Жан-Жак Руссо

НАЧАЛО ЖИЗНИ

«Я родился в Женеве в 1712 году от отца Исаака Руссо, гражданина, и матери Сюзанны Бернар, гражданки». И больше ничего: ни герба, ни генеалогического древа; из предков — только мало что значащие имена.

Первый из известных нам Руссо именовался Дидье — это был сын книготорговца из Монтлери. Когда начались первые преследования протестантов, он, в числе многих других, перебрался в Женеву, бывшую тогда прибежищем новой веры.

В эпоху великих монархий, когда родился Жан-Жак Руссо, Женева слыла демократическим государством, где граждане сами выбирали своих магистратов. В действительности всё было не совсем так. Гражданами считались только те, кто родился в этом городе от родителей-граждан или зажиточных горожан. Потомственные граждане пользовались всеми политическими и гражданскими правами, имели доступ к любой профессии и обладали правом быть избранными в органы магистратур, вплоть до высших должностей. «Просто» зажиточные горожане приобретали свой статус за звонкую монету, и хотя не могли претендовать на высшие должности, но имели право голоса при выборах в Генеральный совет, а также могли заниматься любыми промыслами и торговлей. Две эти группы не составляли большинства населения: на 18 тысяч жителей их было всего тысячи полторы.

«Женевская демократия» не касалась тех, кто родился от живущих в Женеве иностранцев, имеющих лишь разрешение на проживание, которое всегда могло быть отменено. Они обязаны были платить налоги и подати, допускались к службе в воинских частях, могли заниматься ремеслом, приобретать имущество, но были отстранены от участия во власти — как законодательной, так и исполнительной. Наконец, в самом низу социальной лестницы находились слуги, солдаты-наемники и крестьяне, которые проживали на территориях, относящихся к Женеве. Наш Руссо родился «гражданином», то есть в семье, образ жизни которой отличался от народного.

Впрочем, даже если граждане и буржуа заседали в Генеральном совете, формально независимом, их прерогативы сводились к выбору четырех «синдиков», или первых магистратов, из списка восьми кандидатов, который представляло им настоящее правительство республики. Этим правительством был Малый совет: он состоял из 25 членов («25 тиранов», как скажет впоследствии Руссо), избираемых из Совета двухсот, который сам избирался всё тем же Малым советом. В результате оба эти Совета присвоили себе право назначения других магистратов и чиновников. По сути дела, «женевская демократия» представляла собой олигархию избранных семейств, озабоченных тем, чтобы их строго ограниченный круг не расширялся. «Отцы города» обитали в Верхнем городе, возле собора Святого Петра, а буржуа — в Нижнем городе, в квартале Сен-Жерве.

Упомянутый Дидье Руссо держал трактир и вполне преуспевал в своем деле. Из пятерых его детей лишь один, Жан, пережил своего отца. Он стал кожевником и женился на старшей дочери часовщика, которому по прошествии времени отдал в обучение своего сына, тоже Жана. Так было положено начало традиции: ремесло часовщика передавалось всем Руссо от отца к сыну.

Этих простых ремесленников ни в коем случае нельзя было назвать невеждами. В перечнях имущества, остававшегося после их смерти, мы можем найти не только Библию, но и нравоучительные сочинения в романическом жанре, а также книги по медицине, истории, праву, политике. Таким был и Руссо-отец: «Я как сейчас вижу его — зарабатывающим на жизнь ручным трудом, но и питающим свою душу самыми возвышенными истинами: Тацит, Плутарх и Гроций лежали на его рабочем столе вперемешку с инструментами для его ремесла». Что ни говори, эти люди обладали культурой и гражданским сознанием, отличавшими их от подданных монархий.

В 1657 году Жан 2-й умер, оставив после себя некоторое состояние, а также десятерых детей (всего их у него было девятнадцать, но девять не выжили). Седьмой по счету, Давид, который отошел в лучший мир в 1738 году в возрасте девяноста шести лет, оставил после себя троих детей, один из которых, Исаак, и стал отцом будущего писателя.

Материнская линия присоединилась к классу буржуазии на четыре десятка лет позднее Дидье Руссо. Самюэль Бернар, родившийся в 1597 году, был сперва приказчиком у торговца сукном, а затем женился на дочери своего патрона. Он был человеком культурным, владел прекрасной библиотекой. Когда он умер, его сыну Жаку было всего три года. Возможно, отсутствием отцовского влияния и объясняются проказы Жака, столь неуместные в этом городе, где суровость почиталась первейшей добродетелью. Кальвинистская Женева являла собой теократию, в которой религия и политика составляли единое целое, — здесь даже приносили клятву «жить по святой евангельской реформации». Консистория, состоявшая из почтенных пасторов, пристально наблюдала за религиозной и моральной чистотой жителей города.

Каждодневная жизнь регламентировалась строгими предписаниями, запрещающими лишние расходы: никаких свадебных кортежей, свадебных визитов, пышно обставленных похорон, цепочек к часам, рюшек и одежд с галунами. Внешняя строгость считалась зримым отражением добродетельной души. По крайней мере так было принято в Нижнем городе, тогда как в Верхнем городе «патриции» уже приглядывались к образу жизни соседней Франции. Наш Руссо на всю жизнь сохранит в себе некоторый пуританский дух — склонность к строгим нравам и отвращение к излишеству.

Жак Бернар нередко убеждался на собственном примере, что плоть действительно слаба, — вплоть до 1672 года, когда он женился на Анне-Марии Машар, дочери законника. В этом союзе, причем менее чем через девять месяцев («неисправимый шалун» поторопился!), родилась Сюзанна Бернар, которая и станет матерью Жан-Жака.

Жак Бернар ушел из жизни в 1682-м, и его брат Самюэль, профессор математики и пастор в своем приходе, взял попечение над маленькой Сюзанной — старшей из трех детей покойного. Таким образом, Сюзанна была племянницей, а не дочерью пастора, как ошибочно думал впоследствии сам Руссо.

Сюзанна получила изысканное образование: уроки музыки, рисунка, пения. Она была любительницей чтения и имела в доме немало романов, которые Жан-Жак поглощал в детстве. Похоже, была очень красивой, любила смеяться и нравиться — эти слабости она унаследовала от своего «шалуна» отца. Женева отвергала любые развлечения, осуждала азартные игры, маскарады; преподавать танцы разрешалось только иностранцам; особо запрещался театр — исключение составляли на короткое время только ярмарочные представления бродячих фокусников. В 1695 году Сюзанне пришлось даже переодеться в крестьянку, чтобы на свой страх и риск отважиться посмотреть комедийное представление в народном квартале Моляр: его давали там заезжие шарлатаны. Она была уличена в этом преступлении и обязана была предстать перед Консисторией, но категорически отказалась. Пришлось отправить ее на допрос к судебному исправнику. Не торопилась она терять и свою девичью свободу: ей было уже 32 года, когда она вышла замуж за Исаака Руссо.

Исаак Руссо родился в 1672 году. Он стал часовщиком, как и его отец и дед. Возможно, он хорошо знал свое ремесло, но, как признавался Жак-Жак, также был «человеком удовольствий» и личностью откровенно непостоянной. Это же надо додуматься, в 22 года захотеть стать учителем танцев в городе, который считал танцы постыдным занятием! К тому же у него были шальная голова и горячая кровь — он запросто затевал ссору с любым, кто ему не нравился.

Объединил обе семьи случай. Сначала, в начале октября 1699 года, сестра Исаака Теодора вышла замуж за Габриэля Бернара, брата Сюзанны. Затем Исаак попросил руки Сюзанны. И получил ее не без труда, так как имел всего лишь полторы тысячи флоринов (его часть материнского наследства), тогда как Сюзанна имела шесть тысяч от своего дяди, пастора Самюэля Бернара, и должна была получить еще десять тысяч после смерти матери. Но их любовь, утверждал Жан-Жак, отмела прочь эти мелочные различия, и 2 июня 1704 года они поженились.

15 марта 1705 года родился сын Франсуа. К несчастью, легкомысленному и безответственному Исааку не сиделось на месте. Увлекаемый призраком быстрого обогащения, он отплыл в Константинополь и занялся часовым ремеслом в маленькой генуэзской колонии квартала Пера на берегу Босфора. Сюзанна ждала его, как верная Пенелопа. В конце концов одиночество ей наскучило. «Она нежно любила моего отца, — напишет Руссо, — и торопила его с возвращением; он бросил всё и вернулся». Исаак вновь появился в Женеве в сентябре 1711 года, причем с кошельком столь же тощим, как и прежде.

Жан-Жак появился на свет в Верхнем городе, неподалеку от ратуши в доме на Гранд-Рю, приобретенном в середине предыдущего века его прадедом по материнской линии. 4 июля он был окрещен в соборе Святого Петра. Младенец лежал в крестильной купели на руках у богатого торговца сукном, чье имя — Жан-Жак — он и получил. И было это в те самые горестные минуты, когда его мать дома боролась с родильной горячкой, от которой в скором времени и скончалась. Это произошло 7 июля. «Мое рождение, — скажет потом Руссо, — было первым из моих несчастий». Младенец едва не последовал за матерью. Он родился «почти умирающим». Всю жизнь Руссо будет страдать от недоразвития мочевой системы, которое станет причиной «почти постоянного удержания мочи» и ужасных почечных колик.

Впрочем, недостатка женского присутствия в доме не ощущалось. Младшая сестра отца взяла на себя заботы по хозяйству и попечение о двух сиротах. Даже 60 лет спустя Жан-Жак припоминал отрывки из песенок тетушки Сюзон. Она умерла только в 1774 году в возрасте девяноста двух лет, не имея других средств к существованию, кроме маленького ежегодного пособия, которое Жан-Жак выделял ей в благодарность за те ее давнишние материнские заботы. Никогда не забывал он и служанку, Жаклин Фараман, его «милую Жаклину», которой он и 50 лет спустя писал ласковые письма и которая умерла за несколько месяцев до его собственной смерти.

Детство Жан-Жака было счастливым. Отец не заставлял его посещать школу, ни к чему не принуждал. Жан-Жак очень рано научился читать, и они вдвоем с отцом принялись поглощать романы, оставленные покойной матерью. Ла Кальпренед, Оноре д’Юрфе, мадемуазель де Скюдери: приключения, галантность, героика — отец и сын упивались этим чуть ли не до самого утра. «Пойдем уже спать, — говорил Исаак, — а то ведь я ребенок еще больше, чем ты». Этими книгами, которые педагог Руссо потом «отберет» у своего воображаемого Эмиля, сам он в детстве напичкал себе голову сверх всякой меры. «Опасная метода воспитания», впоследствии признается он, так как она дает «странные романтические представления о жизни», вместо того чтобы укоренить ее на почве реальности. «Я не имел никакого понятия о реальных вещах, но все чувства были мне уже известны. Я еще ничего не понял, но уже всё прочувствовал».

Любознательный по своей природе, этот ребенок готов был многое узнавать, лишь бы его не заставляли делать это систематически. Исаак, не чуждый образованности, многое рассказывал ему, объяснял траекторию движения Солнца и систему Коперника, давал представление об основах космографии. Зимой 1719 года, исчерпав весь запас романов, отец и сын набросились на библиотеку, доставшуюся им в наследство от пастора Самюэля Бернара, — но она оказалась труднее для переваривания. Конечно, Жан-Жак мог и один развлечься Мольером и «Метаморфозами» Овидия, но, читая вместе, отец и сын с головой погружались в книги посерьезнее: «Историю Венеции» Нани, «Рассуждение о всемирной истории» Боссюэ, «Беседы о множественности миров» и «Диалоги мертвых» Фонтенеля, смело брались за Тацита и Гроция. Они не дрогнули даже перед шестью тяжеленными томами «Истории церкви и империи» Ле Сюэра (Руссо потом уверял, что знает их «почти наизусть»).

Самой большой его страстью были «Жизнеописания великих людей» в переводе Амьо: «В шесть лет в руки мне попал Плутарх, а в восемь я знал его наизусть». Так он открыл для себя античную героику, римскую добродетель, свободу греков-республиканцев; Брут и Агесилай оживали у него перед глазами, он слышал их речь, вдохновлялся их примером. И вот уже вечером за столом мальчуган пересказывает с пылом, как молодой патриций Муций Сцевола положил руку в горящие уголья, чтобы наказать себя за поражение. Ему едва успели помешать положить на горячую печку собственную руку: ведь он и сам грек или римлянин, такой же герой, как они!

Благодаря отцовскому влиянию Женева в глазах мальчика становилась чуть не образцом античной гражданской доблести. Однажды вечером на площади Сен-Жерве солдаты городской гвардии после военных экзерсисов принялись плясать под звуки своих флейт и барабанов. Женщины и дети выбежали на улицы; разливали вино, в едином порыве люди по-братски обнимали друг друга. Взволнованный Исаак позвал сына полюбоваться этим зрелищем. «Жан-Жак, — сказал он, — люби свою страну. Ты видишь этих славных женевцев? Они все — друзья, братья. Радость и согласие царят среди них».

На самом деле эта Женева, единая и неделимая, существовала лишь в воображении Исаака. Еще с конца XVII века город начали сотрясать протестные выступления, вроде тех, что случились в 1734 и 1737 годах. Их свидетелем будет и сам Жан-Жак: тогда протесты с трудом удалось усмирить Посредническим эдиктом, который предоставлял горожанам некоторые незначительные уступки. Да и сам Руссо в период своих «Писем с горы» станет причиной таких же серьезных потрясений. И всё же этот отцовский миф рано и потому очень прочно внедрился в его сознание. Романы и Плутарх, патриотизм и гордость республиканца сплавились в нем воедино и породили двойственность его натуры: «сердце гордое и в то же время нежное; характер женственный и всё же непокорный».

Овдовевший Исаак нередко ощущал приливы горечи и потребность говорить об ушедшей супруге. «Ну что, отец, — спрашивал его тогда Жан-Жак, — значит, сейчас опять будем плакать?» Отец любил своего сына, но не мог забыть, что именно его появление на свет стоило жизни любимой жене. Иногда он прижимал сына к сердцу и шептал: «Верни ее мне». Этого могло оказаться вполне достаточно, чтобы наградить мальчугана серьезным комплексом вины. Когда же жизнелюбивая натура Исаака брала верх, он опять становился завзятым охотником и любителем поесть, «человеком удовольствий», не слишком усердным в работе. В июне 1717 года пришлось даже продать дом на Гранд-Рю и устроиться на третьем этаже дома по улице Ку-танс в районе Сен-Жерве.

Руссо почти ничего не рассказывал о своем старшем брате Франсуа, «небрежно воспитанном» и склонном к нехорошим поступкам. Тому едва исполнилось 12 лет, когда отец был вынужден отдать его на шесть недель в исправительный дом. И напрасно: Франсуа убежал оттуда и обокрал не то семейный дом, не то мастерскую. Жан-Жак, более послушный, естественно, стал любимцем. Его не пускали слоняться по улицам, и он играл со своим кузеном Абрахамом Бернаром, слушал песенки тетушки Сюзон или зарывался в книги. Впрочем, иногда вредничал, как все дети. Так, однажды, чтобы подразнить сварливую соседку, он пописал ей в горшок, пока старая карга была на проповеди. И не раз, вспоминая, посмеивался над этим, когда создавал свою «Исповедь». Словом, у него было беззаботное детство.

Продлилось оно, однако, недолго. В июне 1722 года Исаак охотился в одном лье[1] от Женевы. Пытаясь проскакать по нескошенному лугу, он поссорился с его владельцем. 9 октября Исаак встретил на улице одного из слуг этого человека и предложил уладить инцидент со шпагой в руке. Для наглецов, отвечал тот, у него есть только палка. Вместо ответа Исаак ударил его по щеке и украсил щеку широким шрамом. Раненый подал жалобу на Исаака, но когда за Исааком пришли, то оказалось, что он исчез: с 11-го числа он скрывался в Нионе, на территории Берна.

Исаак имел вспыльчивую натуру, да и замкнутый образ жизни с двумя детьми действовал на него угнетающе. К тому же он, вне всякого сомнения, чувствовал себя униженным из-за своего социального положения. Когда противников разнимали, Исаак кричал своему обидчику: «Ты еще попомнишь меня: я Руссо!» Он несколько раз повторил: «Я Руссо!» Это был вопль изгоя, оскорбленного презирающим его богачом.

Скрывшись, Исаак оставил своих сыновей на попечение свояка, Габриэля Бернара. С 21 октября Франсуа был отдан в ученики к часовщику. Вскоре, однако, этот неисправимый беглец и вовсе исчез где-то на просторах Германии. Жан-Жак был отдан в пансион вместе с кузеном Абрахамом Бернаром.

Дети оказались в деревне Босси под присмотром пастора Ламберсье и его сестры Габриэль. Жан-Жак тяжело переносил отсутствие отца, но вслух на это не жаловался. Зато деревня привела его в восторг. Он открыл для себя очарование простора и свободы, новизну сельской жизни и мальчишеской дружбы. Вместе с Абрахамом они делали домашние задания, играли, ссорились, мирились, поверяли друг другу секреты. Пастор их обучал, но не нагружал работой.

Жан-Жак провел здесь два года, от которых у него осталось множество воспоминаний, описанных затем в «Исповеди» и в «Эмиле». Так, однажды вечером, чтобы наказать его за насмешки над трусостью кузена, пастор послал его за Библией в церковь. Ночь была черна как смоль, и когда он шел через кладбище, волосы у него на голове вставали дыбом от страха; во тьме склепа ему чудились какие-то жуткие шорохи. Он уже был готов бежать со всех ног — но тут ясно представил себе, какими насмешками будет встречена его трусость. И тогда он решительно вбежал в церковь, схватил Библию, вернулся, задыхаясь, но торжествуя, и положил ее на стол пастора.

В другой раз мальчики попытались вырастить молодую иву и для этого отвели в сторону воду, предназначенную для орехового дерева, посаженного господином Ламберсье. Тот вскоре обнаружил их ухищрение и разрушил сооруженный ими тайный подземный акведук.

Был еще забавный случай. 24 августа 1724 года король Сардинии проезжал через Босси по дороге в Анси — и, как на грех, мадемуазель Ламберсье угораздило поскользнуться на травянистом склоне и растянуться, задрав юбки, прямо перед носом Его величества. «Я понимаю, что читателю не так уж важно знать всё это, но мне самому обязательно нужно рассказать ему об этом», — писал Руссо. Счастливые воспоминания детства состояли из таких вот пустяков.

Еще одно событие оказалось не менее значимым. Однажды мадемуазель Ламберсье вынуждена была отвесить Жан-Жаку заслуженный шлепок по заднице. О чудо! Ребенок «обнаружил в этой боли, даже в самом стыде, некую примесь чувственности», которая пробудила в нем сладостное волнение, доселе незнакомое. Возникло искушение, но мадемуазель Ламберсье что-то заподозрила и прекратила экзекуцию. От этого шлепка Руссо вел потом отсчет ощущения своей особенной сексуальности и склонности к мазохизму. Несмотря на «взрывной темперамент… очень горячий, сладострастный и слишком рано проявившийся», он избегал девиц легкого поведения: хранил целомудрие из-за своей «постоянной странной склонности», удовлетворить которую ему мешала робость. Как получить от женщин то, что они даже не предполагали от него услышать? Тем более что пуританское женевское воспитание подавляло стыдливую плоть. Скованный запретами, ребенок мечтал об «известном ему сладострастии и не позволял себе думать о том его виде, который считается постыдным». Поскольку он не мог получить того физического воздействия, к которому тяготел, он довольствовался его заменой — романтической покорностью кавалера у ног своей дамы: «Быть у ног надменной возлюбленной, умолять ее о милости — это было для меня высочайшим наслаждением… Опыта у меня не было, но я не переставал наслаждаться на свой манер, то есть в воображении».

И вдруг и над этим сельским раем грянул гром. Один из гребней мадемуазель Ламберсье был найден поломанным, и в этом обвинили Жан-Жака. Так как он упорно отрицал свою вину, пастор призвал на помощь дядю Бернара, и тот задал мальчишке хорошую взбучку. «Я вышел из этого жестокого испытания разбитым, но торжествующим». Он не был виноват — и призывал Небо в свидетели даже 40 лет спустя. Именно тогда — Руссо особо настаивает на этом — ребенок обнаружил, что несправедливость существует, что правда не всегда побеждает. Очарование жизни было разрушено, деревня казалась уже не такой прекрасной, даже само солнце померкло. Оба мальчика — а Абрахам поддержал его — перестали уважать пастора и его сестру, начали лгать, нахальничать. Они покинули Бос-си без сожаления.

На несколько месяцев Жан-Жак очутился опять у своего опекуна. Тот не был злым человеком, но при случае мог проявить грубость и, так же как Исаак, был «человеком удовольствий». За детьми он приглядывал довольно рассеянно. Они же развлекались тем, что мастерили клетки, флейты, барабаны, арбалеты, марионеток или же раскрашивали тетрадки. На улицах Сен-Жерве шалопаи насмешничали над Абрахамом — длинным, худым, простоватым; они называли его «Вата Bredanna» — «запряженным ослом» (то есть «круглым дураком» на диалекте савояров), и тогда Жан-Жак, защищая друга, набрасывался с кулаками на скверных шутников и бил их — или же бывал побитым.

Время от времени Жан-Жак отправлялся в Ни-он, чтобы повидаться с отцом. Он ничего не рассказывал потом о своих отношениях с ним, зато пересказал историю своих первых любовных увлечений. Он, мальчуган, страстно влюбился в мадемуазель де Вюльсон, девицу двадцати двух лет, которая испытывала к нему симпатию: он писал ей «прочувствованные письма, от патетики которых рухнули бы скалы». Идиллия была короткой: «изменница» предпочла выйти замуж за другого. Более таинственной и волнующей была его привязанность к ровеснице, мадемуазель Готон, любившей изображать из себя школьную учительницу: его скрытые желания достигали апогея, когда он с мольбой стоял перед ней на коленях. Короче говоря, одна взывала к его плоти, другая — к чувствам. Ни одна женщина в его жизни так и не сумеет примирить в нем эти два начала. «Я смотрел на м-ль де Вюльсон с огромным удовольствием, но без волнения, тогда как при одном виде м-ль Готон я уже не мог смотреть больше никуда — все мои чувства приходили в смятение».

Жан-Жаку было уже 12 лет — пора было учиться какому-нибудь ремеслу. Он хотел стать пастором, потому что находил, что говорить проповедь — это красиво. Однако дядя Бернар, будучи человеком практичным, отдал его к секретарю суда Массерону в ратушу. Жан-Жаку там не понравилось, его обозвали ослом и выставили прочь. Тогда дядя отдал его в ученики к граверу. 26 апреля 1726 года был заключен пятилетний контракт с Абелем Дюкоменом, в котором тот брал на себя обязательство учить подростка ремеслу, давать кров, кормить и, в соответствии с общепринятой формулой, «обучать и воспитывать в страхе Божьем и добронравии, как то подобает отцу семейства».

Таким образом, в его жизни произошли коренные изменения: свободе, праздности и книгам пришел конец. Нельзя сказать, что ремесло Жан-Жаку не нравилось, но молодой хозяин был суров; а сотоварищи — грубы; новому ученику доставались все неприятные работы; он вставал первым, должен был молчать, опускать голову, если выходил из-за стола до окончания обеда. И вот Жан-Жак уязвлен, одинок, несчастен…

Мало-помалу он научился подстраиваться, избегать неприятных обязанностей и подзатыльников, выкраивать для себя время, потихоньку забавляться. Не всегда к добру для себя. Так, он научился изготавливать медали, которые называл кавалерскими орденами. Дюкомен обозвал его фальшивомонетчиком и немилосердно побил. Тогда Жан-Жак стал врать и скрытничать. По натуре он был добр, но злоба окружающих его развращала: вот почему, говорил он впоследствии, все лакеи — плуты и все ученики чаще всего бывают такими же. Его доверчивость эксплуатировали. Один из товарищей по мастерской заставлял его каждое утро воровать в саду своей матери спаржу и продавать ее на рынке — за это он отдавал ему несколько су, и Жан-Жак устраивал себе приличный завтрак. Любитель поесть, он был не прочь стянуть несколько яблок; будучи любознательным, пользовался инструментами хозяина, чтобы смастерить что-нибудь. Денег Жан-Жак никогда не брал. Что это — принцип? Нет, скорее черта характера: он был слишком беспечен, чтобы обставить как следует кражу, и слишком робок, чтобы извлечь из нее выгоду. И главное, он предпочитал непосредственные удовольствия, а деньги для этого не очень удобны: «Деньги ни на что не годятся сами по себе; их нужно преобразовать, чтобы получить на них удовольствие». Когда Жан-Жака однажды уличили в воровстве, он был жестоко избит, и единственной пользой, которую он из этого извлек, был вывод, что «воровство и битье идут вместе».

Итак, Жан-Жак заброшен отцом, позабыт дядей, окружен грубыми товарищами. Чтобы забыться, он опять принялся за чтение: занимал у старой торговки книгами разрозненные тома и с жадностью их проглатывал. Дюкомен отбирал книги, жег их, колотил своего непослушного ученика. Ничто не помогало. Жан-Жак продолжал читать — чтобы отвлечься и заполнить душу мечтой, чтобы забыть хотя бы на время про каторгу мастерской, про грубого патрона и глупые насмешки товарищей.

Так прошло три года. День за днем он работает напильником и шилом, но мысли его далеко, блуждают во мраке; он «тяжко вздыхает, сам не зная о чем». Развлечения редки. Иногда в воскресенье, после проповеди, он идет вместе с другими в какую-нибудь ближнюю деревню. Однако тут нужна была осторожность: ворота города закрывались с наступлением темноты. Два раза Жан-Жак попадался. На второй раз, утром в понедельник, Дюкомен устроил ему жестокую взбучку и пообещал «угостить вдвойне», если это повторится.

И вот — случилось. 14 марта 1728 года, возвращаясь с полей, Жан-Жак издали увидел, что ворота опять вот-вот закроют. Он рванулся вперед, кричал, махал руками… Поздно. Его товарищи, более привычные, рассуждали более здраво. Он же, после минуты отчаяния, принял решение: в Женеву он больше не вернется. Тут сыграл свою роль, конечно, страх перед побоями, но больше — нежелание и далее смиряться с этим безнадежным существованием.

Утром он вызвал кузена Абрахама, которого не видел с тех пор, как стал учеником. Абрахам пришел, принес ему кое-какие мелкие вещицы на память, снабдил маленькой шпагой, поцеловал и ушел.

Вспоминая через много лет свое прошлое, Жан-Жак спрашивал себя в конце первой книги своей «Исповеди»: что было бы с ним, если бы Дюкомен оказался лучшим наставником, если бы отец не покинул его, если бы он тогда нашел настоящего друга, поддержку в жизни, если бы… «Я был бы добрым христианином, порядочным отцом семейства, хорошим другом, хорошим ремесленником, хорошим во всем и везде…» Но… он не стал бы Жан-Жаком Руссо. В сущности, он ушел вовремя. За три года ученичества он успел приобрести «скверные наклонности… к низкому плутовству», стал лгуном, воришкой, лицемером. К счастью, в свои 15 лет он был еще не до конца испорчен, и это оставляло некоторую надежду на благотворную перемену в жизни.