Железный крест

10

Подполковник Брандт, полуодетый, сидел на кровати. До конца не придя в себя спросонья, он потянулся за сапогами и яростно выругался в адрес разведки в Крымской, по сведениям которой наступление русских должно было начаться не раньше середины мая. Если хорошенько об этом задуматься, раздраженно размышлял он, то закрадывается подозрение, что спецы из разведки действуют рука об руку с русскими и нарочно предоставляют ложную информацию.

Наконец он надел сапоги, однако остался сидеть на кровати, опустив голову. Снаружи доносился грохот — словно по мощенной булыжником дороге прокатили одновременно несколько сотен грузовиков. В блиндаже все завибрировало. Оконное стекло негромко гудело, а пламя свечи то и дело грозило окончательно погаснуть. Неожиданно зазвонил телефон. Брандт снял трубку и узнал голос гауптмана Кизеля:

— Начинается.

— А разве оно заканчивалось? — буркнул Брандт. — Чтобы через пять минут были у меня!

Он положил трубку и с полминуты сидел, согнувшись над столом. Ото сна его окончательно пробудил мощный артиллерийский залп. В этот момент ему пригрезилось, будто он сидит в опере, правда, сейчас он не смог бы вспомнить, какая конкретно постановка ему приснилась. Наверно, «Свадьба Фигаро», подумал полковник и закрыл глаза.

Раздался стук в дверь. Брандт быстро надел китель и повернулся как раз в момент, когда вошел Кизель, стройный и подтянутый. Одновременно с его приходом в очередной раз зазвонил телефон. Пока Брандт поднимал трубку, Кизель подошел к столу.

— Генерал! — прошептал Брандт, подмигнув Кизелю, и плотнее прижал к уху трубку.

Улыбки на его лице как не бывало. Он слушал и задумчиво кивал.

— Разумеется, герр генерал. Я тотчас отдам соответствующие распоряжения.

Полковник вернул на место трубку и повернулся к Кизелю:

— Огонь по всей линии фронта. Все необходимые резервы уже подняты по тревоге. Генерал считает, что такого скопления артиллерии у русских еще не было. Похоже, что это и есть то самое наступление.

Он повернул на телефоне рычаг и обменялся парой фраз с телефонистом.

— Ну вот, началось, — произнес он с нескрываемым раздражением. — Связь с фронтом уже оборвана.

— У нас есть радио, — напомнил ему Кизель.

Брандт кивнул.

— Связисты пытаются восстановить связь.

С этими словами Брандт сделал еще ряд звонков, после чего отошел в угол бункера, вынул бутылку киршвассера и наполнил два стакана.

— Похоже, вы сегодня изменили своим правилам, — произнес он. — Нам предстоит горячий денек, так что необходимо принять для поднятия духа.

Кизель кивнул. Оба выпили. Брандт со стуком поставил стакан на стол и посмотрел на часы.

— Двадцать минут четвертого, — произнес он. — Увертюра продлится как минимум два часа. Пришлите ко мне остальных офицеров.

Кизель вышел и вскоре вернулся с остальными сотрудниками штаба. Совещание длилось около часа.

Радиодонесения, поступавшие с линии огня, внушали все большую тревогу. Штрански сообщал, что из леса доносится рев моторов. Читая его донесение, Кизель покачал головой.

— Если Штрански при таком артобстреле способен услышать рев моторов, то это значит одно: что танки уже почти подошли к его блиндажу, — произнес он.

Вскоре, однако, с батальонами была восстановлена телефонная связь, и Брандт смог сказать несколько слов командирам. Он попытался успокоить их, в разговоре с каждым подчеркивая тот факт, что на помощь движется штурмовая группа. Увы, вскоре связь в очередной раз оборвалась. Связисты сообщили Брандту о том, что при попытке восстановить ее погибла большая часть его бойцов. Брандт распорядился оставить дальнейшие попытки. До начала наступления достаточно будет радиосвязи, сказал он. Все офицеры, за исключением Кизеля, вернулись в свои блиндажи. Постепенно начинало светать. Канонада громыхала все яростнее и, главное, все ближе и ближе. Брандт приподнял голову, прислушиваясь. Затем посмотрел на Кизеля — тот стоял возле двери и курил, спокойно глядя в окно.

— Интересно будет посмотреть на этот спектакль, — произнес полковник. — Что вы на это скажете?

Кизель улыбнулся:

— Даже не будь у меня соответствующего настроения, я бы в этом ни за что не признался. В девяноста девяти случаях из ста мужество — это не больше чем взаимная учтивость или чувство долга.

— А в оставшемся одном? — поинтересовался Брандт.

Кизель приоткрыл дверь и выбросил наружу окурок.

— Чистой воды безумие, — ответил он.

Было уже довольно светло, и им хорошо был виден крутой склон горы. Серое небо прочерчивали серебристые нити, звезды меркли буквально на глазах. За холмом с прежним остервенением продолжали грохотать пушки. Преисподняя, подумал Кизель, когда они медленно шагали вверх по склону. Они уже достигли гребня холма, когда, как по команде, застыли на месте. На востоке, сколько хватал глаз, извергался вулкан. Горизонт превратился в извивающегося дракона, который то припадал к земле, то вытягивался и перекручивался по всей своей длине, изрыгая желтое пламя, пыхая огнем и ни на минуту не затихая. В ущельях между синевато-черными горами все еще было темно, и туда сыпались потоки искр. Темные гребни гор резко выделялись на фоне полыхающего неба. А на западе, словно полузакрытый глаз циклопа, с неба смотрела луна. Брандт схватил Кизеля за плечо, и их взгляды встретились.

Они прошли короткое расстояние до окопа, вырытого еще несколько дней назад по приказу командира. Его предполагалось использовать как наблюдательный пост. Здесь имелось несколько укрытий со смотровыми щелями. В одной из таких землянок они нашли лейтенанта Шпаннагеля, наблюдателя второго артиллерийского батальона. Здесь же находился радиопередатчик. Судя по лицу Шпаннагеля, он был искренне рад неожиданным гостям. Поскольку в его распоряжении также имелся телефон, подсоединенный к полковому коммутатору, то Брандт позвонил во взвод связи и сообщил о своем местонахождении и распорядился, чтобы все звонки и устные сообщения перенаправлялись к нему на наблюдательный пункт. После этого он расспросил Шпаннагеля о сложившейся обстановке. По словам лейтенанта, пушки были готовы вести ответный огонь, радиосвязь работала бесперебойно, а боеприпасов хватало, чтобы удержать позиции от натиска русских войск.

Затем Брандт повернулся к подзорной трубе и внимательно изучил противоположный склон. Пока он занимался этим, Кизель вполголоса переговорил с Шпаннагелем. Несмотря на его показную бодрость, этот худощавый, милый лейтенантик явно нервничал — например, то и дело переминался с ноги на ногу.

— Будь у меня хотя бы половина тех боеприпасов, которые сейчас растрачивают русские, они бы у меня поплясали! — воскликнул он.

— Мне показалось, что вы только что сказали, что боеприпасов вам хватает, — упрекнул его Кизель.

— Да-да, именно так, но они понадобятся нам, когда русские пойдут в атаку. Пока иваны прячутся в лесу, их нет смысла тратить. Батальон оставил мне пятьсот снарядов. Вы не представляете, как быстро они расходуются.

— Что ж, вы правы. Сколько орудий, по вашим прикидкам, имеется на той стороне?

Шпаннагель пожал плечами:

— Трудно сказать. Я в батальоне с самого начала русской кампании, но еще ни разу не видел ничего подобного. Вы только послушайте! Только во время Первой мировой войны мы найдем примеры такого расточительства ресурсов.

— Это говорит о том, насколько серьезно воспринимают нас русские, — заметил Кизель. — Похоже, они отдают себе отчет, с кем в нашем лице имеют дело на Южном фронте.

— Верно, но это слабое утешение. Хотелось бы знать, что осталось от наших передовых линий.

Кизель озабоченно кивнул и посмотрел на часы.

— Это длится уже два часа. Похоже, они скоро задействуют бомбардировщики.

— А потом и танки. Лучшей местности для них и пожелать нельзя.

К ним повернулся Брандт:

— Судя по всему, огонь в основном ведется по высоте 121,4. Не думаю, что русские пойдут в наступление вдоль дороги. Скорее всего, они попытаются захватить горный склон. Если им это удастся, то наше танковое заграждение на шоссе окажется совершенно бесполезно, и иваны нанесут нам визит с тыла.

— Мы не должны допустить, чтобы они взяли склон, — хмуро произнес Кизель. — Потому что если это произойдет, то нам конец.

Он стал рядом с Брандтом и посмотрел в ту же сторону, что и он. Уныло-серое небо постепенно приобретало цвет, а вот жуткое пламя на горизонте в свете нового дня слегка поблекло. Солнечные лучи медленно скользили с востока по направлению к горам, и незаметно из предутренней мглы возникали очертания местности. Серовато-черное облако пыли, висевшее над почерневшими склонами, стало еще заметнее, а огромное знамя дыма, загораживавшее собой почти все на востоке, отошло еще дальше.

Неожиданно Кизель поднял голову и прислушался. Сначала откуда-то донеслось лишь негромкое жужжание, от которого в землянке завибрировал воздух. Вскоре, однако, оно переросло в гул, который, казалось, заполнял собой все небо. Оба, и Брандт и Кизель, побледнели.

— Вторая фаза, — спокойным тоном произнес полковник. — Самолеты.

Зазвонил телефон, и все вздрогнули. Шпаннагель снял трубку и что-то сказал; затем повернулся к Брандту:

— Вас просит генерал.

Полковник взял у него из рук трубку и тотчас непроизвольно напрягся:

— Слушаю, герр генерал!

— Брандт, скажите, что вы думаете. Хотелось бы знать ваше мнение.

Голос звучал откуда-то издалека, словно с другой планеты.

— Все остается без изменений, — ответил Брандт. — Массированный артиллерийский обстрел наших позиций. Боюсь, что человеческих жертв не избежать, причем в большом количестве.

Гул перерос в оглушительное крещендо. Краем глаза Брандт заметил, как Кизель и Шпаннагель прижались к стенам блиндажа. Радисты бросились плашмя на земляной пол. Полковник еще сильнее прижал к уху трубку.

— Слушаю, герр генерал…

В голосе на том конце провода звучала неподдельная тревога:

— В чем дело, Брандт? В чем…

Неожиданно землянка заходила ходуном, а все другие звуки перекрыл оглушительный грохот. Свободной рукой Брандт ухватился за опору и уставился на потолок. Через смотровую щель внутрь пробивались клубы дыма. Он услышал, как Кизель что-то крикнул. В щели между досками потолка посыпался песок, а дверной проем исчез в белом дыму. Брандт закашлялся и выпустил из рук трубку. Его ноги подкосились, и он тяжело осел на землю, прижимаясь спиной к стене и жадно хватая ртом воздух. Прошло несколько минут. Грохот и рев орудий ослаб, переместившись куда-то вдаль. Пыль в воздухе также постепенно осела. Брандт поднялся и посмотрел на Кизеля. Тот по-прежнему стоял рядом с входом, словно козырьком, прикрывая ладонью глаза. Шпаннагель сидел на полу у его ног.

Кизель убрал от глаз ладонь, вытер слезы и энергично заморгал. Их взгляды с полковником встретились, и он кивнул.

— Третья фаза, — громко объявил он. — Огонь теперь ведется по зоне связи.

Словно по команде, все подошли к смотровой щели и выглянули наружу. В воздухе висел монотонный гул двигателей. Отдельные громкие взрывы свидетельствовали о том, что артподготовка еще не завершилась. Офицеры смотрели на пелену тумана, которая медленно растекалась над землей, сколько хватал глаз. Кизелю тотчас вспомнилось, как несколько лет назад он, взойдя на горный пик, увидел, что стоит высоко над плотным слоем облаков. Он почувствовал, как полковник схватил его руку.

— Дым! Они ведут обстрел дымовыми снарядами! — воскликнул Брандт и, решительно шагнув к телефону, повернул ручку. Линия была мертва. Тогда он устремился к двери, где столкнулся с солдатом, который в этот момент входил в землянку.

Солдат щелкнул каблуками и отрапортовал:

— Русские атакуют. Радиодонесение из второго батальона. Танки перешли в наступление. Просим артиллерийского огня.

После этих его слов воцарилось молчание. Брандт обернулся. Радисты уже вернулись к своим аппаратам и, надев наушники, вопрошающе смотрели на Шпаннагеля. Тот был само спокойствие. Он, пригнувшись, стоял рядом с Кизелем, пока тот смотрел в подзорную трубу, но вскоре выпрямился. Голос его был спокоен.

— Команда «Огонь»! — четко произнес он.

— Команда «Огонь»! — монотонно повторил один из радистов. Шпаннагель вновь прильнул к окуляру трубы:

— Приказ всему батальону! Огонь!

Наступление было развернуто на линии фронта протяженностью в пятьдесят километров, причем основной удар был направлен на позиции к западу от Крымской. Противоборствующие стороны почти не сдвинулись со своих позиций, хотя, по прикидкам немцев, русские бросили сюда где-то двадцать или тридцать ударных дивизий. Нескольким танковым бригадам удалось отвоевать плацдарм, откуда они затем, под прикрытием дымовой завесы, двинулись по немецким позициям и, несмотря на яростное сопротивление со стороны немецких солдат, вышли к высоте 124,1. В армейской сводке за тот день говорилось о массированном наступлении русских на кубанский плацдарм, которое потребовало огромных материальных и человеческих ресурсов, сопоставимых лишь со сражениями Первой мировой войны. Прорывы в отдельных местах, говорилось дальше в сводке, удалось остановить и даже отбросить назад контратаками, так что в целом благодаря концентрированному огню солдат вермахта продвижение русских войск было приостановлено.

Но в то же утро, спустя несколько минут после того, как русские отошли на исходные позиции, бойцам, оборонявшим высоту 124,1, показалось, что девятый вал русской пехоты почти не встретил никакого сопротивления. Те, кому удалось под вражеским огнем остаться в живых, в ужасе бежали вниз по изрытым воронками окопам и попытались добраться до командного пункта. Те, кому это удалось, было собраны Трибигом для обороны командного пункта. Солдаты Штайнера остались на своих позициях, так как не понимали, каким образом можно спасти командные пункты, которые были уже практически потеряны. Они сидели, погрузившись в отупляющую апатию, курили одну за одной сигареты и за все время почти не обменялись друг с другом ни единым словом.

Как только снаружи установилась тишина — даже гул самолетов вдали, и тот стих, — Штайнер поднял свой автомат, поправил под подбородком ремешок каски и выбрался из окопа. За ним последовали Фабер, Керн и остальные. Белая дымовая завеса скрывала все вокруг, и солдаты были вынуждены на ощупь добираться до следующей огневой точки. И вот теперь они сгрудились вокруг смотровой щели, растерянно глядя на плотный белый дым, которым была окутана вся окружающая местность. Штайнер перекинул автомат через плечо.

— Пойду поищу Мейера, — сказал он. — Приготовьте пулемет. Скоро начнется.

Фабер уныло ссутулился.

— Вряд ли ты кого-то там найдешь. И где нам встречаться, если дела пойдут не самым лучшим образом?

— Возле командного пункта нашего батальона, — ответил Штайнер, — но не раньше, чем вы израсходуете все боеприпасы.

Он на мгновение остановился, глядя, как его товарищи заряжают пулемет. Керн скорчился на земле, лицо его дергалось. Было видно, что нервы у парня сдали окончательно. Помимо Керна и Фабера в укрытии находились еще трое бойцов. Эти, казалось, сохраняли спокойствие, несмотря на то, что были еще толком необстрелянные, из последнего подкрепления. Да, не повезло ребятам, подумал про себя Штайнер, глядя на них с жалостью, не успели прибыть на передовую, и уже боевое крещение. Неожиданно до него дошло, что Шнуррбарта с ними нет. Да, а этому парню повезло. Но Голлербах и Крюгер должны… Свою мысль Штайнер не довел до конца. Он быстро выбрался из окопа и оглянулся по сторонам, прислушиваясь. Видимость была почти нулевая, максимум метра три. Отовсюду изредка и едва слышно доносились разрозненные винтовочные выстрелы. Зато опять послышался гул моторов. Правда, Штайнер не мог с уверенностью сказать, откуда тот доносится — с воздуха или со склона холма под ними. Несколько секунд он стоял неподвижно, не зная, в какую сторону пойти. Поскольку блиндаж Голлербаха был по пути на командный пункт батальона, то Крюгер должен находиться где-то слева, рядом с командным пунктом роты. Гул двигателей с каждой минутой делался все громче и громче, и Штайнер понял: времени на размышления у него не остается. Сначала он решил заглянуть к Крюгеру. Может, таким образом удастся заодно связаться и с Мейером. Пригнувшись, он бросился бегом по окопу. В отдельных местах стенки окопа обвалились, а еще кое-где на дне, перегораживая ему путь, зияли воронки. Бойцов в окопах не было, и это не прибавило взводному оптимизма. Неожиданно он увидел, что у него на пути лежит человек. Голова была оторвана и валялась между комьев земли примерно в метре от тела. Рот застыл в крике, словно голова кричала ему: «Не подходи ко мне!» Штайнер закрыл глаза и переступил через нее. Это всего лишь голова, подумал он, чувствуя, что его бьет крупная дрожь.

Траншея резко уходила влево. Командный пункт их роты должен находиться за следующим поворотом. Штайнер машинально ускорил шаг, но вскоре застыл на месте. Перед ним зияла гигантская воронка, оставленная бомбой. Откуда-то из земли торчали остатки балок перекрытия и досок. На дне ямы клубился густой туман, напоминавший белый омут. Штайнер пальцами впился в стены окопа. Неожиданно ноги его сделались ватными, безжизненными. Командный пункт их роты. Лейтенант Мейер. Несколько секунд он стоял, не в силах пошевелиться. Затем осторожно обошел воронку, спотыкаясь, отыскал продолжение окопа и на ощупь побрел дальше. Здесь дымовая завеса была даже еще плотнее, она, казалось, льнула к земле. Штайнер прошел мимо очередной огневой точки и заглянул внутрь — машинально, без какой-либо надежды. И замер в изумлении. Он увидел спину — широкую, знакомую спину. Он открыл было рот, чтобы крикнуть, но не смог выдавить из себя ни звука. Но как только спина пошевелилась, он тотчас вполз в укрытие и положил руку на знакомое плечо. Человек обернулся. Это был Крюгер. Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза. Затем Крюгер вновь повернулся к смотровой щели.

— Они идут, — произнес он. Голос его — глухой и отрешенный — показался Штайнеру чужим.

— Танки, — прошептал Штайнер. Он встал сбоку от пулемета и выглянул наружу. Гул моторов сделался громче, воздух был наполнен им со всех сторон. Вражеские боевые машины были совсем близко. Можно было даже расслышать лязг гусениц. Видимость постепенно улучшалась. Дымовая завеса сползала вниз по склону холма, так что теперь можно было разглядеть, что происходит несколькими метрами ниже. Дальше, ближе ко дну ущелья, дым висел, словно густой суп, лениво перемещаясь к востоку, навстречу встающему из-за гор солнцу.

— Если с ними идет пехота, то нам отсюда не выбраться, — произнес Штайнер.

Крюгер кивнул. На его застывшем, словно маска, лице не дрогнул ни один мускул.

— А где остальные? — поинтересовался Штайнер.

— Понятия не имею. Когда нас начали бомбить, все были в блиндаже.

— А где был ты?

— Здесь.

— На протяжении всего артобстрела? — удивился Штайнер.

Крюгер кивнул.

— Мы ждали вас, — пояснил он, медленно, словно слова давались ему с трудом. — Я и Голлербах. Когда вы к половине третьего не появились здесь, Голлербах ушел, а я… — Крюгер пожал плечами. — Мне не спалось, и я сменил мальчишку, который нес караул здесь, на огневой точке. А потом все началось. Выбраться отсюда я не мог и потому продолжал сидеть, а потом стали бомбить, и наш блиндаж взлетел в воздух…

Он умолк.

— Это было ужасно, — произнес Штайнер.

Крюгер медленно повернул голову.

— Самое ужасное то, что я просидел здесь в полном одиночестве целых четыре часа. Нет ничего хуже, чем сидеть одному. Теперь я это точно знаю.

Они вместе прислушались к реву моторов. Теперь он раздавался совсем близко. Даже странно, что танки еще не видны, хотя оба не отрывали глаз от смотрового отверстия. Крюгер стоял, широко расставив ноги, позади пулемета.

— Это мне уже давно известно, — ответил Штайнер. — Мы все узнаем это рано или поздно, и чем раньше мы привыкнем к этому, тем лучше для нас самих. Нечего себя обманывать.

С этими словами он положил свой автомат рядом с пулеметом и продолжил всматриваться вперед через амбразуру.

Через минуту он приподнял голову, прислушиваясь. Рев пронесся у них над головами, сначала сделался громче, а потом постепенно стих, поглощенный белым туманом.

— Это наши стреляют, — прокомментировал Крюгер, вернее, прокричал. Буквально у них на глазах взметнулось черное облако, в котором потонул рев приближающихся танков. «Ну что мешало открыть огонь раньше? — подумал Штайнер. — Почему нужно было тянуть? Идиоты». С каким-то безумным удовлетворением он наблюдал за тем, как из клубящегося котла внизу вынырнуло длинное дуло, а затем на склон, давя гусеницами землю, выкатился и сам русский танк, на котором гроздьями повис десяток пехотинцев. «Т-34», подумал он. Вечно эти чертовы «Т-34»! Апатично, без малейшего азарта, он пронаблюдал за тем, как Крюгер развернул пулемет и открыл огонь. Облепившие танк пехотинцы моментально попадали на землю и покатились по склону горы, где их поглотили клубы дыма. Танк же продолжал двигаться вперед и вскоре исчез из вида. Он не произвел ни единого выстрела. Зато следом за ним появился второй, а за вторым третий и так далее.

Крюгер снял пулемет с подставки и крикнул:

— Уходим!

Штайнер едва кивнул в ответ. Он словно окаменел — застыл на месте и был не в силах пошевелиться.

— Ну, пойдем же! — крикнул Крюгер. В следующее мгновение танки открыли огонь. Грохот их выстрелов оглушал даже больше, чем рев артиллерийских орудий. По всему склону эхом отдавались громовые раскаты. Но неожиданно стрекот десятка пулеметов заглушил громкий рев голосов: «Ур-р-р-а-а!»

Оба — и Крюгер, и Штайнер — скорчились на дне окопа, уставившись на вход в блиндаж. Русские уже были в окопах. Немецкие орудия заговорили вновь, в течение нескольких секунд поливая окопы смертоносным огнем, а потом откатились вверх по холму. Они бросили нас, подумал Штайнер, а вслух произнес:

— Теперь нам ни за что не пробиться к своим.

Его слова потонули в грохоте выстрелов.

— Слишком поздно, — проревел ему в ухо Крюгер. Штайнер кивнул и посмотрел на белые полосы на закопченном лице Крюгера. Ему бы не помешало умыться, подумал он, причем желательно прямо сейчас. Однако, осознав всю абсурдность этой мысли, улыбнулся. В этот же момент он увидел в окопе человеческий силуэт и из положения сидя сделал несколько выстрелов. Силуэт тотчас исчез. Штайнер задумался о том, что теперь предпримут русские. Наверняка попытаются забросать их ручными гранатами, причем сразу связками по несколько штук. Ничего другого не оставалось, кроме как закрыть глаза и ждать, когда взрывы разнесут тебя на мелкие клочья. Затаив дыхание, они смотрели на окоп, который постепенно начинало заливать утренним светом. Отрешенно ожидая близкой смерти, Штайнер подумал о Гертруде. А что если тыловая колонна привезет сегодня от нее письмецо? Увы, скорее всего оно вернется отправителю не прочтенным. Фетчер напишет на конверте красным карандашом «Пал за великую Германию» — как он уже делал с бесчисленными письмами до этого. Так что встреча в Гурзуфе останется лишь мимолетным эпизодом.

Ожидание постепенно сделалось невыносимым. Крюгер поднялся на ноги и подался вперед, вглядываясь вдаль. Снаружи стояла тишина. Рокот моторов доносился откуда-то издалека; перестрелка теперь звучала все выше и выше по горному склону. Время от времени раздавался стрекот немецких пулеметов. Артиллерия смолкла. Оба — и Штайнер, и Крюгер — прислушались. Затем Крюгер медленно, невероятно медленно двинулся к выходу, где застыл на несколько секунд, после чего все-таки решился высунуть голову наружу. Штайнер, который не сводил с него глаз, отметил про себя, что напряжение оставило товарища. Он также быстро поднялся на ноги и вскинул автомат.

— Никого, — растерянно прошептал Крюгер. И верно: в окопе не было ни души. От русских не осталось и следа. Неожиданно откуда-то слева послышался новый звук, словно вдоль окопа, ритмично топая сапогами, двигался целый взвод.

— Р-р-рус-с-ские, — запинаясь, пролепетал Крюгер.

Штайнер опустился на колени и вскинул автомат. Топот ног слышался еще ближе. Уже можно было расслышать надрывное дыхание, и вскоре их взорам предстали солдаты — но не русские, а свои, из третьей роты. Они бежали со всех ног, один за другим, в основной своей массе без оружия, в рваной форме, с искаженными ужасом, измазанными кровью лицами. Крюгер простонал от облегчения. Когда последний из солдат пробежал мимо, он хотел броситься им вдогонку, но Штайнер остановил его.

— Погоди! — прошептал он. — Только не с этими!

Они прислушались. Неожиданно где-то рядом заурчал мотор, а вслед за ним раздались несколько испуганных криков. Затем заговорила танковая пушка, за ней последовали пулеметные очереди. Крики оборвались, зато один за другим послышались разрывы, которые значили лишь одно: красноармейцы начали закидывать окопы ручными гранатами.

— Они прямиком наткнулись на русских, — прошептал Крюгер, когда взрывы прекратились. Штайнер облизнул запекшиеся губы. Его так и подмывало высунуть голову, чтобы проверить, что происходит снаружи, однако в последний момент он усилием воли заставил себя не делать этого. Крюгер уставился на пулемет, за который держался, будто это была их последняя надежда на спасение. Наконец он пожал плечами и пробормотал:

— Бесполезно. Назад нам пути нет. Придется остаться здесь.

Вид у него был такой беспомощный, что Штайнер улыбнулся, правда, улыбка вышла какая-то неестественная, словно снятая с чужого лица. Нет, он не питал никаких иллюзий на будущее, тем не менее неожиданно ему показалось, что худшее уже позади. В голове его прояснялось, причем очень быстро.

— Мы не можем здесь останавливаться, — твердо произнес он. — Русские будут здесь с минуты на минуту. Вот увидишь, они растянутся по всему окопу. От кого, по-твоему, бежали наши парни?

Крюгер задумчиво потер нос.

— Не знаю. Если мы здесь останемся, они придут к нам, если уйдем отсюда — то сами придем к ним. В любом случае ничего хорошего нам не светит.

— Надо попытаться, — возразил Штайнер. — Держись ближе ко мне.

Он повернулся направо и, пригнувшись, двинулся вдоль траншеи. Крюгер переложил автомат в правую руку. Они дошли до воронки, на дне которой покоилось то, что некогда было командным пунктом, спустились в нее и вылезли на другой стороне. Вокруг было так тихо, что им приходилось передвигаться на цыпочках, чтобы не выдать себя топотом сапог.

Вскоре они дошли до блиндажа Штайнера и заглянули внутрь. Дверь стояла открытой, но внутри никого не было. Впереди их ждала самая трудная часть пути. Дальше они двинулись ползком, иногда вставая на четвереньки. Стоило Штайнеру и его спутнику свернуть за поворот, как им на глаза попался мертвый солдат, пришпиленный ко дну окопа тяжелой бомбой. Ее стабилизаторы торчали у него из спины подобно лопастям вентилятора; окрашенный кровью металл тускло блестел в солнечных лучах. Бомба пронзила его насквозь — пройдя грудную клетку, впилась в землю. Штайнер закрыл глаза и перелез через мертвое тело. Крюгер последовал его примеру. Их лица были грязны, по лбу градом катился пот, разъедая глаза. Однако они продолжали неуклонно двигаться вперед, мимо брошенной техники, клочьев обмундирования, оторванных конечностей, что были разбросаны по окопу. Казалось, будто бесплодная земля высоты 124,1 неожиданно превратилась в утробу, что вынашивала в себе мертвенно-бледные лица, крепко сжатые кулаки и окровавленное тряпье. Они переползли через троих солдат, которых взрывом превратило в кровавое месиво; раскрытые рты застыли в последнем крике, словно посылая проклятье небу, которое теперь высилось над ними нежно-бархатистым голубым куполом. Штайнер вытер с пальцев омерзительную липкую массу. В следующее мгновение над их головами пронесся крик, заставивший их броситься ничком на дно окопа.

— Стой!

Они распластались по земле, боясь шелохнуться, пока над ними стрекотала автоматная очередь. Но уже в следующее мгновение Штайнер вскочил на ноги, вслепую выпустил очередь через бровку окопа и побежал дальше. Спотыкаясь и задыхаясь, Крюгер, бросился вслед за ним. У них за спиной разорвалась ручная граната, а где-то чуть дальше возле траншеи послышались крики. Затем откуда-то сбоку на несколько секунд показалось смуглое лицо в меховой шапке. Штайнер выстрелил. Лицо исчезло. В следующую секунду к их ногам, угрожающе шипя, покатился какой-то темный предмет. При виде гранаты глаза Штайнера расширились от ужаса, а сам он был готов броситься назад, однако рядом с ним слышалось надрывное дыхание Крюгера. Тот уже дышал ему в затылок. И тогда взводный совершил то, что даже не мог себе представить: он прыгнул — прыгнул через гранату, после чего со всех ног бросился дальше, к следующему повороту окопа, где распластался на земле. Взрыв прозвучал как раз в тот момент, когда на него сверху грохнулось тяжелое тело пруссака. А потом он вновь услышал голос Крюгера, почувствовал, как руки товарища помогают ему встать, и, не веря своим глазам, посмотрел в его перекошенное лицо.

— Только не останавливаться, — надрывно произнес он, — вперед, чего бы то ни стоило.

И хотя они валились с ног от изнеможения, тем не менее, пошатываясь и спотыкаясь, оба двинулись дальше. Постепенно крики и перестрелка за их спинами стали стихать. Неожиданно они остановились как вкопанные. Примерно в десяти метрах от них застыл русский танк.

— Но вот и все, — апатично произнес Крюгер.

На их глазах железный монстр медленно развернулся, и теперь его дуло было направлено прямо на них. В следующее мгновение, издав животный крик ужаса, Штайнер бросился вперед. Крюгер устремился за ним, как будто они были единым целым.

На полковом командном посту события развивались с бешеной скоростью. Как только артобстрел завершился, Брандт поспешил к связным, ознакомился со сводками, которые успели поступить к этому часу, после чего по радио переговорил с дивизионным штабом. Тактическую ситуацию он описал в самых черных красках и в результате сумел уговорить генерала прислать в поддержку авиакрыло «Штук». Вскоре после этого в блиндаж вошел Кизель и доложил, что наступление русских, по всей видимости, увязло где-то на позициях 2-го батальона, тем не менее русские медленно поднимались по склону, преодолевая траншеи 1-го батальона. Тем временем начали поступать тревожные донесения от Штрански. Он докладывал, что разрозненные остатки 2-й и 3-й роты постепенно подтягиваются к командному пункту. Не было никаких сомнений в том, что линия обороны высоты 124,1 рухнула. При помощи мощной подзорной трубы Брандт лично удостоверился в верности этих донесений и теперь стоял, склонившись над картами, в окружении Кизеля и других штабных офицеров.

Наконец полковник поднял голову.

— Судя по всему, прорыв имел место на отрезке, оборону которого держал лейтенант Гауссер, — мрачно произнес он. — Лишнего времени у нас нет. К тому моменту, когда сюда подоспеет ударный полк, будет уже поздно. Взгляните.

Офицеры шагнули ближе и тоже склонились над картой.

— Фогель почти не пострадал, — продолжал тем временем Брандт. — Он все еще удерживает свои позиции. Если русские выйдут к вершине горы, то смогут нанести нам удар с тыла.

— А как дела у роты Кернера? — поинтересовался лейтенант Мор.

— Кернер стоит крепко, — ответил Брандт. — Его положение самое безопасное. Правый фланг прикрывает Штрански, который в данный момент занят тем, что собирает на своем командном пункте остатки других подразделений. Через десять минут он готов начать контратаку.

— Понятно, — кивнул Кизель. — То есть наши позиции будут пролегать не вокруг высоты, а через ее вершину. Простое выравнивание линии фронта.

— Все это представляется мне ясным, — заговорил Мор. — Тем не менее складывается впечатление, что передовые отряды русских — главным образом танки — уже находятся к западу от того места, где Штрански и Фогель должны сомкнуть линию нашей обороны.

— Верно, — подтвердил Брандт, потирая небритый подбородок, — однако эти изолированные силы русских наверняка столкнутся с ударным полком, который атакует со стороны Канского. Чтобы вас успокоить, скажу, что этот полк имеет на вооружении самоходные орудия.

Мрачные лица офицеров, склонившихся над картой, тотчас прояснились. Брандт постучал костяшками пальцев по столу.

— Как только ударный полк прибудет сюда, высота снова перейдет в наши руки. Это я вам обещаю. При поддержке с воздуха мы развернем контрнаступление, и тогда товарищам станет ой как горячо!

Своей уверенностью Брандт почти убедил остальных офицеров. Они проверили часы и принялись негромко обсуждать ситуацию. Брандт тем временем провел несколько телефонных разговоров. Лейтенант Штро, полковой офицер по особым заданиям, был настроен не столь оптимистично.

— Развернуть контрнаступление на склоне горы не так-то легко, — задумчиво произнес он. — Особенно если учесть, сколько орудий русские имеют в своем распоряжении. Как только наши бойцы появятся на склоне горы, на них сразу же обрушится шквальный огонь.

Кизель посмотрел на Брандта — тот сидел за столом и разговаривал по телефону.

— Уверяю вас, — спокойно ответил он, — что командующий в курсе дел. Но не его ли долг поддерживать остальных своим оптимизмом, даже если на самом деле все не так хорошо?

— Поступали ли донесения от командиров рот? — поинтересовался Мор.

Кизель печально кивнул.

— Да, от некоторых. Мейер, судя по всему, погиб. Меркель и Швердтфегер ранены. Гауссер пропал без вести.

Штро вздохнул.

— Иными словами, 1-й батальон лишился всех своих офицеров.

— Остались Штрански и Трибиг. Кернер также потерял командиров двух своих рот. Так что ситуация нелегкая.

В следующее мгновение со своего места поднялся Брандт, и все с надеждой устремили взгляды в его сторону.

— Хорошие вести, — произнес он. — Согласно полученным штабом дивизии донесениям, наступление русских удалось отбить вдоль всей линии обороны. И хотя на отдельных участках имели место прорывы противника, большинство из них успешно отбиты.

Полковник повернулся к Мору.

— Отправьте радиодонесение Штрански и Фогелю. Контрнаступление отложить на десять минут. Авиакрыло прибудет с минуты на минуту. Не хочу подставлять солдат под наши собственные бомбы. — Помолчав секунду, он добавил: — Этого нам только не хватало.

Мор поспешил из блиндажа, а Брандт обернулся к Штро:

— Поставьте в известность Шпаннагеля и свяжитесь с Потценхардтом. Мне нужны все до последнего из имеющихся у них пулеметов. Как только бомбардировка прекратится, пусть он откроет огонь по склону горы, пока не израсходует все до последнего патрона.

— Он все еще с Фогелем? — спросил Штро.

— Да, рядом с командным пунктом Фогеля есть наблюдательная площадка. Постарайтесь связаться с ним через его батальон. Линия связи с Фогелем пока еще действует.

Штро отправился выполнять данное ему поручение.

— А теперь, — произнес полковник. — Надо немного взбодриться. Думаю, мы это заслужили.

Он наполнил стаканы и пододвинул один Кизелю. Тот, не говоря ни слова, сел за стол, и они оба выпили. Кизель поставил стакан и испытующе посмотрел в усталое лицо командира.

— Можно я честно выскажу свое мнение? — негромко спросил он.

Брандт со стоном откинулся на спинку стула.

— Что-то не припомню, чтобы я хоть когда-нибудь говорил, что нельзя, — проворчал он. — Правда, с другой стороны, вы никогда не просили такого разрешения. Так что вы хотите мне сказать?

— Нам никогда не вернуть себе эту высоту, — язвительно произнес Кизель.

Брандт посмотрел на него из-под опущенных век. Его широкое лицо не выражало никакого сострадания. Неожиданно он улыбнулся, причем довольно неприятной улыбкой.

— Вы хотите дать мне совет, Кизель?

— Я хочу напомнить вам, что у противника несколько сотен пулеметов.

— И вы считаете, что я про них забыл?

Кизель пожал плечами. На какое-то мгновение воцарилось молчание. Затем Брандт потянулся за бутылкой и вновь наполнил стаканы. Голос его звучал резко и холодно:

— Я получил из штаба дивизии приказ любой ценой отбросить русских на исходные позиции. Генерал считает, что это выполнимо.

— Генерал? — переспросил Кизель.

Брандт одним глотком осушил стакан, после чего наклонился над столом:

— Хочу кое-что вам сказать. Если вы как мой личный адъютант пытаетесь навязывать мне ваше личное мнение, вы вольны это делать. Однако тем самым вы подвергаете риску мое доброе отношение к вам и, возможно, свое место адъютанта. Но если я как полковой командир хочу отстоять свое мнение в беседе с генералом, то могу это сделать лишь кровью вверенных мне солдат. — Он заговорил громче: — Кровью всего моего полка, Кизель. Поскольку мой полк состоит не из цифр, а из живых людей; поскольку я помню об этом каждое мгновение; поскольку я должен думать не только о себе, но и о четырех тысячах солдат, за которых я отвечаю, то считаю, что не обязан выслушивать ваши глупости. Надеюсь, вы меня поняли.

Сказав это, он умолк.

Кизель, видя его страдальческое лицо, закусил губу и склонил голову.

— Простите меня, — выдавил он из себя.

— Прекратите! — рявкнул на него Брандт. Его лицо вновь обрело спокойствие. Видя, что Кизель почти ничего не выпил, он велел ему осушить стакан до дна.

— Дело в том, — произнес он, уже немного остыв, — что ваше место или на самом верху, или в самом низу. Или рядовым, или генералом, а не каким-то там трижды проклятым посредником вроде нас, которым не дают вздохнуть ни справа, ни слева. Мы не производим и не потребляем, а лишь получаем и передаем дальше. Вот так!

Он с отвращением сжал огромные кулаки.

Кизель сложил на груди руки и понимающе кивнул.

— Закупочная цена слишком велика, — спокойно произнес он. — Надеюсь, вы до сих пор помните, во что вам обошлась ваша форма?

— Это шутка? — резко спросил Брандт.

— Над такими вещами не шутят. Мы не покупали нашу форму, мы обменяли ее. Обменяли на совесть, которую теперь хотели бы получить назад, но уже поздно.

— Поздно? — прошептал Брандт.

— Поздно, — смело повторил Кизель, и глаза его сверкнули. — было поздно уже тогда, когда мы в салюте вскинули руки и принесли присягу фюреру, стране и чему-то там еще. И все это время мы прекрасно знали, что делаем, вот только мужества признаться в этом самим себе у нас не нашлось.

Лицо полковника сделалось бледным как мел.

— Закройте рот! — рявкнул он. — Последний раз приказываю вам: закройте рот, Кизель. Я не позволю вам со мной так разговаривать! Вы слышите меня? Не позволю!

Внезапно он вскочил на ноги и принялся нервно расхаживать взад и вперед. Затем вновь подошел к столу и застыл на месте.

— Даже будь оно так на самом деле, — произнес он, — пока наши бойцы проливают кровь, пока они гибнут в боях, вы не имеете права так со мной разговаривать. Вы не имеете права, и я не имею права. Вот, — он тяжело положил руку на разбросанные по столу карты, — вот моя работа. Вот участок, вверенный моему полку, а вот здесь русские прорвали нашу линию обороны. Ничто другое меня не интересует, ни сегодня, ни завтра, никогда. Если нам суждено проиграть эту войну, то я смогу с чистой совестью встать перед любым зеркалом, и у меня не возникнет желания плюнуть самому себе в лицо. И я не потерплю рядом с собой никого, кто не в состоянии сделать то же самое. Надеюсь, я понятно выразился?

— О да, предельно понятно, — произнес Кизель. Он спокойно выслушал гневную тираду начальника. Однако момент для подобного рода споров был в высшей степени неудачный, и он решил вернуться к этой теме как-нибудь в другой раз. Правда, он так и не смог удержаться от высказывания, что вообще предпочел бы не смотреться ни в какие зеркала, поскольку вполне возможно, что из-за плеча будет презрительно посмеиваться здравый смысл, пробуждая в нем сомнения, каких можно избежать, лишь закрыв глаза. При этих его словах Брандт, не говоря ни слова, вышел из блиндажа. Буквально через секунду воздух наполнил гул моторов — это наконец-то прибыло обещанное авиакрыло. Кизель тоже вышел на улицу. Надо сказать, он успел вовремя, потому что взору его предстала потрясающая картина: несколько сотен тупоносых бомбардировщиков летели гигантской стаей в виде буквы V, держа курс прямо на высоту 124,1. Вскоре они скрылись за гребнем горы, а через секунду воздух уже сотрясался от разрывов бомб. Полковник и его адъютант стояли, затаив в трепетном восторге дыхание; грохот разрывов больно бил по барабанным перепонкам.

Все офицеры выстроились перед своими укрытиями. На лицах всех до единого читалось хмурое удовлетворение. Кизель мысленно задался вопросом, стоит ли ему последовать примеру полковника, который уже шагал вверх по склону, чтобы с наблюдательного пункта следить за контрнаступлением, и, поразмыслив несколько секунд, решил, что лучше не стоит. Пусть Брандт побудет один, подумал он и вернулся в бункер, где несколько минут в задумчивости просидел за столом. Внезапно зазвенел телефон. Кизель поднял трубку и тотчас узнал голос фельдфебеля Хюзера, командира взвода связи. Хюзер сообщил ему, что только что получил радиосводку, согласно которой контрнаступление прошло успешно. Кроме того, по его словам, была восстановлена связь с 3-м батальоном. Кизель облегченно вздохнул.

— Я поставлю в известность командование, — сказал он. — Если будут какие-то новые донесения, можете передать их нам на наблюдательный пункт.

Хюзер также сообщил, что в самое ближайшее время будет восстановлена связь с 1-м батальоном. Кизель спешно покинул бункер и зашагал вверх по склону горы. Как он и ожидал, полковник оказался на наблюдательном пункте. Брандт стоял, прильнув к подзорной трубе, и с нескрываемой озабоченностью наблюдал за событиями на противоположной горе. Радисты сидели рядом возле своих аппаратов. Рядом с Брандтом стоял офицер-артиллерист, также наблюдавший за ходом боя. Кизель обратился к полковнику. Две головы тут же повернулись к нему.

— Они там! — радостно сообщил Брандт. — Они дошли, Кизель! Прорыв противника остановлен! Посмотрите сами!

С этими словами он схватил адъютанта за руку, подтащил к смотровой щели и указал пальцем. Брандта было не узнать. Казалось, он совершенно забыл их неприятный разговор, состоявшийся около получаса назад.

Пока Кизель смотрел в подзорную трубу, поступило радиодонесение из 1-го батальона.

— Жаль, что вас здесь не было, — произнес Брандт, довольно потирая руки. — Сколько я уже воюю здесь, в России, а такой красивой атаки с воздуха еще не видел. Сразу сто боевых машин! — Он громко хохотнул. — Вот уж не думал, что у нас их еще столько осталось! — Полковник повернулся к Шпаннагелю: — Можете начинать. Ударный полк будет здесь с минуты на минуту.

Он вытащил Кизеля из укрытия на воздух.

— Надеюсь, что телефонную линию уже восстановили, — сказал он. — Мне нужно поговорить с гауптманом Штрански.

Они молча спустились вниз по холму, где им попался фельдфебель Хюзер, спешивший им навстречу.

— Связь восстановлена, — торопливо доложил он. — Гауптман Штрански желает говорить с вами. Прибыл ударный полк.

— Отлично, отлично! — весело похлопав связиста по плечу, Брандт поспешил в бункер и схватил телефонную трубку. Кизель стоил рядом, и ему был слышен голос гауптмана Штрански. Тот говорил громко и, судя по всему, взволнованно, однако слов Кизель разобрать так и не смог. Он попытался догадаться о содержании донесения по лицу полковника, однако поводов для беспокойства не заметил. Наконец Брандт несколько раз кивнул и произнес:

— Отлично, Штрански. Начинайте немедленно. Наша артиллерия окажет вам мощную поддержку. Следуйте сразу за ударным полком и вновь займите наши позиции. Кстати, как вообще там у вас дела?

Стоило ему положить трубку, как улыбки его как не бывало.

— Значит, все верно. — Он повернулся к Кизелю: — У Штрански не осталось ни одного офицера. Вы не знаете, кто возглавлял контратаку на холме?

— Трибиг? — предположил Кизель.

Брандт покачал головой:

— Нет. Это был Штайнер. Правда, там он получил ранение. В руку.

— Штайнер?

— Именно, — Брандт на мгновение задумался, а затем повернулся к Кизелю и поинтересовался о шурине адъютанта.

— Он должен прибыть буквально через несколько дней, — ответил Кизель. Вопрос полковника пришелся ему не по душе.

— Мы дадим ему 2-ю роту, — произнес Брандт, кивая. — От 1-й роты практически ничего не осталось. Сегодня я намерен отправить срочное прошение о подкреплении…

Полковник не договорил. Кизель также слегка наклонил голову, прислушиваясь. Мгновение — и воздух уже сотрясался от мощных артиллерийских залпов.

— Начинается, — произнес Брандт с деланым спокойствием. — Пойдемте, снова понаблюдаем сверху.

Кизель зашагал вслед за ним.

Штайнер действовал, не раздумывая. Ему показалось, будто его бросило вперед. Крюгер также потерял способность соображать, как будто черное дуло танка было чем-то вроде подзорной трубы, в которую ему была видна жуткая бездна, от вида которой застывала в жилах кровь. Тем не менее он на мгновение опередил невидимого противника, скрытого от него танковой броней. Прогрохотал выстрел. Казалось, будто он дубинкой прошелся по барабанным перепонкам. Оба — и Штайнер, и Крюгер — лежали на земле всего в каких-то трех метрах от танка, зарывшись лицом во влажную землю. Позади них окоп исчез в черном облаке дыма. Но еще до того, как комья земли перестали градом падать ему на спину, Штайнер осторожно пополз на четвереньках вперед. Где-то между порушенными стенками окопа он разглядел узкую щель и, закрыв глаза, протиснулся в нее.

«Тридцать четыре тонны, — подумал он. — Надо мной тридцать четыре тонны». И он полз вперед под этими тридцатью четырьмя тоннами, а за ним полз Крюгер, и он чувствовал, как тот хватает его за ноги. Каждую секунду он ждал, что вот-вот взревет мотор. Ему казалось, что масса земли над ним уже сдвинулась, что она вот-вот раздавит его в лепешку. Но он упрямо полз дальше. В какой-то момент его голова, руки и плечи натолкнулись на что-то темное и мягкое. А потом… почва неожиданно обрушилась под ним, и он полетел вниз на несколько метров. Он лежал на дне ямы, не в силах пошевелиться, когда на него сверху рухнуло еще одно тело. Он услышал голос Крюгера и открыл глаза. Тяжело дыша, дрожа от изнеможения, они смотрели друг на друга. Они лежали на дне глубокой воронки. Штайнер неожиданно заметил, что продолжает цепляться за то самое препятствие, которое перекрывало ему путь. Это было человеческое тело. На ощупь оно было похоже на губку. Вернее, от шеи до колен это был, по сути дела, пустой, окровавленный мешок. Штайнер отпустил его и перевел взгляд вверх, где по-прежнему неподвижно застыл танк. Он не сразу заметил, что правая гусеница обвисла, разорванная на две части. Штайнер нащупал свой автомат, который он уронил, падая в яму, и выпрямился. Он отметил про себя, что пулемета у Крюгера больше не было, однако вопросов задавать не стал. Они выкарабкались из воронки, заползли в траншею и двинулись дальше, так ни разу и не обернувшись. Двинулись они осторожно, медленно. Внезапно откуда-то со стороны горы донеслись звуки перестрелки. Отдельные снаряды со свистом проносились прямо у них над головой, слева направо и справа налево. Но они не обращали на них внимания, потому что изнемогли настолько, что в них не осталось даже страха.

Наконец они добрались до развилки, где от основного окопа в сторону вел ход сообщения, по которому можно было добраться до наблюдательного пункта батальона. Никаких русских им так и не встретилось. Теперь они двигались вниз по склону. Солнце грело им лица, но они почти не чувствовали его тепла. Они машинально передвигали ноги, словно те не принадлежали им. Штайнер подумал, что они с Крюгером сейчас напоминают ходячих мертвецов. Они сейчас не обращали никакого внимания на то, что день ясный, а солнце пригревает уже почти по-летнему.

Солдаты расположились на краю сада. По их лицам было нетрудно понять, что за несколько предыдущих часов им пришлось несладко. Голлербах отсутствующим взглядом уставился на Фабера, который сидел рядом с ним, закрыв глаза. К ним подошел Керн с солдатской фляжкой, но в следующий момент, выругавшись себе под нос, швырнул ее на землю.

— Пустая? — спросил Голлербах.

Керн отрицательно покачал головой и опустился с ним рядом.

— У всех пустые, — недовольно буркнул он. — А местную воду пить не хочу, сплошная грязь, в которой плавают трупы. Уж лучше помучаюсь жаждой.

— Придется подождать, пока сюда не подтянется полевая кухня, — заметил Голлербах.

Керн криво усмехнулся:

— Когда она сюда подтянется, нам уже ничего не будет нужно. Потому что к тому времени весь батальон можно будет накормить одной банкой тушенки.

Он бросил взгляд на гору.

— Вряд ли они сюда придут, — пробормотал он. — Если бы хотели, то уже давно были бы здесь. — Он повернулся к Фаберу: — Может, стоило их поискать?

— Слишком поздно, — ответил Фабер. — И ты сам это прекрасно знаешь. Русские были в окопе, а мы — без боеприпасов.

— Ни единого патрона, — поддакнул Керн.

Голлербах вздохнул.

— Никогда бы не подумал, что Штайнер получит пулю, — сказал он. — До сих пор в голове не укладывается.

— И у меня тоже, — мрачно согласился Керн. — Такой солдат, как он, должен был понимать, к чему все идет.

— Как же можно отдавать себе отчет в собственной смерти? — философски заметил Фабер. — Она приходит, как ночь. Стоит только между деревьев сгуститься сумеркам, как она тут как тут. И от нее никуда не спрячешься.

— Ну, ты скажешь! — воскликнул Керн, по-настоящему растроганный, и сел, сгорбившись, словно ему было холодно. Мимо них, неся раненого товарища, прошли четверо солдат. Ноги свисали с плащ-палатки под каким-то странным углом. Все трое проводили санитаров взглядом, пока те не скрылись за деревьями. Керн снял каску и почесал голову. Его, с каждой минутой становясь все сильнее, почему-то переполняло чувство утраты. Он все еще не смог избавиться от того ужаса, который овладел им, когда появились танки. У него перед глазами стояла жуткая сцена: Фабер без передышки поливает наступающего противника огнем, но тут прибегает какой-то солдат и кричит, что русские ворвались в окоп справа от них. Фабер остался за пулеметом. Отступать они стали лишь тогда, когда была отстреляна последняя пулеметная лента. При отступлении им встретился Голлербах со своими бойцами, и они вместе добрались до командного пункта. Но ни Штайнер, ни Крюгер так и не объявились. Оставалось только предположить, что эти двое лежат где-нибудь в окопе и уже больше никогда не вернутся. Чем дольше Керн размышлял об этом, тем тяжелее становилось у него на душе. А воспоминания о некрасивой сцене, которая произошла между ним и Штайнером, лишь усугубляли боль.

Неожиданно Голлербах издал странный звук — нечто среднее между криком и визгом. Керн поднял глаза. Ему показалось, что Голлербах тронулся умом — он вскочил на ноги и замахал руками. Фабер тоже уставился куда-то в сторону горы. Над ними из глубокого, по грудь, окопа появились две фигуры. Они медленно брели, опустив головы, как будто ничто в этом мире не могло вызвать у них хотя бы малейший интерес.

— Штайнер! — пробормотал Керн, не веря своим глазам. Сад вокруг них неожиданно ожил, пришел в движение. Солдаты начали вскакивать с мест, кричать и размахивать руками. Прошло около часа после того, как последний боец вернулся на командный пункт. Никто не ожидал, что в живых остался кто-то еще. Керн и Голлербах бросились навстречу товарищам. Кто-то побежал доложить об их возвращении начальству. Вскоре к ним подбежал штабной посыльный с требованием, чтобы Штайнер немедленно явился на командный пункт и доложил о своем возвращении. Нельзя сказать, чтобы Штайнер поспешил это сделать. Он перекинулся парой слов с Фабером и другими бойцами и лишь потом под пристальными взглядами солдат направился вслед за посыльным.

Войдя на командный пункт, он застал там гауптмана Штрански, склонившегося над картой. Лицо командира батальона казалось постаревшим и ничего не выражало. Не сказав ни слова, он указал Штайнеру на стул. Тот сел, а Штрански, заложив руки за спину, принялся расхаживать по блиндажу. Походив таким образом какое-то время, он остановился перед Штайнером.

— Вы пришли сверху? — поинтересовался он.

Штайнер кивнул. Чтобы скрыть свою антипатию, он опустил голову и смотрел в пол.

— И какая там обстановка? — спросил Штрански.

Его вопрос показался Штайнеру бессмысленным. Он апатично пожал плечами и произнес:

— Все по-прежнему.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Штрански, недобро прищурив глаза.

— Наши позиции по-прежнему в руках у русских, — спокойно ответил Штайнер.

Штрански едва удержался от резкости. Вместо этого он подошел к карте.

— Мы собираемся предпринять контратаку, — заявил он. — Ее цель состоит в том, чтобы возобновить контакт с третьим батальоном. — Гауптман вкратце изложил план контратаки. — Наша авиация будет здесь с минуты на минуту. Мне нужен солдат, который возглавил бы контратаку. Как вы на это смотрите?

Штайнер ожидал услышать нечто подобное и потому заранее приготовил ответ.

— Не знаю, — медленно ответил он. — Мне кажется, что мне недостает необходимых для этого качеств.

Штрански резко обернулся, подошел к двери и несколько секунд выглядывал в маленькое окно.

— Вы забываете одну вещь, — произнес он через плечо. — Вы забываете тот факт, что мне все равно, желаете вы этого или нет. Могу я предложить вам, чтобы вы хорошенько поразмыслили о том, имеется ли оправдание вашему отношению к солдатскому долгу?

— А что заставляет вас думать, что я этого не сделал? — спокойно ответил вопросом на вопрос Штайнер.

Штрански прислонился к дверному косяку.

— Я сделал этот вывод на основании того, что у вас полностью отсутствует представление о том, что такое дисциплина и… — Он умолк, но затем продолжил: —…а еще потому, что вы, молодежь, не имеете привычки думать, потому что считаете, что если будет надо, то кто-то подумает за вас.

Штайнер нахмурился:

— Не понимаю.

— Что же, придется выразиться яснее, — презрительно произнес Штрански. — Вы не обязаны быть со мной честным. Я давно привык к тому, что мои подчиненные лгут мне в лицо. Но хотя бы раз будьте честны с самим собой.

Не зная, к чему клонит гауптман, Штайнер раздраженно пожал плечами.

— Я стараюсь, — ответил он с ноткой высокомерия в голосе.

— Отлично. В таком случае, может, вы ответите на мой вопрос: ваша показная независимость объясняется тем, — позволю себе использовать выражение, принятое в мирной жизни, — что у вас есть влиятельный дядя?

От злости Штайнер приготовился было вскочить со стула, но Штрански в упреждающем жесте поднял руку.

— Никто не любит, когда ему напоминают о том, что так называемый индивидуализм на самом деле требует серьезной поддержки…

Нанеся оскорбление, Штрански умолк Штайнер вскочил на ноги и злобно посмотрел на него.

— Вы, кажется, что-то говорили про контратаку, — громко сказал он.

— Верно, — отозвался Штрански. — Сейчас мы о ней поговорим. Видите ли, Штайнер, даже если бы у нас с вами и было бы что-то общее, между нами имеется одна существенная разница.

— Ваше звание, — съязвил Штайнер.

Штрански высокомерно улыбнулся.

— Я не это имел в виду, — негромко произнес он. — Если бы я хотел продолжить нашу беседу под таким углом, то уверяю вас, наш с вами разговор принял бы совершенно иной поворот. Я уже сказал вам и хочу еще раз повторить свои слова. Вы себя переоцениваете. Согласен, до сих пор вам сопутствовала удача. У вас есть связи, которые, так сказать, делают жестким ваш позвоночник. Но в этом нет никакой вашей личной заслуги, и это не поднимает вас над остальными. Уверяю вас, несмотря на все ваши связи, я могу применить по отношению к вам такое давление, которое сделает вашу жизнь невыносимой.

— Тогда почему бы вам не сделать это? — медленно спросил Штайнер.

Штрански поморщился, но голос его сохранил надменные интонации:

— Вы еще слишком молоды. Я не сомневаюсь, что будь вы на моем месте, то не замедлили бы положить на чашу весов авторитет старшего по рангу. То, что я этого не делаю, должно вам дать пищу для размышлений. Думаю, уже одно это — наглядное свидетельство той разницы, которая существует между нами.

Штрански говорил мягким, едва ли не отеческим тоном. Тем не менее Штайнер скептически смотрел на него, а потом и вообще рассмеялся вслух:

— Вы не заметили двух вещей. Во-первых, связи, которые не дают вам покоя, возникли не по воле случая. Во-вторых, я никогда их для себя не добивался и никогда не пользовался ими в личных целях. Потому что, будь это так, а не иначе, вы бы вообще никогда не имели возможности мне приказывать. Что касается…

Он не договорил. Штрански вновь поднял в упреждающем жесте руку. Блиндаж наполнился приглушенным гулом.

— Наши самолеты, — поспешно произнес он. — А мы с вами продолжим разговор как-нибудь в другой раз. Взгляните сюда.

Он согнулся над картами и быстро набросал план контратаки.

— Как только вы дойдете до горы, ждите там прибытия ударного полка, после чего следуйте за ним на ваши старые позиции. Вам все понятно?

Поскольку в этот момент уже началась бомбежка, то Штайнер лишь коротко кивнул и вышел из блиндажа. Солдаты стояли, сбившись в кружок, и смотрели на гору, откуда к небу поднималось темное облако.

Штайнер тоже постоял несколько секунд, глядя, как самолеты извергают из себя свой смертоносный груз. Это зрелище доставило ему какое-то мрачное удовольствие, он даже сжал кулаки. «Это вам за Мейера, — подумал он, — за Мейера, за Пастернака, за Дорна и всех тех, кто остался лежать в этой земле».

Но тут до его слуха донесся громкий голос. Повернувшись, он увидел, что к нему шагает Крюгер.

— Что случилось? — спросил он.

— Дела дерьмовые, — буркнул в ответ Штайнер и велел Крюгеру собрать весь младший командный состав. Когда все собрались вокруг него, он объяснил им общий план действий, после чего довел до их сведения боевое задание для каждого взвода.

— Ты останешься со мной, — сказал он Крюгеру, который мрачно стоял в отдалении и чесал нос. — Ты, Голлербах, Керн и Фабер.

— Вот ублюдки! — выругался Крюгер. — Не дадут человеку отдохнуть даже десять минут.

— Когда над тобой будет два метра земли, вот тогда и отдохнешь, сколько твоей душе угодно, — мрачно пошутил Штайнер.

Он окинул взглядом вверенных ему солдат — что-то около ста человек. Все, как один, с оружием в руках, все, как один, готовы по первому сигналу ринуться в бой. Штайнер махнул рукой и двинулся вверх по склону. Как только гул авиамоторов стих, солдаты рассредоточились и двинулись за передовым отрядом вверх по изрытому воронками склону. Пока что не было сделано ни единого выстрела. Штайнер шел, опустив голову, и мучился вопросом, что они будут делать, если перед ними вырастет русский танк. Хотя большая часть танков сейчас была сосредоточена за поселком Канское, где они творили свое черное дело, отдельные бронемашины вполне могли оставаться здесь, на склоне. Даже одного танка было бы более чем достаточно. Штайнер не питал на этот счет никаких иллюзий. Он знал: солдаты устали и измотаны, а их боевой дух находится на нулевой отметке. Так что, услышав рев мотора, они тотчас без оглядки бросятся в бегство.

Когда Штайнер обходил стороной огромную воронку, к нему подошел Голлербах. Судя по всему, его товарищу не давал покоя тот же самый вопрос.

— Что ты намерен делать, если появятся танки? — спросил он с легким вызовом в голосе.

Штайнер равнодушно пожал плечами:

— Откуда мне знать?

Склон был крутым, и они уже порядком выбились из сил, однако до вершины было еще далеко. Штайнер обернулся — хотел убедиться, что его бойцы следуют за ним, и на какое-то мгновение ощутил мрачное удовлетворение и даже гордость — ведь он вел за собой целый батальон! Однако гордость тотчас сменилась горькой усмешкой — в его распоряжении не было и половины полного численного состава роты! Затем ему вспомнился Штрански. Вот кто, по идее, должен был вести их в эти минуты за собой, а не какой-то там взводный. Вспомнив недавний разговор, Штайнер цинично улыбнулся. Заносчивый ублюдок, презрительно подумал он. Склон постепенно сделался более пологим, вскоре слева стали видны старые позиции немецких войск. Вокруг — никаких признаков жизни. Впечатление такое, будто русские уже давно ушли вперед, на запад, оставив гору позади. Идти стало легче, и солдаты увеличили скорость.

— Они откроют огонь через минуту, произнес Крюгер, пытаясь отдышаться. Казалось, будто своими словами он отдал команду, потому что в следующее мгновение где-то впереди началась ожесточенная перестрелка. Солдаты Штайнера тотчас замерли на месте и огляделись по сторонам. Обожженная земля, кое-где все еще укутанная черным дымом, казалось, простиралась до горизонта, откуда в отдельных местах в воздух взлетали сигнальные ракеты.

— Это третий, — произнес Штайнер и, поймав недоуменный взгляд Крюгера, пояснил: — Третий батальон атакует с другой стороны горы. Мы тоже должны послать сигнальные ракеты.

Он взял у Фабера из рук пистолет и одну за другой послал в воздух две сигнальных ракеты. Оглянувшись назад, он увидел далеко внизу сад, где располагался их командный пункт. Еще дальше протянулся длинный гребень горы, на другой стороне которой должен находиться штаб полка. На небе не было ни облачка, так что обзор был великолепный.

К северу от них шум боя сделался еще громче. Большинство солдат бросились в воронки; их каски торчали из земли, словно огромные темные грибы.

— Чего мы ждем? — спросил Крюгер, глядя на выжженную землю у себя под ногами.

Керн сидел на земле, свесив в воронку ноги. Фабер, слегка ссутулившись и опираясь на пулемет, стоял рядом с Голлербахом.

— С какой стати мы должны таскать из огня чужие каштаны? — проворчал Керн. — Какой смысл нам торопиться? — Он повернулся к Штайнеру: — Мы дошли до горы, мы можем подождать там до тех пор, пока солдаты из третьего не присоединятся к нам.

Предложение звучало заманчиво. Бойцы многозначительно посмотрели друг на друга.

— Если мы пойдем дальше, — сказал Голлербах, — то нас увидят, и страшно подумать, что тогда будет.

Штайнер нерешительно повернул голову. Керн не спускал с него взгляда. Он давно уже принял для себя решение — при первом же выстреле нырнуть в воронку и переждать там, пока все не закончится. Потому что на сегодня с него хватит, стрельбой он уже сыт по горло. Не следует испытывать судьбу слишком долго.

— Вот что я вам скажу, — произнес он, видя, что другие молчат. — Мне кажется, что на сегодня мы выполнили то, что нам было приказано, так что пусть теперь эти чертовы идиоты подождут. Какой головой они думают, когда посылают нас воевать против танков голыми руками?

Фабер молчал и не спускал глаз с двух младших офицеров 1-й роты. Они сидели примерно в десятке метров от них и внимательно следили за словесной перепалкой. Почему-то ему показалось, что нерешительность Штайнера их забавляет. Большим пальцем Фабер поправил съехавшую на лоб каску.

— Думаю, нам лучше двинуться дальше, — сказал он и махнул рукой в ту сторону, откуда доносились звуки боя. — Нужно помочь ребятам. Да и приказ нам отдан такой же.

Штайнер нахмурился.

— Не тебе говорить мне, какой мне отдан приказ, — оборвал он Фабера. — Мы на вершине горы или где?

— Нет, не на вершине, — спокойно ответил Фабер, и Штайнеру показалось, будто он заметил в голубых глазах бывшего лесоруба презрение. Он даже открыл рот, чтобы отбрить его, однако передумал и, повернувшись к Фаберу спиной, решительно зашагал вперед туда, откуда доносились звуки боя. Фабер и Голлербах моментально увязались за ним. Лишь Крюгер остался стоять на месте, с досадой глядя им вслед. Однако стоило ему увидеть, что и другие бойцы тоже поднялись со своих мест, как он повернулся к Керну:

— Ну что, пошли!

— Сейчас догоню вас, — буркнул тот, хотя сам даже не пошевелился.

Крюгер шагнул к нему и обжег презрительным взглядом:

— Небось решил драпануть?

— Не твое дело, — огрызнулся Керн. Тем не менее он поднялся, отряхнул со штанов пыль и громко выругался. — Смотрю, вам, ублюдкам, не терпится получить пулю, — мрачно произнес он.

— Чем оно скорее закончится, тем лучше, — ответил Крюгер.

Вскоре они нагнали остальных. Солдаты продвигались вперед медленно, низко пригнувшись к земле. Куда только подевалась овладевшая Керном ярость. Его лицо было мертвенно-бледным от страха, однако он старался держаться поближе к Крюгеру. Тот двигался вперед, склонив голову, будто ему было уже все равно. Так они преодолели несколько сотен метров. Керн с нарастающей тревогой в душе отметил про себя, что с каждым их шагом горизонт отодвигался дальше на несколько километров. Он не решался повернуть голову, потому что знал: теперь их хорошо видно с лесной опушки, где располагалась русская артиллерия. Несколько минут он цеплялся за отчаянную надежду, что русские с такого расстояния не сумеют отличить немецкую пехоту от своих собственных солдат. И все равно у него было такое чувство, будто он голый среди толпы одетых людей. И хотя вокруг него было еще несколько десятков таких же, как он, ему казалось, будто он здесь совершенно один, единственная и потому удобная мишень для русских. Неожиданно он замер на месте. Вдалеке прогремели, один за другим, несколько взрывов, и он инстинктивно пригнулся. Что-то пронеслось над их головами со свистом и завыванием, и из земли вырос столб дыма. Солдаты распластались на земле, закрыв от ужаса глаза. Штайнер нырнул в воронку рядом с Голлербахом. Было похоже, что они угодили под долгий обстрел. Неожиданно ему вспомнились слова Фетчера — тот утверждал, будто снаряды никогда не попадают дважды в одно и то же место. Чепуха! Он прислушался. Обстрел прекратился столь же неожиданно, как и начался. Иное дело, что Штайнер не сразу это понял. Все еще не доверяя наступившей тишине, он выкарабкался из воронки. Ничего. И он тотчас взялся за дело. Не успела еще осесть пыль и развеяться дым, как он в полный голос отдавал команды своим солдатам. Спустя считаные мгновения те уже бежали вслед за ним, огромными прыжками преодолевая препятствия.

Стычка с русскими явилась неожиданностью для обеих сторон. Внезапно склон начал уходить к северу. Добежав наконец до вершины, Штайнер со своими солдатами застыл на несколько секунд, отказываясь поверить в то, что предстало их взгляду. Крутой склон у них под ногами был, как и все вокруг, изрыт оспинами воронок. И почти в каждой из них спрятались русские. Они лежали бок о бок, ведя огонь по незримому врагу, который, судя по всему, занимал позиции еще ниже по склону. Зрелище было совершенно фантастическое: вражеские спины на фоне дыма. Неудивительно, что оно повергло немецких солдат в растерянность. Они замерли на месте, выстроившись цепью на гребне горы. Затем краем глаза Штайнер заметил, что Фабер едва ли не с благоговейным трепетом установил пулемет и пригнулся, приготовившись открыть огонь. Другие солдаты тоже словно очнулись от сна. Стоило Штайнеру поднять руку, как, нарастая с каждой минутой, воздух тотчас наполнил треск ружейной стрельбы и стрекот пулеметов. Штайнер также успел заметить, что залегшие в окопах русские обернулись, в ужасе глядя на гребень горы. Немного ниже под ними развевался белый флаг. Штайнер, не глядя, выпустил очередь — им владело пьянящее чувство, которое даже не имело названия. Охваченный им, он не стал искать себе укрытия. Когда же мощным ударом его развернуло на девяносто градусов, он даже не понял сразу, что это значит. Смысл дошел до него лишь тогда, когда он выпустил из рук автомат, а до его слуха донесся тревожный крик. Он пошатнулся, с перекошенным от боли лицом рухнул на колени и схватился за правое плечо. Крюгер тотчас подскочил к нему. Он испуганно нагнулся над Штайнером и что-то прокричал, но его крик потонул в треске выстрелов. Затем к ним подбежали Голлербах и Керн. Они оттащили раненого на несколько метров в сторону и осторожно положили на землю.

— Больно? — озабоченно поинтересовался Крюгер. Штайнер покачал головой. Нужно было как-то успокоить товарищей.

— Ранение в мягкие ткани или что-то вроде того, — произнес он, глядя на плечо, где медленно расплывалось темное пятно. Боль была терпимой; куда хуже было то, что верхняя часть тела словно онемела.

Солдаты его батальона, находившиеся впереди, куда-то пропали, словно их снесло ветром вниз по склону. Затем он вспомнил, что его долг — вести их за собой в атаку. Не успел он произнести и слова, как откуда-то снизу донеслись ликующие крики.

— Ну, мы им поддали! — довольно воскликнул Крюгер и бросился вперед, туда, где за пулеметом по-прежнему лежал Фабер и всматривался вниз по склону. — Там наши из третьего! — крикнул он, обернувшись назад. — Видел бы ты, как иваны поднимают руки вверх!

Какое-то время спустя он вновь вернулся к Штайнеру.

— Потерпи, сейчас мы отправим тебя на перевязочный пункт. Но сначала нужно проверить, что там у тебя.

Он осторожно снял с товарища китель и взрезал пропитавшуюся кровью ткань.

— Плечевое ранение, — вынес он вердикт. — Пуля наверняка застряла в тканях. Будем надеяться, что кость не задета.

С этими словами Крюгер наложил на кровоточащую рану временную повязку. Лицо Штайнера посерело от боли, однако он нашел в себе силы подняться на ноги. Пока Крюгер и Керн вели его, поддерживая с обеих сторон, Голлербах подобрал свою скатку, перекинул через плечо русский автомат и поспешил вслед за ними. Так как подставлять себя под пули на обратном пути им не хотелось, они осторожно начали спускаться в том месте, где другие солдаты были заняты сбором пленных. Через несколько минут они уже были на командном пункте 3-го батальона. Лишь тогда они заметили, что Фабер шел вслед за ними.

Крюгер обратился к одному из бойцов, пробегавшему мимо. Оказалось, что перевязочный пункт расположен в ложбине всего в нескольких сотнях метров к западу. Пока они туда шли, Штайнер удовлетворенно отметил, что контратака увенчалась полным успехом. Теперь они могли занять новые позиции и ждать там, пока наконец не подоспеет ударный полк. Сейчас ему было значительно лучше. Если не считать тупой боли в плече, в принципе он чувствовал себя вполне сносно. Местность, по которой они шли, стала заметно ниже, и вскоре они вышли к блиндажу перевязочного пункта, спрятанному среди непролазного кустарника. Рядом со входом, все в бинтах, сидели и стояли бойцы с незначительными ранениями.

Штайнеру наложили новую повязку. Врач посоветовал ему дождаться темноты — было верхом безумия возвращаться назад на сборный пункт, когда вокруг полно русских танков.

— Я сделаю вам укол, — сказал врач. — А вечером вас отвезут к своим на тыловом грузовике. Час назад в Канском устроили новый сборный пункт.

Штайнер задумался, как ему лучше поступить. Затем отрицательно покачал головой.

— Нет, лучше я пойду к своим прямо сейчас, — сказал он. — Уж как-нибудь доберусь в Канское.

— Но ведь вам придется идти через гору, — предостерег его доктор.

— Знаю. Но я сначала двинусь по этому склону, а потом сверну.

— Как хотите. Следуйте вдоль ручья, пока он не повернет к северу, а затем идите прямиком через гору. Так вы не заблудитесь.

Врач кивнул и вернулся в блиндаж.

Штайнер посмотрел на своих товарищей. Те стояли вокруг него, с хмурым видом уставившись в землю.

— Я скоро вернусь, — заверил он их. — И прошу, не смотрите на меня так. Уверяю вас, вы будете только рады избавиться от меня.

— Это кто здесь будет рад? — громко спросил Крюгер и вновь энергично потер нос.

Штайнер улыбнулся:

— Особенно ты…

Крюгер недовольно фыркнул:

— Я?

— Да-да, именно ты.

— Ладно, не бери в голову, — посоветовал Голлербах. Но Крюгер уже успел завестись.

— Ты хоть знаешь, что ты можешь для меня сделать? — проревел он еще громче.

Штайнер кивнул.

— Тебе понравится, вот увидишь, — с улыбкой сказал он.

Прошипев что-то сквозь зубы, Крюгер повернулся и побрел мимо перевязочного пункта. Вскоре он исчез в кустах.

— Зря ты так, — упрекнул Штайнера Голлербах.

— Чушь! — ответил тот, правда, слегка раздраженно. — Он у нас чувствительный, как барышня, но, уверяю тебя, через пять минут он уже все забудет.

Штайнер повернулся к Фаберу. Тот стоял рядом с ними молча, с мрачным видом.

— Если я вернусь во Фрейбург, — сказал он ему, — то могу проведать твоих родных. Как ты на это смотришь?

— Они будут рады, — ответил Фабер. — Передай им, чтобы не волновались из-за меня. А если увидишь Барбару, то передай ей от меня привет.

— А кто она такая? Твоя девушка?

По лицу Фабера скользнула лукавая улыбка:

— Березка. Молодая березка.

В душном воздухе стояла тишина, словно не было никакой войны, никакой высоты 124,1. На запад среди зеленых кустов текла узкая речушка. Окружающая местность была видна во все стороны на несколько километров. Штайнеру было грустно расставаться с этим местом, как с какой-нибудь безобидной, хотя и малоприятной болезнью. К этому никогда не привыкнешь, размышлял он. Всякий раз то же самое и вместе с тем по-новому. Он протянул здоровую руку:

— Возможно, мне повезет, и я где-нибудь встречу Шнуррбарта. Но если он вернется раньше меня, скажите, чтобы он присмотрел за всеми вами, младенцами.

Он на мгновение умолк. А затем торопливо, но энергично принялся пожимать товарищам руки. Голлербах вызвался проводить его до Канского.

— Ты нам хотя бы изредка пиши, — сказал Керн. В его увлажнившихся глазах читалась печаль. Штайнер с удивлением отметил про себя, что уголки его собственных губ подрагивают, и поспешил отвернуться.

Крюгер с Голлербахом уже ждали его неподалеку, время от времени бросая в его сторону сердитые взгляды.

— Можешь кое-что для меня привезти? Я имею в виду, когда ты вернешься.

— Могильный камень.

Крюгер состроил брезгливую гримасу.

— Это я и сам тебе могу достать, — ответил он. — Нет. Я имею в виду кое-что другое. Ты привезешь мне флакон одеколона.

— Это еще зачем? — подозрительно поинтересовался Штайнер.

— На тот случай, если нас с тобой снова поселят в одном бункере, — ответил Крюгер, прикрывая ладонью рот.

Штайнер кивнул:

— Ты хочешь сказать, что у меня чересчур чувствительный нос?

— А кто здесь говорит про твой нос? — рявкнул Крюгер.

Штайнер пожал плечами:

— Да ты и сам знаешь, — произнес он с невинным видом, — обычно люди не чувствуют собственного запаха.

Его реплика осталась без комментариев.

— Ты даже не представляешь, как мне приятно будет какое-то время тебя не видеть, — со злостью произнес Крюгер.

Голлербах усмехнулся заранее и посмотрел на Штайнера. Тот отреагировал очень даже спокойно:

— Нет, ты ошибаешься. Очень даже хорошо представляю. Потому что сам нередко чувствую то же самое.

Не успел Крюгер вновь открыть рот, как Штайнер уже зашагал прочь.

— Не бери в голову! — бросил он через плечо.

Крюгер стоял, глядя ему вслед. Они уже отошли довольно далеко, когда он, сложив рупором руки, прокричал:

— Возвращайся поскорее!

Штайнер помахал на прощание здоровой рукой.

Какое-то время Штайнер и Голлербах шли молча. Время от времени Голлербах искоса посматривал на товарища. Штайнер все-таки сильный, размышлял он про себя. Раненый, а идет такое расстояние. Спустя какое-то время он поймал себя на том, что ему страшно не хочется возвращаться назад.

— Как бы мне хотелось и дальше идти с тобой! — признался он.

— Куда? — уточнил Штайнер.

— Домой, куда же еще?

Они замедлили шаг. Штайнер бросил взгляд на горы.

— Домой? — переспросил он тихо. — А где это?

— То есть как где?

— Ты знаешь, где находится твой дом? — спросил он.

— Я что, по-твоему, идиот?

— Это риторический вопрос, — усмехнулся Штайнер, но потом вновь посерьезнел: — Дом там, где ты счастлив. Разве не так?

— Так, конечно.

— И ты был счастлив дома, по-настоящему счастлив?

Голлербах задумался. Штайнер понимающе кивнул:

— Значит, нет. Быть дома — это не более чем привычка и презренное знание того, что нам не нужно переживать, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Это значит, находиться в компании горстки людей, которых ты любишь, а когда ты их теряешь, то это место становится тебе ненавистно, потому что все вокруг напоминает о них. Быть дома — значит добровольно отказаться от всего того, что у тебя есть, когда ты не дома. Это убогое существование и адское зеркало, которое показывает каждую новую морщинку на твоем лице. Поверь мне, из всех иллюзий самая большая иллюзия в нашей жизни — это уверенность в том, что где-то есть наш дом. Нет на земле такого места, где ты по-настоящему можешь сохранять равновесие, не балансируя на канате. Ты понимаешь, о чем я?

— Нет, — честно признался Голлербах.

Штайнер нахмурился:

— Неудивительно. Потому что так уж все устроено. С самого детства нам на глаза надевают шоры, чтобы мы не видели, что там сбоку от нас. И всякий раз, когда ты вот-вот увидишь что-то, они бросают тебе, словно псу, кость. И ты впиваешься в нее зубами и на какое-то время забываешь обо всем. Чем старше ты становишься, тем требовательнее, тем больше кость. Но потом наступает момент, когда ты всем сыт по горло — учебой, работой и так далее, — и тогда они бросают тебе самую большую кость. Самую главную, которая работает безотказно. Пока ты сгрызешь ее, ты затупишь все зубы, потому что она с тобой даже в постели, и у тебя нет свободной минуты на то, чтобы задуматься о других вещах. А, ладно!.. — И он презрительно махнул здоровой рукой.

— Тогда чего же ты хочешь? — спросил Голлербах.

— Сам не знаю, — честно признался Штайнер. — Человеку всегда кажется, что у него больше не осталось иллюзий. Но поверь мне, самая большая иллюзия — это убежденность в том, что ты свободен от иллюзий.

К этому моменту они прошли уже более километра, и плечо Штайнера вновь дало о себе знать. Вскоре они поравняются с Канским. Судя по всему, им предстояло преодолеть гору. Штайнер бросил взгляд на дорогу, на которой отпечатались следы шин бесчисленных машин. Она вела почти прямо на запад, исчезая где-то за дальними холмами. Возможно, огибая гору, она вела в Канское. Слева, примерно в двадцати метрах от них, речушка резко сворачивала к северу, где терялась на просторах бескрайней равнины. Должно быть, это и есть то самое место, о котором говорил доктор. Штайнер остановился и посмотрел на гору.

— В чем дело? — спросил Голлербах, вытирая со лба пот.

— Нам нужно перейти речку вот здесь, — ответил Штайнер. — Но давай сначала перекурим.

Они сели на землю там же, где и стояли. Штайнер сбросил китель, тем более что тот болтался на одном плече. Слава богу, что повязка еще не успела пропитаться кровью. Оба закурили. Голлербах с озабоченным видом уставился в землю.

— Не знаю, правильно ли я тебя понял, — сказал он. — Ты всегда говоришь про какие-то кости, которые они вечно нам бросают. Кто такие эти они, хотел бы я знать.

— Если бы я это знал, то знал бы все на свете, — ответил Штайнер. — Это из числа тех вещей, которые невозможно доказать. В них можно только верить или не верить. Кто знает, может, в один прекрасный день я доберусь до истины.

Он посмотрел на своего спутника. Лицо Голлербаха было грязным и красным от жары. Он снял каску, и светлые пряди волос упали ему на лоб. Как мало я о нем знаю, неожиданно подумал Штайнер. У нас почти не было времени друг для друга. Мы лежим в одной и той же грязи уже три года, а друг о друге толком так ничего и не знаем, кроме имени. А жаль.

— Жаль, — вздохнул Голлербах.

Штайнер улыбнулся явному совпадению мыслей и спросил:

— Чего жаль?

— Всего, — объяснил Голлербах. — Всего. В былые годы мне всегда хотелось вырваться из Мудау, моего родного городка. И вот теперь я вдали от него и меня тянет назад. Но стоит подумать, что опять придется вкалывать на чертовой железной дороге, как я уже не уверен, хочется ли мне туда. Ну почему это так?

— Наша самая большая ошибка состоит в том, что мы пытаемся думать больше, чем нам положено, — задумчиво произнес Штайнер. Он потрогал плечо и продолжил: — Говорят, что человек совершенное создание, когда на самом деле он не более чем жалкий компромисс между животным и чем-то лучшим, нежели он сам. Сколько в нем противоречий — мечтать о нектаре и амброзии, а есть свинину; говорить о любви, но при первой же возможности тащить в постель шлюху; твердить о праведности — и быть зверем по отношению к другому человеку. Что же в нас тогда хорошего?

Неожиданно ему расхотелось развивать дальше эту тему. Он нахмурился, глядя куда-то в пространство. Голлербах открыл рот, чтобы что-то ответить, но в следующий момент где-то позади них прогремело несколько взрывов. Жутковатое, леденящее душу эхо пророкотало прямо у них над головами.

— Танки! — воскликнул Голлербах.

Штайнер кивнул. Они сидели, боясь пошевелиться и напряженно прислушиваясь. Эти первые взрывы были лишь началом настоящего сражения. Канонада с каждым мгновением делалась все яростнее; в промежутках между взрывами можно было услышать звуки перестрелки.

— Похоже, это подоспел ударный полк, — предположил Штайнер. Он вспомнил, что Штрански, кажется, что-то говорил о противотанковых орудиях.

Теперь до них доносилось урчание моторов. Голлербах бросил взгляд на невысокую поросль рядом с речушкой. Чем не укрытие? Но они продолжали сидеть, глядя на гору. Правда, с этого места им было мало что видно, потому что склон, крутой в самом начале, делался чуть более пологим значительно выше.

К тому моменту, когда они увидели первый русский танк, тот был от них менее чем в семидесяти метрах. Штайнер крикнул, предупреждая товарища. Затем моментально развернулся и со всей быстротой, на какую были способны его ноги, бросился в кусты. Голлербах последовал за ним. Но, сделав всего пару шагов, вспомнил, что вещмешок Штайнера остался лежать там, где они только что сидели. Он обернулся, схватил мешок и бросился догонять товарища. Увидев, что Штайнеру до кустов бежать осталось лишь несколько метров, он хотел крикнуть ему, чтобы тот держался левой стороны, где кусты казались гуще. И в этот момент позади него что-то громыхнуло, земля разверзлась у него под ногами, и он рухнул, словно поваленное дерево. Он ничего не чувствовал, хотя и был в сознании. Глаза его оставались открытыми, и он увидел, что Штайнер резко остановился, повернулся и посмотрел в его сторону. А он кричал ему, чтобы тот не останавливался, чтобы бежал дальше, чтобы бросился в реку. И хотя Голлербах кричал на пределе сил, он почему-то не слышал собственного голоса, и в течение нескольких последующих секунд изумление по этому поводу так занимало его мысли, что он забыл обо всем другом. Внимание вернулось к нему лишь тогда, когда фигура Штайнера исчезла в облаке дыма и затем появилась вновь, словно свалилась откуда-то с неба. Затем он увидел, что Штайнер лежит на земле и как-то странно себя ведет. Казалось, он ползет, словно краб, но, к своему великому удивлению, Голлербах понял, что на самом деле его товарищ даже не сдвинулся с места. Зрелище было столь забавным, что он даже хихикнул. Но затем до него дошло, что вокруг подозрительно тихо. Он повернул голову, и его взгляд застыл.

Штайнер также был в сознании. Хотя ему казалось, что буквально каждая клеточка его тела пронзена осколками, и хотя от боли он был готов лишиться чувств, он пытался подползти к неподвижному Голлербаху. Он не отдавал себе отчета в бессмысленности своих действий. Потому что с того самого момента, когда он заметил, что на несчастного Голлербаха движется танк, он утратил всякую способность осознавать свои действия. Он извивался как безумец — глаза готовы вылезти из орбит, на губах пеной выступила слюна. Он беспомощно бил руками и ногами, и со стороны казалось, будто это круги, которые расходятся во все стороны от брошенного в воду камня, постепенно затихая. Наконец он тоже застыл в неподвижности, словно труп, лишь глаза горели огнем на бледном лице. Танк был всего в десятке метров от неподвижного тела, но тут Штайнер увидел, что Голлербах повернул голову. И тогда он открыл рот и закричал. Он кричал так, что вздыбилась земля и поднялась буря, которая, в свою очередь, снесла горы, словно это были лишь гигантские волны, что протянулись от горизонта до горизонта. Когда он поднял глаза, то увидел, что пространство между небом и землей начало постепенно заполняться, темнея от массы сухих листьев, что кружились все ближе и ближе, а потом посыпались на него, словно снег. Он, не глядя, увидел, как танк проехал по извивающемуся телу Голлербаха, вдавливая его в землю, как его гусеницы, направляясь на восток, оставили после себя на твердой почве кровавый след. И лишь пейзаж оставался все таким же под палящим полуденным солнцем. Только там, где позади тела Штайнера возле узкой речушки теснились кусты, были разбросаны несколько сухих листьев, а дальше, за кустами, между небом и землей, зияла страшная бездна.