Жан-Жак Руссо

У МАТУШКИ

Почти сразу «быть у нее» стало означать: «быть у себя». «Как получилось, что с первого дня, с первой минуты я усвоил по отношению к ней такие свободные манеры, ласковый взгляд, дружеский тон, — так, как это будет и десять лет спустя?» Ответ прост: «Я был «Малыш», а она была «Матушка». У савояров «матушкой» называли обычно хозяйку дома, но в данном случае слово приобрело прямое значение, так как мадам де Варан была для него «самой нежной матерью» — Жан-Жак всегда настаивал на этом. Он не успел узнать свою мать, а у нее никогда не было детей… Подле нее он расцвел, его неустойчивость сменилась «восхитительным спокойствием».

Вскоре мадам де Варан по-настоящему привязалась к этому юноше. Он же рядом с ней обрел защиту, узнал, что такое нежность, и его чувства к ней доходили до экзальтации. При виде ее глаза у него наполнялись слезами, он страдал от ее отсутствия. Жан-Жак целовал ее постель, простирался на полу, по которому она ступала. При этом она не волновала его как женщина. «Рядом с ней у меня не было ни порывов, ни желаний». Он даже перестал заниматься мастурбацией — «этой опасной заменой», уделом робких натур с развитым воображением: «Я стал благоразумным, потому что любил ее».

Он, так быстро устававший от мелких каждодневных обязанностей, стал буквально ее правой рукой: составлял проекты, переписывал бумаги, так как у мадам де Варан всегда было на уме какое-нибудь новое предприятие. Когда у нее вдруг возникло пристрастие к медицине, он толок порошки или присматривал за перегонным кубом, и дом оглашался раскатами смеха. По дому постоянно расхаживали какие-то посетители, бродяги, бедолаги неудачники. Не опасаясь более за свое будущее, Жан-Жак вернулся к чтению, подбадриваемый Матушкой: из-за своего «немного протестантского вкуса» она предпочитала читать Бейля и Сент-Эвремона, высоко ценила Ла Брюйера, но не одобряла циничного Ларошфуко. Вместе склонив головы над книгой, они комментировали, обсуждали ее. Малыш забросил романы ради более серьезного чтения: «Зрителя» Жозефа Адисона, Сент-Эвремона, «Генриады» Вольтера, «Словаря» Бейля и даже книг по естественному праву Пуфендорфа. Он приучился читать более основательно и приводить в систему свои сумбурные познания.

У юноши счастливое состояние души — и всё же Матушка тревожится за него. Чем Малыш может заняться в жизни? Она попросила своего родственника, господина д’Обонна, проэкзаменовать Жан-Жака. Тот побеседовал с ним и покачал головой: парень звезд с неба не хватает. Разве что годится быть сельским кюре… Руссо потом объяснял, почему произвел такое разочаровывающее впечатление. Ум у него медленный, зато чувства легко воспламеняются, а способность рассуждать — ленивая; его рукописи пестрят исправлениями и оговорками: «Можно подумать, что мое сердце и мой ум принадлежат разным индивидам… Это достаточно хорошо объясняет, почему я, не будучи глупцом, часто таковым казался». В светском обществе дело обстояло еще хуже. Робость вынуждала его что-то бессвязно бормотать, лишала возможности вовремя и достойно ответить. Он знал за собой этот недостаток и потому придерживался в разговоре общих мест — из страха допустить какой-нибудь ляпсус. «Я любил бы общество, если бы не был уверен в том, что покажу себя в нем не только в самом невыгодном свете, но вообще не тем, кто я есть. Решение, принятое мною, — спрятаться и писать в тишине, — было именно то, что мне нужно».

Значит, сельский священник… В конце августа — начале сентября Жан-Жак стал семинаристом. Он попал под начало малоприятного лазариста[3], который наводил на него ужас и оттого не давал проявить свои способности, но, к счастью, вскоре был заменен молодым аббатом Жаном-Батистом Гатье, который сумел заслужил доверие юноши и впоследствии так же, как аббат Гэм из Турина, стал одним из прототипов «савойского викария» в «Эмиле». Жан-Жак мог, конечно, показаться неспособным к учебе — с его ненадежной памятью и стойким отвращением к систематическим занятиям…

Готовясь стать кюре, он однажды стал свидетелем чуда. 16 октября 1729 года в монастыре францисканцев[4] вспыхнул пожар. Монсеньор де Бернекс пал на колени и вознес к небу молитвы — ветер подул в другую сторону и квартал был спасен. Спустя 13 лет Руссо подтвердит этот факт письменным свидетельством, понадобившимся для причисления этого епископа к лику святых; то есть в 1742 году Руссо оставался таким же верующим, как и тогда — в 1729-м: «…Будучи тогда искренним католиком, я действительно верил». Интересный факт — особенно для будущего ниспровергателя всяческих чудес.

Учеба в семинарии продлилась лишь три месяца. Жан-Жак оказался славным парнишкой, но с «малыми способностями». Он был смущен, а Матушка — та и вовсе убита горем. Но он принес в семинарию кантаты Клерамбо и сумел самостоятельно разобраться в них. Мадам де Варан увидела в этом знак свыше, указывающий на его призвание: Малыш будет музыкантом. Она шепнула словечко господину Лемэтру, преподавателю музыки при капитуле собора, и в октябре 1729 года несостоявшийся семинарист подался в музыканты. Ему нравились музыка и пение, он был неравнодушен к убранству церкви, красоте псалмов — и очень хотел угодить Матушке. И всё же больших успехов он не делал и потому вновь был охвачен смутным беспокойством: «Я был рассеян, мечтал и вздыхал». Продержавшись пай-мальчиком целый год, он ощутил тягу к «новым безумствам».

В один февральский вечер демон приключений предстал перед ним в виде некоего музыканта-француза, подрабатывавшего своим ремеслом и называвшего себя Вентуром де Вильневом. Одет он был забавно: поношенный черный фрак, несвежая рубашка, слишком большие гетры и маленькая шляпа. Что до его внешности, то он был коренастым, подволакивал ногу, и манера держаться у него была, как у «горбуна с плоскими плечами». Но при этом — какая свобода в обращении, знание «всего Парижа», знакомство «на ты», как он утверждал, с музыкантами и актрисами, да еще знает музыку и хорошо поет! За короткое время он стал любимчиком всего Анси, особенно дам. Жан-Жак с открытым ртом взирал на этого паяца — такого непринужденного, обольстительного и умного, облаченного в богемный наряд. Мадам де Варан и заезжий «маэстро» друг другу не понравились: он находил ее манерной, а она почуяла в нем обаятельного шалопая, представлявшего опасность для ее Малыша.

Матушка нашла предлог, чтобы удалить его от этой опасности. Дело в том, что бравый Лемэтр, прикладывавшийся к бутылке, иногда держал речи, которые возмущали капитул собора, состоявший из дворян и профессоров Сорбонны. В канун Пасхи он решил бросить своих каноников — как раз на Святой неделе. Жан-Жаку поручили, вместе с управляющим Клодом Ане, секретно переправить в ближайшую деревню тяжелый ящик, в котором были инструменты Лемэтра, а затем Жан-Жак должен был сопроводить его до Лиона. Путешествие окончилось плохо. В ответ на жалобу капитула драгоценный ящик был конфискован церковными властями. Музыкант все это время пил не просыхая, даром что был подвержен приступам эпилепсии. На третий день по прибытии в Лион Лемэтр рухнул прямо на улице, исходя пеной, а Жан-Жак, обезумев от страха, стал звать на помощь. И что за дурацкий стыд вдруг напал на него? Вместо помощи товарищу он скользнул в толпу собравшихся зевак и сбежал, лишив этим бедолагу единственной поддержки. Еще один грех, который он никогда не сможет себе простить.

Теперь он думал только о том, чтобы вернуться к Матушке, хотя и не ожидал, что его похвалят за такое поведение. «Я не видел для себя другого счастья, кроме как жить подле нее, но каждый мой шаг давал мне почувствовать, что я удаляюсь от этого счастья»…

Он вернулся — и не нашел ее. «Представьте себе мое удивление и боль!» Руссо так никогда толком и не узнал, куда она уезжала. К счастью, Вентур де Вильнев по-прежнему был здесь. Он снимал жилье у сапожника и предложил Жан-Жаку разделить с ним это убогое жилище. Руссо согласился и теперь «не сводил глаз с г-на Вентура… восхищаясь им, завидуя его талантам» и не надеясь когда-нибудь обладать такими же. Когда он не ходил за ним по пятам, то заходил к горничной мадам де Варан, Анне-Марии Мерсере, двадцатилетней милашке, или к Эстер Жиро, приходящей кастелянше, «с сухой черной физиономией, выпачканной в испанском табаке». Впрочем, как женщины они его не устраивали: «Швеи, горничные, торговки меня нисколько не привлекали. Мне нужны были барышни». Что это — тщеславие? Нет, вкус к изяществу: ему нравились хорошо одетые девушки, с белыми нежными руками, от которых хорошо пахло, — другие не будили его воображения. И однажды ему повезло.

В то утро, 1 июля 1730 года, Жан-Жак ни свет ни заря отправился побродить за город. Он прогуливался вдоль ручья, когда вдруг услышал топот лошадей и девичий щебет. Его окликнули по имени: две юные всадницы не могли заставить своих лошадей перейти через ручей. Одну из всадниц он знал: встречал ранее у мадам де Варан. Это была семнадцатилетняя мадемуазель де Граффенрид из Берна: она была родом из хорошей, но обедневшей семьи, и потому ей пришлось стать компаньонкой двадцатилетней Клодины Галле. Проявляя любезность, Жан-Жак зашел в воду по колено, потянул лошадей за поводья и перевел их через ручей. Он уже собирался распрощаться, но девушки задержали своего кавалера, чтобы поблагодарить за помощь, — пригласили его на пикник во владения Галле, неподалеку от Тона (или Туна, на диалекте савояров). Мадемуазель де Граффенрид посадила его на круп своего коня позади себя, и он обхватил руками ее талию. Сердце его забилось так сильно, что молодая девушка заметила это и призналась, что ее сердце тоже неспокойно — «из страха упасть». В нашем положении, вспоминал с улыбкой старик Руссо, это звучало как «предложение проверить сказанное на деле».

День пролетел, как сон. Расположившись на широком лугу, они расставили провизию и принялись завтракать. Затем за приятным разговором занялись подготовкой обеда. После полудня они забрались в сад. Жан-Жак, взобравшись на дерево, бросал в них вишни, а они снизу, крича и смеясь, обстреливали его орехами. Шутнику удалось уложить «обойму» своих «пуль» прямо в корсаж мадемуазель де Галле, которая весело смеялась этому. «Я говорил себе: почему мои губы не эти вишни? Я с такой радостью опустил бы туда их тоже». Он не допустил ни одного двусмысленного жеста: на нечто большее робкому юноше не хватало храбрости. На минутку оставшись наедине с мадемуазель Галле, он отважился поцеловать ей руку. Он ничего не сказал, она тоже. «О мои читатели! Не заблуждайтесь. В своих любовных отношениях я часто испытывал больше удовольствия, заканчивая поцелуем руки, чем получали вы — таким поцелуем только начиная».

С наступлением вечера они отправились обратно тем же манером: Жан-Жак на крупе лошади позади мадемуазель де Граффенрид, мечтая при этом о мадемуазель Галле и немного влюбленный в обеих сразу. Они пообещали друг другу встретиться еще, но больше никогда не увиделись.

На следующий день, устав торчать под их окнами, он решил написать письмо мадемуазель де Граффенрид, так как не осмеливался обратиться к мадемуазель Галле; при этом ему в голову пришла странная идея — поручить доставку бедняжке Эстер Жиро, которая вздыхала по нему. За это она устроила ему своеобразную месть. Анна-Мария Мерсере хотела съездить к родителям во Фрибург. Эстер посоветовала ей взять Жан-Жака в спутники, и они вдвоем пустились в дорогу, причем расходы взяла на себя девушка. Милашка Анна-Мария, как уверял Жан-Жак, была к нему неравнодушна и хотя, по ее словам, была очень стыдливой, но в трактире снимала одну с ним комнату. И тщетно, потому что он совсем не проявил предприимчивости. Потом он не мог не заехать в Нион, чтобы обнять отца: «Проехать мимо и не повидать моего доброго отца! Если бы я поступил так, я бы потом умер от сожалений!» Впрочем, лучше бы он этого не делал. Мачеха встретила его прохладно, а добряк отец расплакался и стал упрекать его за обращение в католичество, при этом косо поглядывая на простушку Мерсере. Из Ниона молодые люди поехали в Фрибург, и там Жан-Жак провел еще два дня, а затем попрощался с Анной-Марией.

Возвращаться в Анси? Но что там делать, если нет Матушки? Не раздумывая, Жан-Жак бросился в «самое большое чудачество» в своей жизни — очередное бродяжничество. Сначала он добрался до Лозанны — просто чтобы посмотреть на Женевское озеро в самом широком его месте. Он снял жилье у одного славного человека, который согласился держать его у себя в кредит и даже нашел ему учеников. Дело в том, что Жан-Жак, толком не умея разобрать по нотам простые песенки, выдал себя за парижского учителя музыки. Лгать так лгать — и он придумал себе «музыкальное» имя: назвался приблизительной анаграммой своей фамилии — Вуссор де Вильнев.

С поразительной беспечностью музыкант-самозванец взялся дать концерт у господина Треторена, преподавателя права и меломана: сыграл маленькую пьесу собственного сочинения, вдобавок украсив ее менуэтом, который весь город и так знал наизусть. К тому времени он еще не перестал жить мечтами — как тогда, когда воображал себя Муцием Сцеволой. Воображение живо рисовало, каким он должен был быть. Но его слушатели имели не такое богатое воображение, как он, зато уши — достаточно чуткие. Его «оригинальный» менуэт имел особый успех! На следующий день вся Лозанна покатывалась от хохота.

После столь «блистательного» концерта ученики, естественно, не торопились выстраиваться к нему в очередь. Но Жан-Жак быстро утешился. Время от времени он отправлял письма мадемуазель Галле и мадемуазель де Граффенрид или бродил по городу: он был счастлив уже тем, что видел улицы, по которым когда-то ходила Матушка. В августе или сентябре он добрался до Верве — он вспомнит его пейзажи, когда будет писать «Новую Элоизу». Затем, в ноябре 1730 года, он прибыл в Нешатель. Преподавая музыку ученикам, которые понимали в ней еще меньше, чем он, Жан-Жак все-таки кое-чему научился и опять нашел себе учениц. Однако он был всё так же одинок и по воскресеньям гулял за городом, «вечно мечтая и вздыхая».

Однажды, в начале апреля 1731 года, в одном кабачке в Бодри, что километрах в пятнадцати от Нешателя, Жан-Жак заметил любопытного персонажа, щеголявшего в фиолетовой робе и меховом чепце и украшенного огромной бородой. Он с трудом пытался что-то сказать на каком-то ломаном языке. В конце концов они заговорили на итальянском и понравились друг другу. Путешественник представился: отец Атанасиус Паулус, греческий прелат и архимандрит ордена Святых Петра и Павла в Иерусалиме. Это был один из тех прохвостов, которые умеют внушить к себе доверие. Предложение он сделал заманчивое: почему бы Жан-Жаку не сопровождать его в качестве секретаря и переводчика в сборе пожертвований на восстановление Гроба Господня?

Соблазненный Жан-Жак предоставил своим ученицам самим изучать сольфеджио и отправился вслед за монахом. Поначалу всё шло неплохо. Так, во Фрибурге сенат внес свою малую лепту; в Берне, благодаря рвению секретаря, тоже были неплохие сборы.

Гораздо хуже пошли дела в Солере, когда «архимандрит» обратился за благотворительным взносом к французскому послу. Увы, господин де Бонак ранее был послом при Святом престоле и хорошо знал, как обстоят дела с Гробом Господним на самом деле. Ему не понадобилось и четверти часа, чтобы выставить обманщика вон. Секретарю оставалось только одно: броситься к ногам господина де Бона-ка, объявить себя жертвой так называемого «святого человека» и опять рассказать свою «жалобную историю». Жан-Жак сумел растрогать своей горькой судьбой супругу посла и отблагодарил ее, сочинив в ее честь фрагмент кантаты. Это произвело сильное впечатление: секретарь посла, устраивая его в комнате, где когда-то провел ночь поэт-изгнанник Жан-Батист Руссо[5], сказал даже, что только от него, Жан-Жака, зависит, чтобы когда-нибудь было сказано: здесь был «Руссо первый и Руссо второй».

Будущий «Руссо второй» провел там несколько дней и в начале мая вернулся в Нешатель. Здесь он обнаружил, что все его ученицы разбежались. Должно быть, дела его были совсем плохи, если ему пришлось обратиться к отцу: «Должен признаться Вам, что нахожусь в Нешателе в полной нищете, в чем виновата моя неосторожность… Если бы Вы по-настоящему понимали мое нынешнее положение, то возмущение сменилось бы в Вашей душе жалостью… Что я буду делать, если Вы мне откажете? В каком трудном положении я окажусь? Нужно ли, чтобы я очернил свое имя недостоинством — после многих лет безупречной жизни, несмотря на превратности неверной фортуны? Нет, мой дорогой отец, Вы этого не допустите».

Тон этого письма выдает полное его отчаяние. Одновременно он написал Эстер Жиро, чтобы прощупать почву у мадам де Варан: как она отнеслась к тому, что он бросил беспомощного Лемэтра, к его исчезновению из Анси, к его долгому бродяжничеству по протестантской стране? В этом письме уже проглядывают первые ростки его литературных амбиций. «Я много работал со времени моего отъезда», — пишет он Эстер и небрежно предлагает показать ей свои сочинения. Конечно, его литературный багаж пока еще совсем не велик. Кроме поэмы, написанной в Анси для Вентура, фрагмента кантаты для мадам де Бонак и «Письма Коршута императору Селиму» (фантазии на турецкую тему, навеянной одним из рассказов его «архимандрита»), он набросал еще буколическую пьесу и эпистолу[6], в которых просвечивают ассоциации с Ариосто[7] и отроческое увлечение романтическим чтением.

Призыв о помощи не остался без ответа: Жан-Жак получил из Анси от доброго епископа рекомендательную записку для господина де Бонака и снова направился по дороге в Солер, где его ждали несколько рекомендательных писем, сто франков на дорогу и обещание помочь найти местечко в Париже от некоего полковника Годара: он искал человека в услужение своему племяннику, который поступал на службу в армию. Узнав об этом, Жан-Жак тут же вообразил себя ни много ни мало маршалом Франции — несмотря на близорукость, которая могла быть помехой на полях сражений…

Париж открылся ему со стороны предместья Сен-Марсо и произвел жуткое впечатление: грязные улицы, заваленные отбросами, обшарпанные лачуги, возле которых носилась ребятня в лохмотьях, бродили старьевщики и горланили торговки овощами. Оказалось, что его рекомендовали людям, которым вовсе не было до него дела. Что же до полковника Годара, то Жан-Жак очень быстро понял, что тот искал для своего племянника слугу без жалованья. Прощайте, «мраморные дворцы и золото…». Он узнал также, что мадам де Варан опять уехала не то в Пьемонт, не то в Швейцарию или Савойю… Благодаря еще одной субсидии от великодушного Бонака он смог продолжить свой путь.

При мысли, что он сможет увидеть Матушку, Жан-Жак был по-настоящему счастлив; в дороге его воображение ожило, он опять был предоставлен только себе самому и своим грезам. Он даже сделал круг, чтобы повидать Форез и берега Линьона, где разворачивалось действие «Астреи»[8], но с сожалением обнаружил, что дивная «призрачная страна» из книги оглашается на самом деле грохотом кузнечных молотов и наковален.

В Лионе, в монастыре Шазо, подруга мадам де Варан посоветовала Жан-Жаку подождать от нее известий. Времени на долгое ожидание у него не было, так как он обнищал до такой степени, что вынужден был ночевать на скамейках под открытым небом. Впрочем, в нищете была своя прелесть: так, он провел восхитительную ночь под аркой террасы на берегу Соны, заснув под пение соловья. Но дни тянулись долго, а в жизни случается всякое — к примеру, ему дважды пришлось открещиваться от гомосексуальных поползновений. Один добрый священнослужитель вывел его из затруднения, дав ему переписывать ноты за кров, пищу и несколько су.

Наконец до него дошли деньги от мадам де Варан, которая ждала его в Шамбери, где обосновалась сама. На сей раз он не утруждал себя окольными путями, покончив с грезами. В конце сентября — начале октября 1731 года птичка вернулась в гнездо.