Жан-Жак Руссо

И СНОВА БЕЖАТЬ

Книги, памфлеты, пасквили хлынули потоком в первые месяцы 1765 года, но «Письма с горы» наделали шума только в Женеве. Аббат де Мабли называл Руссо опасным подстрекателем; Гримм называл «Письма» шедевром «бессмыслицы, неверия, безумия и жестокости»; Дэвид Юм, тогдашний первый секретарь посольства Англии в Париже, осуждал «бунтарские намерения» Руссо, который якобы пытался развязать гражданскую войну в мирном государстве.

21 января «Письма» были сожжены в Гааге, 23-го запрещены в Берне, а 19 марта опять-таки сожжены, уже в Париже. Руссо задумался о том, чтобы покинуть Мотье. Можно было отправиться в Англию или лучше — в Италию, чей мягкий климат подходил ему больше. Он еще пребывал в нерешительности, но вскоре его вынудили принять решение.

Противники Руссо не отказались от стремления вовлечь и Монмоллена в «доброе дело», а почтенная компания пасторов Нешателя пребывала в волнении и требовала запрета на продажу «Писем», а также отказа от издательского проекта Фоша. Государственный совет, впрочем, не имел единого мнения по «делу Руссо», так как в нем заседали несколько его друзей — они хотя и были в меньшинстве, но обратились даже с петицией к Фридриху II.

Жан-Жак предчувствовал: дело обернется плохо. Конечно, его нельзя выдворить, потому что он пользуется покровительством короля и обладает «удостоверением гражданства». Но можно расправиться с ним и иначе — достаточно отлучить его от церкви. У Руссо случались и приступы ярости: «Пусть только ваши идиоты церковники заявятся ко мне с их отлучением, и я обещаю, что заткну им его. обратно в глотки, так что оно надолго отобьет у них охоту кудахтать». Он то загорался решимостью, то впадал в отчаяние.

8 марта 1765 года Жан-Жака посетил Монмоллен, понимавший, что тогда, в 1762 году, он слишком легко отнесся к заявлениям Руссо в связи с его обращением. Приближалось время очередного причастия — так не лучше ли было бы для всех, чтобы Руссо воздержался… Руссо наотрез отказался. Он хотел полной ясности в своем положении: быть, как он говорил, «внутри или снаружи, в мире или в войне, овцой или волком». На худой конец, он мог пообещать ничего более не писать по религиозным вопросам. Почтенная компания пасторов собралась 12 и 13 марта и сочла это обещание Руссо недостаточным: либо полный отказ от своих прежних воззрений, либо отлучение от церкви. Ему назначено было явиться «на суд» 29 марта. Теперь уже сам Монмоллен пытался добиться отлучения и дошел до того, что присвоил себе два голоса и заставил голосовать и своего дьякона. Но собрание так ничего и не решило, причем четверо из шести старейшин даже заявили протест Государственному совету. Сверх того, хотя Фридрих II и согласился на запрет издания, предполагавшегося Фошем, но воспротивился нападкам. «Письма с горы» и любым мерам, направленным против автора. Наступила передышка.

Куда же отправиться? Англия далеко. Савойя времен его молодости устроила бы его, но милорд Маршал сообщил ему, что в Турине на Руссо поглядывают косо. Вена? Тоже нет: герцог Вюртембергский говорил, что церковники имеют там большую силу. Барон де Монфокон был готов принять его — но при условии, что парламент Тулузы (тот самый, что осудил Каласа) будет согласен. Итак, оставались Пруссия, Венеция или Корсика.

Наступили теплые дни, и Руссо решил отложить на время свои заботы. Он вновь пустился в «ботанические путешествия», ощутив под ласковым солнцем прилив сил; Улегшись на траву на природе и раскрыв толстый том Линнея, он изучал цветы и растения. Купил книги, микроскоп, краски для раскрашивания иллюстраций. Ботаника утешала его «сердце, сжатое тоской», приближала к природе и ее Творцу.

В феврале 1765 года корсиканец Буттафоко вернул Руссо к поставленной прежде проблеме. Он послал философу бумаги, в которых развивал собственные идеи — в частности, о восстановлении привилегий аристократии. Жан-Жак выразил ему свое недовольство: «Из того немногого, что я прочел в Ваших заметках, я понял, что мои идеи разительно отличаются от тех, что бытуют в Вашем народе. План, который я мог бы Вам предложить, будет иметь много недовольных, и, возможно, в первую очередь — Вас самого». И все же Руссо разработал «Проект конституции для Корсики», но ни Буттафоко, ни Паоли никогда о нем не узнали.

Принципы, на которых была основана эта конституция, представляли собой применение к корсиканской действительности всё того же «Общественного договора». Корсика, писал Руссо, должна прежде всего позаботиться о сохранении своей независимости. Она должна ограничить торговый обмен и оборот денег в пользу развития собственного сельского хозяйства, которое является не столько способом производства, сколько образом жизни демократической республики. В ней не должно быть аристократии, и даже приобретенные заслугами звания не должны передаваться по наследству. Важнее всего — укрепить гражданский дух, воспитать глубокое чувство родины. Нужно быть старше двадцати лет и женатым, чтобы получить звание патриота; иметь двоих детей и надел земли — чтобы иметь звание гражданина. Насколько возможно, обмен должен быть натуральным, а законами против роскоши будут запрещены излишества и искусства для развлечения. Природные ресурсы — соляные шахты, медные и железные рудники — будут разрабатываться только в районах, наименее пригодных для земледелия. Частная собственность будет ограничена законом, а государственные земли будут обрабатываться назначенными для этого бригадами.

Руссо изучил нужные документы и принимал во внимание конкретную действительность острова, его сельские традиции и бедность жителей. Он понимал, что «искусство управления — это умение применяться ко времени, месту и обстоятельствам». Он верил в необходимость, прежде всего, развития ментальности народа, которая только и может обеспечить жизнеспособность политических и экономических условий; способность к коллективному существованию предполагает преобразование изолированного индивида в гражданина общества. Все это, конечно, не имело никаких шансов прийтись по вкусу господину Буттафоко. Руссо все же подумывал о том, чтобы перебраться на Корсику, но его предупредили, что там у него не будет никаких бытовых условий и он должен будет везти туда всё, вплоть до кухонной утвари. Что до его «Проекта конституции», то проект этот вскоре потерял всякий смысл: в 1768 году по Версальскому договору Корсика отошла во владение Франции — как раз вовремя, чтобы родившийся там некто Наполеон Бонапарт мог считаться французом.

Между тем в Мотье атмосфера сгущалась. Монмоллен усиленно обрабатывал умы местных жителей, обличая с кафедры своего неисправимого прихожанина. Чтобы произвести впечатление на неискушенные души, он дошел до заявлений, что Руссо — это сам антихрист во плоти и что он якобы утверждает в своих книгах, будто у женщин нет души.

Положение становилось опасным. Один из друзей Жан-Жака уверял, что он может обосноваться на острове Сен-Пьер. После того как в 1762 году ему было запрещено пребывание на территории Берна, официальное разрешение не могло, конечно, быть получено, но местные власти готовы были закрыть на это глаза. В конце августа ему доставил большое удовольствие визит мадам де Верделен, его соседки по Монморанси. Эта его приятельница провела в Мотье два-три дня. Как и мадам де Буффле или милорд Маршал, она полагала, что лучше всего Руссо будет в Англии. Как раз во время ее визита события стали ускоренно развиваться. Уже несколько недель встречные люди обругивали проходящего мимо них «безбожника»; случалось даже, камень пролетал и падал к его ногам. В воскресенье 1 сентября пастор Монмоллен в очередной раз метал громы и молнии: Господь ненавидит, утверждал он, того, кто приближается к Святому престолу, не будучи этого достоин. Этим он подлил, масла в огонь, и враждебные выпады усилились — мадам. де Верделен была тому свидетелем. Пропала скамейка, стоявшая перед домом Руссо; перед его дверью поставили две бороны с огромным еле держащимся камнем на них. В ночь с воскресенья на понедельник в его окна бросали камни. Во вторник 3-го числа ему довелось выслушать оскорбления от косцов, которые грозились застрелить его. Пятница 6-го (это был ярмарочный день в Мотье) стала решающим днем. Посреди ночи Руссо был разбужен градом камней, один из которых разбил окно в кухне и упал прямо у его кровати. Двери были разбиты, и галерея усеяна крупными булыжниками. От угроз явно переходили к настоящим покушениям, и перед его окнами был выставлен пост охраны. Расследование, само собой разумеется, не дало никаких результатов.

Надо было уезжать не откладывая, что Руссо и сделал 8 сентября. 10-го или 11-го он причалил к острову Сен-Пьер. Тереза оставалась в Мотье под охраной вооруженного стражника, а затем отправилась искать убежища у Дю Пейру.

И на этот раз Жан-Жаку подумалось, что он попал на землю обетованную. Сен-Пьер оказался приветливым островком посреди Бьенского озера — с его лугами и огородами, соснами, березами и виноградниками. Немного южнее находился еще один остров, поменьше, невозделанный и необитаемый, но покрытый чудесной мягкой травкой. Жан-Жак поселился в единственном здесь доме — у приемщика Энжеля; тот уступил ему просторную мансарду с паркетным полом, фаянсовой печью и кое-какой мебелью. Здесь Руссо нашел желанное уединение, так как народ появлялся на острове только на время сбора винограда. Здесь его навещали простые люди, которые раньше никогда о нем не слышали. Тереза присоединилась к нему в конце месяца.

Вставая вместе с солнцем, Жан-Жак вел именно такую жизнь, которая более всего была ему по душе. Прошептав молитву Творцу, он небрежно набрасывал несколько писем, открывал без особого интереса одну-другую книгу — и затем уходил в луга или в леса. Без спешки и без всякой системы он собирал травы — «жевал сено наугад», мечтая о большой коллекции, перепись которой он собирался произвести в своей «Flora petrinsularis» («Флоре острова Сен-Пьер»).

После обеда, используя теплые осенние дни, Жан-Жак садился в лодку и там, на водном просторе, отдавался свободному покачиванию волн. Он наслаждался счастьем просто жить, наблюдать движение облаков, без всяких раздумий и тревог, подчиняясь медленному ритму глубинных движений водной массы, созвучному движениям его души, — до полного блаженства, которое он опишет в «пятой» из своих «Прогулок». Его преследователи были далеко, и для него время растворялось в вечном настоящем без забот о будущем. Когда его пес Султан начинал лаять, Жан-Жак причаливал к маленькому соседнему островку, чтобы пес мог порезвиться там, пока он сам отдыхал, простершись на траве. Или же, если волнение на озере было слишком сильным, он любил посидеть на песчаном берегу, созерцая волны, подкатывавшиеся к его ногам, — они навевали ему образ вечной зыбкости нашего мира.

Жан-Жак любил уединяться, но при этом вовсе не дичился людей. Ему нравилось бывать в компании своих хозяев, случалось катать на лодке Терезу, жену приемщика и ее сестер. Однажды они торжественно выпустили на маленький остров несколько пар кроликов. По вечерам Жан-Жак ужинал с приемщиком и его домашними. Вот так хотелось бы, вспоминал он в своей «Исповеди», жить всегда. Если меня оставят в покое, записал он 1 октября, «я решил остаться на этом острове и закончить здесь свои дни и свои горести».

Но разве могли оставить в покое этого возмутителя спокойствия? 10 октября Секретный совет Берна потребовал от бальи Нидо издать приказ об изгнании Руссо. Жан-Жак, ссылался на приближение холодов, на свои болезни, просил, чтобы ему дали хотя бы две-три недели. Потом ему пришла в голову безумная идея. 20 октября он обратился к бальи — порядочному человеку, который старался выпросить для него отсрочку: он не знает, куда ему податься, а потому просит поместить его в заключение; он сам будет себя обеспечивать, ничего не будет писать, не будет сообщаться с внешним миром. Ему нужно будет лишь иметь несколько книг и возможность иногда совершать прогулку по саду. Это было предложение одновременно абсурдное и трагическое. 21 октября Берн дал ему пять дней на сборы и потребовал окончательно покинуть подвластную ему территорию.

Руссо попросил дю Пейру позаботиться о его бумагах, особенно о первой части «Исповеди», которую он начал писать еще в Мотье. Теперь он намерен был податься в Берлин, где собирался провести зиму рядом с милордом Маршалом, а потом отплыть в Англию. 25-го он покинул остров, снова не взяв Терезу с собой. Первая его остановка была в Бьенне, маленьком городке, подчиненном Балю. На следующий же день ему дали понять, что власти городка не имеют никакого желания из-за него навлечь на себя неудовольствие Берна. 30-го числа, больной и «со смертельной тоской в сердце», Руссо прибыл в Баль, а на следующий день отправился оттуда в Страсбург, куда и прибыл 2 ноября совершенно измученный и не будучи в состоянии двигаться дальше. Он не знал, как быть: ехать ли в Берлин, остановиться в Готе, присоединиться к Рэю в Амстердаме или сразу отправиться в Англию проездом через Париж?

И вдруг всё стало образовываться само собой. Страсбург устроил Жан-Жаку хороший прием, который его подбодрил. 22 ноября Дэвид Юм прислал ему дружеское письмо, и все стали уговаривать его отправиться в Англию. 30 ноября он сообщил Юму, что поедет — хотя бы для того, «чтобы обнять его». 9 декабря он был уже по дороге в Париж.

Спустя четыре дня по прибытии Руссо в Париж принц Конти поместил его в отеле Сен-Симон в районе Тампля, где сам принц пользовался привилегией экстерриториальности[41]. Здесь ему был устроен пышный прием. Впрочем, гостеприимство Конти не было таким уж бескорыстным. На первый взгляд это было довольно странно — так открыто выставлять напоказ изгнанника. Но принцу это было нужно для того, чтобы подтвердить неизменность своего особого права давать убежище на этой ограниченной территории любому человеку — и в то же время иметь Жан-Жака под присмотром, если бы тому вдруг пришла в голову несуразная мысль сдаться властям.

Руссо встретился и с Дэвидом Юмом. Этому философу-шотландцу было 54 года, и он хорошо знал Францию, где с 1763 года служил секретарем посольства в Париже. Он был автором серьезного труда «Исследование человеческого разума», а также имел репутацию превосходного экономиста и историка и потому вскоре стал завсегдатаем салонов. Он очень хотел угодить мадам де Буффле, да и сам был под впечатлением исключительной известности Руссо; Жан-Жак же, со своей стороны благоприятно настроенный милордом Маршалом, заранее испытывал к Юму добрые чувства. Однако оба они шли на сближение, толком не зная друг друга. Из произведений своего будущего товарища Руссо был знаком только с «Историей дома Стюартов», Он считал Юма «душой вполне республиканской», тогда как в действительности этот шотландец и в философии, и в политике был очень далек — «в ста лье» — от него. Юм был эмпириком, скептиком, позитивистом и даже слыл атеистом.

Эти два человека сильно различались и характерами. Жан-Жак, с его сверхчувствительностью, склонностью к уединению, требовательностью, впадением в крайности, готов был сразу «броситься в объятия». Юм же, полный, с тяжелыми веками, — был типичным флегматиком, при этом очень общительным. К тому же Юм был знаком со всеми парижскими философами, а те настраивали его против Жан-Жака. Юм пока не принимал этого во внимание: он собирался общаться с Руссо лишь для того, чтобы помочь ему обрести убежище в Англии.

Тем временем перед дверью Жан-Жака толпились люди, жаждущие аудиенции, и он принимал их, как и положено знаменитости: с девяти утра до полудня и с шести до девяти вечера. Он даже согласился позировать скульптору Лемуану. К Жан-Жаку также явился с визитом Мальзерб, чтобы признать свою частичную ответственность за проблему с «Эмилем», и Руссо потребовал у него расписку в том, что книга была напечатана в Париже без его ведома.

Дней через десять, однако, Руссо решил, что с него хватит этой светской жизни. Его не заботило то, что кто-то может сильно огорчиться, зная, что Руссо здесь, поблизости, но при этом недоступен. Так, Дидро с грустью писал Софи Воллан 20 декабря: «Руссо уже три дня в Париже. Я не надеюсь на его визит, но не буду скрывать от Вас, что он доставил бы мне большое удовольствие». Значит, он помнил о своем старом друге?

Но тут произошел неприятный случай, который имел весьма тяжелые последствия. Гораций Уолпол[42], английский романист, живший тогда в Париже, вздумал позабавиться и пофантазировать, что мог бы сказать Фридрих II Жан-Жаку, если бы тот захотел отправиться в Потсдам. «Вы изгнаны отовсюду, но Вы — забавный сумасшедший, и я желаю Вам столько добра, сколько Вы сами позволяете себе его иметь. Если Вы будете продолжать ломать себе голову над тем, как бы заиметь новые несчастья, — выберите те, что Вам по вкусу. Я король, и я могу обеспечить их Вам по Вашему желанию; но то, чего не могут сделать для Вас Ваши недруги, могу сделать я: сразу прекращу Вас преследовать, когда Вы перестанете использовать Вашу славу для того, чтобы быть преследуемым». Эта остроумная проделка получила широкую известность в салонах, где над ней много смеялись. Жан-Жаку это злосчастное «письмо» причинит впоследствии много страданий.

Руссо покинул Париж с тоской в душе. На этот раз, думал он, — навсегда. «Я уезжаю, — написал он 3 января мадам де Креки, — в жестокой уверенности, что больше Вас не увижу». 4 января 1766 года в 11 часов утра Руссо сел в карету с Дэвидом Юмом и господином де Люзом, нешательским негоциантом.