Жан-Жак Руссо

ОТ «ЮЛИИ» К «ЭМИЛЮ»

Для Жан-Жака наступило тяжелое время. Все рушилось вокруг него. Освободившись от своих «друзей-покровителей», от «ига тиранов», он решил, что ни на что более не променяет свою независимость. Гримм повсюду повторял, что Руссо обречен теперь жить как одинокий волк, и Жан-Жак решил доказать обратное. Он возобновил свои прежние знакомства с Дюпенами и мадам де Шенонсо, Даниэлем Рогеном, Делейром, Леньепом и даже Дюкло — единственным из литераторов, оставшимся в его кругу. Он также общался с аббатами Кондильяком и Мабли, музыкантом Буажлу, художником Батле, бывшим мушкетером Анселе, который был его телохранителем во времена его «Письма о французской музыке». Его встречали и в обществе ораторьянца[29] Бертье, грешившего излишним любопытством; или с «кумушками» — двумя скучнейшими янсенистами, которые вознаграждали иногда его терпение партией в шахматы; или с молодым адвокатом Луазо де Молеоном. Из новых знакомств — Франсуа Куэнде, сын торговца скобяным товаром из Женевы и служащий парижского банка: он потеснил Делейра в роли мальчика на побегушках. Симпатичный парень, как снисходительно признавал Руссо (однако не вполне ему доверяя), но «невежественный, доверчивый, самонадеянный и большой любитель поесть».

Постепенно к Жан-Жаку возвращался интерес к работе, он заканчивал свою «Новую Элоизу». Роман уже долгое время жил в нем, и теперь он начал переговоры с издателем Рэем. Это, однако, смущало «романиста поневоле». Такому безжалостному критику литературы и искусства, автору «Письма д'Аламберу» — и вдруг печатать собственный роман? Не говоря уж о том, что события в Эрмитаже наделали шума, и в его романе могли усмотреть, пусть и безосновательно, некоторые интимные признания. 28 января 1758 года Руссо убедил себя: «Я переменил мнение и более не думаю о том, чтобы печатать роман».

И все же Жан-Жак не мог решиться уничтожить произведение, в которое вложил столько страсти.

Он вообразил тогда, что может сделать из него нечто для одной только Софи: «Мое намерение — закончить это произведение и закончить только для Вас одной; если четыре оконченные части и увидят когда-нибудь свет, то пятая, предназначенная для Вас, не увидит его никогда». Однако вскоре к пяти частям добавилась шестая — для ровного счета; романтическая интрига получила продолжение, добавились новые эпизоды. Переделки и исправления занимали Руссо вплоть до марта 1759 года — тогда он объявил Рэю, что роман готов.

Роман получился длинный — «пухлый», как говорил Дидро; возможно, самый роскошный в том веке, но построенный на простом сюжете. Юлия д’Этанж влюбилась в своего гувернера Сен-Пре, бедного простолюдина, и стала его любовницей. Ее отец не признает мезальянсов, и потому она должна выйти замуж за господина де Вольмара, который на 30 лет ее старше. В отчаянии Сен-Пре находит утешение у Клэр, кузины Юлии, и обретает покровителя в лице милорда Эдуарда Бомстона, который убеждает его, чтобы отвлечься, сопровождать адмирала Аксона в его морской экспедиции. Через четыре года Сен-Пре вернулся и, к своему удивлению, был приглашен четой Вольмар в их владение Кларанс на берегу Женевского озера: там он с восхищением обнаружил прекрасно управляемое имение, гармоничную супружескую пару, идеальную семью. Значит, любовь умерла? Юлия тогда совершила ошибку, а затем стала примерной женой и матерью… Но вот она умирает и признается в чувстве, которое не смогли уничтожить ни годы, ни ее собственные усилия — умирает, возможно, чтобы не подвернуть опасности благополучие Кларанса…

Жан-Жак очень гордился этой простотой, особенно когда сравнивал свой роман с романами англичанина Ричардсона «Памела» и «Кларисса Гарлоу», Эти романы, переведенные аббатом Прево, считались в то время самыми успешными. Руссо объяснял: Ричардсон поддерживает интерес читателя разнообразием картин, обилием персонажей, множественностью событий. Он же избрал совсем простой сюжет, малое число действующих лиц, сюжетную линию, в которой ничего не происходит, но главное в нем — «отсутствие какого бы то ни было зла, как в персонажах, так и в действии». Это был «долгий романс», немного старомодный, не предназначенный для изощренных умов.

Конечно, даже преследуя своим романом моральную цель, Руссо понимал (и признал это в «Исповеди»), что отступает от собственных принципов. Ему понадобилось не менее двух предисловий, чтобы оправдаться, и он делает это, как всегда, — атакуя: «Большим городам нужны зрелища, и развращенным народам — романы. Я наблюдал нравы своего времени и потому опубликовал эти письма. Почему не жил я в том веке, когда мог бы бросить их в огонь!»

Руссо предупреждает, что его роман не предназначен для молодых девушек, так как «целомудренная девушка никогда не читает романов». Та, которая в него заглянет, — погибнет! Но чтобы за это к нему не придрались, он указывает, что «зло было сделано до него». Он уточнял также, что зрелые умы найдут тут нечто большее, чем историю любви, так как он предполагал поднять жанр романа на новую, достойную высоту: «Чтобы то, что ты хочешь сказать, было полезно, надо сначала заставить слушать себя тех, для кого это предназначено. Я поменял средство воздействия, но не его предмет». Он доказывает, что остается тем же моралистом.

Руссо выбрал эпистолярную форму, потому что письмо с его вездесущим «я» создает впечатление подлинности, позволяет изменять тональность и подать одно и то же событие с разных точек зрения. Что до персонажей, то он словно вылепил их из своей собственной плоти. Сен-Пре — такой любовник, каким он хотел бы быть сам: искренний и страстный, весь — чувство, порыв, жертвенность. «Какая это была душа, — шептала Юлия, — как он умел любить!» Сама Юлия трогательно красива и лишена жеманства; она ласкова и нежна, но в то же время она настоящая возлюбленная, способная на страсть и отвагу, чистая, несмотря на свой грех; ее религиозность пламенна и проста. То есть они — идеальные любовники? Да, в обычном любовном романе они выглядели бы достаточно банально. У Руссо же необычная роль отводится образу мужа. Господин Вольмар не имеет в себе ничего антипатичного, его внушительная фигура заключает в себе нечто от Отца или Законодателя — спокойного и справедливого наблюдателя; Вольмар с его рациональным «беспристрастным взглядом» и тонко чувствующая Юлия образуют равновесие контрастов. «Я оказался, — говорит Сен-Пре, — между живым разумом и чувствительной добродетелью».

Господин Вольмар, человек достойный во всех отношениях, представлен тем не менее атеистом. Это удивительно, так как атеист, по мнению Жанг Жака, даже добродетельный, подобен калеке в этом мире, где всё говорит о Боге, а он слышит лишь «вечную тишину» и сам является живым доказательством несовершенства человеческого разума. Дело здесь в том, что Руссо решил создать образ «общего мира и согласия». В его эпоху — а это было время разгула ненависти и идейной нетерпимости — он хотел «показать каждой из партий достоинства и добродетели другой». Пастору Верну он сказал, что хочет «убедить философов, что можно верить в Бога и не быть при этом лицемером, а верующих — в том, что можно быть неверующим, но при этом не быть злодеем». И еще: дела человека имеют большее значение, чем голая вера, поэтому Вольмар гораздо ближе к вере, чем он сам думает, — можно было догадаться, что «назидательная» смерть Юлии будет способствовать его обращению.

Второстепенные персонажи в романе не являются обычными статистами и не похожи на «наперсников» из театральной трагедии. Так, Клэр, очаровательная, веселая, шутливая, но и рассудительная, — это само воплощение дружбы. Милорд Эдуард — гордый, но справедливый и великодушный; это философ, имеющий опыт жизни и страстей. Возможно, все персонажи романа покажутся слишком идеальными («такой, как Юлия, в мире больше не будет»). Этим они действительно могут отчасти раздражать, хотя Руссо позаботился о том, чтобы поместить действие своего романа в соответствующую историческую обстановку.

И всё же это, несомненно, любовный роман, в котором два человека,» созданные, чтобы любить друг друга, разделены социальными условностями и предрассудками. Это роман о любви неудержимой и фатальной, который задуман как единство чувства и чувствительности: в нем все чувства пронизаны чувственностью. Герои живут ею, но эта тонкость чувств является и их мукой: «О Юлия, какой это тяжкий дар неба — чувствительная душа!»

Первые три части романа наполнены живым трепетом чувств, и они всегда будут очаровывать романтиков. Здесь настоящая страсть, но ведь Руссо ставил перед собой задачу рассмотреть «вопрос нравственности и супружеской верности», поэтому тональность романа существенно меняется, начиная с XVIII письма третьей части. Это момент наивысшего напряжения: поскольку отец требует, чтобы Юлия вышла замуж за Вольмара, она соглашается скрепя сердце, но приняла решение остаться любовницей Сен-Пре. Подобное вовсе не было удивительным в XVIII веке: как быть, если браки заключаются только по расчету? Итак, молодая женщина входит в храм с клятвопреступлением на сердце, но тут вдруг «неведомая сила внесла успокоение в сумятицу ее чувств и подчинила их закону долга и естества». Что это — произошло чудо? Нет, но в этом священном месте Юлия ощутила в самой себе призыв к верности и поняла, что настоящая любовь немыслима без добродетели. Под «вечным всевидящим оком» ее сознание обрело определенность и отбросило так называемое право на адюльтер — «пустой софизм разума, опирающегося только на самого себя». Она не перестанет любить Сен-Пре, но он останется только «возлюбленным ее души». Любовь не ушла, она только изменила свою природу — так сам Жан-Жак после летнего кризиса 1757 года старался в «Моральных письмах» сублимировать свою страсть, преобразовав ее в духовную дружбу-любовь. Весь роман получил другое направление: описание разрушительной страсти сменилось неожиданной апологией брака, картинами покоя и отдыха.

Этот поворот нашел подтверждение в четвертом томе посредством «метода г-на Вольмара», который представлял собой воплощение в жизнь принципов «Чувственной морали», начатой Руссо еще во время пребывания в Эрмитаже. Время неизбежно меняет человека и его чувства. Юлия и Сен-Пре осознают, что они уже стали другими. «Отнимите у человека память — и у него уже не будет любви». Так Руссо создал первый великий роман о силе времени. Кажущийся успех этой «временной терапии» позволил ему создать мифологию двух последних частей — описание «рая» в Кларансе, этом «заповеднике прекрасных душ».

В предыдущих частях Руссо, желая сделать назидательность романа более привлекательной для читателя, использовал в повествовании разные сюжетные и психологические приемы: дуэль, самоубийство, силу дружбы, материнскую любовь, отцовскую жалость, педагогику, экономику, критику театра и французской оперы, обличение общественной фальши. Теперь к ним прибавилось детальное описание поместья Кларанс в виде маленькой сельскохозяйственной коммуны, обособленной и счастливой, в которой почти не используются деньги. Четкое «вольмаровское» управление смягчается благотворительностью Юлии — и получился блаженный остров посреди океана общественной развращенности. Это была мечта о возрожденном человечестве, в котором эгоистический индивидуализм сменился добровольным самоотречением каждого ради общих интересов; впрочем, это идеальное общество было не столько обществом равных, сколько, патерналистским, — благоустроенный феодализм с разумной иерархией.

В общем, мог получиться обыкновенный нравоучительный роман. Но Руссо одним гениальным взмахом смёл эту условную концовку: когда мечта, казалось, вот-вот осуществится — Юлия умирает. Неизменное счастье невозможно человеку, если только он не вместе с Богом, — тогда он не зависит от обстоятельств и случайностей. Предсмертное письмо Юлии свидетельствует о крахе «поведенческой терапии» Вольмара: «Вы думали, что я исцелилась, и я тоже так думала…» Любовь торжествует, но только в ином мире — где нет пороков и греха. Таким образом, произведение в целом не противоречило само себе, но при этом становилось гораздо шире, и «христианский венец» романа нисколько не выглядел искусственным: для той, которая отказалась от земной страсти и которой идеальный уклад жизни в Кларансе не принес утешения, остается только вечная жизнь: в ней-то наконец можно любить, не совершая при этом преступления…

Между тем сам Жан-Жак делался чрезмерно восприимчив и раздражителен. В начале 1759 года он затеял скандальную ссору с Оперой, которая решила ставить его «Деревенского колдуна», но при этом ему самому отказала в праве посещения. Между ним и всеми прочими компромисс становился невозможен…

Он был доволен тем, что. теперь, живя вдали от салонов, где приходится поддерживать дамские разговоры, он может говорить всё, что думает. Слава богу, урок пошел ему на пользу — по крайней мере он так полагал. Дело в том, что соседи у него оказались непростые. На Пасху и летом в замке Монморанси собирался блестящий круг маршала герцога Люксембургского. Еще в 1758 году он через своего лакея передавал философу комплименты и приглашал его отужинать, но Руссо из осторожности не принял этого приглашения. Несколько месяцев спустя последовало новое приглашение от графини де Буффле — и снова отказ отшельника. Однако Руссо явно получал доступ в самые высокие сферы: Шарль де Монморанси де Люксембург, маршал Франции, считался близким другом самого короля. Что же до Марии-Шарлотты де Кампе де Сожон, графини де Буффле, то она с 1751 года была любовницей принца де Конти. Правда, на Пасху 1759 года секретарю принца, шевалье де Лоренси, удалось завоевать симпатию Руссо, но самолюбивый философ продолжал держаться стойко, упорно отказываясь посетить замок.

Ну что ж, если гора не идет к Магомету… В один апрельский полдень Жан-Жак с удивлением увидел, что к нему пожаловал сам принц в сопровождении пяти или шести персон. Суровый республиканец оставался в душе простолюдином и потому почувствовал себя необычайно польщенным, хотя и смутился, что вынужден принимать высоких персон посреди «грязных тарелок и битых горшков». Не говоря уж о том, что его прогнивший пол грозил рухнуть под этой чудной компанией.

После этого ему ничего не оставалось, как отправиться засвидетельствовать свое почтение мадам маршальше, хотя он был от этого далеко не в восторге. Не только потому, что опасался своей обычной неуклюжести, но и потому, что это была особенная дама. Мадлене Анжелике де Невиль де Вильруа исполнилось уже 52 года; в первом браке она была замужем за герцогом де Буффле, но вскоре овдовела; затем ее молодость проходила в галантных утехах, после чего она отказалась от придворной жизни и вышла замуж за герцога Люксембургского, который тоже был вдовцом. Она слыла злой и чрезмерно остроумной. Руссо же с удивлением увидел женщину приветливую и любезную, с простыми манерами.

Между ними сразу же установилась полная гармония. Особенно с самим маршалом, приветливым и отечески настроенным, который вовсе не стремился изображать из себя покровителя или интересоваться состоянием кошелька философа. Жан-Жак с трудом мог в это поверить и в очередной раз оказался в противоречии с собственными принципами. 30 апреля он отправил маршалу в меру торжественное послание, в котором говорил о рангах, уважении, достоинстве, бедности. Руссо выпутывался из неловкого положения как мог: «Я опасаюсь не соответствовать Вам или себе — оказаться слишком фамильярным или слишком угодливым».

Герцог сразу предложил ему свою дружбу. Лачуга, в которой жил Руссо, была совсем ветхой, и он временно устроился у какого-то крестьянина, но его новые друзья забеспокоились о его хрупком здоровье. Почему бы ему не поселиться в небольшом доме, называемом Малый замок и расположенном в хорошем месте? Руссо перебрался туда 6 мая.

Он умолял маршала: «Соблаговолите не считать себя моим хозяином». При таком условии они могли стать настоящими друзьями, без обидного покровительства. Руссо взял на себя серьезное обязательство: «Я отдаю себе отчет в том, что мое пребывание здесь, которое ничего не означает для Вас, для меня имеет серьезные последствия. Я знаю, что достаточно мне провести здесь одну только ночь — и всё общество, а. возможно, и потомство спросят у меня* за нее отчет». Он оправдывается за этот шаг на протяжении всей десятой книги своей «Исповеди». Но таков уж он есть: отдается всей душой или не отдается совсем. Его поступок, конечно, опять возбудил пересуды. Что ж, тем хуже. Зато здесь Руссо написал пятую книгу «Эмиля», и свежестью своего колорита она обязана красоте этого места.

С приходом лета перед замком появлялось всё больше карет; теперь Жан-Жак, ни в чем не знающий меры, проводил здесь целые дни. Чтобы заполнить паузы в разговорах с маршальшей (перед которой он все-таки робел), он вздумал читать ей свою «Юлию». Успех был полным: она растрогалась, целовала его по десять раз на день и хотела, чтобы рядом с ней за обеденным столом сидел только он. Столько добросердечия в сеньоре столь высокого ранга его потрясало. Когда его жилище было приведено в порядок, он вернулся в Мон-Луи, где принимал посетителей, и ему нравилось перечислять принцев, герцогов, герцогинь и графинь, толпившихся вокруг бывшего лакея мадам де Верселли. Но такой триумф, объяснял он простодушно, не сделал его тщеславным. В полдень он обедал в замке с их светлостями, а вечером ужинал с каменщиком Пилье и его семьей, с которыми подружилась Тереза.

Противник неравенства в восхищении открывал для себя, что «неравенство не обязательно должно быть несовместимо с дружбой». Однако рядом с герцогиней ему случалось проявлять беспокойство: «Вы играете, а я привязываюсь… Замок Люксембург! Разве здесь должны видеть Жан-Жака?! Разве сюда поборник равенства должен нести привязанность своей чувствительной души?!» Но герцогиня так мило успокаивала его на этот счет…

Поневоле он вынужден был принять и ухаживания маркизы де Верделен, жившей по соседству. Она прибыла с совершенно определенным намерением приветствовать его: прислала ему горшки с цветами для террасы, и он мало-помалу привязался к ней.

Постепенно Руссо становился легендарной фигурой. Художник-гравер Жан Оуэль набросал его портрет в семейной обстановке, в домашнем халате и ночном колпаке, сидящим у очага с кошкой Минеттой на коленях и собакой Дюком у ног. Скорее крестьянин, чем философ. Или же угрюмый Диоген — таким его увидел молодой женевец, застав его присматривающим за кипящим горшком. Когда с ним заговаривали о дружбе, он ворчал в ответ, указывая на свою собаку: «Вот мой лучший друг; я искал друзей среди людей и едва ли нашел их. Два человека, которых я люблю больше всего, — это г-н Люксембург и мой каменщик, я часто это говорю. Я знаю, кого из них я должен уважать больше, но не знаю, кого должен больше любить».

Иногда Париж напоминал ему о себе. 8 марта 1759 года власти отменили привилегии для «Энциклопедии», и Палиссо воспользовался этим, чтобы опять пойти на приступ — своей пьесой «Современные философы»', она была с успехом представлена в мае 1760 года, и в ней философы были выведены подхалимами и шарлатанами. Дортидиус — то есть Дидро — был изображен худшим из всех, но был еще и лакей Криспен, которого играл актер Превилы он выходил на сцену на четвереньках, жуя салат, — это был пародийный намек на идеи, высказанные во втором «Рассуждении» Руссо. В ответ тут же полился целый поток брошюр и памфлетов за и против Палиссо: он все-таки зашел слишком далеко. Принцесса де Робек, дочь маршала Люксембурга и покровительница Палиссо, отправилась в театр, хотя была серьезно больна, но ушла из него измученная после первого акта. В тот вечер аббат Морелле сочинил в псевдобиблейском стиле «Видение Шарля Полиса)», где имел жестокость ввести скандальный эпизод с близкой смертью принцессы, якобы именно там понявшей всю серьезность своего состояния. Морелле оказался в Бастилии. Д’Аламбер попросил Руссо похлопотать перед мадам де Люксембург, что тот и сделал, и виновник был отпущен на свободу.

Время от времени до Руссо доходили вести и о Вольтере. В начале декабря 1759 года Мульту известил его о прискорбном влиянии «патриарха» на женевские нравы: «Честно говоря, месье, этот человек причинил нам много зла». Руссо отписал ему в порыве гнева: «Вы говорите мне о Вольтере! Зачем Вы пачкаете именем этого шута строки Вашего письма? Этот несчастный погубил мою родину. Я мог бы ненавидеть его еще больше, если бы меньше его презирал… Не будем более впадать в иллюзии, месье, — я ошибался в моем «Письме к д'Аламберу». Я не считал наш прогресс таким уж великим, а наши нравы — такими уж чистыми. Отныне же наши беды неизлечимы». На этом бы всё и закончилось, если бы Руссо не узнал однажды, что его письмо Вольтеру о Божественном провидении было опубликовано 18 августа 1756 года в Берлине. Откуда там взяли этот текст? Он решил напечатать его сам и предоставить Вольтеру возможность, если он хочет, опубликовать свой ответ. Вполне разумное и честное намерение. Но неожиданно для себя Жан-Жак взорвался: «Я очень не люблю Вас, месье. Вы принесли мне несчастья — самые чувствительные, какие только могут быть, и это мне, Вашему ученику и поклоннику. Вы погубили Женеву — в благодарность за полученное там убежище; Вы оттолкнули от меня моих сограждан — в благодарность за восхваления, которые я возносил Вам вместе с ними. Именно Вы сделали мое пребывание в родной стране невыносимым для меня; из-за Вас я умру в чужой стране — лишенный обычного утешения, умирающих и брошенный, вместо почестей, на свалку, тогда как Вы, живой или мертвый, обретете все доступные человеку почести в моей стране. Я Вас ненавижу — в конце концов, Вы этого сами хотели. Но я ненавижу Вас как человек, который более достоин любить Вас, если бы Вы этого захотели. Из всех добрых чувств, которыми было пронизано к Вам мое сердце, остается только восхищение Вашим прекрасным гением и любовь к Вашим произведениям. Если я могу почитать в Вас только Ваши таланты — это не моя вина. Я никогда не лишу их своего уважения и того отношения, которого это уважение требует. Прощайте, месье».

Вольтер был не столько разъярен, сколько ошеломлен. Он спрашивал у д’Аламбера, не сошел ли с ума Жан-Жак. Отвечать ему он поостерегся. Но в ноябре, когда Консистория запретила ему представлять комедию в его собственном доме, он усмотрел в этом происки Руссо и с тех пор стал питать к нему ненависть.

После этого письма Жан-Жак продолжил принимать посетителей. Впрочем, «вереницы карет» не мешали ему серьезно трудиться над своим «Эмилем» — трактатом по педагогике. Эта идея пришла ему в голову еще в 1756 году в ответ на просьбы мадам де Шенонсо. В конце 1758 года Руссо собрал свои разрозненные записи, намереваясь составить эссе в несколько страничек, но первоначальный проект постепенно разросся. Первый вариант создавался с мая по июль 1759 года в приятной обстановке Малого замка, но он еще не стал тем произведением, которое мы знаем. Окончательный вариант сложился к концу 1760 года, а затем еще несколько месяцев понадобилось, чтобы внести в него поправки.

«Самый дурно воспитанный человек в мире» (как характеризовал его Вольтер) и к тому же самоучка, Руссо выступил в качестве педагога. Конечно, он читал «Мысли о воспитании» Джона Локка, «Опыты» Монтеня и многое другое. Впоследствии не раз возникал вопрос: не был ли «Эмиль» написан им для того, чтобы как-то искупить отказ от собственных детей. «Я предсказываю любому, у кого есть душа и кому довелось пренебречь этими священными обязанностями, что потом он долго будет проливать горькие слезы над своей ошибкой и никогда не сможет утешиться». Возможно и то, что именно написание этой книги пробудило в нем угрызения совести. Но прежде всего «Эмиля» надо воспринимать как еще одно звено в развитии его философских идей. Руссо сам объяснил это Мальзербу, говоря о трактате и двух своих предшествующих «Рассуждениях»: «Эти три произведения неразделимы и образуют вместе единое целое». Что же их объединяет? Антропология, основанная на вере в природную доброту человека!

Развращенный культурой и отчуждающим его обществом, человек потерял свою изначальную цельность. Естественная доброта проявляется в ребенке — и как же сохранить ее, как способствовать расцвету этой человеческой природы, прежде чем отпустить индивида в мир? Как сделать из него «дикаря, пригодного для жизни в городах»? Вот первая строка трактата: «Всё выходит хорошим из рук Творца, но всё деградирует, попав в человеческие руки». Значит, следует воспитывать ребенка вдали от социальных условностей, воспитывать самого по себе — не в расчете на то заранее уготовленное ему место, которое он должен будет занять в этой жизни. «Умение жить — вот то ремесло, которому следует учить ребенка. Выйдя из моих рук… он будет прежде всего человеком».

Эмиль, его воображаемый ученик, наделен от природы вполне обычным умом и хорошим здоровьем. Его воспитатель безраздельно посвятит ему 25 лет жизни.

В первой книге говорится о том, как подобрать здоровую кормилицу, о необходимости растить ребенка в сельской местности, о пользе ванн, делаемых всё более прохладными для закаливания организма; автор советует не обращать внимания на плач, который чаще всего бывает лишь капризом, — это поможет малышу сразу начать привыкать к неумолимому понятию необходимости — к «надо».

В следующей книге рассматривается переход к новому этапу жизни Эмиля, который продлится до двенадцати лет. Это беззаботный период игр, детских забав на свободе: «Люди, будьте человечны — это ваш главный долг… Любите детство, поощряйте его игры, удовольствия, добродушные инстинкты». Юное существо имеет право на счастье, но оно будет иметь его только при условии, если научится сообразовывать свои желания со своими способностями, ибо только в этом случае возможна свобода личности в соответствии с законами природы. «О человек! Сократи свое существование до пределов себя самого, и ты никогда не будешь несчастен». Пусть он научится уравновешивать свои потребности, свои возможности и свою волю. Для этого достаточно дать ему возможность соизмерять свои силы с возникающими препятствиями, ставить его в зависимость, — но не от капризов другого человека, а от «окружающих предметов». Не рассуждайте с ним, как то советует Локк: развитие сознания — это не начало воспитания, а его результат. На данном этапе главное — «не в том, чтобы выиграть время, а в том, чтобы правильно его «потерять». В этом великий принцип «отрицательного» воспитания: не учить сразу тому, что правильно, а предостерегать от ошибок. Не надо опережать природу: никаких систематических уроков, а только физическая активность, развивающая тело и обостряющая чувства. Нужно использовать определенные ситуации для того, чтобы пробудить у воспитанника желание научиться читать и писать, чтобы дать ему понятие о геометрии или представление о его «среде обитания». Предупреждение традиционным гувернерам: «Вы даете знания — что ж, в добрый путь. Я же забочусь о средствах его приобретения самим учеником».

Третья книга предлагает постепенный переход от чувств к идеям, и соответственно меняется методика: пришло время двойного воспитания, интеллектуального и трудового. Способности ребенка теперь превышают его потребности, и этим «излишком» можно воспользоваться заменить критерий необходимости критерием полезности. Книжное образование пока еще не нужно. На прогулках, по воле «управляемого случая», Эмиль узнает о космографии, ориентировании, физике и географии, а его единственной книгой должен быть «Робинзон Крузо» — этот учебник выживания за счет собственных сил. Даже если ребенок родился в богатой семье, он должен обучиться ремеслу — например столяра. Это необходимо и для того, чтобы преодолеть социальные предрассудки, так как богатый сегодня может стать бедным завтра, и потому что «всякий праздный гражданин — ничтожество».

В четвертой книге Эмилю уже 15 лет. «Надвигается революция в ропоте рождающихся страстей». Здесь речь идет не о том, чтобы противостоять им, а о том, чтобы придержать их до того времени, когда у ребенка появится достаточно сил, чтобы ими управлять. Воспитатель должен обратить его чувствительность на сопереживание несчастным и слабым; приводить ему нравоучительные примеры из истории, которые помогут юному человеку лучше узнать людей и их страсти, но без опасности заразиться ими. Мало-помалу он направляет воспитанника к выбору будущей спутницы жизни, открывая ему смысл добродетели, целомудрия, величия брака и зачатия детей. Эмиль теперь уже умеет отличать истинные ценности, потому что он был вовремя защищен от ложных. «Он не человек от человека, а человек от природы».

На удивление, Эмиль пока ничего не знает о Боге! Какой смысл рассказывать ребенку о «Непостижимой Сущности, которая объемлет всё»? Но вот нужное время пришло, и Руссо помещает здесь длинную вставку — «Исповедание веры савойского викария», где художественно излагает свою собственную историю, приводя речь этого лишенного предрассудков викария: она составлена из воспоминаний об аббате Гэме, который преподавал ему мораль в Турине, и аббате Гатье, его наставнике в семинарии Анси.

Понятие о Боге должно прийти от разума: не надо навязывать веру — она должна прийти сама по себе, через определение понятий чувства и разума, от понятия о материи и движении — до осознания необходимости Высшей воли, внешней по отношению к человеку, разумной и созидательной, которую викарий называет Богом, но описать точнее не может: «Я верю, что мир управляется разумной и могущественной Волей; я это вижу, а правильнее сказать — чувствую». Все остальное — богословские тонкости. Зло существует, потому что человек свободен: «Человек! Не ищи виновника зла — это ты сам… Уберите сделанное человеком — и все будет хорошо». Мораль проистекает из вселенской справедливости, голосом которой является совесть, «внутренний принцип», предваряющий всякое рациональное знание; она никогда нас не обманет, если только наши страсти и разум, извращенный жизнью в обществе, не заглушат ее голос. И викарий бросает свою знаменитую фразу: «Совесть, совесть! Божественный инстинкт, бессмертный небесный голос, верный проводник человека, невежественного и ограниченного, но при этом наделенного разумом и свободой; непогрешимый судья добра и зла…»

Руссо окончательно отходит в своих воззрениях от прежних друзей. Вопреки утилитарным представлениям материалистов он верит в нравственную природу человека; вопреки сенсуалистам он настаивает на дуализме «дух — материя»; вопреки рационалистам он убежден в несостоятельности одного лишь «голого» разума.

При этом Руссо не делал никаких уступок и церковникам: это стало очевидным, когда он произвел обзор традиционных религий. Ведь все культы — не что иное, как результаты так называемых «откровений», возникших в том или ином народе. Жан-Жак отвергал эти человеческие толкования, преподносимые как окончательная истина: «Сколько людей помещается между Богом и мною!» Кто может доказать достоверность чудес? Какое еще может быть «откровение» — кроме того, мгновенного и происходящего без всяких посредников, того, что совершается в каждом сознании, этого божественного озарения, не нуждающегося в посредничестве церкви? Конечно, Евангелие — это прекрасная книга, намного превосходящая все философские книги. Но в ней много «невероятных вещей», которые возмущают разум. Что же до божественности Христа… Иисус — это образец, идеал, если угодно — «божественный человек», но не Богочеловек христианской ортодоксии. Сегодня нам понятно, откуда это исходило: зачем, по Жан-Жаку, человеческому роду нужен такой «искупитель», если человек по своей природе и так хорош? Достаточно «естественной» религии. Что касается других религий, заявлял Руссо, то это просто разные исторические варианты объяснения сверхъестественной реальности: «…Я думаю, что все они хороши, если достойно служат Богу», — и правильнее всего придерживаться религии своих отцов, проявляя терпимость к другим религиям.

Но христианин ли он сам, если отрицает первородный грех человека, искупление, воплощение Богочеловека, вечную жизнь, догматы и чудеса? Руссо считал нужным сохранить от религии то, что могло выполнять ее роль, — сохранить ствол, обрезав ветви, и примирить таким образом церковников и неверующих.

Книга пятая была, наконец, посвящена женщине. Софи у Руссо — женский вариант Эмиля; ее тоже нужно воспитать в соответствии с природными законами, чтобы она могла занять достойное место в физической и нравственной сторонах жизни. Итак: «В том, что они имеют общего, — они равны. В том, чем они различаются, их сравнивать нельзя». От природы мужчина силен и активен — женщина же пассивна и слаба, ее предназначение в том, чтобы заботиться о детях. Ее интеллект устроен иначе: практичный, неприспособленный к абстрактным понятиям, к мышлению в чистом виде. Полностью осуществиться она может лишь в подчиненном положении. «Образование женщин должно соотноситься с потребностями мужчин». У Софи крепкое здоровье, так как она тоже занималась физическими упражнениями на свежем воздухе, но ей рано привили вкус к шитью, рисованию, она умеет готовить пищу, экономно вести домашнее хозяйство. Ей привиты навыки послушания, так как ей придется испытать на себе социальное давление и считаться с мнением других людей. Таким образом, два пола не будут противоречить друг другу, а будут дополнять один другой — в соответствии с природным законом. Поскольку женский ум менее склонен к самостоятельности, то религиозное образование молодой девушки не требует осознанного приобщения к вере, как это было у Эмиля. Достаточно, чтобы она следовала религии своей матери, пока не присоединится к религии супруга: «Поскольку они не могут выносить суждения сами, они должны соглашаться с решением отцов и мужей, а также Церкви». Руссо постоянно рассуждает о природном законе, но при этом сам не был свободен ни от социальных условностей своего времени, ни от влияния женевских нравов.

Когда Софи исполнилось 15 лет, ее отец предоставил ей право выбора мужа. Между молодыми людьми, старательно подготовленными к браку воспитателем, возникает идиллия. Поженятся ли они? Несомненно, но сначала необходимо, чтобы Эмиль научился владеть своими чувствами и завершил свое образование. В течение двух лет он путешествует по Европе вместе со своим неутомимым воспитателем, приобретает знания о разных нравах и образах правления. Руссо вставляет сюда резюме своего «Общественного договора», который тогда еще находился в работе. Затем приходит время для женитьбы, и уже через несколько месяцев Эмиль готовится стать отцом. Только тогда воспитатель слагает с себя полномочия.

Многие из идей «Эмиля» обсуждаются и в современной педагогике. Что важнее — воспитание или дрессура? Разве Эмилем не управляет чужая скрытая воля? «Пусть он воображает, что он хозяин положения, но этим хозяином всегда должны быть вы». Однако не надо забывать, что Эмиль — это не настоящий, живой ребенок, а условный образ, к которому автор прилагает свою педагогическую систему; воспитатель не ставит перед собой задачу сформировать его определенным образом, но должен лишь помочь ему не отклониться от естественного порядка вещей. «Эмиль» — это не учебник практической педагогики. Это лишь воображаемый опыт, имеющий целью доказать, что пороки не являются неотъемлемой частью человеческой природы. Руссо четко выразил эту мысль в письме издателю Крамеру 13 октября 1764 года: «Я не могу поверить, чтобы вы приняли эту книгу за настоящий трактат о воспитании. Это больше философское произведение, построенное автором на той же идее, что и в предыдущих его сочинениях, — что человек по природе своей добр». Система, мелькнувшая в Венсенском озарении, облеклась плотью: по-еле обличений, содержавшихся в двух его предыдущих «Рассуждениях», Жан-Жак решил, что пора предложить положительные идеи.

При такой занятости время текло быстро. Семья Люксембург окружала Жан-Жака дружеской заботой, мадам де Буффле была с ним очень любезна. Она часто навещала его в сопровождении Лоренси, и даже сам принц Конти дважды посетил его собственной персоной. Луи-Франсуа де Бурбон, внучатый племянник великого Конде, либерал и покровитель философов, Конти был принцем крови. Но это не помешало Жан-Жаку, несмотря на предостерегающие знаки, украдкой подаваемые ему придворными, разгромить принца в шахматной игре. Его плебейская гордость была удовлетворена.