Жан-Жак Руссо

В ПОИСКАХ УДАЧИ

Дилижанс уносил Жан-Жака в сказочную страну. В ожидании удачи, которая обязательно должна его найти, он устроился в Латинском квартале в отеле Сен-Кантен. Здесь всё было ему противно: сама улица, отель, комната в нем. Не теряя времени, он побежал знакомиться с влиятельными лицами, к которым у него были рекомендательные письма. Именно благодаря такому письму знаменитый естествоиспытатель Реомюр помог ему представить в Академию наук «Проект, касающийся нового способа записи в музыке». Если кратко, то в нем предлагалось убрать нотный стан, оставив одну линейку, и заменить ноты цифрами, обозначающими определенные интервалы по отношению к тонике. Продольные черточки обозначали диезы и бемоли, а использование точек и запятых уточняло различные значения.

22 августа 1742 года Руссо представил свой проект академикам, и те назначили комиссию для внимательного его рассмотрения. 5 сентября он получил ответ, в котором содержались некоторые комплименты, но было отмечено, что его система не так нова, как ему кажется. Впрочем, об этом должна была судить сама публика. В течение двух месяцев Жан-Жак дорабатывал свой проект и опубликовал его за свой счет в самом начале 1743 года под названием «Диссертация о современной музыке». В большом волнении ожидал он откликов в прессе. Сенсации не произошло. Разочарованному теоретику музыки пришлось поплотнее завязать свой кошелек: никаких кафе и театров — только прогулки в Люксембургском саду, где он мог учить наизусть Вергилия и Жана-Батиста Руссо: это удовольствие по крайней мере было бесплатным.

Благодаря Даниэлю Рогену, швейцарцу из Ивердона, который станет его другом на все последующие 30 лет, Жан-Жак познакомился с молодым человеком, искрившимся идеями и энергией, увлекавшимся шахматами, театром и музыкой и столь же ярким, насколько Жан-Жак был скромным. Уроженец Лангра, маленького городка в Шампани, сын зажиточного ножовщика, он носил фамилию Дидро, но с семейством своим отношения порвал. Поскольку он отказался от религии, отец лишил его содержания, и он выпутывался из своего трудного положения как мог. Еще более он усложнил себе жизнь, женившись на белошвейке Анне-Туанетте Шампьон. Ему было 30 лет, но при этом ни одного су в кармане, богемная жизнь — в общем, они с Жан-Жаком составили отличную пару. И тот и другой обожали бесконечные разговоры, они мечтали переделать мир и добиться громких успехов. Дидро громогласно рассуждал — Руссо покорно слушал: в этом они прекрасно дополняли друг Друга.

Некоторое время Жан-Жак ломал себе голову над важной проблемой. Один иезуит, отец Кастель, объяснил ему, что в Париже всё решается и делается посредством женщин. Начинающий карьерист решил засвидетельствовать свое почтение баронессе Безенваль, которая приняла его вместе со своей дочерью, маркизой де Брогли. Эта последняя читала его «Диссертацию», Они пригласили его отобедать, и он был в восторге от этого предложения, пока не понял, что будет есть за одним столом со слугами. К счастью, мадам де Брогли исправила эту неловкость. Жан-Жак, робкий, стеснительный, близкий к отчаянию при мысли, что может опять выглядеть глупцом, достал из кармана свое «Послание к г-ну Паризо» и прочел его так хорошо, что исторг слезы у своих слушателей. Он победил: его пригласили бывать у них.

Подбодренный этим, Руссо представился также мадам Дюпен: она была дочерью актрисы и финансиста Самюэля Бернара и супругой генерального откупщика. Ее салон был одним из самых блестящих и шикарных в Париже: его посещали не только аристократы по происхождению, но и аристократы мысли — Вольтер, Бюффон, Фонтенель, бывал и аббат де Сен-Пьер, автор знаменитого «Проекта вечного мира».

Мадам Дюпен было 36 лет, она была красива и — редкая черта — верна своему мужу. Жан-Жак пришел к ней со своей «Диссертацией», и дама приняла его в домашнем туалете, с обнаженными руками, распущенными волосами. Она предложила ему остаться на обед, пригласила бывать у нее. Он не заставил просить себя дважды и не только воспользовался, но даже стал злоупотреблять полученным разрешением, а затем счел своим долгом влюбиться в хозяйку дома. Не осмеливаясь заговорить об этом, он излил свои чувства письменно. Три дня спустя она вернула ему эту записку и ледяным тоном попросила не тратить попусту свои таланты. Он получил хороший урок. Тогда он обратился к Дюпену де Франкелю — сыну господина Дюпена от первого брака. Прошло две недели, и Франкель передал ему, что мачеха хотела бы реже видеть его в своем доме. Надо было поскорее вернуть себе ее расположение! Жан-Жак написал другое письмо, довольно унизительное, — он умолял, чтобы его не прогоняли. Да, он знает, что у него мало хороших качеств, много недостатков, совсем нет благоразумия, но зато есть усердие, добрая воля, преданность, чувство благодарности и уважения. Нужда пишет свои законы — пришлось согнуть спину: «Хотя во мне полно противоречий и недостатков, я, по крайней мере, умею их в себе ненавидеть. Раскаиваться в своих ошибках лучше, чем никогда их не совершать. Если промахи такого рода Вы считаете заслуживающими некоторого снисхождения, то я взываю к снисходительности — Вашей и мадам Дюпен. Мне было бы достаточно знать, что мой вид не вызывает в ней отвращения, и тогда я сделал бы всё, чтобы мое присутствие стало терпимым».

Позднее, когда Руссо станет знаменит и люди уже сами будут искать общения с ним, он отомстит за это унижение, изображая себя гордым и недоступным.

Мадам Дюпен согласилась забыть об инциденте. Более того: поскольку он присоединил к письму с извинениями переделанный вариант своего «Проекта воспитания г-на де Сент-Мари», то она даже доверила ему присматривать в течение недели за ее сыном Дюпеном де Шенонсо — неуправляемым тринадцатилетним подростком, который едва не свел его с ума. Зато Жан-Жак избежал изгнания. Вместе с Дюпеном де Франкелем, с которым он подружился, Жан-Жак взялся проходить курс химии у знаменитого Руэля и, чтобы быть поближе к своим покровителям, переехал с улицы Кордье на улицу Верделе.

Там он заболел воспалением легких. Дрожа в ознобе, кашляя, лечась ингаляциями, он задумался о своей судьбе. Неужели у него меньше способностей, чем у тех, кто на его глазах достигает успеха в жизни? Чтобы ответить себе на этот вопрос, Жан-Жак принялся за написание оперы «Галантные музы», где решил вывести на сцену итальянского поэта Тассо, чьи несчастья напоминали ему его собственные, а также Овидия и Анакреона. За этим занятием его и застала добрая весть: мадам де Безенваль и мадам де Брогли не забыли о нем и нашли для него хорошее место.

Оказалось, что господин де Монтегю, назначенный послом в Венецию, искал себе секретаря. 10 июля 1743 года Жан-Жак сел в дилижанс, направлявшийся в Лион. Наконец-то ему улыбнулась фортуна. Из Лиона он свернул к Шамбери, чтобы повидать Матушку, но, к сожалению, не застал ее. Затем отправился в Марсель и Тулон, откуда отплыл в Геную. Там из-за эпидемии чумы всех путешественников выдерживали в карантине, и Жан-Жаку пришлось провести пару недель в лазарете. 28 августа он вновь отправился в путь и 4 сентября предстал наконец перед своим патроном.

В середине XVIII века Венеция не была уже столь привлекательным местом для сотрудников посольства. Ее морское и военное могущество осталось в прошлом, и она представляла собой пестрый космополитический город. Содержать посольство в Сиятельной республике было не столько дипломатической необходимостью, сколько «следствием лестной для нее традиции», как объяснили новому секретарю. Это весьма устраивало Пьера-Франсуа, графа де Монтегю. В свои 51 год он 37 лет провел в армии. Как говорили, министр Флери назначил его послом только для того, чтобы не давать ему звания генерала.

Однако надменный, упрямый, невежественный, скупой граф, оказавшись на этой должности, попал в неприятную и сложную ситуацию. Дело в том, что Война за австрийское наследство[18] сделала Италию серьезной фигурой на дипломатической шахматной доске, и перед лицом союза Сардинии, Австрии и Англии у Франции возникла необходимость заручиться нейтралитетом Венецианской республики, которая превратилась в стратегический пункт для наблюдения за передвижениями войск и военными операциями.

В этой непростой ситуации посол Монтегю не знал, за что схватиться. Поскольку он ни слова не знал по-итальянски, то на его столе скопились горы писем, докладов и депеш. Не имея способностей к внятному изложению мыслей на письме, он к тому же не умел разбирать шифрованные послания, получаемые им от двора и из других посольств. Вследствие всего этого прибытие Жан-Жака было воспринято им с большим удовольствием, и поначалу они были весьма довольны друг другом. Руссо незамедлительно взялся за дело. Он знал итальянский, изучив его еще в бытность в Турине, быстро сумел разобраться и в секретных шифрованных депешах, которые причиняли такую головную боль графу Монтегю. Это был настоящий триумф для бывшего лакея, нахлебника семьи Дюпенов!

С каждым днем Руссо всё лучше разбирался в делах. Он свел дружбу, с консулом Ле Блоком и с любезнейшим Каррионом, секретарем посольства Испании. Его интересовали государственное устройство Венецианской республики, аристократический и олигархический принципы ее правления, которые он сравнивал с родной Женевой; он учился анализировать политику воюющих государств, а депеши, составляемые им, знакомили его с вопросами экономики. Постепенно у него созрел замысел книги о принципах политического устройства государства — будущего «Общественного договора».

Личные интересы — это хорошо, но у секретаря было много служебных обязанностей. Каждую неделю необходимо было составлять депешу на имя короля и еще одну — министру иностранных дел; приходила корреспонденция от послов Франции в Генуе, Турине, Болонье, Флоренции, Неаполе, Вене. Один-два раза в месяц проходили встречи с дипломатами из Гааги, Женевы или Франкфурта и время от времени — с посланниками из Рима, Константинополя или Санкт-Петербурга. Всеми делами приходилось заниматься секретарю, и Монтегю это весьма устраивало: в девяти случаях из десяти он поручал Жан-Жаку составление документов, ограничиваясь тем, что сам диктовал какой-нибудь параграф, который считал особенно важным. Руссо нисколько не преувеличивал, когда впоследствии говорил, что выполнял за графа все его обязанности, причем компетентно и точно.

И всё же работать с упрямым и ограниченным Монтегю было трудно. Он заставлял своего секретаря тратить время на шифровку малозначительных посланий, мог вставить в текст пару строк от себя, из-за чего приходилось в последнюю минуту переделывать весь текст. Руссо очень скоро понял, что его патрон не хватает звезд с неба. Что ж, тем лучше: его собственные умения и заслуги будут заметнее. Он боролся за достоинство человека, пусть и подчиненного, и его последующие рассказы о пребывании в Венеции состояли главным образом из описания собственных деяний, о которых он повествовал с явным удовольствием.

Вот один пример. Комедиант. Карло Веронезе получил вместе со своей дочерью ангажемент в Комеди-Итальен в Париже. Уже имея две тысячи франков аванса на дорогу, они не торопились вы-поднять договор. Узнав об этом, посол поручил заняться этим своему секретарю. Положение было деликатным, так как все венецианские театры и сами комедианты принадлежали знатным патрицианским фамилиям. Жан-Жак воспользовался проходившим тогда карнавалом: в домино и маске он уселся в гондолу, украшенную гербом Франции, причалил у дворца сенатора Гримани и именем короля потребовал отдать ему комедиантов Веронезе. В тот же день они смогли отправиться в Париж.

Другой случай. В отсутствие графа Монтегю Руссо узнал, что некий австрийский шпион в Неаполе подстрекает народ к бунту. Секретарь посольства решился подвигнуть министерство к нужным действиям — в итоге получилось, что именно ему династия Бурбонов обязана сохранением Неаполитанского королевства. Конечно, он сильно преувеличил свою значимость в этом деле, так как в марте 1744 года слухи о возможном восстании в Неаполе доходили до всех посольств. Но инициатива, взятая им на себя, говорит о том, что его отношение к своим обязанностям было ответственным и серьезным. Скромный простолюдин, «часто осмеиваемый», больше не представал таковым перед лицом «блестящей аристократии», как это прозвучало в его «Послании к г-ну Паризо», — наоборот, теперь он являл собой яркий контраст ей, бездарной и пассивной.

И еще доброе дело. Руссо в одиночку сумел уладить конфликт; между французским кораблем «Санта-Барбара» и местным судном, промышлявшим работорговлей. Инцидент грозил перерасти в скандал. Так как посол не желал этим заниматься, секретарь вынужден был вмешаться и сам отправился составлять протокол. Успех был полным: ущерб капитану Оливе был возмещен.

Такие удачи некоторое время помогали Жан-Жаку выносить скверный характер и промахи посла, который к тому же совсем не занимался посольским хозяйством. Помещение было грязным, содержалось в беспорядке, обеды были хуже, чем в самой захудалой харчевне, всё было запущено.

Нуждаясь в достойной компании, Руссо стал искать ее за пределами посольства. Он был серьезным и прилежным работником — это не вызывает сомнений. Но Венеция — это все-таки город удовольствий. Здесь столько развлечений — один только карнавал длится целых шесть месяцев. Здесь всё дышит праздником; здесь под маскарадными масками не отличишь субретку от ее госпожи-патрицианки; здесь театры (а их целых семь) всегда заполнены до отказа, а две сотни кафе всегда открыты для вас. Жан-Жак постепенно стал проникаться этим духом праздника. «Я несколько потеснил в себе философию, — признавался он, — и принялся, как все здесь, слоняться в маске по улицам или же гордо восседать в удобном экипаже, словно я всю свою жизнь только такими и пользовался».

Он становился общительным. У него появились новые друзья: некий господин де Сен-€ир, молодой испанец по имени Альтуна, Катанео, агент прусского короля, несколько англичан. Всё это были люди компанейские, и он посещал не только их супруг, но даже их любовниц. Азартные игры он не любил, но не пренебрегал театрами и балами и развлекал знакомых сеансами магии. Он увлекся итальянской музыкой, играл на клавесине и исполнял любимые мелодии вместе с четырьмя-пятью музыкантами, нанятыми на вечер за пару экю. Он даже отдал для исполнения в Сан-Джиованни-Хризостомо пропеть и станцевать два отрывка из своих «Галантных муз», находившихся еще в работе. Особенно нравилась ему музыка «scuole» — домов призрения для бедных девушек или девушек-сирот, пение которых можно было услышать только в церкви во время вечерни, причем сами они оставались невидимы на забранных решетками хорах.

Но было еще кое-что кроме музыки и театров. Венеция была полна куртизанками. Жан-Жак испытывал инстинктивное отвращение к публичным девицам, но однажды позволил себя увлечь — сначала, чтобы «не выглядеть недотепой». Известная Ла Падоана хорошо пела, угостила его фруктовым мороженым. Он хотел улизнуть, оставив на столе дукат, но педантичная гетера не захотела отпустить его и честно отработала эти деньги.

Второе приключение оказалось не столь банально. Его пригласил на борт своего судна капитан Оливе — чтобы отблагодарить за своевременное вмешательство в тот инцидент, о котором шла речь выше. В качестве десерта вдруг появилась горячая брюнетка, сразу повисшая у него на шее. Эта была небезызвестная Джульетта — с осиной талией, с глазами, горящими как уголья, живая и кокетливая. Она показала Жан-Жаку, где живет, и они назначили свидание назавтра. Сначала всё шло прекрасно, но затем его вдруг пронзила догадка: а что, если это обольстительное создание, свежее и чарующее, — не более чем подарок благодарного капитана? Эта мысль взволновала его до слез. Испуганная прелестница удвоила старания, но тут он заметил, что одна грудь у нее косая. Снова замешательство — и снова раздумье: не является ли это видимым проявлением скрытого порока? Как видно, женевский пуританин не утратил нюха на грех. Он стал упираться, и рассерженная девица, приводя себя в порядок, презрительно бросила ему по-итальянски: «Джанетто, оставь в покое женщин и изучай математику».

Жан-Жак решил, что он не создан для галантной жизни. Они договорились с приятелем Карионом, что будут сообща содержать одну девицу. Это была распространенная в Венеции практика. Молодые люди остановили свой выбор на девчушке лет двенадцати, которую мать искала куда повыгоднее пристроить. В ожидании, пока она подрастет, они устроили ей уроки пения и музыки. Приятели искренне привязались к девочке, а потому отказались от исполнения своих намерений. К тому же срок дипломатической службы Жан-Жака, подходил к концу.

Испортились и его отношения с послом. Для Монтегю Руссо был чем-то вроде слуги, хорошо умеющего писать. Жан-Жак же считал себя немаловажным лицом — секретарем посольства, к тому же куда более одаренным, чем тот, кто позволял себе смотреть на него свысока. Теперь он уже не был простачком. Он требовал того, что было положено ему по службе: гондолу для личного пользования, клавесин. Казалось, пробил час его реванша. «Настал момент, чтобы я стал тем, чем должен был: щедро наделенный Небом, получивший образование от лучшей из женщин, давший образование себе сам, — и я стал им». Так он вознаграждал себя за прошлые провалы и унижения. Однако при этом он несколько подзабыл о вежливости в обращении с вышестоящими и даже стал проявлять нагловатость, которая раздражала посла. «Стул по другую сторону моего стола уже не был подходящим ему местом, — рассказывал Монтегю. — Он усаживался в мое кресло, когда я ему диктовал, и если я подыскивал нужное слово, которое не сразу приходило мне на ум, то он брал в руки книгу или смотрел на меня с сожалением». Можно представить себе, как был разгневан этот высокомерный чиновник, когда при известии о прибытии герцога де Модена Жан-Жак потребовал, чтобы его посадили обедать за один стол с ним! Его больше не будут отсылать к слугам, как это было у мадам де Безенваль!

Ситуация развивалась быстро. По версии Руссо, он потребовал отставки, дав графу время найти себе замену. В действительности же Монтегю в середине февраля 1744 года сам принял решение избавиться от слишком честолюбивого секретаря. По его версии, секретарь был лентяем, игроком и попусту тратил время; он, видите ли, отказался отправиться в загородный дом посла на грузовом судне, утверждая, что оно годится только для слуг; каждый день он требовал себе на обед цыпленка или голубя.

Произошла знаменательная сцена. Жан-Жак предъявил послу счет, который тот, по словам Руссо, превратил в «аптечный рецепт». Руссо требовал не только выплаты прошлого жалованья, но и покрытия расходов на дорогу. Монтегю изучил, этот счет и нашел его раздутым: Жан-Жак и вправду не торопился с отъездом и не хотел скупиться на чаевых. Монтегю пересмотрел счет и безжалостно урезал его. Было еще какое-то темное дело, основанное на недоразумении и связанное с тяжелым багажом Руссо. Монтегю выписал ему фактуру на какую-то немыслимую сумму, в чем секретарь усмотрел жест «низкого мошенничества». Дело обернулось совсем плохо. Как описано в «Исповеди», Монтегю, вне себя от ярости, собирался позвать слуг, чтобы вышвырнуть отставленного секретаря в окно. «Не получится, — якобы ответил Руссо, закрывая дверь на задвижку. — Мы; решим этот вопрос между нами двумя». Эта сцена символична: его сиятельству, исходящему пеной от злости, противостоит достойный и решительный секретарь: простолюдин ставит на место аристократа, и речь идет не о деньгах, а о чести. Конец этой сцены тоже выглядит у них по-разному. «Я прогнал его, как плохого слугу», — утверждал Монтегю. «Я вышел, — писал Руссо, — и неторопливо прошел через приемную мимо его людей, которые привстали, как обычно».

Руссо отправился к консулу Ле Блоку, где рассказал об этом деле всей французской колонии. Ему аплодировали: «Посол не получил одобрения… Общий возглас был не в пользу его превосходительства». Но Монтегю не успокоился: он пригрозил, что прикажет пороть Руссо утром и вечером, если он срочно не уберется. Граф унизился до того, что 24 августа обратился к венецианскому сенату с просьбой изгнать его экс-секретаря. Он опоздал: Руссо покинул город еще 22-го.

Жан-Жак пока еще не понимал того, что год, проведенный им в Венеции, не был потерян для него. Он только что убедился: никакие личные достоинства не могут стать выше знатного происхождения и связей. 1де же права и справедливость в этом обществе, основанном на привилегиях? Господин де Монтегю, сам того не зная, первым преподнес Руссо материал для серьезных размышлений, которые приведут его затем к написанию «Рассуждения о неравенстве». Да и сама Венеция, находящаяся в упадке и угасающая на своем золоте, заставит его задуматься об «Общественном договоре». Не говоря уже о новой итальянской музыке, которая даст ему основание десять лет спустя заявить о несостоятельности современной ему французской музыки.

Пока же надежды Жан-Жака в очередной раз рухнули. Он проехал через Падую, Бергамо, Комо, Варезу, Лавено, Домодоссолу, Бриг. 20 сентября он прибыл в Женеву, и здесь его старый знакомый Гофкур одолжил ему немного денег. Заехав в Пион, он не захотел рассказывать о своей неудаче сварливой мачехе. Его общение с отцом прошло в одном из кабачков; там он и обнял его в последний раз. Азатем — быстрее в Париж, чтобы потребовать возмещения убытков, потому что он в своем праве и власти должны быть справедливы. 10 октября 1744 года Руссо поселился в отеле Орлеан на улице Шантр неподалеку от Пале-Рояля.