Жан-Жак Руссо

ОТСТУПНИК И СЛУГА

Два или три дня Жан-Жак слонялся вокруг города, добывал себе пропитание, оказывая людям мелкие услуги, спал в амбарах. Его отец к тому времени уже был женат второй раз и не интересовался им. Оставалось одно — пуститься на поиски приключений: «Я без оглядки отправился в большой мир».

Юный беглец проследовал в Конфиньон, что в двух лье от Женевы, где жил господин Понвер — один из тех кюре, что специализировались на возвращении раскаявшихся протестантов в лоно католической церкви. У него всегда можно было найти надежный кров и хороший стол. Жан-Жак воспитывался в протестантской вере и потому, как он сам признавался, испытывал «особенное отвращение» к «папскому идолопоклонству». Но жить-то надо было. Понвер накормил его обедом. В «Исповеди» Руссо потом писал, что тогда устоял от искушения навязать бедняге кюре религиозную дискуссию. И поступил правильно: не надеялся же в самом деле пятнадцатилетний «богослов» одержать верх над искушенным проповедником! Но стоило ли ему и 40 лет спустя доказывать, что он тогда «и не думал менять религию»? Понвер снабдил его рекомендательным письмом к «одной доброй и очень милосердной даме» и отправил в Анси.

Жан-Жак не слишком торопился выслушивать поучения набожной католички. Наконец, 21 марта, в Вербное воскресенье, он заявился в город и справился об этой даме. Ему сказали, что она только что ушла в церковь. Он побежал следом и догнал ее. И что же — вместо сварливой святоши, которую он себе представлял, он увидел перед собой очаровательную блондинку двадцати восьми лет: «лицо, исполненное ласки, прекрасные, нежные голубые глаза, ослепительный цвет лица и восхитительные очертания груди». Она пробежала глазами рекомендательное письмо Понвера и воскликнула своим нежным голосом: «Ах, дитя мое!.. Вы такой юный и уже остались без пристанища… Идите ко мне домой и ждите меня там. Скажите, чтобы вам дали позавтракать. После мессы я вернусь, и мы с вами побеседуем».

…Франсуаза Луиза де Ла Тур родилась в Верве, на берегу Лемана, весной 1699 года. Она рано потеряла мать, а отец, женившись второй раз, оставил ее на попечении двух теток, которые воспитывали ее, не слишком заботясь об исправлении ее независимой и капризной натуры. Образованная, умевшая музицировать и петь, имевшая приданое в 30 тысяч лир, она в 15 лет была выдана замуж (это случилось 22 сентября 1713 года) — за дворянина Себастьена Исаака де Лоис де Виллардена, отставного офицера двадцати пяти лет, ранее служившего в Пьемонте; он владел землей близ Верве. Франсуаза стала мадам де Варан, или де Варане в немецком произношении.

Молодая семья в 1728 году устроилась в Лозанне; там господин Варан занимал различные муниципальные должности. Он был хорошим мужем, серьезным, уравновешенным, чуждым сантиментов. Она же обладала живым умом, любила чтение, общество, светские приемы. В 1724 году Франсуаза вернулась в Верве и там, не имея ни детей, ни занятий, умирала от скуки. Она была умна, но расточительна и хотела, чтобы ее оценили по достоинству. Была ли она красива? Трудно сказать: ни один из ее портретов не имеет достоверного сходства. Жан-Жак описывал ее так: маленького роста, немного полноватая, но голова и руки восхитительные. В любом случае очаровательная, как признавал один из соседей, господин де Конзье: чарующая улыбка и великодушное, щедрое сердце. Была ли она верной супругой? О ней не ходили слухи ни в Лозанне, ни в Верве, но Жан-Жак упоминает о ее любовниках: это был офицер, господин де Тавель, который научил ее презирать провинциальную мораль и внушил, что плотские отношения как таковые не имеют совершенно никакого значения; кажется, был еще некий пастор.

Чтобы избавиться от скуки, молодая женщина убедила мужа вложить средства в мануфактуру, выпускавшую шелковые и шерстяные чулки, но в этой ее затее было больше честолюбия, чем умения. Начиная с 1726 года предприятие постепенно стало чахнуть. Хозяйка оказалась в долгах; стали поговаривать, что она будет иметь дело с самой Консисторией. Тогда она решила бежать — под предлогом лечения в Амфионе. В ночь с 13 на 14 июля она отплыла на корабле; ни о чем не подозревавший господин Варан сам проводил ее. Супруга отбыла не с пустыми руками: взяла с собой кассу своей мануфактуры, партию товара, серебро, посуду, белье, покрывала, дорогие безделушки и драгоценности.

План Франсуазы был хорошо продуман. В церкви Эвиана, когда там находился король Сардинии в сопровождении монсеньора Бернекса, епископа Анси, мадам де Варан бросилась к ногам почтенного прелата. 8 августа ее привезли в Анси, наскоро обучили в местном монастыре, и уже 8 сентября беглянка сменила конфессию. На следующий год господин Варан получил развод. Она же, хотя и стала католичкой, продолжала считаться замужней, носить фамилию мужа и даже титул баронессы. Ее трогательное «обращение в истинную веру» было вознаграждено. Король Виктор-Амадей назначил ей пенсион в полторы тысячи ливров за достаточно темную роль агента-осведомителя, а церковь добавила еще пятьсот, благодаря чему она взяла на себя обязанности «обратительницы в веру» на жалованья. Она расположилась в удобном доме вместе с горничной и доверенным помощником Клодом Ане, который служил ей еще в Верве (он тоже сменил конфессию), а также кухаркой и садовником. У нее появились средства к существованию, и она продолжала жить беспечно, представляя собой легкую жертву для разного рода шарлатанов и нахлебников…

Вот с этой женщиной и повстречался Жан-Жак. Он был робким и неловким, но мог нравиться: «Я не был красивым мальчиком, но при маленьком росте был хорошо сложен, у меня были стройные ноги, красивые ступни, мечтательный вид, живое выражение лица, миловидный рот, черные волосы и брови, глаза маленькие и даже глубоко посаженные, но при этом умевшие бросать выразительные взгляды, — следствие огня, горевшего в моей крови». К тому же его юный возраст вызывал умиление, и он так выразительно рассказывал свою «жалобную историю»…

Мадам де Варан не могла посоветовать беглецу вернуться домой, но всё же постаралась описать ему тревогу отца, беспокойство близких. Однако на этот счет у Жан-Жака не было никаких иллюзий. Так, дядя Бернар, узнав о его бегстве, 20 марта добрался до Конфиньона, но двигаться дальше не стал. Отец же 25-го числа прибыл в Анси, откуда его сын уехал накануне, но затем возвратился в Нион. «Похоже, — писал Руссо, — что мои близкие тайно сговорились с моей звездой предоставить меня той судьбе, что ожидала меня». Это мягко сказано: попросту говоря, о нем никто не заботился.

Покоренный Франсуазой «с первого свидания, с первого взгляда», он уже не оглядывался на прошлое. Однако оставаться в ее доме юноше было бы неприлично. «Бедный мальчик, — сказала она ему, — ты должен идти туда, куда призывает тебя Господь, но когда ты станешь взрослым, ты вспомнишь обо мне».

Так куда же призывал его Господь? На сей раз он соизволил принять облик некоего Сабрана, «здоровенного мужлана». Для беглецов, вроде мальчугана Руссо, в Турине, столице Сардинского королевства, существовал приют: там обращаемых кормили, давали им кров, обучали, предоставляли место. Сабран предложил сопровождать юного «еретика» в Турин, и Жан-Жак, которого мадам де Варан снабдила небольшой суммой, поплыл по течению «без особого отвращения». Он начинал убеждаться, что «религия, проповедуемая такими миссионерами, не может не привести в рай».

Природа была прекрасна. Ему предстояло пересечь Альпы, как некогда Ганнибалу, — и он мечтал о будущем, вспоминая о ласковой улыбке своей покровительницы: «Я тогда находился в том редком, но драгоценном периоде жизни, когда ее полнота дает нашему существу развитие всех его ощущений и украшает в наших глазах весь мир прелестью нашего собственного существования».

Путешествие длилось около двадцати дней. Сабран, набожный проныра, держал перед Жан-Жаком поучительные речи и даже облагодетельствовал его своими обносками и несколькими су.

12 апреля 1728 года тяжелая, окованная железом дверь приюта Святого Духа захлопнулась за Жан-Жаком, и он, отступник от своей веры, вернулся к действительности. Здесь до него уже восемь или девять неофитов «вступили на истинный путь». Среди особ мужского пола «четверо или пятеро были законченными бандитами»: два еврея, а также арабы или левантинцы[2], жизнь которых протекала в периодической смене вероисповеданий. Среди «дам» большинство являли собой «настоящих мошенниц и самых бесстыдных шлюх, которые когда-либо оскверняли колыбель Господню». Исключение составляла разве что восемнадцатилетняя евреечка с плутовскими глазками, которая присоединилась к компании через два дня после него.

В «Исповеди» Жан-Жак потом написал, что был ошеломлен быстротой событий и не сразу осознал взятые на себя обязательства, но потом «с настоящим ужасом» понял, что находится на грани «бандитского преступления». Сбежать? Но как обратно перебраться через Альпы и куда идти потом? Он решил выиграть время и, «не принимая окончательного решения о переходе в католичество», оказывать своим «обратителям» возможно долгое сопротивление, а для этого собрать воедино всё то, что он помнил из своего религиозного образования, вместе с обрывками из «Истории церкви» Ле Сюэра, прочитанной когда-то с отцом. Он неплохо управился со старым болтливым святошей, кое-как говорившим по-французски, но с молодым священником, более ловким и лучше подкованным, сражение затянулось.

Жан-Жаку уже не терпелось покинуть приют. Его поведение создавало ему проблемы, и вдобавок с ним приключилась неприятность. Один из его компаньонов, левантинец Алеп, дымя плохим табаком, недвусмысленно дал ему понять, что он вполне в его вкусе. Жан-Жак пожаловался администратору, но тот пояснил ему, что нечего устраивать из этого трагедию. Тогда парень решил, что со всем этим надо кончать. Объявленный преступником за нежелание отречься от «ереси», он предстал перед отцом-инквизитором. Это был монах-доминиканец, который грубо спросил у него, думает ли он о том, что его мать будет проклята. Затем его, закутанного в серый балахон, отвели в церковь Сан-Джиованни для крещения.

В «Исповеди» Руссо написал, что «путь к спасению» занял у него около трех месяцев. Сохранившийся журнал приюта этих сведений не подтверждает: Жан-Жак был принят 12 апреля, заявил о своем согласии 21-го и окрещен 23-го. Удивительное упущение: в журнале не указана дата его ухода из приюта. Убежал ли он в самый день своего крещения, как об этом говорится в «Исповеди»! Сбежал ли потому, что его удерживали насильно, как написано в «Эмиле»? Или оставался там некоторое время вполне добровольно?

И как насчет его ожесточенного сопротивления? Более вероятно то, что Руссо на тот момент вполне примирился с католицизмом, в лоне которого пребывал вплоть до 1754 года. В конце концов, что мог поделать подросток без поддержки, без средств к существованию? Но вот автор «Исповеди», успевший к тому времени стать автором «Исповедания веры» и «Писем с горы», хочет убедить нас — а главное, и себя самого, — в том, что согласие на отступничество было вырвано у него после ожесточенного сопротивления. В его «Прогулках» об этом будет сказано точнее: «Я был еще ребенком, избалованным, тщеславным, убаюканным надеждами, вынуждаемым необходимостью, — и потому стал католиком».

Если при этом Жан-Жак рассчитывал на какие-то сказочные выгоды, то ему пришлось разочароваться. Ему сунули в руку 20 франков, собранные на улице во время религиозной процессии, и показали на дверь. «Отступник», а заодно и «простофиля», он очутился на мостовой Турина.

Новообращенный нашел себе пристанище на улице По у солдатской жены, стоило это одно су за ночь. Здесь ночевали безработные слуги, все вместе, кучей. За шесть-семь сольдо он получал на обед немного сыра, кислого молока, фруктов, пару яиц и хрустящую булочку. Как настоящий зевака, он бродил по Турину, посетил королевский дворец, открытый для любопытных, смотрел смену караула, пристраивался к процессиям. По утрам ходил в королевскую капеллу послушать «лучший симфонический оркестр Европы» и мечтал о герцогине, с которой можно было бы «завести роман».

На 20 франков не разгуляешься, и Жан-Жак стал ходить от лавочки к лавочке, предлагая выгравировать на посуде какую-нибудь дату или герб. Однажды на Контра-Нова он зашел в лавочку к «исключительно пикантной брюнетке», рассказал ей, как обычно, свою «жалобную историю» и предложил свои услуги. Мадам Базиль была еще совсем молода. Ее мухе, много разъезжавший по делам, поручил ее наблюдению своего приказчика-сквернослова, который сразу же искренне возненавидел юношу. Жан-Жак получил здесь работу: он составлял счета, переписывал начисто книги записей, переводил некоторые письма. И, конечно же, воспылал любовью к прекрасной туринке — не меньше, чем когда-то к мадемуазель Вюльсон. «Я не осмеливался смотреть на нее, не осмеливался дышать подле нее… Я пожирал жадным взором всё, на что мог смотреть, не будучи замеченным, — цветы на ее платье, кончик ее красивой ножки, полоску ее стройной белой руки, выглядывавшую между перчаткой и манжетой, и иногда — то, что показывалось между краем выреза платья и платком».

Однажды через полуоткрытую дверь он увидел ее бродящей по комнате. Охваченный страстным порывом, он в коридоре бросился на колени, протянув к ней руки. Зеркало его выдало. Не произнеся ни слова, не взглянув на него, мадам Базиль только выразительным жестом пальца указала ему место у своих ног. Жан-Жак, потеряв голову от счастья, одним прыжком оказался в указанном месте. Никто из них не произнес ни слова, не пошевелился. Не менее робкая, чем он, мадам делала вид, что не замечает его, — он же ожидал жеста ободрения. Шум, донесшийся с кухни, вывел их из «этого состояния — смешного и восхитительного». Молодая женщина пришла в себя, заставила его подняться; он осмелился дважды прижать ее руку к своим губам. Эта сцена больше не повторилась. Через несколько дней вернулся муж и, выслушав доклад приказчика, поторопился отослать юношу.

Добрая мадам Базиль успела к тому времени передать ему немного денег, белья, шляпу, и Жан-Жак имел вполне приличный вид. Его жилищная хозяйка сообщила ему, что некая дама хочет нанять его на работу. Легко увлекающийся Жан-Жак вообразил, что наконец-то вступает в «мир высоких приключений». Увы! Этой даме был нужен всего лишь слуга. «Таков был неожиданный результат, к которому свелись мои великие надежды».

Дама была из большой семьи савояров. Вдова графа Верселли, образованная, говорившая на двух языках — французском и итальянском, она проживала в палаццо Кавур и умирала там от рака груди. Поскольку она вела обширную переписку, она сделала Жан-Жака своим секретарем: он должен был писать под ее диктовку. Чувствительному молодому человеку было скучно записывать сухие тексты своей педантичной госпожи: «Мое сердце требовало сердечных излияний, однако при условии, что оно найдет отклик в другом сердце». Мадам Верселли же имела душу возвышенную, но холодную; она занималась благотворительностью, но лишь как христианской обязанностью, без сердечного участия. Напрасно Жан-Жак пересказывал ей свою «жалобную историю», показывал свои письма к мадам де Варан — графиня не проявляла признаков растроганности. Она должна была бы, по его мнению, «заинтересоваться молодым человеком, подающим некоторые надежды». Но это оказался не тот случай. «Она видела во мне только слугу и потому не давала мне возможности проявить себя в ином образе».

Мадам де Верселли умерла 19 декабря 1728 года. Ее племянник, граф де ла Рокка, выделил семейству Лоренцини, служившему графине в течение двадцати лет, пожизненную ренту в 200 ливров и пособие в 600 ливров — их племяннице. Жан-Жаку мадам де Верселли оставила, как и всем своим «низшим слугам», сумму в 30 ливров. Руссо надеялся на большее. Он остался при убеждении, что Лоренцини оговорили его перед хозяйкой: «Я был для них подозрительным персонажем. Они прекрасно видели, что я находился здесь не на своем месте». Откуда он это взял?

Пребывание Жан-Жака в палаццо окончилось плохо. Бесцельно бродя по дому, который постепенно пустел, он заметил серебристо-розовый бант, принадлежавший племяннице Лоренцини, и машинально взял его. Казалось бы, безделушка! Но бант принялись искать и нашли его у Жан-Жака. Растерявшись, он ухватился за первую попавшуюся соломинку: обвинил молоденькую кухарку-арабку Марион в том, что это она дала ему этот бант. Та отрицала, он настаивал. Девчушка рыдала: «О, Руссо! Я-то считала вас добрым. Вы делаете меня несчастной, но я не хотела бы быть на вашем месте».

Граф де ла Рокка не знал, что и думать. В конце концов он ограничился тем, что предоставил виновного его собственной совести. Кража была ничтожной, но она всё же марала репутацию Марион. Через 40 лет угрызения совести продолжали мучить Руссо. Он никогда не раскрывал этого секрета — ни в церковной исповеди, ни мадам де Варан, и только гораздо позже, в «Исповеди», попытался объяснить свой поступок. Оказывается, он тогда обвинил Марион, потому что думал о ней. «Я обвинил ее в том, что она сделала то, что я хотел сделать, и что она дала мне бант, потому что мое намерение было в том, чтобы дать его ей». Стыд и здесь помешал ему признаться. Он предпочел до конца упорствовать в своем малодушии.

Жан-Жак вернулся на улицу По. Будущее его было темно, но шестнадцатилетнего юношу будоражили пылкие мечтания: «Я был рассеян, беспокоен, мечтателен. Я плакал, вздыхал, мечтал о счастье, о котором ничего не знал». В свойственной ему манере он признавался, что испытывал ненасытную потребность в женщине: «Я бы отдал жизнь, чтобы хоть на четверть часа увидеться с мадемуазель Ротон». С ним случился еще один памятный эпизод, одновременно смешной и стыдный. Он пристрастился бродить по дворам, темным аллеям, и когда видел проходящих мимо девушек, то снимал штаны и поворачивался к ним задом, надеясь, что какая-нибудь раскрепощенная плутовка поймет его «приглашение». Это едва не кончилось плохо. Однажды возмущенные кумушки накинулись на него, грозя метлами, и призвали на помощь прохожего, у которого оказалась большая сабля. Безобразника настигли и крепко схватили за птиво-рот, но он придумал, как можно выпутаться, и прикинулся слабоумным.

«То герой, то ничтожество» — задатки у него были хорошими, а жизнь — плохой. Но нашелся человек, который отнесся к нему, как отец. Жан-Жак познакомился с ним у мадам де Верселли — это был аббат Жан-Клод Гэм, который заинтересовался парнишкой, способным на глупости, но не ничтожеством, — вот только все понятия перемешались у него в голове из-за беспорядочного чтения. Аббат взялся убедить его, что высшие добродетели пускаются в ход вовсе не каждый день и что вполне достаточно заставить себя добросовестно выполнять небольшие ежедневные обязанности. Он сумел затронуть душу Жан-Жака, который больше нуждался в искреннем участии, чем в убедительных речах. Позднее Руссо отдаст должное этому человеку, избрав его прототипом для своего «савойского викария».

Через пять-шесть недель граф де ла Рокка призвал его к себе и сообщил, что хочет помочь ему: ввести в среду, где он сможет пробить себе дорогу, хотя сначала и придется побыть простым слугой. «Как — опять слугой?»

Его новым хозяином был Оттавио Франческо, глава дома Соларо, граф де Гувон, маркиз де Брогли. Это был дворянин при покоях Ее величества, посланник, министр, управляющий герцога Амадея де Савуа-Кариньяна, главный конюший королевы. Старик по-доброму расспрашивал юношу, взялся представить его маркизе де Брей, супруге своего старшего сына, аббату Гувону, своему второму сыну, и своему внуку графу Фавриа. На этот раз Жан-Жаку хватило здравого смысла понять, что обычно так не обращаются с человеком, которого нанимают как простого слугу. Если ему и придется подавать к столу, то не нужно будет носить ливрею и стоять на запятках кареты. Как и у мадам де Верселли, в его обязанности входило писать письма; еще он помогал юному Фавриа вырезать картинки и наклеивать их в альбом. В первые недели Жан-Жак показал себя таким, каким его и ожидали видеть: разумным, любезным, добросовестным — и при этом без показного усердия.

Вскоре он обратил внимание на внучку хозяина Полину Габриэль де Брей, красивую нежную брюнеточку примерно его возраста. Воздерживаясь от мечтаний о «невозможной любви», он все же украдкой подстерегал ее, восхищался ее гибкой талией, запускал глаза в декольте. За столом он старался предупредить малейшее ее желание. Но кто замечает слугу? «Я был убит тем, что совершенно ничего для нее не значил. Она не замечала даже, что я нахожусь рядом». Помог случай. Однажды, во время праздничного обеда, заговорили о девизе дома Соларо, вышитом на гобелене: «Tel fîert qui ne tue pas». Некий пьемонтец заметил, что сюда вкралась орфографическая ошибка: слово «fier» (гордый) пишется без буквы «t» на конце. Старик собирался уже ответить, как вдруг заметил легкую улыбку на губах Жан-Жака и предложил ему высказаться. Не изменяя скромности своего тона, тот пояснил, что «fîert» — это старинное слово, которое происходит не от латинского «férus» — гордый, жесткий, угрожающий, а от «ferit» — «он бьет», и потому весь девиз означает: «Тот, кто бьет, — не убивает». Присутствующие в изумлении воззрились на слугу-эрудита. Граф поздравил его, и весь стол зааплодировал. «Этот момент был короток, но восхитителен во всех отношениях. Один из тех редких моментов, которые расставляют всё по своим местам, — мстят баловням судьбы за незаслуженные почести».

В тот вечер он был на верху блаженства. Недостижимая мадемуазель де Брей бросила на него взгляд и робко попросила пить. Жан-Жак заторопился с графином в руке. Он был так взволнован, что перелил через край ее стакана и пролил даже на нее. Он задрожал как лист, а она покраснела. «Тем и закончился роман»: напрасно он бродил у нее в прихожей — она больше не взглянула на него.

На следующий день старый граф направил Жан-Жака к своему сыну, аббату Гувону, который был не столько богословом, сколько беллетристом. Тот вернул юношу к занятиям латынью, заброшенным со времени Босси, помог ему с изучением итальянского языка, научил правильно выбирать чтение и совершенствовать свой вкус. Наконец-то Жан-Жак «выходил вон из ряда». Семейство Гувон имело дело с дипломатией и министерством, и им нужен был способный человек, который был бы обязан им всем. От него требовались только серьезное отношение к делу, старание и упорство. Этого было слишком для романтической головы Жан-Жака: «Не видя во всем этом ни одной женщины, я нашел такой способ продвижения медленным, тягостным и печальным».

Случай — именно он управлял всегда его судьбой — довершил остальное. Ему повстречался некий Пьер Бакль, тоже беглец, знакомый ему еще по временам Дюкомена. Ах этот чертов Бакль! Краснобай, шутник, весельчак, чья голова была вечно набита всякими причудливыми прожектами. Жан-Жак привязался к нему, забросил учебу, начал слоняться по улицам. Это не понравилось: Жан-Жака старались призвать к порядку, упрекали, грозили уволить. Эти угрозы поневоле открывали ему иные горизонты, за которыми брезжил блистательный образ мадам де Варан. Поскольку ему самому не хватало смелости принять решение, он предпочел подождать, пока у его хозяев лопнет терпение. Дело кончилось тем, что его выставили вон — как неблагодарного, каким он, в сущности, и был.

Жан-Жак нимало не был огорчен, предвкушая «жизнь настоящего бродяги». В кармане у него бренчало несколько экю, которые ему всё же дал на прощание Гувон. Приятели рассчитывали теперь на имевшийся у них «фонтан Герона» — забавное приспособление, в котором давление воздуха использовалось для разбрызгивания воды. Разве можно было сомневаться в том, что в награду за такое развлечение трактирщики будут бесплатно кормить их? Однако чудо техники сломалось, и за неимением средств друзьям пришлось ускорить шаг.

По мере приближения к Анси Жан-Жак ощущал всё больше неловкости. «Что она скажет, увидев, что я вернулся?» Напрасно он думал о ее доме как об «отцовском»: хотя мадам де Варан и писала ему письма, но знала-то она его всего три дня. Да еще заявиться к ней в компании этого сумасброда Бакля!.. Он стал холодно обращаться с приятелем. Бакль был не из тех, кто навязывается. У ворот Анси они расстались. Жан-Жак бросился на шею приятелю — и продолжил свой путь один.

Жан-Жак дрожал при мысли, что сейчас увидит женщину, к которой привязался с первого взгляда. Он ее увидел — и бросился к ее ногам. «Бедное дитя, ты снова здесь?» Пока ему готовили постель, он разбирал свои пожитки и рассказывал, рассказывал… Он слышал, как мадам де Варан шептала горничной: «Пусть говорят, что хотят, но раз уж Провидение опять посылает его мне, я решила не бросать его на произвол судьбы». Был июнь 1729 года, Жан-Жаку исполнилось 17 лет.