Жан-Жак Руссо

ОТ РОМАНА К ПОЛИТИКЕ

Окончательно решившись публиковать роман, Руссо уведомил об этом своего издателя. В апреле 1760 года в Мон-Луи были доставлены первые гранки. Жан-Жак оказался весьма педантичным автором: он придирался к шрифту, формату, бумаге, страшно гневался на опечатки и просто взорвался, когда Рэй предложил — в начале романа! — поместить эпиграф: «Vitam impendere vero»[30]. Затем возник вопрос о двенадцати эстампах, которые услужливый Куэнде заказал граверу Гравело, — безжалостный Руссо придрался и к ним. Он хотел еще опубликовать отдельно второе предисловие к роману — рассуждение о романах. Это предисловие было напечатано в феврале 1761 года, эстампы в марте, через несколько месяцев — «Юлия». Столько хлопот с этим романом! Жан-Жак любил говорить о нем с деланым безразличием. В письмах он упоминал о «скучном сборнике», «долгой тянучке из засахаренных слов», «скучной галиматье», «скучном и плоском романе» или даже о «книжке для дам». Сам он, однако, не верил ни одному этому слову.

«Новая Элоиза» была выпущена в продажу в первые месяцы 1761 года. Это было первое из семидесяти двух изданий, которые она выдержала до 1800 года. Хулитель словесности создал, как оказалось, бестселлер своего века.

Это был не просто успех — это был беспрецедентный триумф. Особенно женщины сходили с ума по «Юлии», и у Жан-Жака создалось приятное впечатление, что некоторые из них, даже из самого высшего общества, не проявили бы жестокости к тому, кто сумел так взволновать их душу. Любопытство читателей было возбуждено: была ли эта история чистым вымыслом или это были воспоминания Руссо о пережитом? Предисловие только подогревало сомнения читателей: «Люди света, какое вам до этого дело?»

В среде критиков и литераторов некоторые делали недовольную мину. В то время жанр романа, хотя и вошел уже в моду, еще не получил благородного «дворянского» звания в литературе и оставался всего лишь легкомысленным развлечением. Руссо «взорвал» привычные представления о романе и внедрил в него проблемы моральные, социальные, политические и религиозные. Автор-моралист навлек на себя немало упреков за непривычность персонажей, за критическое изображение нравов: его роман называли «сборником диссертаций», «педантичными дискуссиями»; набожная Юлия раздражала одних, а атеист Вольмар возмущал других. Фрерон и Палиссо назвали роман скучным, Бюффон[31] прочел его, перескакивая через несколько страниц. Бывший друг Гримм разнес роман в пух и прах: он «уже давно не видел худшего романа, чем «Новая Элоиза». Некоторые умудрялись, наоборот, обвинить роман в аморальности, говоря, что в нем очень много неприличных сцен. Вольтер сначала охарактеризовал роман несколькими язвительными словами: «Главный герой — гувернер, который получает плату девственностью своей воспитанницы». Он не забыл ни выпады Руссо против зрелищ, ни его яростное прошлогоднее письмо, ни запрет на представление комедий у себя на дому. Под именем некоего друга, «маркиза де Хименеса», он опубликовал затем «Письма о «Новой Элоизе», где издевался над языком романа, неточностью понятий, тривиальностью положений, а затем давал свою непристойную версию повествования и образов. У него Сен-Пре — «кто-то вроде слуги-швейцарца… и пьяницы», а Юлия «делает выкидыш, что, к великому несчастью, лишило Швейцарию маленького Жан-Жака»; затем она выходит замуж за «здоровенного русского, прижившегося в долине Во», который «очень доволен своей бочкой, хотя в ней кем-то другим уже проделана дырка». Каково?..

Пуританская Женева публиковала разные отклики. Некоторые, правда, восторгались этой «восхитительно прекрасной» книгой, но пастор Мульту предупредил Руссо, что «омерзительная клика расписывает ее самыми черными красками». Сюзанна Неккер, будущая мать мадам де Сталь, дала четкое определение: «Это здание добродетели, возведенное на фундаменте порока». Шарль Бонне — тот самый, кто был ярым противником второго «Рассуждения» и вскоре станет одним из заклятых врагов Руссо, — усмотрел в романе «немножко хорошего, растворенного в большом количестве плохого».

Но не этим критикам и пуританам была обязана «Новая Элоиза» своим успехом, а простым читателям. Первый раз в истории литературы мы имеем возможность узнать отзывы даже неизвестных почитателей автора. Ведь «Юлию» читали все! Тем, кто не имел средств купить книгу, книгоиздатели предлагали ее «в аренду» — по 12 су в час за один том, и этот том проглатывался стоя, пока остальные в нетерпении топтались, ожидая своей очереди. Публика плевать хотела на какие-то там литературные «правила»! Она читала, потому что хотела быть увлечена, захвачена эмоциями — и вот уже автору пишут, что ему нужно возвести алтари, что его книга должна быть напечатана золотыми буквами. Это удивительные письма — сплошные рыдания и судороги, слезы нежности и счастья! Маркиза де Полиньяк не выдержала эпизода смерти Юлии и заболела; барон де ла Сарра закрылся в комнате, чтобы всласть выплакаться; аббат Каань не снес удара третьего тома. Даже 20 лет спустя барон Тьебо вспоминал о том, как читал этот роман: «Я дошел до последнего письма Сен-Пре даже не плача, а крича, воя как зверь». Автору расточают похвалы, целуют руки за то, что он заставил их плакать слезами облегчения. «Я плакала, месье, — писала одна читательница, — и я благодарю вас за это от всего сердца».

Руссо превзошел все ожидания не только тем, что вызвал в людях огромной силы эмоциональное сопереживание. Он показал, что добродетель и счастье, мир и добрая семья возможны лишь вдали от мира и его тщеславия. Роман возвышает душу, облагораживает чувства. Это книга-путеводитель, наставник нравственности, евангелие для сердца — она по-настоящему зовет к добродетели. Ее невозможно читать, не испытывая потребности стать лучше. Об этом говорили все, как, например, некий бывший иезуит: «На каждой странице моя душа таяла. О! Как прекрасна добродетель!» Руссо не романист — он наставник совести, долга, героизма, самопожертвования. Один молодой человек написал ему: я погибал, а вы меня спасли — «я обожаю вас и ваши возвышенные писания».

Сейчас мы не в состоянии представить себе то впечатление свежести и новизны, которое порождала тогда в читателях «Новая Элоиза». Но сколько открытий принесла она им в свое время! Публика, привычная к городским условиям, к светской жизни в будуарах и тесных комнатах, — открыла для себя ясные дали, туманы Лемана, зов горных вершин. До сих пор читали Кребийона, Дюкло, Ла Морльера или Вуазенона, у которых хорошим тоном считалось заменять любовь чисто физическим «влечением», чувства — развратными уловками. А Жан-Жак вдруг заговорил о страсти, верности, супружеской нежности! И — прощай «вольтеровский стиль», сухой, ироничный, рассудочный! В романе Руссо длинные периоды перекатываются, как речные волны, его красноречие возбуждает, крики страсти звучат как арии итальянской оперы.

Потом и романтики будут читать эту книгу с тем же пылом. Она принесла Руссо небывалую популярность, сравнимую, по меньшей мере, с популярностью Вольтера. Но главное в другом: она сделала автора романа кем-то вроде мирского святого, учителя, наставника чувствительных сердец, который зовет к добродетели людские души, заблудшие в пороках.

Необычнее всего то, что человек, открывший Франции и Европе красоту чувств, в то же время оказался одним из самых глубоких политических мыслителей своего века — его идеи не перестают обсуждаться и сегодня. «Эмиль» уже показал, как можно сохранить природную доброту человека в среде искажающего ее общества. Но каким должно быть общество, построенное не на ложном общественном договоре, навязанном богатыми, а на законных основаниях? Ведь человек не создан для того, чтобы вечно оставаться в природном состоянии. Жизнь в обществе развивает в нем стремление к совершенствованию, преобразует животное в разумное существо: «Человек является существом общественным по своей природе или, во всяком случае, создан для того, чтобы стать таковым». Его пороки зарождаются извне, и Руссо уверен, что «все сводится, главным образом, к политике, и с какой стороны ни взгляни, любой народ является тем, чем сделала его природа собственного его правительства». Нужно, следовательно, восстановить справедливый порядок согласованными обратными действиями. Он размышлял над этим еще со времен Венеции — это будет его «Общественный договор».

Само название указывает, что Руссо присоединился к теории договора, которую начиная с XVI века протестантские мыслители противопоставляли (от имени «естественного закона») абсолютной монархии божественного закона. Власть проистекает, конечно, из божественного закона — может ли она вообще исходить не от Бога? — но носителем ее является народ, который вручает ее правителю с условием, что он должен соблюдать основные законы бытия. Другие мыслители, уже в XVII веке, пошли тем же путем, но у них эта теория принимала иногда неожиданный оборот: договор об объединении приводил, естественно, к образованию общества, но договор о подчинении, то есть о передаче власти главе общества, парадоксальным образом приводил к укреплению абсолютной монархии.

Первая книга «Общественного договора» была посвящена поиску оснований для общества, построенного на законе, и начиналась недопустимо вызывающим заявлением: «Человек рожден свободным, но повсюду живет в кандалах». Общество не может быть основано, как утверждалось ранее, по образу семьи, потому что дети вырастают, обретают независимость, и семья распадается. Оно не может также основываться на праве сильного или завоевателя: в таком случае общество стало бы «простым скоплением, а не объединением», которое подразумевает добровольное соглашение сторон.

Что нужно сделать? Решить дилемму: «Найти такую форму объединения, которая общими усилиями защищает личность и блага каждого члена; с ее помощью каждый член, объединяясь со всеми, подчиняется при этом только самому себе и остается таким же свободным, как изначально».

Это возможно, только если каждый человек берет на себя обязательства по отношению ко всем: если «каждый член общества со всеми своими правами добровольно ограничивает себя ради всего сообщества», и тогда взаимность обязательств и равенство гарантируют свободу каждого. Люди, объединенные таким образом, составляют вместе единое общественное лицо, именуемое «сувереном», в котором каждый человек будет свободен, так как подчиняется не другому человеку, а закону, который он сам себе предписал и который определяет его права, но также и обязанности.

Такое сообщество признает законной и частную собственность — в той мере, в которой она не превышает разумные потребности и поскольку приобретена собственным трудом; юридическое признание собственности исключает чрезмерное неравенство и претензии на то, что человеку не принадлежит. Руссо вовсе не проповедует коммунизм — он за частную собственность, но разумно ограниченную, так, чтобы «никто из граждан не был настолько богат, чтобы купить другого человека, и никто не был настолько беден, чтобы быть вынужденным продаваться». Справедливое общественное устройство наделяет человека новой природой, делая его гражданином — единицей, являющейся частью целого.

В следующей книге рассматриваются сложные понятия «суверенность» и «законность». Суверенность определяется как выражение общей воли, которая не является ни суммой, ни усредненным числом индивидуальных волеизъявлений. Характерным для нее является то, что она подразумевает благо для всех, а не интересы каждого в отдельности. В правильно устроенном обществе настоящий гражданин — тот, кто выбирает решение, выгодное не ему лично и не малой группе людей, объединенных корпоративными интересами, а всему обществу. Суверенность, или законодательная власть, неотчуждаема, так как волеизъявление не может передаваться, и это исключает систему представительства; она неделима и потому исключает принцип разделения властей. Только исполнительная власть, будучи подчиненной, может иметь в себе подразделения; она имеет ограничения, то есть может быть основана только на общественном интересе и никогда — на частном, что и является гарантией равенства. Только законодательная власть является главной и принадлежит народу, который выражает свою волю голосованием.

Государство, устроенное таким образом, держится на законе — публичном акте общественного волеизъявления, который касается всех граждан: он исходит от всех, чтобы быть приложимым ко всем.

Кто должен создавать законы? Не сам народ, поскольку он некомпетентен, а некий мифический персонаж, которого Руссо называет Законодателем, — он должен черпать вдохновение в таких великих личностях, как Моисей, Ликург, Солон, даже Кальвин. Не нарушает ли здесь Руссо так называемую демократию? Не проявляется ли здесь будущая якобинская диктатура? Ни в коей мере. Этот Законодатель должен быть посторонним в данном городе, он не принадлежит ни к законодательной, ни к исполнительной власти и ограничивается тем, чтобы в качестве эксперта сформулировать законы, наилучшим образом приспособленные к данной ситуации. Но силу эти законы приобретут только после одобрения их народом-сувереном. Будучи личностью умудренной, Законодатель сумеет учесть географические, исторические и экономические условия жизни данного народа.

Определив условия, на которых происходит объединение людей в общество, Руссо в третьей книге переходит к устройству правительства. Он напоминает об основополагающем принципе: неотчуждаемая законодательная власть принадлежит только суверену, то есть народу, который не имеет права сложить ее с себя. Правительство — это исполнительная власть, а значит, подчиненная, и потому она должна давать отчет о своей деятельности.

Каковы возможные формы правительства? Суверен может доверить его создание всему народу или большей части народа — тогда это демократия, более соответствующая условиям малых государств. Суверен может поручить осуществление ее нескольким лицам — это может быть аристократия, уместная в государствах средней величины. Это может быть и единый магистрат в случае монархии, что более подходит крупному государству, управление которым требует быстроты исполнения распоряжений власти. Вполне обычное разделение? Нет, если исходить из существенного разграничения между сувереном и правительством. В понимании Руссо демократия исключает принцип представительства: это система, при которой «исполнительная власть соединена с законодательной», когда весь народ создает законы и наблюдает за их исполнением; такая система, однако, очень трудна в применении, — разве что в совсем малых республиках. Это дает Руссо основания сказать: «Если рассматривать этот термин в буквальном его значении, то настоящей демократии никогда не существовало и никогда не будет существовать. Если бы на свете жил народ из богов, то он мог бы управлять собой вполне демократично. Такое совершенное управление невозможно людям».

На практике Руссо отдает предпочтение аристократии, однако не наследственной, а выборной, — причем в качестве правительства, а не суверена[32]. Но внимание! Со временем имеет место явление; «истощения», которое возникает из антагонизма между законодательной и исполнительной властями, между сувереном и правительством, так как последнее стремится захватить прерогативы первого.

Если с течением времени народ утрачивает интерес к своим обязанностям, то законодательная власть «атрофируется», и происходит постепенное изъятие правительством власти от суверена, что и приводит к утрате свободы. Разве не так произошло в Женеве, где Малый совет (исполнительная власть) в конце концов поставил себя над Генеральным советом (законодательной властью), оставив ему лишь тень того, что должно быть?

Итак, всякое государство обречено на смерть уже при своем рождении. Но, как объясняет Руссо, в своей последней книге, можно, по крайней мере, замедлить его вырождение путем бдительной деятельности специальных магистратур, образец которых Руссо позаимствовал в древнеримском государстве. Действительно, в Древнем Риме были народные трибуны, которые не имели никакой законодательной или исполнительной власти, но имели право указать либо суверену, либо правительству на превышение ими своих полномочий. Имелись там и цензоры, которые должны были наблюдать за нравами. Мог быть, наконец, и диктатор: в крайнем случае, и на очень короткое время, он мог быть поставлен над законами — не имея, однако, права заменять их другими. То есть была возможность прибегнуть к помощи исключительной личности в исключительных обстоятельствах.

И наконец, государство должно иметь религию, так как Руссо не верил в раздельное существование этики и религии. Если политика и мораль связаны одна с другой и если мораль неотделима от религии — тогда политика и религия тоже неизбежно оказываются взаимосвязаны. Общность веры укрепляет социальные связи, скрепляет общество индивидов, сближая их между собой и отличая их от людей посторонних. «Религия необходима для хорошего устройства государства». Но какая? Их три, и ни одна из них не устраивает Руссо. Первая из них — это «чистая и простая религия Евангелия», она прекрасна, но политически несостоятельна, так как настоящий христианин более заботится о небе, чем о земле, — потому она антисоциальна по своей сути. Вторая — это «религия гражданина», религия античных городов, которая имела преимущество перемешивать между собой культ богов и почитание законов — но она исключительна и нетерпима. Третья хуже всех: она признает два закона, двух хозяев и тем навязывает человеку противоречивые обязанности — такова «религия священников», римский католицизм, губительный для общественного единства и подчиняющий государство теократии.

Оставалось то, что Руссо называл «гражданской религией». Ее положения устанавливает сам суверен, сводя их к тому, что имеет важное значение для всего сообщества. Она должна иметь четыре положительные догмы: существование Бога, бессмертие души, счастье праведников и наказание грешников, а также святость общественного договора. Отрицательная же догма только одна — осуждение нетерпимости. Государство не может никого заставить верить в эти догмы, но оно имеет право изгонять любого, кто отказывается ему подчиняться, — не потому, что он безбожник, но потому, что заявляет о своем отпадении от общества. Здесь Руссо добавил фразу, от которой бросает в дрожь: «Если кто-то, признав публично эти догмы, затем ведет себя так, как будто не верит в них, — он должен быть предан смерти; он совершил самое большое преступление — солгал перед законом». Что это — инквизиция? Нет, так как дальше сказано: «Каждый может сверх того иметь те убеждения, которые ему нравятся». Государство имеет право надзора, но не за сознанием граждан, а за их поведением: Руссо требует от гражданина не столько верить в догмы, сколько вести себя соответственно тому, что они предписывают, то есть не нарушать общественный порядок.

Противоречит ли здесь отрицание христианства тому, что утверждается в «Исповедании веры савойского викария»! Не более чем какие-либо другие утверждения Руссо: викарий искал религии для человека, а Законодатель — для гражданина, и речь здесь идет не об истинности христианства, а о его политической действенности.

Книга получилась сложная; она мало обсуждалась в свое время, но ею окажется пронизана вся идеология предреволюционной эпохи. У этой книги любопытная судьба. Начиная с XIX века в ней видели то настольную книгу для всех демократий, то кодекс для всех деспотических режимов. Руссо объявляли даже идейным вдохновителем Гитлера, Сталина, Мао, предтечей нацистов и фашистов. Поразительное искажение смыслов — такое возможно, только если берется на вооружение или осуждается тот или иной отдельный элемент текста в отрыве от целого. В ту эпоху, когда большинство либеральных философов, вроде Монтескье или Вольтера, были на стороне ограниченной монархии или просвещенного деспотизма, — идеи Руссо о народе, являющемся суверенным носителем власти, предстают, наоборот, явно демократичными.

Итак, Руссо, став близким приятелем самых знаменитых аристократов, блестящим романистом, вскоре станет еще и одним из самых великих политических авторов в истории человечества… Все это не мешало Руссо оставаться очень простым в своем поведении. Но при этом — какая слава! 5 июня 1761 года в Женеве, после большого военного и народного праздника, люди квартала Сен-Жерве пили за его здоровье, крича: «Да здравствует Руссо!» Они приветствовали автора «Рассуждения о неравенстве» и «Письма д’Аламберу», и это не могло понравиться Малому совету. У Руссо просят нравственных наставлений, поддержки. Иные становятся его восторженными почитателями, как, например, маленький женевский пастор Рустан, который благодарил его за полученные от него советы: за то, что «вы напомнили мне ту чудную ночь, когда скромный добросердечный Христос омыл ноги своим ученикам… Мой дорогой Учитель, мое сердце начинает биться при Вашем имени так, словно хочет вырваться из груди; оно переносится на вершины Монморанси и трепещет, завидев издали Вашу крышу. Там, говорит оно, мое жилище. Оно входит дрожа, слышит Ваш голос, нежное волнение охватывает его, оно устремляется к Вашему изголовью и обливает Ваши руки слезами». Какой другой литератор до Руссо получал подобные признания в обожании? Он же пожимал плечами: слава еще не есть счастье. Как писатель он был на вершине счастья. А как человек?

Жан-Жаку иногда кажется, что его уже меньше привечают в окружении Люксембургов, — возможно, по его же вине, потому что он бывает чертовски неловок. Угораздило же его посоветовать маршалу уйти в отставку — к великому неудовольствию герцогини. А когда шевалье де Буффле написал ее портрет, который она сочла совершенно неудачным, — Жан-Жаку, желавшему привлечь к себе симпатию этого мазилы, пришла в голову несчастная мысль заявить, что портрет очень похож. И еще одна неловкость, даже несколько унизительная. Кличка его собаки была Дюк[33]. Вращаясь в блестящем обществе герцога, он счел, что тактичнее будет заменить ее на Тюрк[34], но маркизу Вильруа вздумалось позабавиться прямо за обедом: он при всех разоблачил эту невинную хитрость застенчивого простолюдина. Атмосфера в компании начала портиться. Возможно, так было лишь в его воображении (он тогда писал 9-ю книгу своей «Исповеди»), потому что в его переписке, относящейся к тому времени, незаметно никакого охлаждения с чьей бы то ни было стороны. Да и мадам де Люксембург как раз в это время получила особую возможность доказать ему свою привязанность.

Дело в том, что в мае 1761 года у Руссо случился резкий приступ его обычной болезни. Он был уверен, что конец совсем близок. Его терзало одно жестокое угрызение совести, особенно со времени написания «Эмиля». Времени, как он думал, у него почти не оставалось, и тогда отчаяние толкнуло его на опасное признание. 12 июня 1761 года Жан-Жак послал герцогине письмо, умоляя ее позаботиться о Терезе, когда его не станет. Решившись, он бросался в омут с головой: «Время не ждет; я сокращаю свою исповедь и хочу доверить Вашему благодетельному сердцу мой последний секрет». Он признался ей во всем: в связи с Терезой, в рождении пятерых детей, из которых только первый удостоился бирки, привязанной к пеленкам. Если бы можно было его найти…

Смерть в очередной раз подшутила над Жан-Жаком. Одному монаху — это был брат Ком[35] — удалось сделать ему зондирование, и он объявил, что мучиться Руссо будет сильно, но проживет долго. Тем временем доверенный человек Люксембургов вел поиски по всем детским приютам. По словам Руссо, он никого не нашел. Так ли это? 7 августа мадам де Люксембург сообщала ему: «Я неизменно надеюсь найти старшую», то есть ребенка, родившегося в 1747 году. Возможно, поиски должны были вот-вот увенчаться успехом, но Руссо передумал. 10 августа он ответил, что и успех поисков не принес бы ему удовлетворения: «Слишком поздно, слишком поздно». Он хотел этого прежде всего ради Терезы, — но была ли уверенность в том, что найденный ребенок, даже если он действительно был ее, не станет для нее «роковым подарком»? Лучше было оставить всё как есть. На следующий день мадам де Люксембург объявила, что посетит его в Монморанси: «Понадобились бы целые тома, чтобы описать Вам всё, что я думаю по поводу Вашего последнего письма; мне нужно сказать Вам сотню тысяч вещей». Пыталась ли она переубедить его? Мы этого никогда не узнаем.

Спустя несколько недель, 28 сентября, случился сюрприз: Жан-Жаку пришло таинственное романтическое письмо от некой женщины, которая не назвала себя: «Знайте, что Юлия не умерла и что она живет, чтобы любить Вас». Незнакомка не претендовала быть самой Юлией и называла себя ее подругой Клэр. Суровый Гражданин попался на крючок и признался, что хотел бы познакомиться с обеими, хотя «отшельник не должен подвергать себя опасности видеть каких бы то ни было Юлий и Клэр, если хочет сохранить свой покой».

Переписка продолжилась в том же тоне. Дамы беспокоились о его здоровье, умоляли его проконсультироваться у врача. Затем на сцену вышла сама Юлия, скромная, робкая, застенчивая как девственница при мысли о возможности увидеться с ним: «Человек, который заставил говорить Сен-Пре, будет слишком опасен для Юлии, связанной узами брака». Недоверчивый Жан-Жак спрашивал себя, нет ли здесь какой-либо мистификации — например, какого-нибудь «господина Юлии», который морочит ему голову. Вовсе нет, отвечала Клэр. Юлия не хочет, чтобы ее видели, «но если Вы приедете в Париж, то я покажу Вам через потайной ход только ее ножку, и Вы убедитесь, что эта прекрасная ножка не может принадлежать, мужчине». Подобное любезничанье грозило обернуться посмешищем, но Жан-Жак, этот неисправимый мечтатель, не мог заставить себя выйти из игры. Столь необычно завязавшаяся переписка, то нежная, то бурная, полная разрывов и примирений, будет длиться 15 лет.

Романтичные подруги раскрыли свое инкогнито только спустя три месяца. Та, что назвалась Клэр, была Мария-Мадлена Бернардони, невестка одного итальянца, давно прижившегося во Франции. Устав от грубых окриков «великого человека»[36], она вскоре покинула его. Юлией назвалась Мари-Анна Мерле де Фуссом, которой едва перевалило за тридцать. Прожив десяток лет в браке с Алиссаном де Ла Тур, секретарем-советником короля, она жила теперь отдельно от него, а в 1774 году и вовсе откажется от его фамилии и заменит ее на Франквиль. Сентиментальная и разочарованная, иногда в чем-то даже недалекая, она была неизменно предана Жан-Жаку и переписывалась с ним до 1776 года. Она благоговейно послужила его памяти, написав книжку «Жан-Жак Руссо, отомщенный своей подругой», и умерла в 1789 году. Их переписка — еще одно доказательство мощного влияния книги Руссо. Роман перешел в жизнь: женщины взялись играть роли Юлии и Клэр, убедив его взять на себя роль Сен-Пре, как будто мечта могла иметь продолжение в действительности.

В ноябре 1761 года произошло несчастье, которое на время отвратило Жан-Жака от всех этих романтических затей: мягкий зонд сломался, и осколок, который нельзя было извлечь, застрял в мочеиспускательном канале. На сей раз Руссо не сомневался, что наступил его последний час. Несколько дней спустя он предупредил Рэя, что не успеет сверить гранки «Общественного договора», Руссо приготовился к смерти и был-уверен, что уже не увидит два своих последних произведения, которые были ему дороже всех остальных: ведь они возводили здание целой системы — системы Руссо.