Жан-Жак Руссо

ВДАЛИ ОТ МИРА

Золотая медаль обошла Руссо стороной. 18 августа 1754 года в докладе Академии было сказано, что его работа слишком длинна. Это было правдой, но главное заключалось в другом:, его работа слишком подрывала устои, чтобы обеспечить ему голоса людей, для которых понятие «собственность» было священным.

Впрочем, он и не рассчитывал стать лауреатом и доверил рукопись одному издателю, с которым познакомился во время своего путешествия. Это был Марк-Мишель Рэй: он был уроженцем Женевы, там же научился издательскому делу, а затем перебрался в Амстердам. Он станет главным издателем Руссо и не раз докажет ему свою дружбу. 12 мая Марзерб, директор издательства «Либрери», подписал разрешение на ввоз во Францию сотни экземпляров работы Руссо.

Жан-Жак был не слишком заинтересован в том, чтобы его «Рассуждение о неравенстве» первым делом появилось в Женеве. Чтобы соблюсти приличия, он должен был бы испросить разрешение у Совета и посвятить ему свою работу, но для этого нужно было предварительно представить ему работу на рассмотрение, а Жан-Жак не желал подвергать себя никакой цензуре. Когда же работа оказалась напечатана, Малому совету осталось только принять ее как данность. Первый синдик поблагодарил в общих выражениях своего соотечественника за добродетельные намерения и усердие, однако Жан-Жак назвал его письмо «честным, но холодным». Конечно, этот его опус никак не мог понравиться людям высокопоставленным.

Хотя новая работа Руссо была более значительной по содержанию, чем предыдущая, она не вызвала таких же многочисленных откликов. Появились лишь несколько отзывов в периодических изданиях да десяток брошюр, в которых объявлялась война этому «новому залпу софизмов». Оппоненты не сумели понять, что здесь была заложена целая философия истории. Это же надо — замахнуться на цивилизацию, разум, металлургию, земледелие, собственность! Очередной выпад «агрессора против рода человеческого»! И вновь предположения, что он и сам не верит в то, что утверждает с такой горячностью. Один женевский пастор дошел до того, что написал Руссо: вы, мол, уже создали себе известность, и «теперь пора покончить со всеми этими парадоксами… Общее пожелание таково… чтобы вы больше заботились о том, как образовывать нас и делать лучшими, а не о том, как поставить нас обратно на четвереньки».

Руссо послал свою работу Вольтеру 30 августа тот ответил ему — почти теми же самыми словами (а это значит, что он не слишком внимательно читал его работу): «Я получил вашу вторую книгу, направленную против рода человеческого, — благодарю вас. Вы можете даже нравиться людям, которым говорите правду о них самих, но вы их не исправите… Еще никто до вас не употреблял столько ума, чтобы выставить нас дураками. Когда читаешь ваш труд, так и хочется стать на четвереньки. Но поскольку прошло уже более шестидесяти лет с тех пор, как я утратил эту привычку, я чувствую, к несчастью, что неспособен к ней возвратиться. Я оставляю этот способ передвижения тем, для кого он естествен и кто достоин его более, чем вы и я».

Вольтер вернулся и к первому его «Рассуждению». Он напомнил, что есть много других пороков, которые заслуживают бичевания, и что вовсе не искусство словесности «стало причиной Варфоломеевской ночи». В конце же он пригласил Жан-Жака вернуться на лоно природы и даже предложил ему вместе с ним, Вольтером, пить свежее молоко от его коров. Позднее Вольтер выскажет возмущение против осуждения собственности в книге Руссо и воскликнет: «Это же философия нищего!» В ответе Руссо прозвучали интонации «старательного недотепы»: он вознес хвалу «главе философов» и извинялся за то, что изображал из себя интеллектуала, соперничая со своим адресатом. Почти ничего более не было сказано, так как он устал от споров и уже не желал более жарких словесных битв, как то было по поводу его «Рассуждения о науках и искусствах».

Здоровье Жан-Жака снова причиняло ему сильное беспокойство. Мочевой пузырь тревожил больше, чем обычно: он уже не верил медикам, которые неспособны были помочь ему. Добряк Делюк, однако, порекомендовал ему женевского профессора, доктора Теодора Троншена, лечившего и Вольтера. Это был светский человек, блестящий ум, общавшийся с философами, но никому не позволявший покушаться на свое мировоззрение. Впоследствии он станет одним из самых ярых противников Руссо. Тогда же он сам предложил ему свои услуги и письменные консультации; Руссо вежливо ответил ему, но сослался на бессилие медицины перед «плохим устройством телесного органа».

От работы Жан-Жак, однако, не отлынивал. Он продолжал трудиться над составлением «Музыкального словаря»; друзья подбирали ему материал для «Истории Долины». В начале 1756 года, будучи в особенно хорошем настроении, Руссо сочинил маленький рассказ, в духе волшебных сказок, под названием «Своенравная королева». Этот безыскусный, но живой и веселый рассказ, «без всякого лукавства», как уточнял сам Руссо, будет опубликован в 1769 году.

Думал ли он вернуться в Женеву? Весна уже давно прошла, теперь он заводил речь о будущей весне, а к концу 1755 года намерение вернуться домой казалось ему уже «неосуществимым». Почему? Жан-Жак давал этому обычные объяснения: здоровье, невозможность просуществовать в Женеве на заработки переписчика нот, гордость, не позволявшая ему соглашаться на синекуру. Всё это было правдой, но ведь те же препятствия существовали и ранее…

На самом деле Жан-Жака настораживала та холодность, с которой было принято посвящение женевскому Совету его второго «Рассуждения». Ведь его «Политические установления», будучи оконченными, неизбежно окажутся представленными на суд магистратов, не говоря уж о церковной цензуре. Дело было еще и в Вольтере, который в марте 1755 года поселился в Делисе, в доме, расположенном в полулье от окраин Женевы, — и этим вызвал беспокойство у Республики. Жан-Жак уже получил урок, когда спросил у Вольтера: можно ли рассчитывать, что он не будет вмешиваться здесь ни в политику, ни в религию? Вольтер ответил, что он вовсе об этом не задумывался, но едва он оказался в своем доме, как пригласил к себе знаменитого актера Ле Кэна и предложил ему представить свою трагедию «Заира» в частном театре Делиса перед высокопоставленной публикой, которая была менее щепетильной, чем буржуа, в отношении кальвинистской морали. Консистория вмешалась, чтобы прекратить эти представления. Руссо восхищался Вольтером, но и опасался его — его характера и влияния.

Случай помог ему найти решение. В Шеврете у мадам д’Эпине, в глубине парка рядом с лесом Монморанси, был недавно обновленный домик, названный Эрмитажем[24]. Приятельница любезно предложила его в качестве убежища Жан-Жаку: «Вы его выбрали, медведь мой, а моя дружба вам его дарит». Ее жест растрогал его, а само место он нашел чудесным: природа, покой, одиночество. И не надо ехать в Женеву, чтобы бежать из Парижа. «Сколько занятий дарит одиночество, — писал он мадам д’Эпине, — и еще возможность не видеть никого, кроме Вас». Она тоже радовалась этому. Впрочем, они едва не поссорились: возможно, потому, что мадам д’Эпине предложила ему некоторую денежную помощь. Жан-Жак тут же воспротивился: «Я никогда не боялся, что у меня не будет хлеба, а если бы такое случилось — я справлюсь и с этим… Я не продаюсь». Он согласен быть другом жены генерального откупщика, но не ее должником, потому что дружба и принятие помощи в его глазах несовместимы.

Это удаление от света стало венцом его «реформы», окончательным отказом от приспособленчества. Руссо знаменит — и Руссо уходит: теперь не общество отбрасывает его, а он отбрасывает общество от себя. Жан-Жак взял с собой Терезу и ее мать; папашу же Левассера они оставили в приюте, где тот вскоре и умер.

Друзья были возмущены его решением и до конца не верили, что это серьезно. Однако в серьезности его намерений им пришлось убедиться менее чем через полгода. 9 апреля 1756 года «под громкое улюлюканье гольбаховской компании» скромная мебель Жан-Жака была погружена в повозку откупщика, а его самого мадам д’Эпине посадила в свою карету вместе с Терезой и мамашей Левассер. В тот же день он оказался в своем Эрмитаже.

Наутро он был разбужен пением соловья: «Наконец все мои желания осуществились». Он сразу обошел свои маленькие владения, осмотрел жилище: первый этаж был слегка приподнят над землей, на втором этаже были большие окна, так что просторная квадратная комната была с трех сторон залита светом. И еще сад, лес, луга… Руссо вздыхает от полноты чувств. «Я начал жить только 9 апреля 1756 года», — так он и пишет Мальзербу. Впрочем, появилось и первое сожаление: ему не хватает его друга Дидро. Тот, конечно, обещал навестить его, но Жан-Жак знает своего приятеля — забывчивого и необязательного.

Чтобы упорядочить повседневный строй жизни, Руссо составляет план работы. «Музыкальным словарем» он будет заниматься в дождливые дни. «Политические установления» требуют покоя и некоторой отсрочки. Он подумывает и о трактате по педагогике, о котором его просила мадам де Шенонсо. В качестве ближайшего проекта он склоняется к написанию «Чувственной морали, или Материализма мудреца». Руссо — и вдруг материалист? Скорее, сенсуалист — в духе Кондильяка[25], задающегося вопросами о влиянии внешнего мира на нашу душу и поведение.

В конце концов предпочтение было отдано рутинной работе — составлению, по просьбе мадам Дюпен, резюме работ покойного аббата Сен-Пьера. Это был непустяшный труд — семнадцать печатных томов и шесть больших папок с рукописями; к тому же славный аббат не блистал стилем. Более того, Руссо не был согласен с его утопизмом и верой в «усовершенствованный разум». Он решил действовать так: сначала дать добросовестное резюме трудов аббата, а затем привести собственные возражения. Он начал с «Проекта вечного мира», написанного в 1713 году, где Сен-Пьер предлагал создать «Лигу королей», то есть международное соглашение правительств, которое гарантировало бы территориальный «status quo». Не было бы ничего лучше, скажет Руссо в своем «Рассуждении», — но кто из монархов согласится на ограничение своих прав? Он скорее поверил бы в федерализацию народов, истинных носителей суверенитета, но он понимает, что это значило бы нанести смертельный удар монархиям: «Федеративные союзы не могут создаваться иначе как путем революций — и кто из нас осмелится с уверенностью предсказать, может ли таким образом созданный европейский союз быть желательным или опасным?»

Затем Руссо перешел к «Слову о полисинодии», в котором Сен-Пьер храбро предлагал заменить министров, назначаемых монархом, постоянными советами, состоящими из чиновников, избранных за их компетентность. Это означало ни много ни мало лишить короля его абсолютной власти и превратить его в президента, ведающего исполнительной властью. Руссо счел эти идеи чересчур «взрывными»: в 1761 году он опубликует «Отрывок из «Проекта вечного мира», но оставит в столе «Полисинодию» и два своих комментария к ним.

Руссо размышлял и о самом себе. Природа звала его к Богу, он чувствовал потребность очиститься от софизмов своих друзей-философов и утвердиться в собственном символе веры. Во время прогулок по лесу его мысль воспаряла к «непостижимому существу, которое объемлет всё». Иногда, задыхаясь от этого откровения, он восклицал: «О великий Сущий! О великий Сущий!» — не будучи в состоянии прибавить ни слова и замирая от восторга и благодарности. По вечерам Жан-Жак перечитывал Библию, и особенно — Евангелие, такое простое, истинное и великое.

Возможно, именно тогда, в Эрмитаже, он создал «Аллегорический отрывок об Откровении», в котором человек — он сам — размышляет о вечных вопросах. Откуда берет начало порядок вещей? Каким образом материя порождает мысль? Является ли всё сущее случайностью, непредсказуемым стечением обстоятельств? Он уже готов был отказаться от исследования этих тайн, как вдруг ему открылась «всемогущая рука, простертая над всем существующим». Сомнений больше не было: разумная сущность одухотворяет материю в соответствии со своими законами, то есть в Боге — начало всего.

Дальнейшее повествование облекается в форму сказки-притчи — излюбленного жанра того философского века. Так, в огромном здании. воздвигнуты статуи, перед которыми служат жрецы, но они заставляют всех приходящих надевать на глаза повязку. Появляется человек, который осторожно снимает эти повязки. Смысл образа ясен: это один из философов, пробуждающих в людях разум. Другой персонаж, называющий себя слепым, вдруг обнаруживает, что одна из статуй «попирает ногами олицетворение человечества, но при этом набожно обращает глаза к небу». Этот храбрый старик — не кто иной, как Сократ: он обличает фанатизм, который под предлогом служения Богу ослепляет людей. Третий персонаж — «Сын Человеческий»: он переворачивает эту статую и смиренно проповедует «божественную мораль». Евангелия. Это не сверхъестественное существо, но он, своей любовью к людям, подтверждает очевидность «естественной религии» — совести, открывающей источник истины в самой себе. Здесь Жан-Жак сделал первые шаги к тому, что впоследствии, через «лабиринты смущения, трудностей, возражений, окольных путей, потемок», приведет его к окончательным убеждениям, высказанным в «Исповедании веры савойского викария».

С наступлением погожих дней в Шеврет прибыла мадам д’Эпине. Гримм, недавно ставший ее любовником, ревновал ее к Жан-Жаку и всячески подчеркивал свое превосходство над ним. На некоторое время, к великому неудовольствию отшельника, в доме воцарились шум и светская суета. По счастью, маркиза недолго пробыла на природе. Большую часть времени житель Эрмитажа оставался в одиночестве, как того и желал.

Жан-Жак честно попытался приобщить к своему образу жизни Терезу — но бедная женщина, оторванная от привычной суеты и сплетен, оказалась к этому не готова. И он стал совершать лесные прогулки без нее. Он временно прервал работу над трудами Сен-Пьера и, оказавшись без дела, чувствовал, как наваливается на него беспричинная тоска.

Казалось бы, всё хорошо. Но тогда почему всё чаще случалось ему вздыхать о том, что было в Шарметте? Ему было 44 года, середина жизни была давно пройдена, а багаж его чувств оставался весьма тощим. Он спрашивал себя: любили ли его когда-нибудь, любил ли он сам по-настоящему? Когда он вспоминал о женщинах своей юности, на ум приходил «сераль гурий». Позабыв о своей болезни, о седеющих волосах, «гражданин Женевы» воображал себя «экстравагантным пастушком». Увы, поздно — время любви ушло. Но ведь не ушло время мечтать! «Невозможность иметь подле себя реальных людей увела меня в страну грез; не видя вокруг себя ничего, чтобы было бы достойно моего восхищения, я взрастил эти образы в своем идеальном мире, и мое творческое воображение вскоре населило этот мир теми созданиями, которые были мне по сердцу».

Отныне Руссо не был одинок на своих прогулках. Романтичность мироощущения была свойственна ему с детства, и потому его мечты неизбежно должны были однажды облечься в романическую форму. Он начал сочинять пару безделушек: «Любовь Клэр и Марселина», «Маленький савояр, или Жизнь Клода Нуайе», но вскоре забросил их. В его воображении идиллические отношения зарождались между простыми крестьянами, бедной молодой девушкой и состоятельным юношей; был здесь и несговорчивый отец. В общем, слащавые розовые буколики и он сам быстро от них устал.

Вскоре, однако, действительность жестоко рассеяла его грезы: очередной приступ болезни приковал его к постели. Вдобавок Жан-Жак узнал, что старушка Левассер оставила в Париже неоплаченные долги, в связи с чем друзья сплетничали по поводу его отъезда и нежелания возвращаться в город. Ему стало известно об этом от Александра Делейра, молодого гасконца, который стал верным его учеником. Попав в среду энциклопедистов, тот даже составил для «Энциклопедии» статьи «Булавка» и «Фанатизм». Это был идеальный ученик:, преданный, услужливый, всегда готовый выполнить любые поручения. Славный малый, жаждавший благосклонности Руссо, но несколько болтливый и бестактный и еще, по мнению своего учителя, слишком уж тесно связанный с «гольбаховской компанией».

В июле Жан-Жак получил «Поэму о катастрофе в Лиссабоне» Вольтера. 1 ноября 1755 года в Лиссабоне произошло землетрясение, которое сопровождалось пожаром и наводнением. Погибли тысячи людей. Ужасное предупреждение Неба — ворчали набожные люди. Это событие пошатнуло позиции оптимистического деизма.

«Всё в этом мире хорошо», — утверждали в свое время Лейбниц и Поуп, и ничто в нем не может произойти без соизволения Бога и Его высших на то соображений. Столько невинных смертей — это «хорошо»? Нужно было как-то защитить этот мир от абсурда, и потому Вольтер предпочитал склониться перед Непостижимым и продолжать верить в Бога. Но лиссабонская катастрофа его сразила и наполнила болезненными сомнениями.

Вольтер рассуждает неверно, решил Жан-Жак. 18 августа 1756 года он отправил философу длинное письмо, которое стало еще одной попыткой утвердить свое кредо только на основе разума. Зачем делать Провидение ответственным за всё? Если бы обитатели больших городов не набивались скопом в шестиэтажные дома, то смертей было бы меньше. Но почему это несчастье не могло обрушиться, например, на пустыню? Тогда это значило бы, что «мировой порядок должен изменяться в соответствии с нашими прихотями, что природа должна подчиняться человеческим законам». Если нам кажется, что мы обнаружили некие «неправильности» в мировом порядке, то это происходит от того, что мы видим перед своим носом лишь некоторые его детали, не понимая общего замысла. Так что не будем говорить: «Всё хорошо»; скажем точнее: «Хорошо Творение в целом», или даже: «Всё хорошо для Творения в целом». Бог установил наилучший порядок вещей. Какие есть тому доказательства? «Я их не имею, — полагал Руссо, — так как ни утверждения за, ни утверждения против не являются доказуемыми». Руссо жестко настаивает на своем, не допуская никаких сомнений в этом: Бог существует и душа бессмертна; «я это чувствую, я в это верю, я этого хочу, я на это надеюсь». И почему бы нет, если эта идея утешает человека, а сомнение повергает его в отчаяние?

Вольтер не захотел вступать в полемику и уклончиво ответил любезной отпиской. Жан-Жак всегда считал — причем напрасно, — что настоящим ответом Вольтера была его философская сказка «Кандид».

Жан-Жак вновь погрузился в мечтания. На сей раз он воображал себе двух кузин, связанных самой нежной дружбой. Одна из них — белокурая, нежная, слабая, но при этом добродетельная — звалась Юлия. Другая — темноволосая, игривая, живая, но разумная, несмотря на некоторую внешнюю причудливость — Клэр. Между ними стоит Сен-Пре — очевидно, сам Жан-Жак, только молодой и любезный, то есть такой, каким он хотел бы быть. Это любовник первой из них и дорогой друг «и даже немного более» — для второй. Они живут около Веве, что на берегу Лемана, — видимо, не случайно возник здесь родной городок Матушки. Сначала это были всего лишь смутные образы, которыми Жан-Жак развлекал себя в такт прогулочной ходьбе. Но наступил момент, когда он сам увлекся ими настолько, что ему захотелось продолжить историю. Настоящий сюжет еще не сложился в его голове, но ему случалось по ходу своих прогулок нацарапать, положив на колено листок, несколько строк, «разрозненных, без продолжения и без связи», — и таким образом у него сложились, почти безотчетно, две первые части того, что станет впоследствии «Юлией, или Новой Элоизой».

Шли месяцы, наступили ненастные дни. Ну и чудак этот Жан-Жак, судачили его друзья: не собирается же он в самом деле закопаться в нору, как барсук, посреди замерзших полей? Но «чудак» не желал ничего слышать.

Отшельник рассчитывал спокойно поработать в тишине. Однако, когда наступила дождливая осень, а потом и зима, которая отрезала его от всего мира, он вдруг заметил, что его не прельщает задуманная ранее возня с бумагами, и мысли сами собой устремляются к Юлии, Клэр и Сен-Пре. Как?! Ему, противнику всякой беллетристики, стать автором романа?! Это был полный абсурд, но Жан-Жак ощущал в себе непреодолимое влечение…

Итак, решено: пусть будет роман, но роман полезный, являющий собой урок добродетели… В нем он будет говорить о счастье, о религии, о супружеской верности, о педагогике, об управлении поместьем. Первоначальные сладострастные грезы обернулись серьезными темами и моралью. Делать нечего: пришлось уступить самому себе, и Руссо очертя голову окунулся в свои фантазии.

Это было счастье! Он переделывал, дополнял уже написанное, любовно переносил текст на красивую золотистую бумагу, подсушивая чернила серебристым и лазурным порошком и сшивая листы голубой нонпарелью. По вечерам, сидя у камина, Жан-Жак либо с наслаждением сочинял, либо с нетерпением испытывал воздействие романа на своих слушателях — Терезе и ее матери.

Париж был забыт. Впрочем, он съездил туда два раза: в конце декабря и 21 января, чтобы навестить больного Гофкура и заодно пообедать с мадам д’Эпине и переночевать у Дидро. В общей сложности, прошедший год был удачным. Он был бы еще лучше, если бы они с Дидро чаще виделись. Ох уж этот Дидро! Десять раз обещал приехать — и десять раз свои обещания нарушал! Необязательность Дидро не была новостью, но дело не только в этом. Конечно, и «Энциклопедия» поглощала его время, создавала ему массу трудностей. Но главное было в другом: у приятелей были противоположные натуры. Чтобы оставаться собой, Жан-Жаку были необходимы покой и одиночество; его приятелю нужны были для работы суета, спешка. Дидро было непонятно отшельничество Жан-Жака; более того, он усматривал в нем скрытое осуждение собственного образа жизни. Впрочем, Жан-Жак в данном случае эгоистично думал только о себе: он отказывался приезжать в Париж, но считал совершенно естественным, что его друзья обязаны приезжать к нему в Эрмитаж. С обеих сторон нарастало глухое раздражение.

В начале марта 1757 года Руссо получил экземпляр пьесы Дидро «Внебрачный сын». Ему на глаза попалось следующее высказывание: «Порядочный человек живет в обществе, и только злобный остается в одиночестве». У Дидро есть друг, живущий в уединении, — и вот что он думает о нем! Жан-Жак не сходя с места написал ответ. Отдавая эту реплику одному из своих персонажей, Дидро, конечно, не имел в виду Руссо. Однако он имел бестактность отправить ему 10-го числа небрежный ответ: он, мол, не слишком доверяет отшельникам и не думает, что очень хорошо держать вдали от всех восьмидесятилетнюю женщину. Концовка письма была совсем нехорошей: «Прощай, Гражданин! Впрочем, это какой-то странный гражданин — отшельник».

Ни извинений, ни сожаления… И еще этот намек на мамашу Левассер — как будто восьмидесятилетним старушкам можно жить только в Париже! Жан-Жак сказал мадам д’Эпине: «Дидро написал мне письмо, которое пронзило мне душу!» Но в своем ответе Дидро он как-то неловко заявлял, что видит во всем этом происки Гримма, который не успокоится, пока не отнимет у него всех друзей.

Дидро ответил раздраженно: у него жена, ребенок, много других обязанностей. Что касается мамаши Левассер, он не берет назад ни одного своего слова, а что касается его письма вообще, то он нисколько не жалеет, что написал его. «Вы хотите, чтобы я приехал? Хорошо, я прибуду, но только пешком, потому что у меня нет денег, чтобы нанять экипаж». Тон их полемики накалялся. «Когда вы обещали приехать, — ворчал в ответ Руссо, — Вы разве не знали, что у Вас есть жена и ребенок? Вы хотите, чтобы мамаша Левассер жила в Париже? Вы ее получите, и вместе с Терезой, если Вам так хочется»; «Ах, Дидро, мое сердце сжимается, когда я пишу Вам. Я не в состоянии видеть Вас; не приезжайте, умоляю Вас».

Своей горечью он делился с мадам д’Эпине. Когда они все были бедны и неизвестны — они были друзьями. Он таким же и остался, но Дидро и Гримм стали важными персонами. Его дружба становится требовательной, исключительной. И Дидро в ответ взорвался. В конце концов, чего добивается Жан-Жак своими упреками и поучениями? Разве я не поддерживал его во всем, не защищал, не берег, не радовался его успехам? А я, возражал Руссо, отвечая ему с обратным курьером, разве не появлялся я трижды на неделе в Венсене, и в любую погоду? Разве это я вонзил кинжал в сердце другу несправедливой фразой из «Внебрачного сына»! И он пускался объяснять, без всякого смущения, чего он ждет от настоящего друга.

Делейр вмешался, чтобы утихомирить их, и предложил встретиться где-нибудь «на нейтральной территории». В начале апреля Дидро наконец приехал. Два друга объяснились, обнялись, помирились, отказываясь замечать, что они всё более отдаляются друг от друга.