Жан-Жак Руссо

ИЗ ОДНОЙ ТЮРЬМЫ В ДРУГУЮ

Утром 22 мая 1767 года Руссо ступил на землю Франции. Но во Франции, которая его изгнала, у него оставались только враги, и он не знал, куда податься. Может быть, в Брюссель? или в Венецию? Из Кале он отправился в Амьен, где его, конечно же, сразу узнали. Именитые люди приглашали его погостить у них в загородных домах, власти хотели устроить банкет в его честь. Жан-Жак не верил в их искренность, опасаясь, что все эти «знаки внимания» — не более чем насмешка, издевка, «вроде тех «почестей», которые расточались «губернатору» Санчо Пансе на «его острове». Такая шумиха не подобала изгнаннику. Она даже вызвала раздражение у принца Конти: «Ваша неосторожность, позвольте Вам это сказать, испортила всё, что я для Вас предпринял». Принц дал Жан-Жаку инструкции: ночью тайно покинуть Амьен, сменить имя и ждать его распоряжений. Податель этого письма должен был отвезти опального философа в безопасное место. Но оказалось, что Жан-Жак уже покинул Амьен, приняв предложение гостеприимства от Мирабо. 4 июня под именем «г-на Жака» он остановился в Сен-Дени, предместье Парижа, в трактире «Три молотка», откуда на следующий же день отправился в карете во Флери под Медоном. Слухи о его приезде расползались быстро: толковали, что Руссо вернулся, но сломленный — тень прежнего Руссо.

Он не чувствовал себя в безопасности и во Флери: здесь было слишком близко к Парижу. 15 июня Конти определил ему местом жительства свое владение Три-ле-Шато, вблизи Жизора. Это место хотя и находилось в ведении Парижского парламента, но было расположено всего в одном лье от границы Нормандии. Необходимо было также сменить имя, и Руссо стал называть себя Жаном-Жозефом Рену. Он взял себе имена, полученные при обращении в католичество, и девичью фамилию матери Терезы (сама же Тереза теперь считалась его сестрой). 21 июня явился Куэнде, чтобы отвезти их, по распоряжению принца, в новое жилище.

Как обычно, вначале на новом месте все шло хорошо. Жан-Жак вылечил свою собаку, хотя для этого ему пришлось съездить в Амьен к ветеринару. Ему казалось, что здесь он сможет в полной мере заняться собиранием трав. Куэнде опять взял на себя роль поставщика и доставил ему приборы, ракетки, воланы, книги по ботанике, гербарии. Настойчивый Мирабо заставил его прочесть свои «Элементы сельской философии», и Руссо добросовестно одолел их. Затем маркиз решил приобщить его к физиократической доктрине и предложил прочесть «Основной и естественный порядок политических сообществ» Ле Мерсье де ла Ривьера, а потом еще и «Изложение естественного закона» аббата Бодо. Мирабо засыпал его бесконечными письмами, и в конце концов Жан-Жак в приличных выражениях послал «друга людей» подальше.

Уже спустя неделю ему пришло в голову, что он может «вызывать скрытое раздражение у сельской черни и прислуги замка тем, что не ходит на мессу». Спустя еще три недели Руссо объявил мадам де Верделен о новой западне, в которую он угодил: слуги презирают его, потому что он беден, и считают его доносчиком, приставленным к ним принцем. Поскольку он занимается травами, его еще стали считать отравителем и шарлатаном. Манури, управляющий охотничьими угодьями, зарится на его комнаты; Дешан, консьерж, — каналья, который развлекается тем, что захлопывает дверь перед его носом; садовник отказывается давать ему овощи и наущает конюхов оскорблять его. Вся эта свора восстанавливает против него уже и соседние деревни, и даже викарий стал на их сторону. Очевидно при этом, что все эти люди уверены в собственной безнаказанности, потому что выполняют чьи-то приказы: «Не могу представить себе, чья рука пускает всё это в ход, но несомненно, что такая рука есть».

Налицо была все та же одержимость подозрениями о чем-то темном и тайном. Куэнде умолял Жан-Жака не доверяться своему воображению; тот отвечал ему с горькой усмешкой: «С тех пор как было решено, что я сумасшедший, стало понятно, что все происходящие со мной несчастья — не более чем призраки». Всё же он старался отвлечься немного, собирая травы и особенно — возвращаясь к своей «Исповеди». За июль и август Руссо написал шестую книгу — по-настоящему светлую, потому что в ней рассказывалось о Шарметге и пребывании в Лионе. Он рассчитывал на этом и остановиться, ведь потом были Венеция, Париж, литературные дела, Гримм, Дидро, ложные друзья, дурная слава. До каких крайностей могли бы дойти его безжалостные недруги, если бы знали, что он пишет о них?

У Жан-Жака появилось ощущение, что за ним постоянно следят. Ему хотелось побыть на свежем воздухе, но он, наоборот, прятался за стенами замка. «Не скрою от вас, — сказал он Куэнде 25 августа, — что боюсь попасть в беду, как только выйду за ворота этого замка. Все, что я могу возразить себе на это, — что невозможно же все время в нем оставаться».

Его отношение к окружающему менялось к худшему, и это сильно всех огорчало. Всё более погружаясь в свой бред, Жан-Жак стал видеть вокруг себя только участников заговора. Раньше он упрашивал мадам де Верделен и Куэнде найти для него возможность покинуть замок Три-ле-Шато, но теперь, когда они старались удовлетворить его желание, Руссо стал убеждать себя, что они завлекут его в какую-нибудь новую западню: «Они хотят моей гибели, моей смерти…» «Я знаю, — шептал он Дю Пейру, — что Куэнде — верный раб «Верделенши»… Я притворяюсь, что ничего не вижу. Затаив все в сердце, я отвечаю им любезностями на любезности. Они таятся, чтобы меня погубить, а я таюсь, чтобы спастись». В то же время он говорил мадам де Верделен и Куэнде, что не хочет уезжать; посылал им дружеские письма — чтобы «усыпить их бдительность». В начале октября принц Конти сам пожаловал в Три-ле-Шато. Он обращался с Жан-Жаком как со знатным гостем, показывая домашней прислуге, как он ценит его. Ничто не помогало.

Руссо ожидал приезда ДюЛёйру, которому он передал свои бумаги. Со 2 сентября тот находился в Париже, прикованный к постели приступом подагры. В Три-ле-Шато он смог приехать только 4 ноября. Жан-Жак упал в объятия единственного человека, которому еще доверял. Сначала всё шло хорошо, но через несколько дней у Дю Пейру опять началась лихорадка: рука и нога воспалились. Это подагра, говорил ему Жан-Жак; нет, упрямился Дю Пейру, это желудок. Жан-Жак пожимал плечами, как вдруг его осенило: его друг считает себя отравленным. Доктор, однако, подтвердил диагноз: это подагра. Жан-Жаку поручили давать больному какую-то слабенькую микстуру. Когда он подавал ее больному, тот придержал его руку, говоря: «Я принимаю ее от вас с большим доверием». Так значит, друг считает его отравителем, убийцей?! Пораженный, Руссо со слезами бросился обнимать Дю Пейру, но друг отшатнулся от него. В ту же ночь Жан-Жак запечатал все склянки с медикаментами, а на конверте, содержавшем распоряжения Дю Пейру на случай своей смерти, написал отказ от всякого участия в его наследстве.

Что же там на самом деле произошло? Дю Пейру был ослаблен болезнью, снедаем лихорадкой и к тому же знал, что Руссо уже более года страдает расстройством рассудка и везде подозревает заговоры против себя. Поэтому бедняга испугался и, вероятно, сам впал в бредовое состояние, подозрительности. 10 ноября разгневанный Жан-Жак письменно отказался от всех их взаимных соглашений. Дело в том, что после провала проекта издателя Фоша в 1764 году великодушный Дю Пейру взял на себя обязательство выплачивать Руссо авансом ренту в 1600 ливров за издание полного собрания его сочинений. Теперь же Руссо, не будучи в состоянии вернуть ему уже полученные 2400 ливров, оставлял ему свои сочинения, в том числе «Исповедь»; убеждал его даже взять деньги из капитала в шесть тысяч ливров, который был доверен ему милордом Маршалом, чтобы выплачивать проценты с него Жан-Жаку.

Когда Дю Пейру выздоровел и пришел в себя, он извинился за свое поведение в лихорадочном состоянии, но Жан-Жак сохранял твердость: он не хотел оставлять за собой ничего, что могло бы выглядеть как его личная корысть, если бы с Дю Пейру что-нибудь случилось. 3 января Дю Пейру покинул Три-ле-Шато, и Руссо видел, что он уезжает без сожалений. Теперь Руссо оставался в полном одиночестве.

Поссорился он и с Куэнде. В Женеве Малый совет предложил Генеральному совету прерогативу избирать половину Совета двухсот. Напряжение нарастало, возникла даже опасность вооруженных столкновений, так что Мульту попросил Руссо дать свой проект примирения. Руссо это сделал. Он советовал соблюдать умеренность: он не хотел больше слыть подстрекателем; окончательное же согласие наступило в Женеве только в марте 1768 года, то есть через пять лет после начала волнений. Поскольку Куэнде проявлял некоторую симпатию к «партии отрицания», они с Руссо рассорились, и Жан-Жак прекратил с ним всякое общение.

Вокруг него росла пустота. Мадам де Буффле числилась теперь в его врагах, потому что в свое время очень настаивала, вместе с «Верделеншей», на его отправке в Англию. Впрочем, он постарался возобновить отношения с ней, чтобы не потерять поддержку принца Конти. Графиня заверила его, что не знает за собой никакой вины перед ним и сохраняет к нему дружеские чувства. Отсюда Руссо заключил, что от нее нельзя ожидать ничего хорошего. Его, определенно, держали узником в Три-ле-Шато, как в мышеловке, или даже как приговоренного, если бы ему вздумалось убежать.

24 мая, когда Жан-Жаку надо было отправляться на обед в Жизор, он не мог отделаться от мысли, что по дороге его могут похитить и даже перерезать ему горло. Иногда у него наступало просветление, и тогда он был способен признать, что его страхи беспочвенны. 28 марта он записал: «Боюсь, что после стольких действительных несчастий я могу воображать себе надуманные, которые затем воздействуют на мой ум». Но это была лишь короткая передышка в его безумий.

Вскоре новое происшествие еще глубже погрузило его в кошмар подозрений. Дешан, консьерж замка, тяжело заболел. Жан-Жак передал ему немного вина, варенья и один раз — рыбу, приготовленную Терезой. 7 апреля 1768 года у Дешана открылась неудержимая рвота, и он умер. К Жан-Жаку вернулась та же навязчивая идея, которая мучила его во время болезни Дю Пейру. Он убедил себя, что на его счет ходят «всякие подозрительные разговоры», — и вдруг с ужасом понял: «Всё указывает мне на то, что меня обвиняют в его отравлении». Он потребовал вскрытия и написал принцу Конти, что хочет ехать в Париж и предстать со своими возражениями перед судьями. На следующий же день Конти приехал к нему, постарался его успокоить, но убедился, что удерживать Руссо в Три-ле-Шато дольше нельзя, чтобы не случилось какой-нибудь беды.

Жан-Жак всё более уходил в себя. Он продолжал ссориться с Дю Пейру, который, выздоровев, упрашивал его не расторгать их договоры. В августе 1767 года ему хватило здравого смысла принять пенсион короля Георга III, и он получил первые выплаты. Но молодой Брук Бутби, знакомый ему по Вуттону, рассказывал ему о тяжелой судьбе народа, о. нищих и униженных, и Руссо отказался от пенсиона, который всегда казался ему подозрительным. А еще потому, что желал оставаться бедным и свободным. Он более не хотел ничем заниматься, уговаривал Дю Пейру забрать, если тот хочет, его бумаги, чтобы возместить себе выданный ему аванс, — но еще лучше было бы сжечь их! Он упрямо вынашивал в себе одну и ту же мысль: предстать перед судьями, доказать свою невиновность, «честно положиться на совесть людей». Конти уступил в малом, чтобы спасти большее: Жан-Жак может уехать в другое место при условии, что откажется от самоубийственного намерения предстать перед публичным судом.

Наконец-то! Руссо доверил остаток своих бумаг мадам де Надайяк, аббатисе Гомерфонтена, и обещал Терезе вызвать ее к себе, как только найдет верное пристанище. 12 июня доверенный человек от Люксембургов проводил его в Париж, в Тампль, где он провел ночь и следующий день, ни с кем не видясь. 14-го утром он сел в дилижанс, отправлявшийся в Лион.

Спустя четыре дня Руссо добрался до Лиона, зная, что оставаться здесь он не сможет: этот город находился под юрисдикцией Парижского парламента. Впрочем, смена обстановки пошла ему на пользу. Он нанес визит мадам Буа де Ла Тур и встретился с ее дочерью Мадленой, которую знал когда-то в Ивердоне, — теперь она была замужем за банкиром Делессером. Руссо познакомился с господином де ла Туреттом, основателем ботанического сада, и аббатом Розье, который там преподавал. Руссо настолько хорошо себя почувствовал, что 6 июля даже написал Дю Пейру: предлагал, если тот не уничтожил еще его бумаги, послать ему неоконченную рукопись «Эмиля и Софи». Затем он совершил ботаническую экскурсию в Гранд-Шартрез.

Поездка ему не понравилась: дождь лил как из ведра, и неудобства его болезни дали о себе знать. 11 июля он отправился в Гренобль: Конти договорился о его пребывании там с графом Клермон-Тоннером, командующим округом Дофине.

В кармане у Жан-Жака было рекомендательное письмо к семейству Ббвье, фабрикантам-перчаточникам, с которыми у мадам Буа де Ла Тур были деловые отношения. Его встретил их сын Гаспар, адвокат и литератор. Позднее в своих «Прогулках» Руссо расскажет, как он едва не отравился, пожевав ягоды неизвестного кустарника прямо на глазах этого негодника Бовье, который не остановил его, боясь выглядеть невежливым.

В первый же вечер Жан-Жак отказался от гостеприимства семьи Бовье и выискал для себя чердачное помещение в доме какого-то литейщика. Но он куда лучше отнесся к этому семейству, когда на следующий день увидел, что мадам Бовье, преданная почитательница его «Эмиля», купает своего ребенка в холодной воде.

В последующие дни Руссо совершал прогулки по окрестностям. Сначала он отправился в долину Грезиводан, но когда на обратном пути он подходил к предместьям Гренобля, то увидел, что вся дорога пестреет людьми, вышедшими взглянуть на знаменитость. На следующий день он отправился прогуляться в сторону Эйбена, но возвращение оказалось еще более триумфальным. Это было бы хорошо для Жан-Жака Руссо, но слишком бросалось в глаза по отношению к Жану-Жозефу Рену, которому принц Конти настоятельно рекомендовал оставаться незаметным. И это было еще не всё. Вечером 14 июля несколько его горячих молодых поклонников пришли к нему под окно, чтобы сыграть мелодии из его «Сельского колдуна». Когда он показался в окне, его приветствовали восторженными восклицаниями и аплодисментами.

Жан-Жаку захотелось совершить паломничество в Шарметт. Он вновь увидел этот дом, сад, где он был так счастлив, окно, у которого завтракал с Матушкой в потоках утреннего света. Побывал он и на кладбище, где она покоилась на участке для бедных. И еще встретился со старым Конзье, и тот поговорил с ним о прошлом, рассказал о последних годах жизни мадам де Варан. Но Жан-Жак не стал чрезмерно предаваться раскаянию: он ведь тоже был обманут и загнан врагами.

Тем временем в Гренобле обстановка складывалась не слишком благоприятно. Бовье представил ему молодого талантливого адвоката Мишеля Сервана. Проблема заключалась в том, что Жан-Жак, говоря о Терезе, называл ее своей женой, тогда как она должна была считаться его сестрой. Таким «повышением в должности» она была обязана нахождению здесь этого юриста, который резко выступал против сожительства в своей «Защитительной речи по делу женщины-протестантки». К тому же сам Бовье не скрывал своего восхищения Вольтером, а Серван бывал даже у него в Фернее с визитом. Могла ли быть им знакома вольтеровская брошюра «Мнение граждан»! Тереза должна была считаться здесь женой Жан-Жака, но ведь она должна была называть его братом. Страхи возобновились, и в день своего отъезда в Шамбери Руссо сообщил о своих опасениях Терезе: «Если вы в течение восьми дней не. получите от меня известий, не ждите более и располагайте собой сами». В таком состоянии всё казалось ему ужасным. Особенно опасался он приезда Терезы: она выехала из Три-ле-Шато 4 августа, могла прибыть с минуты на минуту и оказаться «освистанной и оскорбленной здешней молодежью», если обман откроется.

Руссо отбыл 12 августа и сделал остановку в 25 лье от Гренобля, в Бургуэне; здесь он был хорошо принят Доненом де Розьером, артиллерийским капитаном, и его кузеном Доненом де Шампанье, мэром этого местечка. Его даже пригласили 15 августа на ежегодный банкет в честь Успения Божьей Матери. Терезе он обрисовал свое будущее смутным, полным угроз и опасностей. Жан-Жак оставлял за ней свободу выбора — присоединиться к нему или нет; но обходиться без нее он уже не мог: «Если я лишусь вашей помощи в моих телесных и душевных немощах, я освобожусь от них гораздо раньше». Однако если она решится приехать, то ее ждет сюрприз: «Будет неудобно, если вы будете здесь называть меня братом… Будем друзьями и родственниками — в ожидании лучших времен. Больше я пока ничего не скажу».

Напрасно Руссо менял места своего пребывания: его страхи следовали за ним, как тень. Он пробыл в Бургуэне всего десять дней, но уже стал замечать «поразительные изменения в лицах и в глазах». Жан-Жак снова болен и снова — во власти своих черных мыслей. На двери своей комнаты в трактире он написал карандашом: «Мнение публики разных сословий на мой счет». Итак: священники, «продавшиеся философам», мечтают его избить; литераторы у него крадут; остроумцы его оскорбляют; канальи его освистывают; прохвосты его проклинают; в Женеве «вожди народа, поднявшиеся на моих плечах, хотели бы спрятать меня так, чтобы, видны были только они». Не забыл он и о Вольтере, который не давал ему спокойно спать: тот якобы только и помышлял о мести Жан-Жаку.

Тереза приехала к Жан-Жаку 26 августа 1768 года. 30 августа он оделся тщательнее, чем обычно, пригласил к обеду Розьера и Шампанье и попросил их быть «свидетелями самого важного акта в жизни». Он взял руку Терезы, с достоинством упомянул о двадцати трех годах совместной жизни и объявил, что берет ее в жены перед Богом. Затем все уселись за стол. Руссо был очень весел, с охотой выпил и даже спел за десертом два куплета, сочиненные им нарочно к этому случаю. Конечно, такая женитьба не имела законной силы — законным могло быть только венчание, совершенное священником. Когда-то Жан-Жак заверял, что никогда на Терезе не женится, но прошло столько лет, они изведали вместе столько горестей, что теперь оба ощущали неразрывную связь до самого конца.

Едва «женившись», Руссо снова угодил в абсурдную ситуацию, которую, конечно же, воспринял трагически. Бовье сообщил ему, что некий Тевенен требует у Жан-Жака возврата девяти франков, которые он якобы одолжил ему десять лет назад в одном трактире неподалеку от Нешателя — и трактирщик был тому свидетелем. Ошибка или мелкое мошенничество? Эта мелочная история вновь повергла Жан-Жака в состояние безумия: его хотят опозорить, обесчестить. Он потратил четыре месяца усилий, чтобы доказать, что его вообще не было в Швейцарии в то время. Как же торжествовал Руссо, когда Даниэль Роген сумел установить, что этот Тевенен, с которым Жан-Жак потребовал очной ставки и который его не узнал, — был жуликом, осужденным в 1761 году Парижским парламентом к наказанию кнутом, клеймению и отправке на галеры за подлог! Руссо отстоял свою честь перед правосудием, но возмущался, что этот прохвост отделался лишь несколькими днями тюрьмы, тогда как нужно было прежде всего выяснить, кто направлял его действия, и выявить сам источник заговора. Граф де Клермон не сделал этого, а это доказывало его собственную вовлеченность в сие грязное дело.

Получая удар за ударом, Руссо чувствовал, как расшатывается его психика. Он так жаждал вернуться во Францию, и вот теперь столь же горячо жаждал покинуть ее как можно скорее. В Америку, на Минорку, на Кипр, в Грецию — куда угодно! Потом всё возвращалось на круги своя: стремление убежать подальше сменялось у него упрямой настойчивостью. «Во Франции со мной могут обращаться как угодно, — говорил он Мульту, — но я твердо решил здесь остаться».

В ночь с 8 на 9 ноября 1768 года Жан-Жак перешагнул порог настоящего безумия. Он приводил в порядок бумаги и обнаружил в своей переписке нехватку за несколько месяцев. Он знал о ней и раньше и всегда думал, что эти письма похитил д’Аламбер после своего отъезда из Монморанси. Но сейчас на него вдруг снизошло «озарение»: «В первый и единственный раз я проник за темный покров неслыханного заговора, которым охвачен со всех сторон». Для этого ему хватило всего лишь одной, ассоциации. Так, на границе Дофине недавно арестовали некоего негодяя, замешанного «в отвратительном покушении», а этот человек должен был потом проехать как раз через Бургуэн. О каком покушении шла речь? Не о том ли, которое произошло 5 января 1757 года: тогда в Дамьене ударом ножа был ранен король Людовик XV? А отсутствующая часть корреспонденции как раз приходилась на период с октября 1756-го по март 1757 года. Всё вдруг стало понятно. Ненависть мадам де Люксембург объяснялась ее участием в заговоре, а заговор сложился к 1762 году, в результате чего был запрещен «Эмиль». Украденные у него письма, фальсифицированные и превратно истолкованные, должны были свидетельствовать об участии Руссо в попытке цареубийства. В его больном воображении одно звено «цепи заговора» неуклонно сочленялось с другим: изгнание в Англию, письмо Уолпола, ухищрения Юма, лицемерие Мирабо, укрывательство в Три-ле-Шато…

Он поторопился Тут же поделиться с принцем Конти своим «открытием» и подозрениями насчет мадам де Люксембург. Никакие доводы против этой версии не могли проникнуть в его разум, в остальном остававшийся неповрежденным. Жан-Жаку нужно было обязательно с кем-то поделиться. В Бургуэне жил некий господин де Сен-Жермен, который слыл человеком добрым и справедливым, — Руссо попросил его об аудиенции и, придя к нему 14 ноября в состоянии страшного возбуждения, сразу закричал: «У меня есть безжалостные враги!» И тут же в сильнейшем волнении принялся рассказывать ему о своих несчастьях. Сен-Жермен доброжелательно выслушал его и постарался успокоить как мог.

Жан-Жака бросало из одной крайности в другую. Вот он говорит Дю Пейру, что чувствует себя намного лучше. Через неделю у него появляются головные боли, он перестает интересоваться своим гербарием, закрывается у себя в комнате и распевает там строфы из Тассо «слабым надломленным голосом, который уже начинает дрожать».

Конец года был тягостным. Здоровье Терезы тоже расстроилось — она страдала приступами ревматизма. В конце января 1769 года они перебрались в жилище, предложенное им супругами де Сезарж на их ферме в Монкене, что в полулье от Бургуэна. Там, на возвышенности, воздух был более свежим, и можно было наслаждаться видом одной из тех широких горных панорам, которые всегда так нравились Руссо.

Тревоги и страдания напомнили Жан-Жаку о Боге, и он взялся наставить на путь истинный в длинном письме некоего «хорошего молодого человека» по имени Лоран Эймон де Франкьер, который поделился с ним своими сомнениями. «Я не могу судить о таком состоянии, как Ваше, — писал Руссо, — потому что сам никогда в нем не был. Я верил в детстве из-за авторитета взрослых, в молодости — чувством, в зрелом возрасте — умом. Теперь я верю, потому что верил всегда… На каком основании стал бы я заново строить эти рассуждения? Время торопит, уход близок».

Зачем рассуждать и философствовать? Руссо чувствовал, что Бог существует и что слепой материализм абсурден. С точки зрения этой высшей надежды — какое значение имела жалкая земная слава?

В конце мая он позволил себе дерзкое обращение к Конти — он потребовал немедленной аудиенции: или ему должны позволить свободно ездить по Франции, куда ему хочется, или дать паспорт для выезда за границу. В июле Жан-Жак встретился со своим покровителем на водах в Пуге и вернулся оттуда немного успокоенным.

Его тревожила и другая забота. В августе он отправился в большую ботаническую экспедицию в Севенны, на гору Пила, и оставил Терезе длинное взволнованное письмо. Ему казалось, что искреннего чувства между ними больше нет, и это разрывало ему сердце. Жан-Жак не высказывается прямо, но можно догадаться, о чем он умалчивает. Терезе не нравился воздержанный образ жизни, к которому он ее вынуждал; она тщетно пыталась привлечь его внимание разными уловками, и это сказывалось на ее настроении. Жан-Жак убеждает ее в том, что «женское обиталище» усугубляет его болезни, и тут же напоминает ей о тех условиях, которые поставил, когда женился на ней: «Нежная привязанность с вашей стороны убедила меня в том, что такие условия возможны, и побудила прислушаться только к нашей любви — в ущерб моему здоровью и жизни». Однако кризис их отношений действительно оказался серьезным: Тереза собиралась покинуть его, даже не сказав, куда она отправляется. Он умолял ее хорошо подумать, испытать себя во временном расставании, чтобы успокоиться, но он не хотел даже и думать о том, что она может уйти от него насовсем: «Если тебя не будет рядом и я должен буду жить совсем один — это для меня немыслимо; я сразу же — мертвец».

Было ли там еще что-то? В «Исповеди» Руссо намекнул на свое израненное сердце; в «Диалогах» упоминает, что один монах из Монкена подсказал ему то, «о чем он имел глупость не догадываться до сих пор». Знал ли он о неверности Терезы? Ходили слухи, что знал.

Восхождение на гору Пила принесло Жан-Жаку одни неприятности. Целыми днями шел дождь, Султан был «до полусмерти» искусан другой собакой, а сам Руссо вывихнул кисть руки. Как всегда, Тереза принялась выхаживать его, а потом рассказала неприятную историю: у нее случилась потасовка со здоровенной бабищей Вертье, служанкой мадам де Сезарж. Руссо высказал протест против «жестокостей этого бандита в юбке». Вертье отомстила ему: стала повсюду вопить о том, что он якобы пытался ее изнасиловать.

Вскоре наступили холода, и Жан-Жаку приходилось сидеть в четырех стенах. С приближением зимы он попросил мадам Буа де Ла Тур достать ему эпинету[44]. На одинокой ферме свистел ветер; из-за снега, дождя и холода Жан-Жак не мог выходить из дому, и его наваждения возобновились. Он опять воображал себя центром огромной интриги, которая тянулась от всемогущего министра Шуазеля чуть ли не к пресловутой уродине Вертье: все они были подосланы, чтобы его выслеживать, обвинять, предавать и порочить в глазах честных людей. Еще в апреле Рэй спрашивал у Жан-Жака, думает ли он о продолжении своих мемуаров, и он ответил, что не хочет даже слышать о них. Но кто скажет о нем правду, если не он сам? В ноябре, дрожа от страха, что его застанут за этим занятием, Руссо опять принялся за мемуары, прося Небо, чтобы оно избавило его от «двух фурий» — мадам де Буффле и мадам де Верделен, которые хотят его погубить. Он очень боялся, потому что приступал к описанию парижского периода своей жизни, к самым истокам заговора, к выведению на чистую воду ложных друзей. «Больше всего на свете я желал бы похоронить в сумерках времен то, что вынужден сказать… Потолки надо мной имеют глаза, стены вокруг меня имеют уши. Окруженный шпионами и бдительными недоброжелателями, я рассеян и неспокоен; я в спешке набрасываю на бумаге несколько слов — и тут же прерываюсь… Все вокруг меня боятся, как бы правда о них не просочилась через какую-нибудь щель».

Руссо придумал новое начало своей «Исповеди» — блистательное и вызывающее: презирая людей, он обращался теперь к самому Богу за справедливым судом и призывал других предстать перед Его судом, как это сделал он: «Пусть каждый раскроет свое сердце у подножия Твоего трона с такой же искренностью — и тогда пусть хотя бы один скажет Тебе, если осмелится: «Я был лучше, чем этот человек», В 12-й книге он соотносит период осуждения его «Эмиля» с началом большого заговора против него самого: «Так начиналось темное дело, в которое я погружен вот уже восемь лет…»

Когда Жан-Жак писал, он становился храбрым. Страдалец более не хотел бежать от опасности — он был готов смотреть ей в лицо. В середине января 1770 года «г-н Рену» исчез, и Руссо снова стал подписываться собственным именем.

У него созрел план: он должен покинуть Мон-кен. Погода, однако, этому не благоприятствовала, и ему пришлось в страшном нетерпении дожидаться весны. Он не доверял больше никому. В конце марта, когда бедняга Вэй прислал ему новое издание его сочинений, ему хватило минуты, чтобы обнаружить там пропуски, вставки, купюры и заключить: этот человек тоже подкуплен. Оказывается, почта его вскрывалась и отсылалась обратно.

Прежде чем навсегда удалиться от мира, Руссо решил в последний раз раскрыть душу перед господином Сен-Жерменом. Он сделал это в бесконечно длинном письме, которое было своеобразным резюме его «Исповеди», — в этом тексте, хотя и сокращенном, но хватающем за душу и патетическом, его безумие полыхало уже ярким пламенем. Министр Шуазель ненавидит его — этот могущественный человек счел себя оскорбленным и потому наслал на него своих шпионов: «Он со всех сторон оплел меня своими прислужниками, которые втоптали меня в грязь; он выставил меня посмешищем перед всем народом и сделал игрушкой разных каналий». Какой вред, какое зло причинил он, Руссо, этим людям — Гримму, Дидро, д’Аламберу, Гольбаху, Троншену, мадам де Люксембург, мадам де Буффле, — что они с такой безжалостной ненавистью преследуют его? В собственной жизни, простой и честной, он знает за собой одно преступление — то, что он бросил своих детей. Но он искупил это преступление кровавыми слезами! Он не понимает, что происходит; он видит только результат, не догадываясь о причинах. Он знает только, что его не оставят в покое, что натравят на него, если будет нужно, весь мир и сплетут сеть, чтобы его задушить: «Вокруг меня возведут здание тьмы, меня живым похоронят в гробу… Меня не обвинят, не арестуют, не накажут видимым образом. Но незаметно вгрызутся так, чтобы сделать мою жизнь невыносимой, в сто раз худшей, чем смерть». Служители тьмы приписывают ему какие-то отвратительные сочинения, «Буффлерша» толкнула его прямо в когти Юму, Конзье был подкуплен. Все его портреты затерялись, но везде можно видеть портрет, написанный Рамсеем, на котором у него, Руссо, лицо преступника. Его экзальтация граничит с бредом: «До сих пор я претерпевал несчастья; теперь мне надо научиться переносить заточение, боль, смерть — и это не самое трудное^ хуже — осмеяние, презрение, осуждение… Я не знаю ничего величественнее и прекраснее, чем страдать за правду. Я жажду славы мучеников».

Безумие делало его болезненную чувствительность нестерпимой. Этот «осужденный» без доказательств, «приговоренный» без приговора в бреду раздирал себе душу в кровь.

Страдалец решился: со своей «Исповедью» в качестве щита он заявится в Париж, чтобы затравить зверя в его логове. 10 апреля Руссо наконец покинул Монкен. В течение двух месяцев он жил в Лионе, дружески принятый мадам Буа де Ла Тур и мадам Делессер. Он познакомился с Горацием Куанье, негоциантом, любителем музыки и даже ее сочинителем, и предложил ему написать музыкальное сопровождение к своему «Пигмалиону». Представления «Пигмалиона» и «Сельского колдуна» с успехом прошли в маленьком театре городской ратуши. В начале июня Руссо узнал, что было решено заказать скульптуру Вольтера знаменитому Пигалю и что с этой целью открыта подписка среди литераторов. Он послал два луидора, и Вольтер чуть не лопнул от злости.

Руссо покинул Лион 8 июня. Пять дней он провел за сбором трав в окрестностях Дижона; трактир, в котором он остановился, осаждала толпа любопытных. В Монбаре он захотел воздать почести знаменитому естествоиспытателю Бюффону, которого называл «прекраснейшим пером своего века»; сохранилась легенда о том, что он упал на колени у порога рабочего кабинета Бюффона, в котором тот писал свою «Естественную историю». Храбрость Руссо росла по мере приближения к Парижу: он был уверен, что сумеет разрушить «стену тьмы». 24 июня 1770 года Жан-Жак и Тереза расположились в своем прежнем доме Сент-Эспри на улице Платриер.