первокурсников за это время успела выиграть пять встреч подряд. Играли первокурсники в бешеном темпе и побеждали с фантастическим счётом. Уже в эти первые встречи Стив успел очаровать зрителей. Они до хрипоты кричали, восторгаясь его эффектными пробежками и немыслимыми пасами, и громко возмущались вместе с ним, когда видели, как он со свойственным ему темпераментом негодует по поводу чьей-нибудь ошибки. Так было во время встречи с командой Уэйк Форест, когда Стив, обойдя крайнего, пробежал двадцать ярдов и достиг лицевой линии, а судья отменил гол из-за офсайда. Стив стоял бледный от злости. Судья подбежал с протянутыми руками, требуя отдать мяч, а Стив вдруг ударил его этим мячом по голове. Или во время встречи с командой Сьювони, когда Клейхорн два раза подряд упустил блокировщиков противника, Стив попросил остановить игру и подошёл к боковой линии.

— Чёрт возьми, уберите его с поля! Если не его, так меня! — заорал он на тренера.

На поле Стивом владело лишь одно всепоглощающее желание — добиться победы. Для него не существовало ничего, кроме мяча и ста ярдов земли, размеченной белыми полосами. И Клейхорн, казалось, прекрасно это понимал и не сердился, когда Стив разражался гневом. Каждый раз после матча Стив начинал извиняться за свою грубость, но Клейхорн качал головой и смущённо говорил:

— Ты был прав. Нет, нет, серьёзно, ты был прав!

К этому времени Стиву стало ясно, что жизнь, которую футболисты вели в своём общежитии, разительно отличается от нормального образа жизни студентов Джексона. «Голубятня» была словно обособленным миром, островком на окраине университетского городка, колонией мастеровых. В ясные холодные осенние дни, когда студенты Джексона прогуливались по усыпанным толчёным кирпичом дорожкам или занимались в библиотеке, футболисты трудились на тренировочном поле, разыгрывая надоевшие всем комбинации или яростно сражаясь с университетской командой. Так они работали до сумерек, а потом устало плелись в столовую, когда другие студенты уже покидали её. Ели футболисты за отдельным столом, который стоял в дальнем углу столовой.

Вечера они проводили тоже не как остальные. Три раза в неделю приходилось ходить на вечерние теоретические занятия при стадионе; они чертили на доске схемы, запоминали новые комбинации игры, слушали сообщения о стиле и тактике игры команд, с которыми им предстояло встретиться, а также информацию специальных разведчиков об отдельных игроках противника. Им, например, сообщалось, что один из полузащитников имеет привычку отводить левую ногу в сторону, чтобы передать мяч «телеграфным» способом, а один из крайних обладает буйным нравом и посему его можно насмешками вывести из себя.

Стиву нравились эти занятия. У него была невероятная память на мелкие подробности. Он мог, например, в течение нескольких лет удерживать в памяти лица футболистов и отдельные моменты игры. На поле его внимание было чрезвычайно напряжено. Это помогало ему сразу же угадывать характер игроков, распознавать среди них людей опрометчивых, легко поддающихся обманным манёврам или недостаточно стремительных. Но Стив с огорчением признавал, что, едва ступив за черту футбольного поля, он утрачивает эту проницательность. Люди всегда удивляли его своими поступками, и уж никак он не мог предугадать, как они поведут себя. После недели тренировок ему стали до тонкостей известны спортивные качества каждого члена своей команды. Он знал, например, что Клейхорн быстро устаёт и очень нервничает, когда попадает в трудное положение. Знал, что у Хауслера жестокость совмещается с умом, что Местровича легко сбить с толку обманными приёмами и что Краузе только кажется неповоротливым, а на самом деле он быстр и точен. Но вот для того, чтобы хоть немного разобраться, что это за люди в повседневной жизни, за пределами футбольного поля, Стиву потребовалось несколько месяцев общения с ними.

Начать с того, что сам университет был для него ещё чужим миром, странным и непонятным. Правда, к этому времени Стив уже более или менее привык к университетскому городку: он знал теперь, где что находится, и полюбил зелёные лужайки, чистенький, залитый солнцем город по соседству с университетом и волнистые окрестные холмы с разбросанными по ним деревянными фермами.

Привыкнув к обстановке, Стив стал лучше понимать окружающих его людей и точно определил их место в университетской жизни. Хауслер — грубый, уверенный в себе парень, с большим жизненным опытом, любитель азартных игр. По субботним вечерам он вёл игру в кости, восседая за столом с властным видом. Играл он с методической точностью, не выказывая никакого волнения, никогда не кричал, не сквернословил и не жаловался, как это делали другие. Выигрывал и проигрывал с одинаковым хладнокровием; впрочем, чаще выигрывал. Похоже было, что он всегда при деньгах, и все обращались к нему в трудную минуту за помощью. Но просить у него было неприятно.

— Не одолжишь ли ты мне десятку на неделю? У меня скоро день рождения, и отец уж наверняка переведёт мне деньжат.

— Пятёрку дам.

— Но мне надо десять. Видишь ли...

— Могу дать только пять.

Своих решений Хауслер не изменял. Он держался очень уверенно, как старший, и это производило на Стива большое впечатление, одновременно и раздражая его и внушая чувство уважения. Этому смуглому жилистому виргинцу, казалось, были чужды сострадание и нежность. С женщинами он тоже обращался уверенно, с видом искушённого в жизни человека. Хауслер был единственным, кто осмелился привести на «Голубятню» женщину. Однажды субботним вечером он, напившись, привёл к себе в комнату Сью Энн, местную проститутку с хорошеньким, но бессмысленным птичьим личиком. У них произошла безобразная сцена. Не то он ей слишком мало заплатил, не то она решила, что Хауслер совершенно опьянел, но она залезла к нему в карман и была поймана на месте преступления. Стив сидел за столом в комнате Краузе и трудился над испанскими глаголами, как вдруг услышал крики. Он вышел в холл. Дверь в их комнату была открыта, там стоял Хауслер и громко хохотал, схватив Сью Энн за худые запястья. Женщина смотрела на него широко открытыми глазами, а её воробьиное лицо выражало испуг. Увидев Стива, она робко улыбнулась, но улыбка исчезла, потому что Хауслер начал вдруг срывать с неё одежду. Стив с отвращением и волнением смотрел, как Хауслер вырывал у неё из руки деньги и выталкивал её из комнаты в холл и дальше, на лестничную площадку. Сью Энн молила о пощаде, но Хауслер не унимался. Он что есть силы шлёпнул её по заду, и она, спотыкаясь, побежала вниз по лестнице. Он бросил ей вслед одежду.

К этому времени в холле собрались уже все. Одни смеялись, подбадривая Хауслера, другие пытались протестовать. Сью Энн стояла нагая внизу лестницы и визгливо кричала:

— По крайней мере отдай мне то, что я заработала!

Хауслер, усмехаясь, отрицательно качал головой. Сью Энн начала сквернословить. Она, путаясь, натягивала платье и извергала непрерывный поток брани и непристойностей. Стив наблюдал за ней со смешанным чувством сострадания и гнева. Ему хотелось окликнуть её, спуститься вниз и чем-нибудь помочь ей. Резко оттолкнув Хауслера, он сбежал вниз. Сью Энн подняла искажённое ужасом лицо и схватила туфлю, готовясь защищаться. Стив взял её за руку, покачал головой и мягко сказал:

— Уйдём отсюда.

Он отвёл её от лестницы в коридор и дал три доллара. Это было всё, чем он располагал. Она взяла деньги, не проронив ни слова. Потом, опершись худой рукой на плечо Стива, надела туфли и, не поблагодарив, быстро вышла.

Стив медленно поднялся по лестнице. Обитатели «Голубятни», собравшиеся в холле, начали расходиться. Хауслер всё ещё ухмылялся. Он не сердился на Стива: всё это ему казалось очень забавным. Стив окинул Хауслера холодным презрительным взглядом — тот весело захохотал. Он был в восторге от своей проделки. Ему, видимо, и в голову не приходило, что его поступок жесток и бесчеловечен.

Гнев Стива постепенно стихал. Он пожал плечами и улыбнулся. Какой смысл горячиться? Хауслер хлопнул его по спине, и они вместе пошли в комнату.

Из всех товарищей Стива Клейхорн был самым близким. Их связывало многое. По молодости лет они не участвовали в войне, поэтому оба молчали, когда Хауслер и Краузе беседовали о своём боевом прошлом. Как ни странно, одной из причин их сближения явился и тот факт, что ни у того, ни у другого не было достаточно карманных денег. Стив время от времени получал по нескольку долларов от отца, но Клейхорну не присылали ничего, и весь его доход ограничивался десятью долларами в месяц, которые он получал за свою работу в часовне. Денег этих едва хватало на мелкие расходы. Сначала, когда Клейхорн отказывался участвовать в коллективных вечерних вылазках к Мэрфу, где можно было съесть бифштекс по-гамбургски, или не хотел идти в кино, то кто-нибудь из товарищей уговаривал его пойти, обещая заплатить за него, и Клейхорн в конце концов сдавался, при том, однако, условии, что деньги он обязательно вернёт. Он вёл строгий учёт своим долгам, но неделя шла за неделей, а Клейхорн всё никак не мог расплатиться. Очень скоро он задолжал всем обитателям «Голубятни», и теперь уже никто его не уговаривал, когда он не соглашался примкнуть к компании. Клейхорн нравился ребятам, и все понимали, как ему трудно живётся, но как-то невольно охладели к нему. Только Стив зачастую оставался с Клейхорном — из чувства дружбы и солидарности, да ещё потому, что у него тоже не было денег.

Вечером они гуляли по тихим улицам Женевы и по отлогим холмам в окрестностях городка, болтая о всякой всячине. Стиву было легко с Клейхорном, и он охотно отвечал взаимностью на дружеское расположение, которое читал на бледном нервном лице этого паренька. И тот и другой были взволнованы тем, что они в Джексоне, к которому оба относились с благоговением, и в то же время юноши понимали, что этот мир красоты и успеха враждебен им и что они здесь чужие.

В ясные октябрьские ночи они подолгу бродили по просёлочным дорогам. Клейхорна беспокоило всё — и то, что он плохо успевает в учёбе, и что он плохо играет, и что его не любят товарищи, и тысяча других существующих и воображаемых своих недостатков.

— На прошлой неделе я, наверное, раз десять пропустил блокировщика. Просто не мог остановить его. Ты бы забил ещё гол, если бы я держал его по-настоящему.

— Брось говорить глупости, Клей! Это же пустяки.

— Но ведь я играл плохо, разве не правда? Я позволил ему обмануть себя. Я играл как кретин. Ну, разве это не так?

— Да забудь ты об этом, чёрт возьми!

— Не могу. Это ты можешь забыть ошибку, поскольку сам мало их делаешь. Ты ведь действительно играешь великолепно. Поверь, я говорю это совершенно серьёзно.

Стив покраснел от смущения. Ему льстило откровенное поклонение Клейхорна, но он всегда испытывал какую-то неловкость. Он не привык к тому, чтобы люди выражали свои чувства так открыто.

— Обещай мне только одно, — попросил Клейхорн. — Обещай, что если что-нибудь когда-нибудь случится... Я хочу сказать: если ты рассердишься или я надоем тебе, если ты не захочешь больше дружить со мной, обещай, что ты мне об этом скажешь. Не старайся от меня вежливо отделаться и не притворяйся занятым, а скажи прямо.

— Ну, что за чушь ты городишь! — с досадой ответил Стив.

Вечные сомнения товарища, его настоятельные требования заверений в дружеских чувствах раздражали Стива. Клейхорн ему действительно очень нравился, но иногда ему казалось, что этот юноша хочет заполнить собой всю его жизнь, быть с ним каждую минуту, знать все его мысли и чувства.

Шагая рядом со Стивом, Клейхорн поворачивал к нему своё бледное мальчишеское лицо и с волнением спрашивал:

— Ты мечтаешь о женщинах? О каких женщинах ты мечтаешь? Если бы ты мог выбирать любую женщину в мире, какую бы ты выбрал?

Стив вспомнил изуродованную девушку с милым лицом и жалостливой улыбкой, которую он не раз видел во сне.

— Бог мой! — восклицал Клейхорн. — У тебя будут женщины. Толпами будут за тобой ходить. Только подожди до будущего года, когда тебя включат в университетскую команду.

— Пусть ходят, — усмехался Стив. — Хоть по очереди, хоть все сразу.

— А вот у меня вряд ли когда-нибудь будет женщина. Таких, как я, они не любят — это я знаю. Я робок, и они сразу же это распознают. Как ты думаешь, правду говорит Хауслер, что женщины любят, когда к ним плохо относятся? Молодые, возможно, и любят. Но мне хотелось бы какую-нибудь постарше, у которой есть немного опыта, чтобы она меня научила.

Эти разговоры будоражили Стива. Он думал о женщинах, о жарких объятиях, ему чудились их белые плечи, бёдра, слышался тихий нежный шёпот. Со времени приезда в Женеву он ещё ни разу не гулял с девушкой. По вечерам он бывал занят на стадионе, а потом много часов просиживал над книгами, чтобы хоть как-нибудь наверстать упущенное время. Да и не так легко было найти девушку: студенты старших курсов установили свой приоритет на бо́льшую часть местных ресурсов. Правда, поблизости было два женских колледжа — Суитбриар и св. Марты, но туда без приглашения не пойдёшь. Ночами Стив тосковал по женщине, его преследовали соблазнительные видения: то это была Дженни, то Мелисса, то в памяти всплывало широкое чистое лицо деревенской девушки, работающей официанткой у Мэрфа, или заострённое, бессмысленное лицо Сью Энн. Стив с волнением вспоминал её обнажённые маленькие плоские груди и как она стояла внизу у лестницы и бесстыдно бранилась.

Когда же она, эта женщина, придёт к нему? Когда? Когда настанет будущий год, и его увенчают лаврами, и толпа будет приветствовать его? У него всегда было такое чувство, словно вот-вот грянут какие-то грандиозные события, что его ждут великая слава и почёт — они манят его из-за следующего поворота дороги. Стив всё чаще ловил себя на том, что старался вспомнить лицо Мелиссы, её жесты, её тихий бесстрастный голос. Хотя он видел её всего один раз, образ её представал перед ним поразительно живым и ярким. Он вспоминал о ней с чувством отчуждения, с чувством утраты и печали, как будто между ними было уже что-то интимное и волнующее и теперь больше никогда не повторится.

Стив до мелочей помнил, как она держалась тогда: её странное жеманство, за которым скрывались и мальчишеская самоуверенность и лёгкая робость. Он ещё не встречал девушки, которая хотя бы отдалённо была похожа на неё. Мелисса держалась с холодным достоинством, с аристократическим изяществом. Она казалась Стиву частицей чудесного мира богатства, красоты, утончённости и ума. Этот мир снова и снова возникал в его воображении, и Стив был уверен, что такой мир существует. Правда, он ещё ни разу с ним не сталкивался. Он только замечал его приметы — изысканный разговор, элегантный костюм, кадр из кинофильма, случайно брошенная Уиттьером фраза. Значит, он есть, этот красивый, утончённый мир, который то приближается к нему, то снова удаляется. Так где же он? Над этим Стив не особенно задумывался, но порой ему казалось, что прекрасный мир начинается в домах великих и богатых людей, а может быть, и ещё ближе — в таинственных, неприступных клубах влиятельных студенческих общин. Во всяком случае, у студентов, которые состоят в этих общинах, очень уверенный и преуспевающий вид. Они такие же, как Уиттьер: непринуждённо расхаживают по университету, превосходно одеты, корректны.

Согласно неписаному правилу, общинам не разрешалось вступать в контакт с первокурсниками до «недели пик» в октябре. Разумеется, относительно ряда студентов существовала предварительная договорённость. Было известно, например, что Уиттьер пойдёт по стопам своей семьи и вступит в клуб «Бета», который управлял университетской жизнью, контролировал его сложную политическую кухню и обычно захватывал выгодные посты в правлениях студенческих организаций. На «Голубятне» Уиттьер теперь почти не бывал, предпочитая проводить время в клубе «Бета» или со своими друзьями старшекурсниками. Но к Стиву он по-прежнему относился внимательно и дружелюбно, очевидно, потому, что очень ценил его как футболиста.

В начале «недели пик» каждая община отбирала возможных кандидатов в новые члены и приглашала их на обеды, вечеринки и дискуссии. Там их самым лестным образом представляли всяким влиятельным университетским деятелям — членам данной общины.

Это была неделя тревожного, мучительного ожидания. Каждый первокурсник втайне уже решил, в какую общину он желал бы вступить, и с волнением ждал, когда его туда пригласят. Если приглашение не поступало, то начиналось отчаянное раздумье: то ли принимать приглашение другой, менее значительной общины, то ли ждать — вдруг избранная им община всё-таки пригласит его.

В середине «недели пик» во время тренировки к Стиву подошёл Уиттьер.

— Некоторые ребята из клуба «Бета» видели, как ты играешь, — сказал он. — Они хотели бы познакомиться с тобой и просили, чтобы я привёл тебя сегодня вечером.

Стив покраснел от удовольствия. Уиттьер улыбнулся.

— Так я зайду за тобой что-нибудь около восьми.

После тренировки Стив стоял под душем дольше обычного, а затем поспешил на «Голубятню», чтобы получше одеться. Его товарищи ушли обедать, и, когда Уиттьер просунул в дверь голову, он был в комнате один.

— Готов?

Уиттьер оглядел Стива, в глазах его промелькнула досада.

— Тебе что-нибудь не нравится?

— Нет, всё в порядке, пошли.

Но Стив догадался, в чём дело: Уиттьеру не понравился костюм, твидовый костюм, который они выбрали вместе с отцом. Он и сам, как только приехал сюда, почувствовал, что купил не то, что нужно. Ни на ком другом таких костюмов он не видел. Стив провёл пальцами по пиджаку, словно хотел этим прикосновением изменить расцветку ткани.

— Тебе больше нечего надеть? — спросил Уиттьер.

— Нечего. Есть только старые вещи.

— Старые вещи — это очень хорошо.

— Да, но не мои.

Стив подошёл к комоду и посмотрелся в зеркало.

— Галстук тоже никуда не годится, — добавил он.

— Где это ты его раскопал? — спросил Уиттьер. В голосе его слышалась теплота.

— Это галстук Клейхорна, — ответил, смеясь, Стив. — Подарок матери.

Уиттьер взял его под руку.

— Пойдём ко мне, я тебе что-нибудь подыщу.

Сказал он это просто, без всякой снисходительности. Стив пошёл с ним, и через несколько минут Уиттьер вручил ему серые фланелевые брюки, коричневый пиджак и носки. Пиджак был сшит из мягчайшей шерсти — Стив такой никогда не видел.

— А вот и галстук.

Галстук был чёрный, трикотажный. Уиттьер извиняющимся тоном добавил:

— Ты должен купить себе такой. Идёт к любому пиджаку. Очень удобный.

Стив переоделся. Он знал, что костюм этот безупречен. Сам он, конечно, никогда бы не смог подобрать для себя ничего подобного. Но почему считается, что костюм Уиттьера безупречен, а его собственный никуда не годится? Кто это определяет? Он решил попросить Уиттьера помочь ему выбрать костюм и уже заговорил было об этом, но что-то удержало его: Уиттьер стоял, небрежно облокотившись о подоконник — красивый, с тонким профилем, его рыжеватые волосы вились, а подбородок был слегка раздвоен... Стив лишь кивнул головой в знак того, что готов идти, и они отправились.

Клуб «Бета» стоял на видном месте, в самом начале улицы Общин. Его библиотека помещалась в слабо освещённом золотистом зале с панелями из сосны и глубокими кожаными креслами. Полки вдоль стен были уставлены книгами, альбомами с пластинками. На столах лежали журналы «Эсквайр» и «Нью-Йоркер».

В комнате стояла благоговейная тишина. Несколько юношей сидели на полу у проигрывателя и, почтительно склонив головы, слушали музыку. Кто-то ласковым голосом сказал:

— А теперь поставим Арти.

Кларнет начал нащупывать мелодию, нашёл её и нежно и хвастливо заиграл. Исполнялось «Лето» Арти Шо.

Стив тоже сидел на полу среди членов общины «Бета», смущённый и счастливый. Именно таким он и рисовал себе университет: внизу зал, а наверху комнаты с небрежно прислонёнными в углах теннисными ракетками и клюшками для гольфа, с карикатурами на стенах и фотографиями худеньких благовоспитанных девушек на бюро. На стенах библиотеки висели написанные маслом портреты выдающихся братьев по общине: член Верховного суда, молодой автомобильный магнат, председатель правления банка города Цинциннати и Джонни Мастерс, великий Джонни Мастерс, — первый игрок университетской команды, вошедший в состав сборной команды Америки! Он был убит во время первой мировой войны, когда летал в эскадрилье Лафайета. Его спортивная фуфайка висела в стеклянном шкафу для призов в помещении при стадионе. На ней был номер 44. Никому после Мастерса не разрешалось носить этот номер.

Пластинка кончилась. С пола поднялся толстый юноша с бесцветными глазами и так же благоговейно, как и прежде, поставил другую пластинку. Это было буги-вуги. Один из слушателей взял барабанные щёточки и стал бить ими по кожаному креслу. Закрыв глаза, он легко выстукивал щёточками странный, запаздывающий ритм.

К Стиву подошли Уиттьер и высокий юноша в очках. Это был Брикер, президент студенческой организации. Он протянул Стиву пачку сигарет, но тут же виновато улыбнулся.

— Простите, совсем забыл: ведь вам запрещено курить. А может быть, всё-таки?..

— Нет, спасибо. — Стив стоял в напряжённо-выжидательной позе.

— Я давно ждал случая познакомиться с вами, — сказал Брикер, осторожно прикуривая сигарету. — Эти длинные пасы у вас действительно красивы. Ну и сильная же у вас рука!

Стив покраснел от удовольствия и напряжённо улыбнулся.

— Как вам нравится Джексон?

— Очень нравится. Очень.

— Молодчина.

Он устремил блуждающий взор куда-то вдаль, поверх плеча Стива, и немного помолчал.

— Ну, так вот... мы на вас очень надеемся, старина. Рассчитываем на вас там, на футбольном поле. — Брикер протянул руку. — Рад был познакомиться с вами.

Видимо, ему нечего было больше сказать. Мышцы на животе Стива напряглись, по телу пробежал холодок тревожного предчувствия. Брикер из вежливости пробормотал ещё что-то и отошёл. Стив сел, с тяжёлым чувством думая о том, что произойдёт дальше. Он видел, как Брикер подошёл к другому первокурснику. Но на этот раз он подозвал к себе нескольких членов «Беты», и они потихоньку вышли из зала.

Стив сидел и внимательно вглядывался в портрет Джонни Мастерса: молодое мечтательное лицо, мягкий раздвоенный подбородок, копна непокорных чёрных волос...

Некоторое время спустя возвратился Брикер. С ним вместе вошёл, смущённо улыбаясь, счастливый первокурсник. К отвороту его пиджака был приколот небольшой золотой значок общины «Бета». Брикер подошёл ещё к одному первокурснику и вывел его из зала.

Толстяк продолжал менять пластинки, щёточки мягко ударяли по подлокотнику кресла. Прошёл час. К Стиву подходили разные студенты из «Беты», бросали несколько слов приветствия, говорили вежливые комплименты и снова оставляли одного.

Толстяк поставил пластинку Бенни Гудмэна и тоже подошёл к нему.

— Ну как, Новак?

Он стоял, слушая пластинку, тихо позвякивая монетами в кармане.

— Ты, наверное, вступишь в общину «Сигма Тэта». Знаешь, там неплохие ребята!

К ним подошёл Брикер.

— Знаете что, Новак, вы к нам заходите. У нас тут бывают вечера. Приходите в любое время. Можете даже бывать на танцах. Только скажите Уиттьеру, и мы всё устроим.

Кто-то окликнул Брикера, и он отвернулся.

Стив не совсем понял, что хотел сказать Брикер. Но тут он вспомнил слова толстяка о «Сигме Тэта», и ему всё стало ясно. «Сигма Тэта» была католическая община. Она помещалась в маленьком домике на окраине университетского городка.

Он почувствовал, что краснеет от растерянности и унижения. Так, значит, «Бета» и не собирается приглашать его к себе! Ну, конечно, нет. Он ведь католик. Странно, что он раньше не придавал этому значения. Сколько Стив помнил себя, он никогда не относился к религии всерьёз. Вместо того чтобы слушать катехизис, он уходил в парк Гамильтона и играл там в мяч. Стив вспомнил, как отец Валески сурово внушал ему, что он должен обрести веру, иначе его ждут вечные муки адовы. Однако Стив не очень-то боялся этих мук и в церковь ходил только на рождество и пасху, чтобы доставить удовольствие отцу.

Толстяк отошёл, и Стив встал. Он вдруг почувствовал, что на нём чужой костюм. Мягкий пиджак Уиттьера совсем не идёт ему. Вероятно, он в нём глупо выглядит. Круто повернувшись, Стив быстро вышел из библиотеки и покинул клуб.

Миновали октябрь и ноябрь. Первокурсники выигрывали встречу за встречей. Стив продолжал с успехом демонстрировать своё мастерство. О нём начали появляться заметки в газетах Ричмонда и Норфолка, делались сравнения и высказывались предположения.

Заметки в прессе появлялись всё более регулярно. Стив жадно просматривал газеты, после игр ждал вечерних выпусков. Слова похвалы звучали как музыка, они пьянили и возбуждали его. Однако он по-прежнему тщательно соблюдал правило, усвоенное им ещё от Эдди Эйбрамса: читал газеты тайком и никогда не выказывал интереса к тому, что о нём говорят. Если кто-нибудь, размахивая газетной вырезкой, спрашивал, читал ли он, что там написано, Стив вопросительно поднимал брови, вежливо просматривал заметку и пожимал плечами, неодобрительно ворча что-нибудь под нос. Он был тих, скромен, немного смущён, и никто не подозревал, что он купил эту газету сразу же, как только она появилась в киоске, и уже раз десять жадно перечитал написанное.

Стив играл с неизменным блеском. Сообщения об этом проникали и в газеты города Белые Водопады. Отец прислал ему письмо. Старательно выводя карандашом печатные буквы, он писал:

Чёрт возьми, надо написать отцу! Стив редко отвечал на его письма, лишь посылал ему время от времени открытки, торопливо черкнув несколько строк. Всё собирался написать большое письмо, но каждый раз откладывал. Он убеждал себя в том, что подробное письмо писать ещё рано, что надо сперва освоиться на новом месте, что слишком много времени отнимают тренировки. Стив давал себе обещания, что напишет отцу сразу же по окончании спортивного сезона, будет писать длинные тёплые письма, порадует отца. На самом же деле ему совсем не хотелось писать домой, и он мучился, испытывая угрызения совести от того, что не хочет писать, не хочет думать ни об отце, ни о Белых Водопадах. Здесь как на другой планете, отец даже не поймёт, что это такое — Джексон. В Стиве всегда жило подсознательное страстное, непреодолимое желание бежать от старой жизни, совсем забыть о ней...

Но не надо думать об этом и мучиться. Нехорошо копаться в собственной душе. Беда Клейхорна в том и состоит, что он всегда проверяет себя, всегда спрашивает и сомневается. В конце концов, он учится, пробивает себе дорогу в жизни, а ведь этого и хотел отец больше всего на свете, оправдывался сам перед собой Стив.

По молчаливому соглашению Уиттьер и Стив не вспоминали об инциденте в клубе «Бета». Они по-прежнему встречались на тренировках и поддерживали дружеские отношения, хотя и чисто формальные. Стив обнаружил, что Уиттьер знает Маккейба.

— Мой отец учился вместе с ним. Я и его племянницу знаю. Встречал её на танцах в Ричмонде, а однажды был у них дома в Оксфорде.

— Что он собой представляет, этот Маккейб?

Уиттьер улыбнулся.

— О старике попечителе ходит так много слухов, что трудно в них разобраться. Он в Джексоне важная птица — попечитель и президент Ассоциации бывших питомцев университета. Мой отец рассказывал со слов самого Маккейба, что он из Джорджии, сын владельца предприятий по производству скипидара. Когда ему было пятнадцать лет, он ударил негра обухом топора по голове и убил его — это он тоже сам рассказал отцу. Здесь он играл защитником в студенческой футбольной команде. Ушёл из университета с третьего курса. Почему? Толком никто ничего не знал. Во всяком случае, теперь он владеет лесоразработками на Миссисипи и в Арканзасе, предприятиями по производству скипидара в Теннесси и бумажной фабрикой в Южной Каролине. Фабрика носит его имя: «Маккейб без компании». А живёт он в Оксфорде, примерно в девяноста милях отсюда. Там у него большой дом и поместье. Однажды Маккейб и Мелисса собрали в Ричмонде группу из двадцати ребят — в эту компанию попал и я — и повезли нас всех на самолёте к себе в гости. Играл джаз из Нового Орлеана, и подавали шампанское. Мне было тогда пятнадцать лет, и другим ребятам по стольку же. Мы были в восторге. Маккейб любил устраивать такие праздники.

— Ты говоришь, что он играл в футбол, — заметил Стив. — Значит, он не всегда хромал?

Уиттьер пожал плечами.

— На этот счёт болтали всякое. Я, например, слышал, что много лет назад он обманул двух братьев из Арканзаса на сто квадратных миль соснового леса. Однажды ночью они поймали его, избили рукоятками пистолетов и сбросили с железнодорожной насыпи. Будто после этого он и хромает. По крайней мере так говорят.

Время от времени Маккейб неожиданно появлялся в Женеве и приглашал Стива пообедать с ним. Когда бы Стив ни приходил в его номер, там было полно людей. В числе постоянных посетителей был и Белфридж. Он сердечно приветствовал Стива, расспрашивал его о команде. Никого из других посетителей Маккейба, кроме доктора Потерфилда — президента Джексона, Стив не знал. Мелисса не появлялась вовсе. Правда, один раз Стив видел, как она проехала на машине с Тэрнером Уайли, а ещё один раз Уиттьер упомянул, что она была на вечере в клубе «Бета». Но если Мелисса и приезжала в город вместе с Маккейбом, то в гостинице Стив никогда её не заставал.

Тот же Уиттьер рассказал Стиву и о Мелиссе. Она была из знатной семьи. Её отец, болезненный человек, младший сын Кратчфилда, первого богача штата, торговал хлопком. Мать Мелиссы — сестра Ребекки — была внучкой генерала Тальяферро, командовавшего 37-й Виргинской пехотной бригадой в Порт-Репаблик. Тот факт, что руководимая им бригада постоянно терпела поражения, не преуменьшал славы, связанной с его именем.

В начале тридцатых годов отец Мелиссы обанкротился и был отправлен в туберкулёзный санаторий. Девочке исполнилось десять лет, когда Маккейб удочерил её. В то время он уже становился влиятельной фигурой в штате. Его всегда раздражало знатное происхождение жены, может быть потому, что он этому завидовал. Маккейб был очень доволен, когда Мелисса отказалась от фамилии отца и приняла его фамилию. Своих детей у него не было. Жена его постоянно болела, ходили слухи, что у неё рак. В обществе она появлялась очень редко.

Когда Мелисса вернулась из дорогого пансиона в штате Коннектикут (Маккейб не хотел, чтобы она училась на Юге), она стала повсюду сопровождать его. Ей тогда только что минуло шестнадцать лет, она была стройной и удивительно красивой девушкой. Вместе с Маккейбом она посещала банкеты бывших питомцев Джексона, выставки лошадей в Уоррентоне, балы у губернатора. В высшем обществе Маккейба называли чужаком и неотёсанным мужланом, однако не могли не считаться с ним. Ходили слухи, что он играет значительную роль в политической жизни штата и что он бросил вызов традиционному господству семьи Бирд. Однако не было никаких доказательств, подтверждавших его участие в политической жизни, разве только то, что он давал деньги на проведение избирательных кампаний.

Уиттьер рассказал также Стиву о странных помолвках Мелиссы. Их было три, причём впервые Мелисса была помолвлена, когда ей не было ещё и семнадцати лет. Жених — известный адвокат из Роанока — был гораздо старше её. Об этой помолвке с большой торжественностью объявили в газетах, в светской хронике, а неделю спустя она была неожиданно расторгнута. Никто не знал, по какой причине. Такая же судьба постигла и две последующие помолвки: с известным художником, приезжавшим на летний сезон в Виргинию, и с популярным в то время красивым военно-морским лётчиком. Эти помолвки тоже сопровождались шумными банкетами, балами и объявлениями в газетах, но, как и в первом случае, были внезапно расторгнуты.

— Не знаю, кто тут виноват, Маккейб или Мелисса, — сказал Уиттьер. — Во всяком случае, насколько мне известно, последние два года она появляется в обществе таких слюнтяев, которых никто не принимает всерьёз. Ты знаешь, кого я имею в виду.

— Уайли?

— Да, именно. Сущий болван.

Выслушав всё это, Стив вздохнул с облегчением, и вместе с тем он был озадачен. Так, значит, Мелисса и вправду принадлежит тому далёкому миру — загадочному и неприступному.

Когда Стив встречался с Маккейбом в Женеве, они не говорили о Мелиссе. Маккейбу, видимо, доставляло огромное удовольствие кормить Стива и смотреть, как он ест. Острые глаза попечителя и его одобрительное ворчание смущали Стива, ему казалось, что Маккейб смотрит на него как на какое-то призовое животное. Однако Маккейб никогда не разговаривал с ним покровительственным тоном, как это делали Брикер и другие студенты, занимавшие важное положение в университете, когда останавливали его на улице, чтобы поболтать. Маккейб был груб и откровенен. Он смотрел, как Стив расправляется с бифштексом, и, одобрительно кивая головой, уговаривал его съесть ещё.

— Вот я, бывало, ел! Как начну что-нибудь есть — хрен, например, — так и уничтожу целый галлон. Или возьмусь за бисквиты. Сую их в рот обеими руками. Теперь уже не то. Старею, кишка стала тонка. Никуда не гожусь.

Маккейб говорил беспрестанно, фразы наскакивали одна на другую, словно он не успевал выбрасывать их из себя.

— ...В Бафорде на дороге, напротив школы, где я учился, всегда стоял фургон, в котором продавали горячие котлеты. У этого фургона я тратил все свои деньги. Котлеты были наполовину из кукурузной муки, но я съедал их по дюжине за один раз. У отца была банка с приправой, которую он называл «перечной травой». Бывало, он спрашивает меня: «Чего тебе дать: луку или перечной травы?» Я ему отвечаю: «И то и другое». А он даст перечной травы и скажет: «Тут, сынок, и лук есть». Горчицу я любил страсть как. Иной раз встану ночью, сделаю пяток бутербродов с горчицей и в постель. Лежу и жую их. Однажды отец застал меня за этим занятием и здорово поколотил. Тогда я стащил банку горчицы и спрятал её в лесу. Там и ел свои бутерброды.

Маккейб выпил виски и заказал ещё. Стив обратил внимание на его глаза — они были маленькие, глубоко посаженные, и он непрерывно моргал ими. Маккейб сидел, сжимая огромной рукой стакан. Лицо его вспотело, хотя в ресторане было не жарко.

— Ел я и сырой лук. Ел его, как яблоки. Теперь иногда вспомню, как вонзал зубы в хрустящую луковицу, возьму луковицу, откушу — и ни черта, никакой радости. Ничего не хочу, даже студня. Мы его называли тогда как-то иначе. Ну, знаешь, как его готовят: варят свиную голову, потом рубят мясо, заливают бульоном и ставят на холод, чтобы он застыл. Есть его надо с перцем, уксусом и маринованными огурцами.

«Свиная голова! — думал Стив. — Да у него самого свиное рыло. Особенно эти глазки».

— В Хокси, в Арканзасе, где я учился, директором школы был мистер Фарп. Он весил, наверное, не меньше трёхсот фунтов. Помню, как он приходил к нам домой и съедал по три дюжины початков кукурузы с маслом. Кончил он тем, что однажды замертво свалился в уборной. Гроб ему сколотили гигантских размеров.

Маккейб, казалось, искренне полюбил Стива. Прощаясь, он всегда спрашивал:

— Чувствуешь себя хорошо? Как идут дела? Может, тебе чего-нибудь надо?

— Нет, сэр, благодарю вас. Всё хорошо.

— Если что надо будет, так скажешь. Ладно?

— Хорошо, сэр.

Футбольный сезон закончился для первокурсников без поражений и даже без ничьих. Стива и Хауслера зачислили в университетскую сборную. Все говорили о том, что тяжёлые дни миновали и у Джексона снова будет настоящая футбольная команда.

На рождество Стив приехал в Белые Водопады. Отец с угрюмым лицом сидел в своём пыльном зелёном кресле у камина.

— Ну, как в университете?

— Прекрасно.

— Питание хорошее?

— Да.

На лице Яна появилась тень улыбки.

— Но тушёнки, наверно, не было, а?

— Не было. Очень по ней скучал.

— А как занятия? Трудно?

— Ничего, справляюсь. Вообще-то трудно, но не так, как я думал. Я мог бы выйти в число лучших студентов, если бы не футбол. Не так-то легко весь вечер тренироваться, а потом ещё сидеть над книгами. По субботам, когда мы играли где-нибудь в другом месте, приходилось пропускать даже утренние занятия. Но к весне я обязательно наверстаю упущенное.

— Молодчина, — сказал отец. — Ты хорошо выглядишь. Иди, сядь рядом со мной. — Он похлопал ладонью по подлокотнику кресла.

Стив подсел к отцу. «Всё как-то переменилось, — думал он. — А может быть, и прежде так было, только я не замечал? Неужели этот сутулый человек с лицом пожилого крестьянина — мой отец? А это наш дом? Тёмные комнаты с драными обоями, дешёвая мебель, потрескавшаяся штукатурка в ванной, несвежий запах кухни и водопровода... Господи, какой тут запах! Раньше я никогда его не замечал».

Рождество прошло бестолково. Стив сходил в церковь с отцом и Джои. Потом дня три разыскивал товарищей, с которыми играл в школе, а вечерами сидел с отцом у Мануэля. Белые Водопады показались ему захудалым, скучным городишкой. На пятый день Стив сел в автобус и поехал в Нью-Йорк поглядеть ресторан бифштексов Мэддена и немецкий ресторан Ратскеллера — излюбленные места студентов. Он много слышал об этих ресторанах в Джексоне. Там было полно подвыпивших студентов Йеля и Дартмута и весёлых выхоленных девушек. Стиву нравилось сидеть среди них, быть одетым, как они, приятно было завязать беседу с кем-нибудь за стойкой бара, подтвердить, что он учится в Джексоне и — верно — играет немного в футбол.

Иногда он встречал ребят, знакомых ему по Женеве, и присоединялся к их шумным ватагам. Они пили пиво и распевали песни, и снова Стив ждал, что вот-вот с ним случится что-то особенное. Но ничего не случалось. Вечер кончался, университетские знакомые садились в свои автомобили, а Стив, одинокий, усталый и растерянный, возвращался в тряском автобусе в Белые Водопады.

Разочаровавшись в своих поездках в Нью-Йорк, Стив раза два зашёл к Дженни О’Доннел, но не застал её дома. Потом, встретив её на улице, он подумал, что теперь она, пожалуй, легко отдастся ему, покорённая новой славой, которую он завоевал в Джексоне. Но каникулы как-то неожиданно кончились, и он так ни разу и не погулял с Дженни. Последний вечер следовало провести со своими: была назначена прощальная вечеринка у Мануэля.

Как и в прошлый раз, собрались все близкие и знакомые: соседка миссис Перрон, Том Влатко с фабрики, Майк Прибивич и высокий длинноносый механик Тони, фамилию которого так никто и не помнил.

Всё это были грубоватые усталые люди, которые знали только одну радость в жизни — весёлую дружескую вечеринку. Пили они со смаком, незатейливо шутили и рассказывали старые непристойные анекдоты.

Сияющий Мануэль ходил между столиками, наполняя стаканы и подзадоривая гостей. Стив ему очень нравился, он относился к нему даже с нежностью и принимал его у себя с особенным удовольствием.

Джои тихо сидел в углу и наблюдал, что делается вокруг. Его тёмные глаза смотрели вопросительно. Стив подсел к нему. После комплиментов и гордого перечисления Мануэлем всех его успехов ему особенно захотелось услышать слова одобрения от Джои.

Джои постукивал ногтем по стакану.

— Ну как, брат?

— Приятно побывать дома.

— Да?

— Конечно. Повидать отца. И тебя тоже. И всех остальных.

— Вот и хорошо. — Ноготь Джои выстукивал медленный ритм.

Подошёл Мануэль и потащил Стива к компании. Все опьянели и повеселели, в баре стало шумно. Уговаривали выпить и Стива, им было лестно, что он пьёт вместе с ними. Стив чувствовал, как от выпитого вина по телу расходится приятное тепло. На какое-то время он забыл, что эти люди казались ему скучными, а жизнь их — бесцельной. Сейчас сердце Стива преисполнилось любви и нежности к ним, и он бросился обнимать отца и Мануэля, а потом распевал с Томом Влатко фривольную польскую песенку и хохотал во всё горло.

Мануэль пустил по кругу альбом собранных им газетных вырезок, и все заговорили о том, что в следующем сезоне надо заказать автобус и поехать на одну из игр. Пили ещё и ещё, все толпились вокруг Стива, громко поздравляя его и пожимая ему руку. Стив тоже что-то орал и заливался счастливым смехом.

Развеселился наконец и Джои. Он подошёл к Стиву и неожиданно улыбнулся славной, доброй улыбкой — теперь он редко так улыбался.

— Ну ладно, братишка, твоя взяла.

Было около полуночи, когда Стив вспомнил, что из его друзей на вечеринке нет только Эдди Эйбрамса.

Прошла зима, настала весна. За университетскими буднями время летело быстро. Стив избегал студенческих компаний. Он убеждал себя в том, что ему необходимо уделять больше внимания учёбе, но подсознательно Стив просто боялся повторения того, что произошло в клубе «Бета». Вечерами он либо гулял с Клейхорном, либо сидел над книгами. Трудно было так жить. Стиву казалось, что настоящая жизнь ждёт его за стенами комнаты, в тёплом полумраке, там, где горят огни студенческих клубов и слышится музыка, где стрекочут сверчки и приглушённо кричат ночные птицы.

Кафедра английской литературы. Профессор Мегрот сидит на возвышении, его белые руки играют золотым карандашом, детское лунообразное лицо приятно улыбается.

— Мистер Новак!

— Слушаю, сэр.

— Мистер Новак, вы, насколько я понимаю, знамениты. — Профессор Мегрот задумчиво надул щёки, затем продолжал: — Я и сам некоторым образом знаменит. Но, по-моему, ваш спорт ни черта не стоит. Ни чер-та! — Он покачал головой, словно сомневался в справедливости собственных слов. — Я ни капельки не интересуюсь ни футболом, ни баскетболом, ни теннисом, ни шахматами, ни пинг-понгом, ни гольфом, ни борьбой, ни лото. Игра в кольца, бридж, бинбэг, метание копья и спин-де-ботл также не увлекают меня.

Стив стоял, нервничая и вытирая о брюки вспотевшие ладони.

— Таким образом, — продолжал, приятно улыбаясь, профессор Мегрот, — единственное, что у нас с вами общее, — это учебное задание. Вы читали то, что вам было задано, мистер Новак?

Стив тихо ответил:

— Нет, сэр.

— Так и не прочли ни одного стихотворения Китса?

— Одно прочёл, о святой Агнессе.

— Только одно? Ну, конечно, вы ведь читаете медленно. Наверное, по складам, а?

Стив побледнел. Понимая, что это уже ничему не поможет, он сказал:

— Я прочёл «Канун святой Агнессы» и... не знаю как вам, но мне оно понравилось. Я хочу сказать — слова. Понравились слова. Раз десять, наверное, прочёл. А потом было поздно и мне не хотелось читать ничего другого. Я лёг спать.

Профессор Мегрот недоверчиво прищурил глаза.

— Вы прочли его десять раз?

Кто-то тихонько захихикал. Профессор Мегрот поднялся и прошёлся перед кафедрой.

Стив начал тихо, без всякого выражения читать:

Профессор Мегрот сделал лёгкое движение рукой. Стив резко остановился, лязгнув зубами, — словно перекусил нитку. Молчание. Потом Мегрот сказал:

— Вы не понимаете, Новак. Вы не должны читать стихи. Вы должны быть футболистом, таким, каких показывают в кинофильмах, — бессловесным быком. Вы должны стоять и тупо глядеть на меня, пока я тут делаю из вас дурака.

В голосе профессора звучали ласковые нотки. Стив понял, что завоевал его расположение.

— Благодарю вас, Новак. Садитесь.

После занятий, когда Стив выходил из аудитории, Мегрот подошёл к нему.

— Жду вас на чашку чая в пятницу, — сказал он своим певучим голосом. — Ровно в пять. До свидания.

Мистер Мегрот снимал квартиру с пансионом на окраине университетского городка. Большой полутёмный кабинет был до самого потолка уставлен книгами в старых кожаных переплётах: целая полка пьес, на следующей — стихи, французские, немецкие книги. Классики, которых изучали в школе, и сотни других писателей, о которых Стив никогда не слышал: Христофер Ишервуд, Дилан Томас, Оден. На окнах — тяжёлые зелёные драпировки, на столе — небольшой макет Елизаветинского театра. На стенах, как-то некстати в этой комнате, висели репродукции картин современных художников Руо, Пикассо и Клее. Повсюду стояли коричневые глиняные горшки, наполненные старыми вересковыми трубками.

В этой комнате каждую неделю собиралась небольшая группа студентов — цвет университетской интеллигенции. Кое-кто из них уже сотрудничал в литературных журналах, другие играли в студенческом симфоническом оркестре. Они пили крепкий чай и спорили до хрипоты. Им всерьёз казалось, что они борцы за истинное искусство, последний оплот культуры в царстве богатых бездельников и провинциалов. С глубоким презрением говорили они о великих идолах литературных хрестоматий — Диккенсе, Уитмене, Браунинге. Их священными книгами были маленькие ежеквартальные журнальчики, которые процветали в Сьювони, Кеньоне и других литературных колледжах. Эти юноши развивали культ поклонения собственным идолам, руководствуясь при этом указаниями великих жрецов из этих журнальчиков. Их тянуло к неврастеничным, измученным, отчаявшимся писателям современного поколения. Отчаяние стало модным. Оно было непохоже на бурное и буйное разочарование старшего «потерянного поколения». Разочарование этих юношей было возведено в некий культ страдания и покаяния.

Стив смутно понимал, что у них есть как бы свои святцы. Экзистенциализм, абстракционизм, сюрреализм, Кеннет Пэтчен, Генри Миллер, Альбер Камю — эти названия и имена они склоняли на все лады. Стив пришёл в ужас от того, что не знает ни этих терминов, ни имён. Сознавая своё глубокое невежество, он сидел молчаливый и смущённый, отчаянно силясь понять, о чём идёт речь. Его первое появление на чаепитии было встречено довольно враждебно, но потом завсегдатаи этого дома увидели, что хозяин относится к Стиву с уважением и симпатией, и смирились с его присутствием.

Сам Мегрот не слишком поощрял увлечение своих гостей экзотическими символами и благородным отчаянием. Однако ему было забавно и приятно слушать эти разговоры, чем-то напоминавшие ему о днях юности, о двадцатых годах в Париже. Он осторожно развенчивал мрачных неврастеничных поэтов, которыми увлекались его питомцы, и советовал им почитать Достоевского и Гейне.

— Уж если вы так хотите поклоняться измученной душе, выбирайте ту, что с талантом, — говорил им Мегрот.

Мегрот и не старался втянуть в разговор Стива. Он лишь изредка кивал в его сторону головой и лёгким движением руки указывал на «молчаливого друга футболиста».

Сжимая своими изящными белыми пальцами ручки кресла и слегка наклонясь вперёд, он тихим голосом говорил:

— Эта трагедия, которая так восхищает вас, молодые люди, эта концепция первородного греха есть не что иное, как изъеденный молью пережиток средневековья. Пер-во-род-ный грех! Да подобная теория нелепа в век науки, когда Дарвин и Маркс преподнесли нам свои неопровержимые открытия! Я утверждаю, что подлинной основой нравственности является экономика. Мы живём в эпоху долларовой культуры и долларовой нравственности. А вот Грэнди качает головой. Грэнди не согласен. А может быть, он, как всегда, не прав? По-моему, он всё-таки не прав!

Мегрот вдруг поворачивался и взмахивал холёной рукой в сторону Стива.

— А что скажет наш молчаливый друг футболист?

В его вопросе не было ни ехидства, ни желания смутить. Мегрот ласково улыбался Стиву и опять отворачивался, избавляя того от необходимости отвечать.

Дик Грэнди, толстяк с совиным лицом, которого так любил дразнить Мегрот, был из Бостона. В местном литературном журнале очень ценили его критические эссе и считали его убеждённым апостолом отчаяния.

— После войны только французы дали миру больших писателей, — говорил Грэнди так, словно бросал кому-то вызов, и высокомерно щурил глаза. — Как говорит Камю, человек должен сделать выбор между смертью и «бездумным счастьем камней».

— Именно так, — поддакивал ему Джо Фиринг, худой, томный юноша, редактор журнала «Парик и маска». — Зло неизбежно. Оно заложено в самом человеке. Ад — это собственное «я» человека. — Фиринг важно поджимал губы.

Такие разговоры чрезвычайно интересовали Стива, хотя многого он не понимал. Ему было приятно бывать у Мегрота. Уже самый факт присутствия в доме профессора доказывал, как казалось Стиву, что Мегрот не считает его только спортсменом. Для Стива эти визиты были ещё и своеобразной формой самозащиты против того, что он всегда подозревал в людях и что возмущало его, — против отношения к нему как к тупому здоровому животному.

Стив мысленно отмечал имена, которые вновь и вновь возникали в беседах: Кафка, Арагон, Джойс. С сосредоточенным, вопрошающим выражением лица он слушал жаркие споры, разделявшие собеседников на враждебные лагери. Мегрот, как маленький круглый божок, катался по комнате, разливая чай, то и дело прикуривая свою трубку. Он бросал два-три слова, гладил кого-нибудь по голове, но в дискуссию вступал редко. Лишь когда собеседники начинали яростно кричать друг на друга и спор грозил превратиться в ссору, Мегрот становился в круг спорщиков и, держа трубку в мягкой белой руке, ждал, когда все утихнут.

— Ах, Грэнди, Грэнди... — говорил он, наклонив голову и укоризненно глядя на толстого бостонца.

Все улыбались: старый добряк Мегрот!

— Отчаяние, — устало продолжал он, — это сшитая из страха старая мантия, у которой сменили подкладку и пуговицы, удобное одеяние для разочарованных либералов и испуганных интеллигентов. В эту мантию можно закутаться, когда захочешь бежать от ужасающей нищеты и несчастий человечества, от глупости войн и рабства в колониях. А между тем есть очень простой ответ на всё это. Слышите, Грэнди? Человеку нужно не отчаяние, а мужество, чтобы честно ответить на вопросы. Я подчёркиваю: ответить честно! А ответ в следующем: наш король — прибыль. Его легко распознать, ибо он, как и большинство нынешних королей, не носит одежды. Он гол уже на протяжении многих поколений. Он был гол в Испании и в Мюнхене. Мы должны были это признать. Но признание это повлекло бы за собой потерю уютных местечек, отмену лекционных турне и ужасающую потребность в действии. Значит, надо было искать какой-то выход, надо было бежать. И я бежал. Меня, например, пригласили выступить в Ричмонде в защиту Испании, а я отказался.

Студенты слушали Мегрота с напряжённым вниманием. Его тихий голос словно завораживал их.

— Увы! Для некоторых из нас дело тут даже не в том, что мы боимся потерять заработки или служебное положение. Есть более глубокие причины этого бегства: наше воспитание, туманные идеалы, собственная трусость и общество, которое нас сформировало и в котором мы живём. Мы выходили из Гарварда и Оксфорда и хватали первое попавшееся такси, чтобы мчаться к бунту. Но, когда ехать стало трудно, мы вылезли из машины смущённые, раздражённые, с одним лишь желанием: чтобы никто не трогал нас с нашим прекрасным неврозом. Так было с Оденом и Ишервудом, с Эдмундом Уилсоном и множеством других бунтарей, вроде меня, — бунтарей, сочиняющих сонеты, бунтарей за чашкой чая.

Высказавшись таким образом, Мегрот перешагивал через чьи-нибудь ноги, выбивал трубку о камин, потом поворачивался ко всем и весело восклицал:

— Ну, так вот!

Это означало, что гостям пора уходить.

Часто Стив заходил в библиотеку и пачками брал книги тех писателей, имена которых упоминались в доме Мегрота, но почти всегда они так и лежали нераскрытыми на его столе. Футбол отнял у него столько времени, что Стив совсем запустил занятия. Перед окончанием семестра пришлось зубрить ночами. Экзамены он сдал, но, как и прежде, сильно отставал в учёбе и должен был беречь каждый свободный час.

Тем не менее пятницы, проводимые у Мегрота, приносили пользу. Стив понемногу начинал вникать в суть разговора. Идеи, которые прежде пугали его и сбивали с толку, теперь представлялись более понятными.

Иногда после чая Мегрот задерживал Стива у себя, незаметно кивнув головой или тронув его за рукав. Стив ждал, пока все уйдут, и оставался поговорить с толстяком профессором. Мало-помалу он становился непринуждённее, высказывался более свободно и откровенно.

Мегрот придвигал кресло и садился напротив Стива, чопорно сложив ручки, почти касаясь коленями его колен.

— Так, значит, читаете «Карамазовых»? Вам нравится?!

— Вы знаете, я... — Стив сжал губы и неопределённо взмахнул рукой.

— Ну как, ужасно? Восхитительно?

— Всё время хочется бросить. Мне кажется... гадко выкапывать всё это из людей.

— И всё-таки вы не бросили?

— Нет. Вчера читал до трёх часов ночи.

Мегрот одобрительно хмыкнул.

— Вы сказали «гадко». Видимо, это вас оскорбляет. Почему?

Стив покачал головой.

— Там все словно помешанные... Что у них в мыслях?! Воруют, убивают своих отцов, перерезают себе горло. Можно подумать, что люди и в самом деле такие...

— А вы не такой? — резко перебил его Мегрот.

— Нет.

Вы уверены?

— Что вы хотите сказать?

— Знаете ли вы, каковы ваши действительные мысли, скрытые в глубинах сознания? Вам не приходилось их извлекать? Ужасно болезненный процесс, и большинство людей стараются избежать его.

— Так зачем же об этом писать? — попробовал возразить Стив.

— Зачем? — переспросил Мегрот, и на его круглом лице появилось весёлое изумление. — Писать надо обо всём. Обо всём! В воспоминаниях Горького есть такое место: Лев Толстой рассказывает ему об одной отвратительной сцене, которую он наблюдал, — ребёнок пытался вытащить свою пьяную мать из грязной канавы. Толстого тошнило, когда он рассказывал об этом, однако, кончив, он с горечью прошептал: но писать надо обо всём.

Иногда, провожая Стива до двери, Мегрот, мягко и хитро улыбаясь, совал ему в руки какую-нибудь книгу. Он не вдавался ни в какие объяснения и лишь коротко бросал:

— Возьмите, Новак, я хочу, чтобы вы прочли это.

Один раз это был «Моби Дик» *, другой — стихи Джона Донна.

Как-то Стив упомянул о Клейхорне, и Мегрот уговорил его привести друга с собой. С тех пор Стив и Клейхорн стали вместе слушать изощрённые споры в доме Мегрота. Там они почти всё время молчали, но потом по пути домой тоже начинали горячо спорить. Так прошла весна.

Летом Стив вернулся на прежнюю работу, стал доставлять заказы из аптекарского магазина Кубика.

Вечерами он бродил в одиночестве по улицам Белых Водопадов: проходил мимо красильных цехов и шёл дальше по Парсонс-авеню с её обветшалыми викторианскими особняками, украшенными безвкусными фронтонами и куполами. Эти прогулки навевали на него приятную грусть, и Стиву казалось, что он уже очень взрослый, даже старый, что юность отошла в далёкое прошлое. И городок тоже вдруг начинал казаться ему незнакомым и странным, словно он всплывал из забытой сказки. Те же улицы и тот же запах фабрики, и всё-таки что-то изменилось. Стив с досадой отмечал эти перемены. Так досадуешь, когда входишь ночью в знакомую комнату и натыкаешься на стул, который сдвинули с привычного места.

Всё изменилось. Вот из аптеки Кубика выходит девушка. Она похожа на Дженни О’Доннел, только гораздо старше её и носит туфли на высоких каблуках. Нет, это не Дженни...

— Здравствуй, — сказала Дженни. — Я слышала, что ты приехал.

Они стояли на Парсонс-авеню в неловком молчании.

— Я хотел повидаться с тобой на рождество и не успел... — сказал Стив.

— Понимаю.

Они обменивались неуверенными, короткими фразами. Дженни сообщила, что работает продавщицей в универмаге Сили, в отделе электроприборов. Работа неплохая, жить можно.

— Мама в больнице, — сказала Дженни. — В Вэлли Вью. У неё что-то с лёгкими.

Стив заметил, что Дженни стала увлекаться косметикой: ярко накрашенные губы, подведённые глаза. Стив взял у неё свёртки и проводил до дому. Гостиная выглядела всё так же, только столик для игры в бридж, на котором миссис О’Доннел делала искусственные цветы, был теперь сложен. Да ещё не было коробок с яркими газовыми лепестками и катушек проволоки. Стив помнил их как наяву, и ему всё казалось, что в комнате вот-вот раздастся резкий кашель миссис О’Доннел.

Они сели в гостиной и стали вежливо разговаривать, словно малознакомые люди. Всё было не так, как прежде.

— Еду в Чикаго, — отрывисто сказала Дженни.

— Когда же?

— Не знаю. Скоро.

— А-а...

— Мне ведь всегда хотелось попутешествовать, помнишь?

— Да, помню...

— Я выхожу замуж, — выпалила вдруг Дженни. — За коммивояжёра. Он торгует скобяными товарами. Работа замечательная. Его собираются переводить в Чикаго, и мы поженимся.

Она так тараторила, что Стив не сразу понял, о чём она говорит. Он смотрел на неё с чувством обиды: ведь они ещё не расстались. Во всяком случае, ни тот, ни другой не сказал о том, что между ними всё кончено.

— Чикаго — замечательный город, — продолжала Дженни. — Я видела его в кино. Там есть озеро.

— Как его зовут?

— Разве тебе не всё равно?

— А впрочем, всё равно... Он хороший?

— Да.

Дженни стала совсем другой. Она уже не носила, как раньше, блузки и юбки. На ней было синее платье с какими-то оборочками на груди. Оно ей не шло.

— А может, я поеду в Калифорнию, — сказала Дженни.

— Его ведь, кажется, переводят в Чикаго?

— У меня дядя в Калифорнии. Может быть, я и не выйду замуж. Поеду к дяде и буду загорать на побережье.

Стив с жалостью и грустью подумал, что Дженни лжёт. Нет у неё ни жениха, ни дяди в Калифорнии. Он встал.

— Ну, надо идти. Я обещал отцу быть дома к обеду.

Дженни проводила его до двери. Фигура у неё была прежняя: мягкая, округлая, даже это уродливое платье не портило её.

— До свидания, — сказала Дженни.

— Я ещё загляну к тебе. Будь счастлива, если выйдешь замуж...

— Благодарю.

Стив вдруг подумал, что всё ещё может быть по-прежнему, как давным-давно, — они снова станут мальчиком и девочкой и будут гулять вечерами по улицам и смотреть на отблески огней в реке. Нет, всё уже будет не то, всё изменилось.

— До скорого свидания, — сказал Стив и сбежал с крыльца.