Железный крест

12

Когда Штайнер предстал перед батальонным командиром, последний встретил его сдержанно и даже предложил сесть. Правда, взводный не спешил воспользоваться этим предложением и остался стоять.

— Вы можете сесть, — повторил Штрански с некоторым раздражением.

— Если только это ваш приказ, — ответил Штайнер.

— Что ж, считайте, что это приказ.

Штайнер нехотя выдвинул стул и сел. Штрански поставил керосиновую лампу на стол таким образом, чтобы самому остаться в темноте.

— Надеюсь, вы помните наш последний разговор, — произнес он, небрежно закидывая ногу на ногу.

Штайнер молча кивнул.

— В результате полученного вами ранения, — продолжал тем временем Штрански, — мы не смогли его завершить. Я же привык доводить дело до конца, что намерен сделать и сейчас.

Штрански говорил совершенно бесцветным тоном.

— Вы еще молоды. Вот почему я готов простить вам ваше поведение. Однако я сделаю это лишь в том случае, если вы признаете, что я был терпелив с вами.

— Вы имеете в виду тот случай, когда я поменял автоматы?

Штрански нахмурился.

— История с автоматами это лишь малая часть того, что я имею в виду, — произнес он. — Когда я разговариваю с вами, то исхожу из того, что вы не утратили способности мыслить.

На это Штайнер лишь пожал плечами:

— В таком случае вы слишком хорошо обо мне думаете. Но сейчас не об этом. Есть вещи, о которых принято говорить как мужчине с мужчиной, а не как начальнику с подчиненным.

Штрански испытующе посмотрел на него.

— Что ж, не удивлюсь, если вы так думаете, — произнес он с натянутой улыбкой, — но даже если мы закроем глаза на мое звание, этот разговор все равно останется разговором между неравными людьми. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что в гражданской жизни делается различие между просто людьми и личностями. Или вы об этом никогда не задумывались?

Штайнер закусил губу. Так вот ты куда клонишь, подумал он. Судя по всему, Штрански задался целью его унизить. В ответ он попытался придать голосу самую невинную интонацию:

— Я как-то не привык размышлять на подобные темы. Думаю, вы сумеете объяснить мне это различие.

— Попробую, — ответил Штрански и сложил на груди руки. По всей видимости, его лицо, с посеребренными сединой висками, и было призвано являть собой живой портрет этой самой выдающейся личности.

— Разница заключается в моральном и интеллектуальном превосходстве и происходит, хотите вы это признать или нет, из классовых различий. Тот, кто вырос в грязи, за исключением редчайших случаев, так в ней и останется, поскольку такой человек не привык воспринимать грязь как грязь. Надеюсь, это вам понятно?

Штайнер отрицательно покачал головой.

— Не согласен, — произнес он. — Мой жизненный опыт дает мне основания говорить, что талант, умение тонко чувствовать, сильный характер — это отнюдь не привилегия правящих классов. Если я правильно помню, отец Канта изготавливал седла, а отец Шуберта был бедным школьным учителем. Прошу простить меня, если полученное мною скудное образование мешает мне добавить к этому списку еще не один десяток имен. В восемнадцать лет я был вынужден сбросить с плеч школьный ранец и взять в руки лопату, дабы копать в земле никому не нужные ямы, вместо того чтобы развивать в себе личность.

Он говорил быстро, едва слышно. А потом вообще умолк, устремив взгляд мимо Штрански куда-то в темноту, в дальний угол помещения. Штрански ответил не сразу.

— Речь шла об общих понятиях, — наконец возразил он.

— Она и сейчас идет об общих понятиях, — негромко произнес Штайнер. — Я даже сказал бы, что полезные растения и сорняки произрастают на одной и той же земле. Или в Восточной Пруссии все по-другому?

Батальонному командиру было все труднее сохранять учтивость.

— Могу я спросить у вас, к какой категории вы относите лично себя?

Это уже был открытый вызов — то есть именно то, чего так опасался Штайнер. Он даже выпрямился на стуле.

— Насколько я понимаю, этот разговор предполагался как разговор об общих понятиях. Прежде чем перейти на личности, я бы хотел уточнить один вопрос.

— Что именно?

— Давайте вернемся к самому началу. Наш с вами разговор — это разговор между двумя людьми или между начальником и подчиненным?

— Не вижу причин, почему я должен дополнительно класть на чашу весов свое звание, — высокомерно парировал Штрански.

Штайнер удовлетворенно кивнул. Неожиданно он ощутил примерно тот же восторг, что и шахматист, который видит, что выигрывает партию.

— В таком случае, — негромко ответил он, — я имею полное право не отвечать на ваши бестактные вопросы.

Воцарилось молчание, могильное молчание; на какое-то мгновение Штайнеру даже показалось, будто он остался в комнате один. Не проронив ни звука, он ждал, как на это отреагирует Штрански. При этом он чувствовал себя человеком, который, бросив вниз по склону горы камешек, увидел, как прямо у него на глазах с грохотом обрушился оползень. И тем не менее Штрански даже не шелохнулся. Ярость проявила себя лишь злобным огнем в глазах.

— Вы забываетесь, Штайнер, — процедил он сквозь зубы.

На секунду Штайнер даже испугался его ярости, однако сумел стряхнуть с себя страх, этот продукт многолетней воинской дисциплины, и поднял голову.

— А вы забыли про наше с вами соглашение, — холодно возразил он. — Если вы неуютно чувствуете себя, стоя на позициях равенства, что ж, мы можем вернуться к уставным отношениям.

Штрански посмотрел на свои руки.

— Ваша дерзость может проистекать лишь из вашей глупости, — отеческим тоном произнес он. — Проистекай она из мужества, я бы, возможно, не оставил ее безнаказанной, хотя и восхитился бы ею.

Он резко поднялся и несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. Затем подошел к Штайнеру и встал перед ним. Тот остался сидеть на стуле, глядя на него снизу вверх.

— Таких, как вы, я встречал уже не раз, — продолжал тем временем Штрански. — И я всегда уничтожал их как омерзительных паразитов. Во время нашей первой встречи я сказал вам, что вы переоцениваете важность своей персоны. Если вы считаете, что способны произвести на меня впечатление, то глубоко ошибаетесь. В моих глазах вы не более чем наглый грубиян с замашками преступника, которого так и тянет наложить свои лапы на то, что принадлежит товарищу.

Штайнер медленно встал со стула. Бросив взгляд вниз, на собственные руки, он с удовлетворением отметил, что те не дрожат.

— Вы еще об этом пожалеете, — негромко сказал он.

Штрански правой рукой отряхнул рукав.

— За одно только это замечание, — процедил он, — дома я бы спустил на вас всех моих собак и вы бы бежали от них, пока до крови не сбили бы ноги.

— Мы не дома, — возразил Штайнер.

— Вскоре вы пожалеете, что оказались здесь.

Штрански повернулся к Штайнеру спиной, подошел к столу, снял телефонную трубку и вызвал Трибига.

— Жду вас у себя, — произнес он и вновь обернулся к Штайнеру. Тот стоял, небрежно прислонившись к стене. — Встать по стойке «смирно»!

Штайнер сделал шаг вперед и опустил руки.

— Вскоре вы и этому научитесь! — рявкнул Штрански. В этот момент вошел Трибиг. При виде Штайнера кровь прилила к его бледному лицу.

— Вы вызывали меня, герр гауптман? — обратился он к своему начальнику.

Штрански закурил сигарету, аккуратно положил горелую спичку в пепельницу и кивнул.

— Как там идет строительство моего блиндажа?

— Солдаты приступили к его сооружению, — отрапортовал Трибиг. — Работа продвигается медленно, так как земля чересчур твердая.

— И какой он уже глубины?

— Около полуметра.

— Блиндажу полагается быть трехметровой глубины. Штабс-ефрейтор Штайнер будет сегодня вечером занят на его сооружении до тех пор, пока не достигнет требуемой глубины.

— Сегодня вечером? — удивился Трибиг.

— Именно так. Сегодня вечером. Более того, сейчас он немедленно приступит к работе. Выдайте ему необходимый инвентарь. Я возлагаю на вас ответственность за то, чтобы к завтрашнему утру блиндаж был готов.

— Слушаюсь, герр гауптман, — пролепетал Трибиг. Штайнер молча слушал их разговор. Лицо его ничего не выражало. Наконец Штрански повернулся к нему:

— Подождите на улице.

Гауптман дождался, пока он выйдет, и лишь потом заговорил снова:

— Хочу попробовать найти к этому парню другой подход.

— Он что, отказался? — испуганно спросил Трибиг.

Штрански отрицательно покачал головой:

— Я передумал. Мы отзываем документы. Я завтра утром пойду к Кизелю. А теперь послушайте меня.

Излагая свой план, Штрански расхаживал взад-вперед по комнате. Трибиг слушал внимательно; испуганное выражение постепенно оставило его лицо.

Выйдя на улицу, Трибиг застал Штайнера рядом с домом. Тот стоял, засунув руки в карманы, и курил.

— Пойдемте за мной, — приказал ему Трибиг. Они обогнули дом и вышли в сад.

— Инвентарь находится вон там, — сказал Трибиг, указывая куда-то вдоль стены дома. Несмотря на темноту, Штайнер сумел разглядеть кучу выкопанного грунта и темный прямоугольник в земле. Он шагнул ближе и заглянул в него. Затем повернулся к Трибигу — тот нервно наблюдал за ним.

— А ты зачем здесь нужен? — спросил Штайнер, не вынимая изо рта сигареты.

— Я только хочу сказать тебе, что не имею к этому никакого отношения.

— Что ж, тебе крупно повезло, — буркнул Штайнер. Поскольку Трибиг даже не шелохнулся, Штайнер сделал к нему шаг. — Я слышал, что сегодня ты понес тяжелую утрату, — сказал он. — Но ничего. Твоего брата здесь еще хватает.

Трибиг ответил ему взглядом, полным ненависти.

— У меня есть лишь одно желание, — ответил он дрожащим голосом, — и мой командир его разделяет. Нам ничего не стоит отправить тебя под трибунал или найти другой способ от тебя избавиться. Но мы не хотим лишить себя удовольствия видеть, как ты загнешься.

Штайнер улыбнулся:

— Если ты хочешь меня пережить, советую тебе не нарываться.

— Ты идиот, — хрипло произнес Трибиг. — Круглый идиот, — добавил он и перешел на шепот: — Ты думаешь, кто-нибудь тебе поверил бы?

— Брандт поверил бы, — ответил Штайнер. — Но если бы я хотел распустить слухи, я давно бы уже это сделал.

— А если бы сделал, то кому бы поверили, тебе или мне, ведь я как-никак офицер, а кто ты? — Трибиг презрительно рассмеялся. — Ты упустил свой шанс, Штайнер. Я был в твоих руках, пока ты не вышел из блиндажа, и не секундой более.

— Возможно, — согласился Штайнер. — Но кто ты такой, чтобы о тебе говорить? Ты не стоишь даже пули, которой я в самое ближайшее время продырявлю твою мерзкую шкуру. Даже этого ты не стоишь, хотя рано или поздно мне придется это сделать. А теперь прочь с моих глаз!

Трибиг сжал в беспомощной ярости кулаки.

— Спасибо за предупреждение, — процедил он сквозь зубы.

— Всегда пожалуйста, — холодно ответил Штайнер.

Трибиг еще постоял пару секунд, пригнувшись, — казалось, он либо вот-вот повалится, либо прыгнет на Штайнера, — затем развернулся на каблуках и пошел прочь. Штайнер оглянулся по сторонам. К его величайшему удивлению, из темноты сада вынырнули две фигуры и направились в его сторону. Он их тотчас узнал.

— Вас откуда сюда занесло? — спросил он, удивленно покачав головой.

— Оттуда, — ответил Шнуррбарт и указал большим пальцем через плечо.

— Все было так интересно, — пробормотал Крюгер, зажигая сигарету.

— Вы подслушивали наш разговор?

— Не совсем, — пояснил Шнуррбарт. — Но все равно интересно. Так ты идешь с нами?

— Только не в данный момент, — ответил Штайнер, — потому что сегодня мне поручено копать блиндаж для командира батальона.

Приятели в изумлении уставились на него.

— Кем поручено? — негромко уточнил Шнуррбарт.

— Самим командиром.

— Ну и дела, — проворчал Крюгер. — С каждой минутой становится все интереснее. — Он повернулся к Шнуррбарту: — Сейчас приведу ребят.

И не дожидаясь ответа, заторопился из сада.

— Что он задумал? — спросил Штайнер.

Шнуррбарт пожал плечами.

— А ты думал, мы бросим тебя здесь одного? Вшестером дело будет продвигаться гораздо быстрее.

— Вы с ума сошли, — пробормотал Штайнер. — И вообще, как вы здесь очутились?

Шнуррбарт сел на землю.

— Нам показалось, что тебя слишком долго нет, и мы заволновались. Крюгер предложил первым делом посмотреть здесь, и мы отправились на твои поиски. И как только подошли к дому, то увидели вас с Трибигом. Вы с ним вышли в сад. Нам это показалось подозрительным, и мы решили дождаться, пока этот тип уйдет. Вот и все.

— Все с вами ясно, — произнес Штайнер и облегченно вздохнул, с трудом поборов в себе желание положить руку на плечо Шнуррбарта.

— Они сейчас подойдут, — заверил его Шнуррбарт, вытаскивая из кармана трубку. Штайнер посмотрел на часы. Десять минут одиннадцатого. Внезапно до них донеслись громкие голоса. Шнуррбарт тотчас вскочил на ноги.

— Это Мерц! — воскликнул он с тревогой в голосе. — Что он здесь забыл?

На садовой тропинке послышались торопливые шаги, а спустя мгновение из-за угла дома появились пять фигур. В первой из них Штайнер узнал лейтенанта Мерца.

— Что здесь происходит? — потребовал ответа лейтенант. За его спиной виднелись Фабер, Мааг и Керн, все, как один, с перепуганными лицами. Крюгер шагнул к Шнуррбарту и вместо ответа на его немой вопрос лишь пожал плечами.

— Мы случайно наткнулись на него, — шепотом пояснил он. — Когда он услышал, что происходит, то настоял, что пойдет вместе с нами.

Крюгер посмотрел на Штайнера, который в тот момент отвечал на вопрос ротного. Собственно говоря, он лишь повторил приказ командира батальона.

— А почему, собственно, был отдан такой приказ? — поинтересовался Мерц.

— Понятия не имею! Мы с герром гауптманом имели приятную беседу.

— Что вы имеете в виду под словом «беседа»?

Штайнер улыбнулся:

— Приватный разговор.

— С одобрения самого командира батальона?

Штайнер потер подбородок и расплылся в улыбке:

— Я по натуре осторожен.

Мерц на секунду задумался. Затем велел Штайнеру приступить к работе, а сам повернулся к остальным:

— А вы возвращайтесь к себе.

Видя недовольное выражение на их лицах, добавил:

— Если штабс-ефрейтору понадобится ваша помощь, вас поставят в известность.

Солдаты многозначительно переглянулись. Кивнув Штайнеру — мол, держись, брат! — они нехотя удалились. Мерц какое-то время оставался стоять на месте — хотел проследить за тем, как Штайнер спрыгнет в яму и возьмется за лопату. Убедившись, что приказ выполняется, он развернулся и направился по дорожке вон из сада.

Придя в свой дом, он тотчас позвонил Кизелю. Разговор занял какое-то время, потому что Кизель должен был посовещаться с Брандтом. Когда Мерц положил трубку, на губах его играла довольная улыбка. Он немного подождал, а потом вновь взялся за телефонную трубку. На другом конце провода раздался сонный голос гауптмана. Мерц извинился за то, что вынужден его побеспокоить в столь поздний час. Ему только что был звонок из штаба полка, пояснил он.

— Мне сказали, что Штайнер сейчас у вас. Полковник немедленно требует его к себе.

Он умолк и стал ждать, что услышит в ответ. На другом конце провода царило молчание, и в какое-то мгновение он даже подумал, что Штрански повесил трубку. Однако вскоре тот заговорил, правда, с трудом подбирая слова:

— Хорошо, он тотчас же… будет у вас.

Затем последовал какой-то шум, но Мерц так и не понял, что это такое. Вскоре гул в трубке прекратился, и оператор равнодушным тоном спросил:

— Разговор окончен?

Мерц оставил вопрос без ответа, а сам прислушался.

— Разговор окончен? — повторил оператор свой вопрос. И, не получив вновь ответа, добавил: — Тогда я вас разъединяю.

Мерц повернулся к окну и бросил взгляд на море. Горы белели в темноте, словно тронутые заморозками. Ночное небо над горами было увенчано сияющей диадемой звезд, ниспадая, словно темный плащ, к морю, отражаясь в бескрайней водной глади. У Мерца защемило в груди; впечатление было такое, будто земля и небо держат друг друга в крепких объятьях — безмолвная, меланхоличная умиротворенность. Еще ни разу он не ощущал с такой остротой, как мелка и ничтожна по сравнению с величием природы его собственная жизнь.

Трибига разбудил пронзительный телефонный звонок. Чертыхнувшись себе под нос, он на ощупь направился к столу. Правда, стоило ему услышать на том конце провода голос начальника, сон как рукой сняло.

— Жду вас у себя! — приказал Штрански. — Причем немедленно.

Трибиг, заикаясь, что-то промямлил в ответ и с судорожной поспешностью принялся одеваться. Он был так напуган, что даже когда спустя пять минут подходил к дому командующего, его все еще колотила дрожь. Прежде чем войти внутрь, он на цыпочках обогнул дом, чтобы удостовериться, что Штайнер еще занят на земляных работах. И лишь потом поспешил внутрь. Он застал начальника в таком гневе, какого за тем отродясь не водилось. Штрански стоял за столом. Увидев адъютанта, он весь подался вперед и заорал:

— Где вас черти носили? Я же сказал вам — немедленно!

— Я должен был одеться, — ответил Трибиг, дрожа как осиновый лист.

Штрански побагровел.

— Одеться! — взревел он. — Солдат всегда одет, даже когда он в постели с женщиной. Подойдите ко мне. Где Штайнер?

— Занят на сооружении блиндажа, как вы приказали, — прошептал Трибиг и робко сделал шаг вперед.

— Отведете его в штаб полка, причем немедленно, — сказал Штрански. — Полковник хочет видеть в… — он посмотрел на часы, — …ровно в одиннадцать. Вы понимаете, что это значит?

Трибиг беззвучно пошевелил губами. Он был так огорошен этим известием, что лишился дара речи. Он уже видел, как на его голову обрушиваются все мыслимые и немыслимые несчастья.

— Наверное, это все из-за рапорта.

Штрански злобно кивнул:

— Не сомневаюсь. До Брандта каким-то образом дошло, что случилось здесь сегодня вечером. И я готов спорить на что угодно, что здесь постарался этот проходимец Мерц.

— Подобного следовало ожидать, — промямлил Трибиг.

Штрански облил его презрительным взглядом:

— А я ожидал. Или, по-вашему, я не знаю, что буквально за каждым моим шагом следят? — Штрански саркастически хохотнул. — Эти господа меня недооценивают. Я покажу им, что гауптман — это гауптман, а ефрейтор — это всего лишь ефрейтор, независимо от того, сколько раз он ищет спасения за спиной у полкового начальства.

С этими словами он начал нервно мерять шагами комнату.

Трибиг нервно облизал губы.

— И что вы намерены предпринять, герр гауптман?

— Мне необходимо время, — ответил Штрански. — Что бы ни случилось, вы должны поговорить с Брандтом до того, как к нему придет Штайнер. Скажите полковнику, что я отказываюсь от Железного креста, поскольку считаю ниже моего достоинства носить награду, подкрепленную подписью низшего по рангу, чье возмутительное поведение граничило с откровенным неповиновением. Завтра я намерен отправить по этому поводу письменный рапорт в штаб полка. Ты также скажешь командующему, что я ни за что на свете не стану заискивать перед человеком с преступным прошлым, у которого есть все основания для того, чтобы желать мне зла, потому что моего единственного слова будет достаточно, чтобы отправить туда, где ему самое место, а именно — к стенке.

Трибиг ахнул от страха:

— Но герр полковник Брандт…

Раздраженным взмахом руки Штрански не дал ему договорить.

— Герр полковник, — произнес он, чеканя каждое слово, — будет не в состоянии проигнорировать обоснованную жалобу командира батальона. Я устал от того, когда какой-то глупый ефрейтор воспринимает меня как бестолкового мальчишку, полагая, что находится под покровительством командира полка. Если моя жалоба не будет принята, я буду вынужден закрыть глаза на субординацию и обратиться непосредственно к командиру дивизии. Я хочу, чтобы вы повторили все, что я сказал, полковнику, причем слово в слово.

— А вы бы не могли вручить мне вашу жалобу в письменном виде? — робко спросил Трибиг.

Штрански презрительно ухмыльнулся:

— Думаю, что обойдемся без нее. Стоит им что-то написать, как эти умельцы тотчас найдут повод обернуть против меня мои же собственные слова. Думаю, хватит и того, что завтра утром я подам письменный рапорт по поводу выходки Штайнера. А теперь повторите, что вы должны сказать полковому начальству.

Штрански сел, а Трибиг, не зная, куда деть себя от неловкости, повторил его слова, которые вкратце успел записать на клочке бумаги. Когда он закончил, гауптман удовлетворенно кивнул.

— В целом это как раз то, о чем мы с вами говорили сегодня днем, когда обсуждали наши действия в том случае, если Штайнер откажется поставить свою подпись. Быть может, сказано в более сильных выражениях, но это не повредит. Нельзя позволять себя унижать. В жизни самое главное — идти в наступление. Ступайте прямо сейчас.

Трибиг спешно покинул командный пункт. Сначала он вернулся к себе, затем пошел проверить, как идут дела у Штайнера. Тот уже стоял по грудь в яме.

— Вылезай, тебя ждут в штабе полка! — сказал ему Трибиг, но Штайнер лишь равнодушно посмотрел в его сторону.

Надо сказать, взводный весьма умело скрыл свое удивление, хотя, сказать по правде, плохо понимал, с какой стати он понадобился полковнику в столь поздний час. Поскольку Трибиг, ничего не объяснив, решительно зашагал дальше, Штайнер не стал задавать вопросов. Он лишь пожалел, что безоружен, поскольку у Трибига был при себе пистолет. Но уже в следующее мгновение на его губах заиграла презрительная улыбка. Главное — не поворачиваться к Трибигу спиной, и этот ублюдок ни за что не решится потянуться за оружием.

Тем временем они миновали с десяток узких, темных улочек, и Штайнер постепенно утратил ориентацию в пространстве. Время от времени то перед одной, то перед другой дверью им попадался сонный часовой, который вопрошающе смотрел в их сторону. Наконец из лабиринта жилых домов они вышли на темную улицу, обсаженную с обеих сторон деревьями. Штайнер украдкой посмотрел на часы — как оказалось, они шли по городу вот уже двадцать минут. В следующее мгновение голос из темноты велел им остановиться.

— Это штаб полка? — спросил Трибиг. Штайнер разглядел неясный силуэт. Приблизившись к ним, часовой спросил пароль.

— Кубань! — ответил Трибиг и поспешил добавить: — Нас ждет командир полка.

По всей видимости, к этому моменту часовой узнал офицерскую форму и щелкнул каблуками. Справа от них белела стена. Они прошли в ворота, которые охранял еще один часовой. Невысокое крыльцо привело их к парадной двери. Войдя в нее, они оказались в длинном коридоре.

— Подожди здесь! — велел Трибиг.

Штайнер засунул руки в карманы. Пока они шли по темным улицам, он успел успокоиться и теперь с презрительной усмешкой на губах наблюдал, как лейтенант робко постучал в дверь. Но никто не откликнулся на его стук, никто не предложил им войти. Вместо этого на пороге вырос Кизель. Увидев Трибига, он удивленно выгнул брови. Затем он заметил Штайнера. На какую-то долю секунды показалось, что по лицу его пробежала слабая улыбка. Но поскольку Штайнер не был в этом уверен, он медленно вынул руки из карманов.

— Вы хотели видеть меня? — спросил Кизель у Трибига.

— Меня послал гауптман Штрански, — ответил тот. — Я должен поговорить с командиром полка.

Лицо Кизеля приняло сдержанное выражение.

— По какому поводу? — поинтересовался он официальным тоном.

— По поводу… — Трибиг покосился на Штайнера и умолк. Однако спустя секунду вновь набрался мужества: — Я прошу разрешения лично поговорить с командиром полка по официальному вопросу.

— Минуточку, — ответил Кизель и направился назад в комнату. Дверь за собой он закрыл.

Отсутствовал он довольно долго, а когда вернулся, то не сказал ни слова, а лишь кивком головы предложил Трибигу войти. Правда, прежде чем тот последовал за ним, обратился к Штайнеру:

— Командующий просил вас немного подождать.

— С удовольствием, — ответил Штайнер. Кизель быстро повернулся, чтобы уйти, однако, прежде чем он закрыл за собой дверь, Штайнеру показалось, что он заметил на его губах сардоническую усмешку. Взводный задумчиво посмотрел на свои грязные сапоги. Да, неплохо было бы их почистить, но с другой стороны — когда бы он успел это сделать?

Ждать пришлось долго. Чтобы как-то разогнать скуку, Штайнер прохаживался по коридору, освещенному двумя свечами. В конце коридора начиналась лестница, покрытая толстой ковровой дорожкой. Он присел на нижнюю ступеньку и вытянул ноги. Внезапно на него накатила усталость, и он закрыл глаза. Пошли они все к чертовой матери — Штрански, Трибиг, Брандт и все остальные. Он начал что-то негромко насвистывать себе под нос. И вновь ему в глаза бросились грязные сапоги. Их вид вселил в него беспокойство, и он, пока никто не видит, вытер их о край ковра. После чего вновь уселся поудобнее и попытался ни о чем не думать. Ему было трудно держать глаза открытыми, и потому он заморгал. Если я их сейчас закрою, подумал он, меня тут же сморит сон.

Из дремоты его вывел чей-то громкий голос. Штайнер, слегка пошатываясь, поднялся на ноги, поспешно вытянулся и растерянно оглянулся по сторонам. Перед ним стоял Кизель.

— Мне показалось, что вы спите, — произнес он.

— Похоже на то, — пробормотал Штайнер, потирая глаза.

Кизель покачал головой:

— Эх, мне бы вашу совесть. Пойдемте.

Они вошли в кабинет, и несколько мгновений Штайнер плохо соображал, куда попал. Комната была до отказа забита мебелью, и он не сразу увидел, присутствует ли здесь полковник. В следующую секунду он услышал знакомый зычный голос. Брандт сидел за огромным столом, заваленным разного рода бесполезными предметами, держа зажженную сигарету.

— А, вот и ты наконец, — громко произнес он. — В следующий раз, когда тебя ранят, предупреди меня за неделю, что мы вот-вот потеряем тебя. — Он хохотнул собственной остроте, а потом спросил: — Ну, как твои дела, Штайнер?

— Не жалуюсь, — вяло ответил Штайнер, чувствуя себя круглым дураком.

Правда, Брандт, судя по всему, был иного мнения. Он встал, обменялся с ним крепким рукопожатием и жестом предложил садиться:

— Устраивайся поудобнее. Я слышал, что ты сегодня трудился весь день.

— Каждый делает то, что может, — пробормотал Штайнер, проклиная собственную сонливость. Он сел на стул и взял из протянутого Брандтом портсигара сигарету. Он обратил внимание, что Кизель тоже сел — на старомодную кушетку в дальнем конце кабинета — и не спускал с него любопытных глаз. Неожиданно до него дошло, что Трибига в комнате нет. Штайнер закурил и внимательно посмотрел в лицо полковнику.

— Ну, как тебе госпиталь? — поинтересовался Брандт.

Штайнер вежливо улыбнулся.

— Неплохо, — он не стал пускаться в долгие рассуждения. Если судить по лицу полковника, Брандт пребывал в благостном расположении духа, хотя, с другой стороны, полковник вряд ли бы послал за ним в такую темень, чтобы спросить, как ему понравилось в госпитале. К тому же почему его сопровождал Трибиг и куда он потом подевался?

Но тут полковник заговорил снова:

— Расскажи мне про свое ранение. Насколько мне известно, ты получил его, когда возвращался в Канское.

— Верно, — подтвердил Штайнер и принялся рассказывать историю, хотя для краткости и не стал вдаваться в подробности. Он говорил, и полковник внимательно его слушал.

— Да, тебе не позавидуешь, — вздохнул Брандт, когда Штайнер окончил свой рассказ, и помрачнел лицом при мысли о том, скольких бойцов — счет шел на сотни — они недосчитались в тот день, когда ударный полк предпринял неудачную контратаку.

Штайнер затянулся сигаретой. Присутствие Кизеля действовало ему на нервы — все это время гауптман не спускал с него глаз.

— Я опасался, что так оно и будет, — сказал он. — Я был рад, что мне не придется карабкаться через гору во второй раз.

Они продолжали беседовать и уже курили третью сигарету, когда Брандт, положив руки на стол, неожиданно подался вперед и как бы невзначай спросил, видел ли Штайнер, как гауптман Штрански вел за собой вперед вторую роту — незадолго до того, как русские развернули в тот вечер массированное наступление. Штайнер ответил на его вопрос изумленным взглядом. Ему вспомнилось, что Шнуррбарту и Крюгеру задавался все тот же вопрос, и потому тотчас насторожился.

— Контратаку возглавлял лейтенант Мейер, — ответил он. — Что касается гауптмана Штрански, то в течение всей контратаки его не было видно.

От него не укрылось, что Брандт и Кизель обменялись многозначительными взглядами. А Кизель даже спросил у него, насколько он уверен в том, что говорит.

— Абсолютно уверен, — подтвердил Штайнер. — Во-первых, будь он там, я бы наверняка его заметил, а во-вторых, сразу после боевой операции лейтенант Мейер должен был доложить гауптману о положении дел на передовой.

— Откуда вам это известно? — уточнил Кизель.

— Потому что донесение лейтенант составлял при мне, — ответил Штайнер.

Брандт издал удивленный возглас.

— И когда это было? — спросил он.

Штайнер, не понимая, в чем причина волнения полковника, вопросительно посмотрел ему в лицо.

— Сразу после атаки, — сказал он и принялся излагать порядок боевых действий.

Наконец Штайнер закончил свой рассказ. Полковник сидел, опустив голову, погрузившись в раздумья. Что-то в выражении его лица послужило Штайнеру предостережением: будь осторожен! Но в чем бы ни заключалась эта угроза, судя по всему, она была направлена не на него, так как вскоре полковник поднял глаза. На губах его играла слабая улыбка. Брандт повернулся к Кизелю.

— Пригласите сюда Трибига, — распорядился он. Пока Кизель отсутствовал, он больше не проронил ни слова.

Стоило Трибигу в сопровождении Кизеля переступить порог и увидеть Штайнера — тот в непринужденной позе сидел у стола, — как он нервно закусил губу. Стоявшее в комнате молчание моментально наполнило его душу невыразимым страхом.

Наконец Брандт заговорил — на редкость тихо и вкрадчиво:

— Вы поставили свою подпись, лейтенант Трибиг. Скажите, вы были свидетелем тому, как гауптман Штрански возглавил контратаку?

Трибиг не спешил с ответом — казалось, он не в силах принять окончательное решение. Наконец он нахохлился и заговорил:

— Я сопровождал командира батальона до самой горы и видел, как он подозвал к себе нескольких солдат. После чего герр гауптман отправил меня назад, на командный пункт.

— Зачем? — спросил Брандт.

— Он считал, что кто-то должен непременно там находиться на тот случай, если вы позвоните.

— В таком случае откуда вам известно, что именно Штрански возглавил контратаку? Ведь вы, лейтенант Трибиг, как свидетель поставили на документе свою подпись.

На этот раз Трибиг выпалил, не задумываясь:

— От раненых бойцов, которые возвращались с передовой.

В этом месте в разговор вмешался Кизель:

— Можно мне задать один вопрос? — спросил он, обращаясь к полковнику. Брандт кивнул, и Кизель повернулся к Трибигу: — Вы не могли бы назвать имена этих раненых бойцов?

— Это были ротные, а не штабные солдаты, — уклончиво ответил Трибиг. — Мне они были знакомы лишь наглядно. К тому же, когда я с ними говорил, было уже темно. Но у меня не было повода усомниться в правдивости их слов.

— Вам следовало записать их имена, — сказал Кизель.

Трибиг пожал плечами.

— В той суматохе? — пробормотал он. — Я сам едва не лишился головы.

— И тем не менее, — холодно произнес Брандт, — лейтенант Трибиг, прошу вас принять к сведению одну вещь. Я лично проверил все ваши заявления. И гауптман Кизель сейчас проинформирует вас о результатах проведенного нами расследования.

Штайнер слушал их разговор и все больше и больше задавался вопросом, что за этим последует. У него на глазах Кизель вытащил из кармана лист бумаги, быстро пробежал его глазами и поднял голову.

— В ходе нашего расследования выяснилось, — произнес он ровным тоном, — что на сегодняшний день во второй роте насчитывается сорок два солдата, принимавших участие в вышеупомянутой контратаке. Все они единогласно утверждают, что ее возглавил лейтенант Мейер. Никто из них не видел гауптмана Штрански, и никто из них ничего не знает о том, что во время атаки он был вместе с ротой.

— Отлично, — произнес Брандт и повернулся к Трибигу. Вид у лейтенанта был такой, будто его поставили к стенке перед расстрельным взводом.

— Надеюсь, вы не станете утверждать, что все это случайные совпадения? Если выяснится, что гауптман Штрански прислал нам заведомо ложный рапорт, то я буду вынужден довести это до сведения штаба дивизии. В этом случае вам, лейтенант Трибиг, придется оправдывать свое поведение перед судом чести.

Штайнер искоса поглядывал на Трибига и потому не мог не заметить, что лоб у того покрылся испариной. Правда, никакого сочувствия он не испытывал. Теперь, когда ему окончательно стало понятно, что здесь происходит, единственное, что он ощущал, — это презрение. Паршивые гиены, вот кто они такие, эти Трибиг и Штрански. А еще он подумал о том, что ни Шнуррбарт, ни Крюгер вообще не имели никаких наград, хотя заслужили их как минимум сотню раз.

Правда, судя по всему, Трибиг успел оправиться от первоначального испуга.

— Мною руководила моя искренняя убежденность, герр полковник, — произнес он с некоторой твердостью в голосе.

— Мы здесь не ставим под сомнение вашу искреннюю убежденность, она здесь ни при чем, — ледяным тоном ответил Брандт. — Вы имеете право подтверждать лишь то, что видели воочию, а не то, что услышали из чьих-то уст. На мой взгляд, нет ничего более презренного, нежели пытаться присвоить себе лавры, которые по праву принадлежат тому, кто пал на поле боя. Я же вынужден прислушаться к показаниям штабс-ефрейтора Штайнера. Он находился в непосредственной близости от Мейера. Если он не откажется от своих слов, что гауптман Штрански во время вышеназванной контратаки был не с ротой, а где-то еще, то я буду вынужден наложить на гауптмана дисциплинарное взыскание.

С этими словами он повернулся к Штайнеру:

— Вы не отказываетесь от своих слов?

В комнате воцарилось молчание. Штайнер колебался, не зная, что предпочесть — правду или возможность избавиться от врага самым дешевым и легким способом. Он был отнюдь не в восторге от того, что кто-то посторонний вмешивается в его с гауптманом отношения. Это его проблемы, и решать их тоже ему самому.

— Могу я обдумать этот вопрос в течение нескольких дней? — спросил он у Брандта.

Тот опешил.

— Обдумать? — переспросил он с гневом и разочарованием в голосе. — А что, собственно, здесь обдумывать? Вы видели гауптмана? Да или нет?

Штайнер закусил губу. Но в это мгновение к нему пришла помощь — пришла оттуда, откуда он ее не ожидал.

Кизель поднялся со своего места и стремительно направился к ним.

— По-моему, штабс-ефрейтор Штайнер прав, — произнес он, обращаясь к Брандту. Тот сидел за столом мрачнее тучи. — На столь важный вопрос не стоит отвечать сгоряча, здесь необходимо все как следует взвесить.

Брандт вскочил на ноги:

— Только не надо заводить ту же самую чушь! Здравый смысл должен подсказывать вам, что…

Он не договорил, заметив, что Кизель многозначительно ему подмигивает. Тогда полковник повернулся к Трибигу и Штайнеру и велел им подождать за дверью.

— В чем дело? Что за чепуха здесь происходит? — спросил он у адъютанта, когда те двое вышли вон.

— Разумеется, чепуха, — согласился Кизель. — Штайнеру прекрасно известно, где находился во время контратаки Штрански.

Он сделал несколько шагов по комнате, затем резко обернулся.

— У нас с вами есть два варианта, — добавил он спокойно. — Вы можете довести расследование до конца и даже отправить Штрански под трибунал. Но в этом случае Штайнеру придется выступать в качестве свидетеля. Не думаю, что ему понравится эта роль. Возможно, именно по этой причине он хотел бы спустить это дело на тормозах.

Брандт задумчиво потер подбородок.

— Мы могли бы его не вмешивать, — предложил он после долгой паузы.

Кизель с сомнением покачал головой.

— Штрански заподозрит неладное, — возразил он. — Если мы не привлечем главного свидетеля, он наверняка задумается над нашим поведением и сделает неправильные выводы. Думаю, нам не стоит подставлять себя. Более того, мы при всем желании не сможем посадить в грузовик всех солдат второй роты — сорок два человека — и отправить бог знает куда, чтобы они выступили в роли свидетелей. — Заметив, что начальник нахмурился, Кизель шагнул к нему ближе и заговорил едва ли не умоляющим тоном: — На вашем месте я бы не стал делать ничего такого, что грозило бы Штайнеру вторым военным трибуналом, на котором он будет выступать пусть даже в роли свидетеля. Штрански наверняка припомнит его прошлое, и мы с вами окажемся в щекотливом положении. К тому же открытым остается вопрос: сумеем ли мы убедить судей?

— Но это же курам на смех! — рявкнул Брандт и стукнул кулаком по столу. — Он не сумеет обвести меня вокруг пальца, да еще так, чтобы обман сошел ему с рук!

— И не сойдет, — спокойно ответил Кизель. — Я говорил о двух вариантах. Но вы, если примете мое предложение, можете нанести гауптману куда более чувствительный удар.

— Это как же? — спросил полковник.

Кизель сел на стул и закинул ногу на ногу.

— Сегодня вечером я внимательно наблюдал за Штайнером, и мне кажется, что я кое-что понимаю в психологии. По моему убеждению, ему не только претит перспектива выступить свидетелем на военном трибунале, но и сама мысль о том, что он будет главным свидетелем против Штрански.

Брандт покачал головой:

— Но почему, во имя всего святого? Судя по тому, что рассказал Мерц, он должен гореть отмщением.

Полковник издал раздраженный смешок.

— Нет, Кизель, с вашей стороны это чистой воды фантазия! Штайнер спит и видит, как Штрански корчится в аду. Кстати, я хотел бы знать, что, собственно, произошло сегодня вечером. — Брандт потер подбородок. — Я вам с самого начала говорил, что между этими двумя начнутся трения, — добавил он с упреком в голосе, на что Кизель лишь пожал плечами.

— За каждой минутой не уследишь, — ответил он. — Но отныне я постараюсь постоянно держать этих двоих в поле зрения. Надеюсь, мой шурин сможет информировать даже лучше, нежели Мейер. Однако не следует забывать, что я не могу всякий раз вмешиваться в отношения между Штрански и Штайнером, оставаясь при этом незамеченным. Думается, чтобы понять, что там между ними не так, нам следует прежде всего уяснить, какие мотивы ими движут.

— Уверен, вытащить эти мотивы из Штайнера не составит особого труда, — с жаром возразил ему Брандт.

Кизель улыбнулся:

— Я так не думаю. Мое впечатление таково, что разницу в положении между собой и гауптманом он рассматривает как сугубо личное дело. А что касается Штрански, то он скорее будет говорить о последствиях, чем о причинах. Что вы станете делать, если он потребует для Штайнера самых строгих мер дисциплинарного взыскания?

— А это уже моя забота, — ответил Брандт. — Если только он приведет свои угрозы в действие и попробует в обход меня выйти на штаб дивизии, то вскоре поймет, что замахнулся гораздо выше того, что ему по плечу.

— Если не ошибаюсь, у него там связи, — счел нужным напомнить полковнику Кизель.

— Связи! — Брандт презрительно махнул рукой. — Если я накажу его за то, что он представил сфальсифицированные документы, ему не помогут никакие связи. Но мы отвлеклись от темы. Вы только что сказали, что у вас есть план.

— Верно, — подтвердил Кизель. Он докурил сигарету и встал, намереваясь подойти к столу и затушить окурок в хрустальной пепельнице. Лишь после этого он изложил свой план. Когда Кизель закончил, в комнате воцарилось молчание.

— Только вам могла прийти в голову такая идея, — заявил в конце концов Брандт. Несколько минут он сидел, погруженный в раздумья, затем поднял голову и произнес: — Пригласите сюда сразу двоих.

Первым он обратился к Штайнеру:

— Я все как следует взвесил. Что ж, даю согласие. Даю тебе на размышления несколько дней. Надеюсь, тебе понятно, в чем здесь дело?

— Думаю, да, — ответил Штайнер.

Брандт кивнул:

— Значит, всякое непонимание между нами исключено. Дело же вот в чем. Гауптман Штрански утверждает, будто именно он возглавил вторую роту во время контратаки. За это ему полагается Железный крест первой степени. Мне же нужно, чтобы его заявление было, как и полагается, подкреплено двумя подписями. Первую я уже имею, ее поставил лейтенант Трибиг. Вторая должна быть от командира роты. Поскольку лейтенант Мейер погиб, ты, как его заместитель в последнее время, — единственный, кто имеет право поставить вторую подпись. У тебя есть ко мне вопросы?

Штайнер покачал головой.

Брандт повернулся к Трибигу.

— Я хочу, чтобы вы довели этот разговор до сведения гауптмана. Что касается его рапорта о якобы имевшем место случае нарушения уставных отношений со стороны командира взвода, то передайте ему следующее. Боюсь, что такая мера вряд ли поможет ему освежить память этого самого нарушителя благоприятным для него самого образом, на что, собственно, и рассчитывает гауптман, скорее наоборот.

При этих обтекаемых словах Кизель едва сдержал улыбку. Трибиг стоял, глядя в пол. Правда, было заметно, что он несказанно рад.

— Я передам гауптману ваши слова, — пробормотал он.

Брандт одарил его ледяным взглядом.

— Это приказ, — сухо произнес он. — А сейчас вы можете быть свободны.

Полковник подождал, пока Трибиг выйдет за дверь. После чего снова сел за стол и посмотрел на Штайнера, который остался стоять посередине комнаты. Из дальнего ее угла, где сидел Кизель, донесся сдержанный кашель. Брандт тотчас вспомнил, что в кабинете он не один, и это его слегка встревожило. Но поскольку он не мог выставить за дверь собственного адъютанта, то предпочел заговорить сугубо официальным тоном:

— По какой причине тебе был отдан приказ копать блиндаж для гауптмана Штрански?

Штайнер поджал губы.

— Я, кажется, задал вопрос, — напомнил ему Брандт.

Штайнера так и подмывало сказать в ответ какую-нибудь резкость, но он нашел в себе силы сдержаться.

— Я бы не хотел об этом говорить, — негромко произнес он.

— А если я прикажу?

Штайнер поднял голову. Их взгляды с полковником встретились, и Штайнер почувствовал, как в нем закипает гнев.

— Вы хотите услышать ложь? — спросил он с вызовом в голосе.

Брандт сложил ладони так, чтобы кончики пальцев касались друг друга, и слегка подался вперед:

— Я хочу вам кое-что сказать, Штайнер. Вокруг этого дома места хватит для нескольких сотен блиндажей, так что мне есть чем тебя занять как минимум на пару недель. Хотя бы для того, чтобы оградить себя от новых неприятностей. Ты в курсе, что Штрански готов применить по отношению к тебе меры дисциплинарного воздействия?

— Будь я на его месте, я не стал бы терять ни минуты, — огрызнулся Штайнер.

Брандт обернулся к Кизелю. Тот все это время внимательно слушал их разговор.

— Что вы на это скажете? — спросил он. — А вот лично я дал бы ему с десяток нарядов вне очереди, приставил к нему охранника и дал задание до посинения копать укрытия.

— Думаю, это не самое лучшее лекарство от упрямства, — пошутил Кизель. — К тому же зачем мешать Провидению, коль оно уже приняло за нас решение?

Кизелю не хотелось разглашать свои планы в присутствии Штайнера, так что он лишь пожал плечами и умолк. Брандт вопросительно посмотрел на адъютанта, затем повернулся к Штайнеру. На этот раз голос его прозвучал сурово:

— А теперь выслушай меня. Ты отлично знаешь, что я всегда проявлял по отношению к тебе понимание и терпение. Но постепенно и я начал уставать. Мне надоело вечно защищать тебя от начальства.

— Я вас никогда ни о чем не просил, — ответил Штайнер с вызовом в глазах. Пожалуй, это был предел вольности, какую он мог позволить себе по отношению к Брандту. Не успел он произнести эти слова, как уже пожалел о своем упрямстве. Правда, глаз он не отвел. Более того, с поразительным даже для самого себя наслаждением Штайнер пронаблюдал за тем, как полковник изменился в лице. Брандт резко выпрямился и встал, упершись кулаками в стол.

— Ты меня ни о чем не просил! — повторил он хриплым от гнева голосом. — Ты меня ни о чем не просил! Ты что, совсем спятил? Да ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

На какое-то мгновение Штайнер закрыл глаза. Неожиданно его охватила необъяснимая ярость. Горечь, которая подспудно копилась в нем на протяжении многих месяцев, вдруг прорвалась наружу, причем с такой силой, что собственное тело показалось ему легким и каким-то опустошенным.

— Не знаю, — огрызнулся он. — С тех пор как на мне эта чертова форма, мне известно одно: существует два вида людей. Один — это Штрански и Трибиг и другие высшие офицеры. Они все одинаковы и похожи, как одна задница похожа на другую. И я рад, что наконец получил возможность высказаться.

Чувствуя, что его всего колотит, Штайнер умолк. Лицо его дергалось, словно рябь на поверхности озера, глаза горели презрением. Брандт опешил. Слов у него не нашлось, с его губ слетел лишь сдавленный стон. А затем в очередной раз в комнате установилось гробовое молчание. Было слышно, как тикают часы. Полковник задыхался от ярости. Дрожащими руками он ухватился за столешницу. Несколько раз он открывал рот, чтобы заговорить, однако в конце концов сумел выдавить из себя лишь хриплый шепот:

— Убирайся! Вон отсюда, причем немедленно!

Штайнер тотчас пришел в себя. Он посмотрел в несчастное лицо полковника, и ему стало за себя стыдно. Так стыдно, что к глазам подступили слезы, и все, что было в комнате, словно поплыло. Шатаясь, он направился к двери. Там он на мгновение обернулся и бросил на Брандта беспомощный взгляд. Затем Штайнер вышел.

Как только дверь за ним закрылась, полковник устало опустился на стул и посмотрел на свои руки. Лишь затем он обратил внимание на то, что рядом кто-то переминается с ноги на ногу. Он поднял голову и увидел Кизеля. Тот стоял, глядя на него в упор. Такое выражение лица у своего адъютанта полковник видел впервые.

— К чему так доводить себя? — спросил тот.

Брандт ответил ему отсутствующим взглядом.

— Вам следовало либо не обращать внимания на его выходку либо наказать за нее, — продолжал тем временем Кизель. — Вы непоследовательны. Можно вырастить тигра, но при этом не стоит ждать от него благодарности. Этот тип непредсказуем. Сказать по правде, у меня дурные предчувствия.

— Насчет Штайнера?

— Нет, не насчет Штайнера. Насчет Штрански. За последние пять минут я понял, что мне не хотелось бы поменяться с ним местами.

Наконец бледность схлынула с лица полковника, а вместе с ней и написанная на нем растерянность. Брандт кивнул:

— Вы правы.

— В таком случае в ваших интересах немедленно перевести Штайнера в другой батальон либо определить его в штаб полка.

Брандт в очередной раз уставился на свои руки. Когда он наконец поднял голову, лицо его имело каменное выражение.

— Только не это, — медленно ответил он. — Вы сами всего несколько минут назад сказали мне, что пусть лучше все решения берет на себя Провидение. Мне кажется, что это были самые мудрые слова, сказанные вами когда-либо.

— Но теперь не совсем тот случай, — вяло возразил Кизель.

Наконец Брандт окончательно пришел в себя и даже насмешливо улыбнулся:

— Не согласен. Если пытаться починить дыру в паутине, то непременно порвешь ее всю, независимо от того, какие ловкие у тебя пальцы. Так что я предпочитаю не вмешиваться в столь деликатные дела.

С этими словами он встал со стула и принялся расхаживать по комнате.

— Что ж, возможно, я неправильно обошелся со Штайнером, — задумчиво произнес он. — Отношения между начальником и подчиненным предполагают наличие четких границ. Мне же казалось, что в его случае я могу закрыть на это глаза.

— Но почему? — удивился Кизель.

Брандт пропустил его вопрос мимо ушей.

— Бывает трудно подобрать правильный тон, — продолжил он свою мысль. — Мне бы не хотелось, чтобы мои солдаты утратили со мной все точки соприкосновения. И вместе с тем я никогда не стану смотреть сквозь пальцы на все те вольности, какие позволяет себе Штайнер.

— Все зависит от того, насколько человек чуток.

Брандт издал неприятный смешок.

— А вот этого не надо. Если бы я позволил себе так называемую чуткость, мне бы пришлось просить прощения у солдат за каждый отданный мною приказ, оправдываться, что, мол, я здесь ни при чем, это все штаб дивизии! Нет, — он яростно покачал головой, — дело в другом. Именно это другое все время не дает мне покоя. — Полковник остановился перед Кизелем. Лицо его раскраснелось. — И я скажу вам, что это такое, — заявил он неестественно громким голосом. — Это чертов страх, который мы постоянно носим в себе, страх, что кто-то нащупает наши слабости, страх лишиться своего ореола. Вот в чем дело, Кизель. Именно по этой причине мы избегаем любого личного общения с нашими солдатами. Ведь стоит нам обсудить с подчиненным, скажем, наш любовный роман, как это будет сродни тому, как если бы предстали перед ним в одном исподнем. А это значит, что мы больше не сможем приказывать ему сломя голову бросаться на вражеские танки, пока мы сами тем временем увешиваем себе грудь медалями.

— Ну, это не всегда так, — улыбнулся Кизель. — Хотя в целом вы правы. В реальной жизни это не более чем попытка поддержать иллюзию — иллюзию того, будто офицер занимает некое особое положение. Стоит позволить чуть более теплые отношения, как солдат тотчас поймет, что ты уважаешь в нем человека. Тем самым мы вселяем в него уверенность в себе, но вместе с тем рискуем — ведь он может возомнить себя равным. Убрать этот невидимый барьер равносильно капитуляции, — улыбка Кизеля сделалась еще шире. — Мы как актеры, которые не осмеливаются выйти на сцену без грима.

— В отличие от вас, я был не столь резок, — возразил полковник.

— Но именно это вы и имели в виду, — улыбнулся Кизель.

Несколько минут они стояли молча. Наконец Брандт подошел к столу и тяжело опустился на стул. Лицо его было искажено болью, рука прижата к бедру.

— Проклятый ревматизм! Боюсь, что мне никогда от него не избавиться!

— Мы все стареем, — философски произнес Кизель.

Брандт подозрительно посмотрел на него.

— Вы имеете в виду меня? — уточнил он.

— Нет, ваш ревматизм.

И вновь их разговор зашел в тупик Кизель, как ни старался, не мог до конца понять своего начальника. Слишком много было в полковнике противоречий, которым он не мог найти объяснений. Ему вспомнилось, как несколько месяцев назад Брандт доказывал, что его полк состоит не из пешек, а из человеческих личностей. И вот теперь он открещивался от своих же собственных слов. Поэтому Кизель решил копнуть глубже.

— Думается, Штрански совершил ту же ошибку, что и вы, — произнес он. — Он слишком уверовал в себя, когда завел разговор со Штайнером.

— Боюсь, вы не заметили разницу в наших с ним мотивах, — буркнул Брандт.

— Почему же, я о них подумал, — возразил Кизель. — Я догадываюсь, что руководило гауптманом. Он получил хорошую отповедь своему гонору, что, согласитесь, не так-то легко простить. Кстати, мне кажется, что этот гонор — сугубо немецкая черта.

Брандт махнул рукой — мол, полно вам.

— Это чистой воды предрассудок, — раздраженно заявил он. — Мы не хуже других.

— Не хуже, но все равно не такие, как все, — возразил Кизель. — Не стану отрицать, наша страна просто кишит самовлюбленными деспотами, которым для того, чтобы возвыситься в собственных глазах, необходимо взгромоздиться на чью-то спину. Это примерно то же самое, что и невысокая женщина, которая надевает туфли на каблуках. Правда, стоит таким деспотам облачиться в военную форму, как их комплексы тотчас проходят.

— Да вы анархист, — произнес Брандт, но Кизель лишь пожал плечами:

— Чтобы быть анархистом, мне недостает мужества. Я лишь один из многих, кто точно знает, что занимается в жизни не тем, но ничего не может с этим поделать.

— А ничего и не надо делать.

— По крайней мере, не ради других, — согласился Кизель. — Иное дело, ради самих себя. И что вы намерены предпринять относительно Штайнера?

Брандт посмотрел ему в глаза.

— Не кажется ли вам, что это мое личное дело? — довольно грубо ответил полковник. — Зачем вам это нужно знать?

— Ради вас, — честно признался Кизель.

Он ожидал, что Брандт ответит ему очередной резкостью, но этого не произошло. Неожиданно он сжал губы, потянулся в нагрудный карман и вытащил оттуда затертый футляр для хранения писем, из которого, в свою очередь, извлек фото и какое-то время сидел, глядя на него. Наконец, по-прежнему не проронив ни слова, он протянул его гауптману. К великому изумлению Кизеля, это оказался снимок человека в военной форме, который как две капли воды был похож на Штайнера. Лишь при самом пристальном рассмотрении можно было заметить различия. Впрочем, в глаза бросилось и кое-что еще. Впервые Кизель отметил для себя сходство во внешности между Штайнером и полковником. Особенно похожи были глаза. Кизель выронил снимок и вопрошающе посмотрел в лицо начальнику:

— Я не совсем понимаю…

— Ничего удивительного, — ответил Брандт, забирая у него фото. — Это мой сын. Он погиб четыре года назад, в Польше. Когда я впервые увидел Штайнера, то подумал, что свихнулся. Сами видите, сходство поразительное. А еще это упрямство! Надеюсь, вы в курсе, что Штайнер потерял обоих родителей?

Кизель отрицательно мотнул головой.

— Два года назад, в результате несчастного случая. Он лишился родителей, я лишился сына. Ну, а кроме чисто внешнего сходства…

Полковник не договорил. Он умолк и поник головой.

Потрясенный до глубины души, Кизель смотрел на него и ждал. Минута проходила за минутой, но Брандт продолжал сидеть неподвижно, как статуя. Тогда Кизель повернулся и на цыпочках направился к двери.

Солнце ушло за сонное море. Фабер сидел у себя в доме, во второй или в третий раз перечитывая письмо от Барбары. Наконец он аккуратно его сложил и сунул в нагрудный карман, после чего в задумчивости подошел к окну. Взгляд его скользнул от гор к берегу, а сам он тем временем попытался увязать представший его взору город с той информацией, которую сообщала ему Барбара. Источником ее сведений, по всей видимости, был старый школьный учитель из их деревни. Фабер нахмурил лоб. Неужели здесь действительно когда-то жили девяносто пять тысяч человек? Он попытался представить себе это число и удивленно покачал головой. Впрочем, большие заводы, о которых сообщала ему Барбара, никуда не делись — он лично видел их, собственными глазами. Элеваторы, цементный завод, нефтеперерабатывающий… Все они стояли на прежних местах. А вот у берега жизнь, казалось, замерла — никаких рыбацких лодок, никаких кораблей. Даже представить трудно, какое многоголосье царило когда-то на пристани! Теперь порт пуст, словно пересохший родник, а город превратился в каменистую пустыню у подножия гор. Наверно, точно таким же пустым и умолкшим город был бы, опустись он на дно морское. Город без людей. Это все равно что лес без деревьев — нечто такое, что и представить себе нельзя.

Фабер открыл окно и высунулся на улицу. Небо было усеяно звездами. Но какими далекими показались они ему — не то что в родной деревне, где они почти цеплялись за верхушки деревьев. И какие далекие они здесь! Ему вспомнилось, как часто примерно в это же время, когда солнце садилось за лес, а над горами плыл колокольный звон, он присаживался где-нибудь на вершине холма, складывал ладони в молитве и читал «Аве Мария». И представлял себе Барбару. Барбару, с ее спокойным, серьезным лицом, с косой светлых волос, уложенной венком вокруг головы. Вот и сейчас он словно слышал ее голос, слышал так ясно и четко, что на какое-то мгновение ему казалось, что она стоит рядом с ним — он даже оглянулся назад, в темную комнату. Фабер вздохнул и закрыл окно. Если бы не война, подумал он, они бы уже давно поженились.

Поскольку ложиться спать было еще рано, он решил прогуляться. Керн и Мааг вместе с Крюгером резались в карты. Фабер застегнул ремень, надел на непокорную шевелюру фуражку, вышел из дому и тотчас наткнулся на Маага.

— Игра уже закончена? — поинтересовался он у товарища.

— Нет, — сердито буркнул тот. — Просто мне надоело, и я ушел.

— Наверно, вы там перессорились?

Мааг покачал головой:

— Да нет! Просто надоело, что Штайнер вечно меня подначивает. Он вновь взялся за старое. После вчерашнего вечера настроение у него паршивое.

— А когда он вернулся? — поинтересовался Фабер.

— Понятия не имею. Шнуррбарт утверждает, что поздно вечером его вызывали в штаб полка. Шнуррбарт и Крюгер прождали его до двух ночи и лишь потом пошли спать. Вернулся он уже под самое утро. И никому ни слова. А ты случайно не в караул собрался?

— Нет, не сегодня. Мне заступать завтра в шесть утра.

— Да, самое время заступать в караул, черт возьми, — пробормотал Мааг, зажигая сигарету. — По мне, уж лучше простоять на посту всю ночь. Тогда, по крайней мере, с утра можно отоспаться.

Они вместе перешли улицу. Фабер хранил молчание, и хотя Мааг несколько раз пытался его разговорить, беседы так и не получилось. Наконец он остановился и произнес:

— Ладно, я иду домой. Мне заступать через час. А пока хочу немного вздремнуть.

— Это ты зря, — возразил Фабер. — Только голова будет болеть, когда придется вставать с постели.

Мааг оглянулся по сторонам. Они прошли приличное расстояние от домов, в которых была расквартирована их рота, и эта часть города была им незнакома. Вокруг высились четырехэтажные дома, судя по всему, пустые.

— Может, посмотрим, что там внутри? — предложил он. — Вдруг найдем что-то такое, чем можно поживиться.

— Это запрещено приказом, — ответил Фабер. — Или ты не слышал, что за мародерство будут строго наказывать?

— При чем здесь мародерство! Какая разница — положу ли что-то себе в карман или эту вещь разнесет на мелкие части во время обстрела?

— В первом случае это мародерство, во втором — судьба, — твердо ответил Фабер. — Я не хочу иметь с этим ничего общего.

Мааг презрительно покачал головой.

— Ну что ты за мужик? — раздраженно произнес он. — Ты что, никогда ничего не брал?

— Лишь тогда, когда вещь была мне по-настоящему нужна. А так — нет. К тому же здесь темно.

— У меня с собой фонарик.

— Еще нарвемся на фельджандармерию, — возразил Фабер. — Стоит им увидеть в окне свет, как они тотчас захотят узнать, в чем дело, и тогда неизвестно, чем все кончится. Прислушайся к моему совету. Зачем нарываться на неприятности?

— Ублюдки, вот кто они такие, — выругался Мааг в адрес жандармов. В душе он знал: Фабер прав. Он еще немного повозмущался себе под нос, а потом повернулся, чтобы уйти. Фабер последовал его примеру, и они вместе зашагали назад.

— Жду не дождусь, когда мы снова окажемся на передовой, — произнес Мааг. — А то здешняя жизнь у меня уже в печенках сидит. Не поймешь толком, где находишься: не то на фронте, не то в тылу. Да и начальству это сидение уже порядком поднадоело, вот они от скуки и пытаются то так, то этак отыграться на нас.

Мааг даже плюнул с досады, после чего угрожающе добавил:

— Когда здесь станет горячо, пусть они лучше не попадаются мне. Я им покажу! В два счета переломаю хребет!

— Не хорохорься.

— Ты на что намекаешь? — вспылил Мааг. — Да ты меня не знаешь!

— Верно, мы друг друга совсем не знаем, — задумчиво произнес Фабер.

Они замедлили шаг.

— И чего же мы друг про друга не знаем? — удивленно спросил Мааг.

Фабер засунул руки в карманы.

— Мы ничего не знаем друг про друга, — негромко произнес он. — За исключением разве что имен.

— Знаешь, а ты прав, — слегка растерянно согласился Мааг. И, немного помолчав, спросил: — Ты случайно не женат?

Фабер покачал головой:

— Нет, война помешала жениться.

— Вот и мне тоже, — мрачно кивнул Мааг. — Проклятая война. Если бы не она, то я бы…

Он осекся.

— В чем дело? — спросил Фабер.

Мааг натянуто рассмеялся:

— Да так, одна вещь. Видишь ли…

Он подождал, пока они перейдут улицу, и лишь затем заговорил снова:

— У меня есть девушка. А у тебя?

— Есть.

— И как ее звать?

— Барбара.

— Хорошее имя, — произнес Мааг. — А мою Моника.

Какое-то время они шагали молча. И все это время Мааг прокручивал в голове неожиданно посетившую его мысль. Он еще ни разу ни с кем не говорил о своей импотенции из боязни, что его засмеют. Но было в спокойной манере Фабера нечто такое, что располагало к себе. И Мааг подумал, а вдруг он ему поможет? Самое трудное — начать. Он несколько раз открывал рот. Наконец Мааг остановился и схватил Фабера за плечо:

— Ведь с тобой можно поговорить, я имею в виду по-мужски? — нерешительно спросил он.

Фабер заглянул ему в лицо — веснушки, что густо покрывали щеки и нос Мага, были различимы даже в темноте.

— Это почему же нельзя? Можно, конечно, можно, — ответил он.

— Вот и хорошо, — вздохнул Мааг. — Ведь ты, я надеюсь, уже был со своей Барбарой?

— Был с ней? Что ты этим хочешь сказать?

— Можно подумать, ты сам не знаешь, что, — и Мааг издал смущенный смешок. Он чувствовал себя еще более неуверенно и уже пожалел, что завел этот разговор. Тем не менее решил попытать счастья в последний раз.

— Не знаю, как в ваших краях это называют, ну, когда ты ложишься в постель с женщиной.

Лицо Фабера приняло каменное выражение.

— В моих краях в постель с женщиной ложатся лишь после свадьбы, — с чувством заявил он.

Мааг от удивления разинул рот. Он понял свою ошибку и попытался ее исправить:

— Вот и я то же самое и имею в виду.

— Неправда, ты имеешь в виду совсем другое, — возразил Фабер. — Я же сказал тебе, что не женат.

— Я забыл, — пробормотал Мааг.

Не проронив ни слова, Фабер пристально посмотрел на него, затем повернулся и пошел дальше. Несчастный Мааг увязался за ним следом. Ну просто не с кем поговорить как мужик с мужиком, с горечью размышлял он. Кругом одни идиоты. Повесив голову и ссутулившись, он плелся рядом с Фабером. Казалось, будто ноги его налиты свинцом, а на душе — сплошной мрак.

Фабер шагал быстро. Даже после нескольких лет армейской службы такого рода разговоры вызывали в нем отвращение. Ну почему им непременно нужно говорить о женщинах всякие гадости, размышлял он, охваченный омерзением.

До района, в котором была расквартирована их рота, осталось уже совсем недалеко. Фабер внезапно остановился. Из дома на правой стороне улице донесся странный, скулящий звук, который полоснул его как ножом по сердцу. Это было нечто такое, мимо чего он пройти никак не мог.

Мааг тоже остановился. Оба бросили взгляд через улицу на темную тень перед дверью дома. Тень направилась в их сторону.

— Пес, — удивленно прошептал Мааг. Действительно, огромный сторожевой пес, хромая на трех лапах, направлялся в их сторону. На правую заднюю лапу он не наступал.

— Чертова дворняга, — буркнул Мааг и угрожающе занес кулак.

— Только посмей его тронуть! — прикрикнул на него Фабер.

Пес остановился и заскулил. Фабер протянул руку и поманил пса к себе.

— Ну, не бойся, — повторял он, — подойди ко мне.

— Зачем тебе сдалась эта вонючая тварь? — раздраженно спросил Мааг.

Фабер не удостоил его ответом. Вместо этого он подошел к псу. Тот доверчиво приподнял голову и принялся лизать ему руку.

— Мне пора, — произнес Мааг, — мне через пять минут заступать в караул.

Фабер обернулся:

— Тебя никто не держит, — произнес он.

На какое-то мгновение Мааг одарил его колючим взглядом, затем повернулся на пятках и, оскорбленный в лучших чувствах, зашагал прочь. Собаку им жаль, с горечью думал он. Это надо же! Собаку, а до него никому нет дела.

Фабер осмотрел переднюю лапу пса — он бережно провел пальцами по шершавой коже и обнаружил впившийся между подушечек шип. Казалось, животное понимало, что человек хочет ему помочь, и потому стояло тихо. Ухватив шип ногтями, Фабер рывком вытащил его. Пес дернулся и вновь заскулил.

— Вот и все, — Фабер ласково похлопал по влажному носу, которым тот благодарно потерся о его руку. Интересно, подумал Фабер, можно ли взять пса с собой? Наверно, нет, другие наверняка станут возражать. Да и вообще, чем его кормить? По сравнению с началом войны пайки теперь выдавали скудные. С другой стороны, ему не хотелось бросать бедного пса на произвол судьбы.

Фабер сделал несколько шагов в надежде, что пес последует за ним. Однако когда он бросил взгляд через плечо, то увидел, что пес стоит на прежнем месте и провожает его взглядом. Постояв немного, он вновь заковылял на другую сторону улицы к своему дому, где, негромко скуля, свернулся калачиком у дверей. И тогда Фабер подошел к нему и сел рядом, подтянув колени. Пес положил на них голову и принялся лизать ему руки. Фабер нежно поглаживал лохматую спину. На улице было темно и тихо. Какое-то время человек и собака сидели не шелохнувшись. Фаберу почему-то подумалось, что у них много общего. Единственная разница заключалась в том, что он осознавал, что тоскует по дому, в то время как пес ощущал это каким-то внутренним чутьем. И то, что они сидели рядом, согревало душу и солдату из Шварцвальда, и псу, которого тоска по дому — увы, пустому и заброшенному — привела к родному порогу.

Пес сидел, закрыв глаза. Он чувствовал руку человека на своей спине и потому перестал скулить. Фаберу было видно, что время от времени он поднимал голову и поглядывал на дверь. Увы, впустить его в дом было некому. Как не было нигде ни знакомых лиц, ни знакомых запахов. Все было другим, и животное грустило. Фабер поднялся на ноги, пес не спускал с него глаз, следил за каждым движением. Казалось, в собачьих глазах застыла мольба. Сердце Фабера обливалось кровью.

— Прости, я ничем не могу тебе помочь, — негромко произнес он. — Я такой же одинокий, как и ты.

Когда он в конце концов превозмог себя и зашагал прочь, пес опустил голову на лапы и заскулил. Фабер прикусил губу и ускорил шаг. Внутри него закипал бессильный гнев.