Жан-Жак Руссо

И НАКОНЕЦ-УСПЕХ!

Жан-Жак жаждал реванша, он защищал свою честь. «Что подумает об этом общество?» — вопрошал он господина дю Тэя, старшего служащего министерства, говоря о том, что он обесчещен, оклеветан, погублен, опозорен. Общество не думало ничего, а у господина дю Тэя голова была занята совсем другими заботами. Благодетели Жан-Жака тоже предали его: мадам де Безенваль не допускала мысли, что аристократ Монтегю мог быть неправ; отец Кастель качал головой: право сильнейшего незыблемо.

Руссо в очередной раз оказался униженным общественной системой. Он нашел приют у молодого испанца, — Мануэля Игнацио Альтуна-и-Порту, знакомого ему по Венеции, который предложил ему разделить ним жилье. Жан-Жак искренне привязался к этому юноше — набожному и терпимому, робкому и серьезному, сосредоточенному на учебе и знаниях. Они вместе завтракали у мадам Ла Сель, которая держала общий стол неподалеку от Оперы. Одному из ее пансионеров, господину Анселе, бывшему офицеру мушкетеров, Руссо подарил рукопись «Военнопленных», одноактной комедии, начатой им еще до отъезда в Венецию. Эта маленькая пьеса была посвящена Войне за австрийское наследство, в которой он горячо принимал сторону Франции.

К сожалению, Альтуна не мог вечно находиться в Париже. Оставшись один, Руссо опять принялся пережевывать мрачные мысли. «Я по-прежнему жалуюсь, глядя на жизнь с высоты моей посольской лошади, — говорил он мадам де Варан в феврале 1745 года. — Денег нет, проектов много, надежд мало». Но бороться надо, и он решил попытать!

Как-то раз она, плача, призналась ему, что потеряла свою девственность будучи почти ребенком. Жан-Жака это мало волновало — он принимал ее такой, как она есть. Ему нужно было чье-нибудь присутствие, чья-то привязанность. Однако его выбор всё же удивляет. Многие потом будут плохо отзываться об этой Терезе: она и глупа, и болтлива, и лжива, и ревнива; своими сплетнями подогревает болезненную мнительность Руссо. Он и сам не обольщался на ее счет. Она умеет, говорил он, достойно держаться, обладает здравым смыслом в обыденной жизни, сердечна и предана ему, но что касается ума — пусто. Она едва умела писать, не умела считать деньги, не знала цены вещам, затруднялась в словах; он так и не смог научить ее узнавать время или назвать по порядку двенадцать месяцев года.

Почему же он остановил свой выбор на столь ограниченной особе? Возможно, потому что первый раз в жизни он был покровителем, а не покровительствуемым. — Руссо признавался, что никогда не чувствовал к Терезе ни искры любви и с самого начала честно предупреждал: он не оставит ее, но никогда не женится на ней. И все-таки она принесла ему некоторое успокоение, немного уюта и худо-бедно заменила Матушку. Ему было с ней легко — он был свободен от необходимости играть перед ней какую-либо роль» И наконец, она стала неким «дополнением», в котором он нуждался. Жизнь постепенно налаживалась, тем. более что первые четыре года Тереза продолжала жить со своими родными.

Между тем с его «Галантными музами» дела обстояли неплохо. Это была типично. французская музыка: дивертисменты состояли из пения и танцев, персонажи и действие варьировались от акта к акту. Иногда начинающий композитор исполнялся надежд, а иногда снова впадал в отчаяние. 9 июля 1745 года Руссо писал Даниэлю Рогену: «Со времени прибытия в Париж я не перестаю бороться с бедностью… Вы знаете, что я предпринял труд, в который вложил немало средств, и хотел бы, чтобы они окупились… Но я предвижу столько препятствий на его пути, что он может оказаться чистым убытком… Я испытываю такое отвращение к обществу и к людским взаимоотношениям, что меня удерживает здесь только закон чести; если когда-нибудь я достигну верха своих желаний — то есть не буду должным более никому, — то через двадцать четыре часа меня в Париже не будет».

Да, написать «Музы» было одно, а поставить их на сцене — совсем другое.

Зимой Гофкур познакомил его с господином де ла Пуплиньером, генеральным откупщиком, меломаном и любителем театра, который мог посодействовать дебютанту. Увы, в музыке царил Жан-Филипп Рамо, а великие люди плохо переносят конкуренцию. Когда при Рамо были исполнены отрывки из «Муз», композитор заявил, что кое-что из исполненного выдает неопытного новичка, а кое-что — просто плагиат. Мадам де ла Пуплиньер, которая буквально молилась на Рамо, тоже была против исполнения «Галантных муз» Руссо. К счастью, герцог Ришелье, любовник хозяйки дома, был другого мнения и предложил сыграть оперу у интенданта Мон-Плезира. Проба имела успех; герцог лишь попросил Жан-Жака внести изменения в акт с Тассо, прежде чем представить оперу Его величеству. Жан-Жак тут же закрылся у себя, и через три недели Тассо оказался заменен на Гесиода.

И всё же ему не повезло. 11 мая 1745 года маршал Мориц Саксонский одержал блестящую победу над вражеской коалицией при Фонтенуа. Для празднования этой победы решено было исполнить не «Галантные музы» неизвестного автора, а «Принцессу Наваррскую» Вольтера на музыку… Рамо — немного подштопанную и переименованную в «Праздники Рамира». А что же Руссо? Конечно, он был разочарован, но ему очень хотелось, чтобы его имя стояло рядом с именами Вольтера и Рамо. Возможно, понадобится сделать кое-какую подгонку, вставить новые небольшие песенки и увязать парочку пассажей… 11 декабря Руссо попросил Вольтера бросить взгляд на его поправки. «Вот уже пятнадцать лет я тружусь, чтобы стать достойным вашего взгляда», — писал он. Польстил, конечно, но это была правда: он восхищался Вольтером. Тот ответил весьма учтиво: браво, очень хорошо, делайте так, как сочтете нужным.

16 или 17 декабря состоялась репетиция в Опере. Мадам де ла Пуплиньер сделала кислую физиономию. Ришелье оказался перед выбором: Жан-Жак или любовница, которая закатит ему сцену. Он посоветовал Руссо получить одобрение… всё того же Рамо. Жан-Жак отправился к себе в отель и там свалился больным: он до смерти устал.

22 декабря было дано представление «Праздников Рамира», но ничье имя на афише не значилось, а увертюра была взята из прежней «Принцессы Наваррской» Рамо. Так что же требуется для того, чтобы выбиться из неизвестности, если труда, таланта, даже гения недостаточно? Руссо передает свои «Музы» в Оперу — отказ. Он предлагает итальянцам свою комедию «Нарцисс», которая лежит у него в столе еще со времен Шамбери и которая любезно подправлена самим Мариво[19], — неплохо, говорят комедианты и предлагают ему билеты в театр, но не хотят играть его пьесу. Без рекомендации, без протекций, без знакомств ему не на что надеяться. Почти год прошел после возвращения из Венеции, а он по-прежнему безвестен и беден.

Но жить-то надо. Руссо возобновил знакомство с Дюпенами и в феврале 1745 года стал опять посещать курсы химии с Франкелем. В сентябре он стал поговаривать о возможности пожить на природе, а именно в Шенонсо — владении Дюпенов. Это устроилось как нельзя лучше: там как раз искали секретаря. Нужно было принимать решение: продолжать попытки пробиться к успеху или примириться с ничтожным положением писца?

Жан-Жак сделал последнюю попытку: Франкель использовал свои знакомства, чтобы «Музы» были все-таки приняты в Оперу. Но если опять случится провал… Во время генеральной репетиции его опус сопровождался аплодисментами, но теперь уже он сам отступил и забрал его. Рамо же потом скажет, что это произведение Руссо было отвергнуто Оперой.

Итак, решено: «Я оставил всякую, надежду на продвижение и славу». Он устал сражаться с ветряными мельницами. Ему скоро исполнится 34 года — пора подумать о материальной стороне жизни. Хотя труженица Тереза и обходится ему недорого, но за ней хвостом тянется прожорливое семейство, которое обирает ее, обгладывая чуть ли не до косточек, а это сказывается и на Руссо. Богатые же, но экономные Дюпены предлагают ему все-таки восемь-девять сотен франков в год. В общем, выпутываться из этого положения приходится только ему: кормить всю ораву, платить за жилье на улице Сен-Жак, где он ужинает по вечерам, оплачивать чердачную комнату на улице Нев-де-Пти-Шан поблизости от улицы Платриер, где проживают Дюпены.

Жан-Жак брался помогать всем. К примеру, Франкёль мечтал об Академии наук, но для этого надо было опубликовать хотя бы одну книгу. Они вместе взялись «марать бумагу». В результате получилась огромная рукопись под названием «Химические обозначения» — неплохая компиляция из трудов известных химиков. Но если она будет опубликована, то, конечно, под фамилией Франкёль…

С мадам Дюпен была немного другая история. Она писала небольшие очерки о дружбе, образовании, счастье, метафизике и, будучи феминисткой, мечтала написать большую книгу, посвященную прекрасному полу. Жан-Жак писал под ее диктовку или подбирал необходимый справочный материал. Литераторше могло понадобиться всё что угодно: хронология правления французских королей, история древних римлян или византийских императоров, труды по правоведению — в целом получились 2800 листов, исписанных его рукой, с выдержками из более чем сотни различных произведений. Это, конечно, не творчество, но труд всё же небесполезный: благодаря ему Руссо пополнил и углубил свои знания по истории, этнографии и политологии.

Осенью он сменил обстановку: отправился вместе с Дюпенами в Шенонсо. Там они занимались музыкой, он писал красивые трио и стихи, как например «Аллея Сильвии», в которых воспевались мудрость, отказ от соблазнов мира и добродетель. В декабре 1746 года, вернувшись в Париж, он узнал малоприятную новость: Тереза была беременна.

Обременять себя ребенком? В совершенном затруднении он вспомнил о разговорах, которые часто велись за табльдотом мадам Ла Сель: там более всех приветствовались те, кто усердно трудился над пополнением детских приютов. Тереза плакала, но Жан-Жак не имел ни средств, ни желания становиться отцом семейства. Решение принято: сразу после рождения ребенок будет отдан в приют. На карточке в пеленках был указан номер, дубликат которого отец сохранил. Ни сомнений, ни угрызений совести — он принял это решение, как говорится, «с ходу». Затем оно вошло в привычку: второй ребенок родился в 1748 году, третий — весной 1751-го, еще двое — то ли в 1751-м, то ли в 1752-м. С ними поступили так же, с той только разницей, что к свертку с ребенком уже не прилагались знаки родительской благодарности.

Обычно даже те, кому ничего не известно о жизни Руссо, знают именно эти факты его биографии. Они настолько шокирующи, что его поклонники, чтобы хоть как-то оправдать его, придумывают разные истории. Даже когда выйдет в свет его «Исповедь», они станут уверять, что это — чистейшая его выдумка. Одни утверждали, что Жан-Жак, страдая болезнью мочеполовой системы, был то ли импотентом, то ли бесплодным, но этими «якобы рождениями» детей желал «соблюсти лицо». Да нет же, возражали другие: Тереза действительно родила пятерых детей, но все они были не от Руссо. Или еще вариант: чтобы удержать его и привязать к себе, Тереза пять раз подряд вводила его в заблуждение, утверждая, что беременна, а затем якобы сдавала младенцев в приют. И вообще, Жан-Жак был транссексуалом… Или это он вообще нарочно про себя выдумал. Для чего? Чтобы убедить всех в абсолютной искренности своей «Исповеди»: ведь лучший способ для этого — «признаться» в какой-нибудь страшной вине и удостоверить таким образом, что всё остальное — тоже правда. Все эти измышления рождались из желания как-то «увязать» личность Руссо с его «добродетельным» творчеством. Но ведь и его современники упоминали об этих детях, и сам Руссо неоднократно признавался в этом, даже в своих «Прогулках». И разве не писал он Терезе в августе 1769 года: «Мы должны оплакивать и искупать свои ошибки…»?

Кем же он был? Чудовищем? Учитывая реальности того времени, не так просто ответить на этот вопрос. Число младенцев, сданных в приюты, с конца XVII века не переставало расти. Вот красноречивые цифры: только с 1740-го по 1759-й было брошено 99 500 детей, то есть в среднем 5237 в год, или 14 в день, включая воскресенья и праздничные дни. Эти цифры не извиняют Руссо, но заставляют задуматься: он имел основания говорить, что действовал так, как было тогда принято. А какая была смертность! Около 70 процентов детей не доживали до года. Те, кому удавалось выжить, становились рабочими, солдатами, крестьянами. Все эти цифры Руссо знал. Неувязка здесь, с точки зрения потомства, лишь в том, что он-то не был «как все», что он потом позволит себе морализировать, давать советы по воспитанию детей, напишет своего «Эмиля, или О воспитании».. Всё это верно, но в 1750 году он еще не был тем, кого в года Революции сбудут называть «бессмертным автором «Общественного договора», Откуда у него могло появиться чувство ответственности, если вспомнить его жизнь с самых ранних лет? И ведь ему надо было содержать целое семейство, а он был тогда всего лишь секретарем, наемным работником, который едва зарабатывал себе на жизнь и которого могли в любой момент уволить. Тогда, зимой 1746/47 года, он был всего лишь неудачником, «бумагомарателем» без всякого будущего; он понимал: чтобы добиться чего-нибудь в жизни, нельзя сейчас отягощать себя ничем. В будущем он сам будет проливать «кровавые слезы» над своей виной. Но в 1746 году до этого было еще далеко.

Осень 1747 года Руссо опять провел в Шенонсо: он по-прежнему много переписывал, но еще и организовывал развлечения для благородного общества. Он набросал несколько живых сценок под названием «Арлекин, влюбленный поневоле» — в духе театра де ла Фуар, или итальянского театра. Он пока не нашел своего стиля и потому старался угодить обществу в соответствии с модой того времени — быть любезным, остроумным, этаким «парижанином».

Время шло. Руссо еще раз сменил жилье — обосновался в отеле Сент-Эспри на улице Платриер; он продолжал подкармливать семейство Левассер и беспокоился о Матушке, дела которой шли всё хуже и хуже. Жан-Жак помогал ей как мог: после смерти отца в мае 1747 года он получил немного денег и часть из них отослал ей. Одержимая манией всяких сомнительных предприятий, Матушка зачастую бросалась в сложные финансовые предприятия — иногда на грани махинаций. Мало-помалу она скатывалась всё ниже и ниже: из зажиточности — в скудость, из скудости — в нищету.

В Шенонсо Жан-Жак свел знакомство с дамой, которой суждено было сыграть важную роль в его жизни. Луиза Флоранс Петрониль Тардье д’Эсклавель в 1745 году в возрасте девятнадцати лет вышла замуж за своего кузена, генерального откупщика Дени Ла Лив д’Эпине. Она была умна и образованна, обладала изящным слогом, была даже автором записок с размышлениями на темы морали и образования, но красивой Руссо ее не находил: «Она была очень худа, со слишком бледной кожей, с грудью, которая могла поместиться в горсти». Она давала приемы в Шеврете, у леса Монморанси, в замке, принадлежавшем ее деверю господину Ла Лив де Бельгард. Там собирался весь философский бомонд. Франкель стал ее любовником и представил ей Руссо, с которым она сразу нашла общий язык. Конечно же, он рассказал ей свою «жалобную историю». Он всегда старался произвести приятное впечатление в светском обществе.

26 августа 1748 года Жан-Жак написал Матушке упадническое письмо. Шесть лет тяжелой борьбы с жизнью — после его отъезда из Шарметта. Почечная колика пригвоздила его к постели: камень спустился из почки в мочевой пузырь, но операцию ему делать не на что; его желудок расстроен, он страдает несварением. Что же до всего остального… «Я трачу свой ум и здоровье только на то, чтобы вести себя разумно в этих тяжелых обстоятельствах и выйти, если, возможно, из состояния униженности и нищеты; каждый день я замечаю, что моей судьбой управляет случай и что мое самое взвешенное благоразумие не имеет в ней никакого значения».

Мадам Дюпен была довольна своим секретарем и доказала ему это на свой манер: в мае 1749 года предложила ему место гувернера при своем сыне, господине Шенонсо, которому стукнуло девятнадцать. Несколько лет назад Руссо уже имел возможность оценить «любезный» характер этого несносного юноши. К счастью, через несколько месяцев он женился, и тогда Жан-Жаку пришлось, главным образом, преподавать арифметику маленькой мадам Шенонсо, робкой блондинке, вскоре оставленной своим супругом. Итак, за плечами тридцатисемилетнего Руссо провальное прошлое, а впереди — никакого будущего. Бумагомарака, шут, учителишка.

Ему оставались в жизни только умственные занятия. И еще — дружба. Жан-Жак часто виделся с Кондильяком, младшим братом господина де Мабли, которого знал еще в Лионе во времена своего репетиторства. Тот был приверженцем эмпирической философии, которая утверждала, что механизм духовной жизни можно изучить исходя из того тезиса, что наши идеи являются следствием наших чувств. Это он ранее познакомил Жан-Жака с Дидро, который по-дружески отнесся к нему и впоследствии поможет найти издателя для его большого труда «Рассуждение о природе человеческих знаний». Каждую неделю трое философов собирались за обедом в Панье-Флери близ Пале-Рояля.

Жан-Жак особенно сблизился с Дидро, который тоже перебивался с хлеба на воду. В 1745 году Дидро перевел «Очерк о заслугах и добродетели» Шефтсбери, а в 1746–1748 годах вместе с Эйду и Туссеном — шесть томов медицинского словаря Роберта Джеймса. Эти два человека, Руссо и Дидро, много значили друг для друга. Жан-Жак чувствовал себя гораздо увереннее рядом с экспансивным и великодушным Дидро, быстрый ум которого всегда опережал его собственный.

Одинаково ли было направление их мыслей? Католицизм Руссо к тому времени успел основательно поблекнуть, и потому оптимистический деизм Дидро[20], которым были проникнуты его примечания к переводу Шефтсбери, не мог его напугать. Между тем Дидро продолжал быстро продвигаться в своих интеллектуальных поисках — даже слишком быстро. В 1746 году он опубликовал свои «Философские мысли», которые положили начало антихристианской полемике, апологии скептицизма и «реабилитации» страстей. В них было сказано: «Расширяйте Бога». Но по мере Его «расширения» — что от Него оставалось? Дидро и Руссо говорили о природе, но вкладывали в это слово разный смысл. Дидро понимал под природой некую абстрактную активную силу, а его друг представлял себе ее одушевленной, созданной Творцом и управляемой Провидением.

Годом позже Дидро написал «Прогулки скептика», в которых уже проявил подозрительный интерес к идеям Спинозы — о вечной и самостоятельно развивающейся материи. В 1749 году в своем «Письме о слепых» Дидро пошел еще дальше: он отнес Бога-Творца в разряд лишних понятий и «заменил» Его вечной материей, развивающейся в процессе множественных случайных проб и ошибок. О каком Творении может в таком случае идти речь? Все сведено к «началу, когда материя в брожении дала толчок расцвету Вселенной», то есть к бесчисленным и бесконечным фантастическим комбинациям внутри самой разнородной материи. Так за четыре года Дидро прошел путь к законченному атеистическому материализму.

Жан-Жаку было чуждо такое мировоззрение. Однако его дружеские чувства к Дидро побуждали его верить в то, что можно быть атеистом и при этом оставаться добродетельным человеком. Но придет время, когда он усомнится в этом. Что действительно ослабло в Руссо, так это доверие к церкви, но не вера в Бога. Пассивный по натуре и неуверенный в себе, он мог какое-то время казаться другу переубежденным его доводами, и потому позднее, после разрыва с Руссо, Дидро будет считать, что имел дело с лицемером.

В конце 1747 года два. друга (пока еще) затеяли совместное дело — периодическое издание, наподобие английского, которое договорились составлять поочередно. Жан-Жак определил его задачи: сообщать о новых литературных и научных трудах и давать им беспристрастную оценку. Издание должно было иметь название «Пересмешник», но дальше названия дело не пошло.

Причина была в том, что в то время зарождалась уже другая идея, действительно достойная века Просвещения. Издатели стали подумывать о публикации перевода четырех томов «Циклопедии» Эфраима Чемберса[21], объединив для этого Дидро как переводчика и математика д’Аламбера в качестве научного эксперта. Оба они в октябре 1747 года были назначены содиректорами этого проекта, сам же проект сменил поставленную перед ним задачу. Он переставал быть простым переводом, а становился самостоятельным носителем нового духа времени — своеобразным обзором современных научных достижений, таблицей прогресса человеческого разума не только в науках, но и в «механических искусствах», то есть в технике. Вместе с тем Дидро хотел предпринять «подкоп» под церковь и подвести под общественную мораль иные основания — не религиозные. Одним словом, «изменить общий образ мышления».

Поначалу Руссо, конечно, принял участие в работе. Ему были поручены статьи о музыке. Но это для него было как удар кнута. 27 января 1749 года он написал мадам де Варан: «Объем работы всё увеличивается прямо у меня под рукой… Я вынужден урывать время даже у сна. Я изнемогаю от усталости, но я обещал — и должен держать слово. К тому же этим я показываю фигу тем людям, которые причиняли мне зло, и моя злость против них придает мне силы… У каждого — свое оружие: вместо того чтобы петь песенки своим недругам, я составляю им статьи словаря».

Его ждало тяжелое испытание: 24 июля 1749 года Дидро был арестован и заключен в Венсенский замок. Этого следовало ожидать. В обвинениях недостатка не было — и за религию, и за мораль: припомнили и «Философские мысли», и «Прогулку скептика», и «Белую птицу», где проскальзывали оскорбительные намеки на короля и мадам де Помпадур, и «Нескромные драгоценности» — безнравственный роман; и «Письма о слепых». Жан-Жак был огорчен настолько, что написал мадам де Помпадур невразумительное письмо, в котором умолял ее о позволении быть арестованным вместе с другом.

За время вынужденного отсутствия Дидро у Руссо появился новый друг. Это был Фридрих Мельхиор Гримм. Этот сын пастора из Ратисбонна, на 11 лет младше его, прибыл в Париж в январе и в ожидании лучших времен занимал место лектора при принце Саксен-Готском. Он был умен и образован, обладал изящным слогом, был любезно принят в салонах, мечтал сделать карьеру. С 1753 года он займется составлением «Переписки литературной, философской и критической» — она будет рукописной и секретной, предназначенной лишь для узкого круга высокопоставленных особ, и в ней самое активное участие примет Дидро.

Вскоре Руссо и Гримм стали неразлучны. Гримму суждено было сыграть немаловажную роль в жизни Руссо, а позднее — и в его невротическом недуге.

Тем временем Дидро решил покаяться в грехах и пообещал исправиться. Режим его содержания был смягчен, были разрешены посещения. До 25 августа Дюпены не отпускали Руссо, но затем он сразу отправился в Венсенский замок и со слезами обнял друга. С тех пор каждые два дня он один или с женой Дидро приходил поддержать его.

Лето 1749 года было знойным, и даже в октябре солнце жгло нестерпимо. Фиакры были не по карману Жан-Жаку, и потому он ходил пешком по пыльной дороге, весь в поту. Чтобы провести время с пользой, он завел привычку брать в дорогу последний номер газеты «Меркюр де Франс» и листать его на ходу. Однажды он остановился как вкопанный: он прочел сообщение о конкурсе, объявленном Дижонской академией на 1750 год; темой конкурса был вопрос: «Способствовало ли развитие наук и искусств чистоте нравов?»

«Когда я прочел это, передо мной вдруг открылся иной мир, и я стал другим человеком». Это было молниеносное озарение, скажет он через 12 лет господину Мальзербу. Всё его существо было потрясено, дыхание остановилось, сердце заколотилось, слезы катились по лицу градом — а он ничего этого не замечал. В своей «Исповеди», в «Диалогах» и даже в конце жизни в своих «Прогулках» он останется под впечатлением того внутреннего катаклизма, который настиг его на пустынной дороге. Потрясенный до глубины души, Жан-Жак упал у корней дуба. Как объяснить в этом смятении ума всё, что он только что осознал, словно в блеске молнии? Ему вспомнилось такое же озарение Фабриция: старый римлянин эпохи Республики гневно обличал соотечественников — деградировавших, развращенных роскошью и безнравственными искусствами — и кричал им: «Безумцы, что вы натворили?»

Тот октябрьский день 1749 года стал для Руссо точкой отсчета его писательской жизни — к несчастью. «Я стал писателем, сам того не желая, я был внезапно заброшен в это гиблое дело». Дойдя до порога своего сорокалетия, скажет он позднее, он даже не думал ни о написании книг, ни «об этой роковой славе, для которой я не гожусь». Однако память его явно подвела! Ведь еще в 19 лет он спрашивал у Эстер Жиро мнение о своих первых пробах пера, — но это озарение совершенно стерло их из его памяти.

Было ли это всего лишь внезапное озарение? Скорее, осознание того, что зрело в нем годами, проявление его внутренней противоречивости. Всю жизнь он разрывался между врожденной женевской суровостью, любовью к уединению и добродетели — и стремлением к успеху, каким его понимает мир. Ведь он тоже принес свою жертву наукам и искусствам: «Обольщенный предрассудками своего века, я полагал учение единственно достойным мудреца занятием». Но стал ли он от этого лучше? Вопрос, поставленный в «Меркюр», ему внезапно «раскрыл глаза». С этой поры его отличие от других перестанет быть ущербностью — и станет его силой.

В крайнем возбуждении Руссо добрался до Венсенского замка, рассказал о своем открытии Дидро. Что теперь он должен делать? «Что за вопрос! — отвечал пылкий Дидро. — Развить свои идеи и участвовать в конкурсе». При этом разговоре двух друзей никто не присутствовал — к сожалению, так как позднее, когда они поссорятся, на этот счет станут ходить всякие россказни. По словам Мармонтеля, аббата Мореле и дочери самого Дидро, Жан-Жак собирался создать конформистский панегирик наукам и искусствам и только Дидро подсказал ему избрать противоположный тезис, гораздо более оригинальный. Затем Руссо якобы использовал его как свой и занял не ту позицию, которую избрал первоначально. Чистая клевета! Дважды — в своих работах «Осуждение Гельвеция» и «Очерк о правлениях Клавдия и Нерона» Дидро упоминал о том знаменательном дне в Венсенском замке, но нигде не говорил о своей роли в том разговоре. Так что идеи Жан-Жака — его собственные.

Поскольку Дидро находился в заключении, работа над «Энциклопедией» не продвигалась. Издатели стали жаловаться, что гибнет предприятие, в которое вложены значительные средства, — и 3 ноября Дидро был отпущен. Он тут же разработал проспект «Энциклопедии», В нем было сказано, что этот труд ставит перед собой цель «дать общую картину достижений человеческого разума», в том числе и в области техники. Тут не было более места тому, что человек знал о Боге (тогда как прежде это было едва ли не единственным предметом изучения); речь шла только о том, что человек знал о мире и о себе самом. Человек оказался в самом центре Прометеевых свершений и, конечно же, в центре большого «Толкового словаря наук, искусств и ремесел».

Руссо тоже принялся писать. С огромным трудом, так как начало всегда давалось ему особенно тяжело. Даже в постели он мысленно перетасовывал свои фразы. Когда однажды мамаша Левассер пришла запалить очаг и заняться хозяйственными делами, ему пришла в голову идея использовать ее как секретаршу: диктовать ей утром то, что придумалось за ночь. Прощайте, «Аллея Сильвии» и «Влюбленный Арлекин». «Теперь я меньше всего забочусь о том, чтобы понравиться великим умам и людям большого света».

Первая часть его труда констатировала то, к чему он пришел. Да, это верно: литература, науки и искусства сделали жизнь людей более легкой и приятной, но они же и превратили их в рабов, которые сами помогают тиранам порабощать себя: с такой целью и превозносятся эти ложные ценности. Таким образом, «мы имеем видимость добродетельных, на самом деле-таковыми не являясь»; Цивилизация — это победа «казаться» над «быть»; так называемый «прогресс» на самом, деле — упадок. «Наши души развращались по мере того, как науки и искусства развивались». Роскошь, распущенность, рабство — вот и всё, что выиграл человек, выйдя из состояния счастливого неведения, в котором он находился с самого своего сотворения. Таковы уроки истории.

Во второй части этого труда Руссо задавался вопросом о происхождении наук и искусств: не о достоинствах человека, а о недостатках, вытекающих из его честолюбия, праздности, суеверий или гордыни. Именно они породили стремление к роскоши, по которой и оценивают человека, считая его не тем, что он есть, а тем, чем он кажется. Ушли в прошлое подлинное мужество, преданность, героизм — их заменила эгоистическая страсть к комфорту, искусствам и роскоши. В прежние времена детям прививали человечность, чувство справедливости, любовь к родине. Сегодня их учат «обставлять» свой ум знаниями, как дом обставляют красивой мебелью. Явились философы — «кучка шарлатанов, каждый из которых зазывает к себе на публичной площади: идите только ко мне — я один владею истиной!..». Кто заботится о правде, кто не продает душу за репутацию? Изобретение книгопечатания усугубило зло тем, что дало доступ к ложным знаниям многим — и почему только в свое время не сожгли библиотеки? Руссо возглашает, словно бросая вызов своему веку — веку Просвещения: «Всемогущий Боже, избавь нас от просвещения!» В заключении он немного смягчал тон, превозносил великих монархов, почтенные академии, являющиеся хранительницами как сомнительного «склада» знаний, так и святости нравов. Он не отрицал настоящих ученых, горстку гениев — Бэкона, Декарта, Ньютона, — но отвергал вульгарных профанов, к которым относил и себя самого: таким не надо поучать других — достаточно быть добродетельными и исполнять свои обязанности.

Дидро вроде бы одобрил этот опус, внес несколько поправок. Удивительно: Дидро молился на прогресс — и разве не должен был он возмутиться этой «апологией невежества», этими выпадами против философов-шарлатанов? Впрочем, Дидро всегда вспыхивал как огонь, когда его возбуждал какой-нибудь красивый парадокс. К тому же Руссо не отказывался сотрудничать в «Энциклопедии», хотя его теория заведомо отвергала подобное предприятие.

Когда опус был отправлен в Дижон, возбуждение автора наконец улеглось, и жизнь вошла в прежнее спокойное русло. Дюпены, довольные своим секретарем, добавили ему жалованья. Появилась возможность переехать на улицу Гренель-Сент-Оноре, в отель «Лангедок»: Жан-Жак с Терезой расположились на седьмом этаже, а родители Левассер — на пятом. Отец не создавал им трудностей, но мать оказалась корыстной особой, лицемеркой и наушницей.

Впрочем, жила пара дружно. «У моей Терезы ангельское сердце», — говорил Жан-Жак. А что с его «Рассуждением о науках и искусствах»! Руссо успел забыть о нем: разочарованный столькими неудачами, он уже ни во что не верил.

10 июля 1750 года, вопреки ожиданиям, академики Дижона увенчали его лаврами. Жан-Жак получил красивую золотую медаль. Он поблагодарил академиков за их беспристрастность: ведь они дали высокую оценку его опусу, опровергавшему те ценности, которые они призваны были отстаивать.

Честно говоря, Дижонская академия оценила главным образом совершенно новую риторику неизвестного пока автора. Академики, поставив такой вопрос, не имели намерения поразить кого-либо оригинальностью — они хотели лишь противопоставить эпоху Возрождения «темным временам» Средневековья. Руссо же неожиданно для них изменил направление вопроса: у него науки и искусства способствовали не очищению, а, наоборот, развращению нравов. По сути дела, он восстановил давнее противопоставление знаний и добродетели. Кстати, у Руссо был конкурент, аббат Гросли, который исповедовал те же принципы. Но эти двое сильно различались манерой высказывания: аббат серьезно изучил данный вопрос, ссылался на общеизвестные факты и употреблял общепринятые выражения, а Руссо поражал личной убежденностью и красноречием. Он построил свою контрфилософию истории: показал, что человек становится всё более знающим, но не становится от этого счастливее; что общество цивилизуется, но не становится от этого справедливее; что нравственный императив должен преобладать над материальным прогрессом и совершенствованием разума. Вопреки духу своего времени Жан-Жак не верил в то, что рост знаний означает рост добра.

Поскольку он в это время болел, за публикацией его «Рассуждения о науках и искусствах» взялся проследить Дидро, и в самом начале 1751 года труд Руссо увидел свет. На титульном листе не было указано фамилии автора, но имевшаяся там подпись стала знаменитой — «гражданин Женевы»; был там и эпиграф, заимствованный у Овидия: «Barbaras hic ego sum quia non intelligor illis» — «Меня считают невеждой те, кто меня не понимает». Издатель не заплатил ему ни единого су, но вместо денег этот труд принес ему кое-что другое — славу, немедленную, и оглушительную. Жан-Жак был еще в постели, когда ему принесли записку от возбужденного Дидро: «Ты оказался на недосягаемой высоте. Подобного успеха еще не было».

Наконец-то ему повезло.