Железный крест

4

Гауптман Штрански решил не откладывать визит к майору Фогелю. В тот же вечер он отправился к нему в гости. Штаб 3-го батальона располагался к северу от высоты 121,4, в центре луга, который полого спускался в западном направлении. Рядом с блиндажами протекал ручей, густо поросший с обеих сторон кустарником. Когда Штрански открыл дверь командирского блиндажа, в тусклом свете нескольких свечей он заметил, что у Фогеля уже находится другой гость. Напротив него за столом сидел Кизель.

Фогель встал.

— Черт побери! — воскликнул он. — Что за сюрприз!

Штрански улыбнулся, пытаясь скрыть свое неудовольствие от присутствия Кизеля.

— Надеюсь, я вам не помешал, — сказал он.

— Ерунда! — энергично тряхнул головой Фогель. — Я ждал вас вчера. Но рад видеть вас в любое время.

Он отошел в угол и, покопавшись там, поставил на стол несколько бутылок.

Кизель облизнулся.

— Уважаю ваш вкус, Фогель. Мозельское урожая 1937 года здесь, в самом южном уголке России. Продолжайте в том же духе, и у вас от гостей отбоя не будет.

Майор гулко хохотнул и принялся откупоривать первую бутылку.

— Для этого следует проявить организаторский талант, господа. Это естественно для такого старого солдата, как я, — ответил он и наполнил стаканы. — И потом, бутылка мозельского в этом местечке не больший абсурд, чем наше присутствие здесь. Ваше здоровье!

Офицеры чокнулись. Штрански сделал глоток.

— Превосходно, майор! Моих истомленных жаждой губ давно уже не касался такой нектар!

Майор польщенно кивнул и бросил на стол пачку сигарет. Когда они закурили, Кизель, прибывший на несколько минут раньше Штрански, огляделся по сторонам. Огоньки свечей отбрасывали тени собравшихся на грубые стены блиндажа. Возле двери стояла сколоченная из досок майорская койка. У ее изголовья стоял сундук, в котором, по-видимому, хранилась одежда. На гвоздях, вбитых в стену, висели автомат, патронная лента и плащ.

Штрански затянулся сигаретой, которая плохо горела. Наконец, раскурив ее, он скрестил ноги и повернулся к майору:

— Кстати, герр майор, почему вам кажется абсурдным наше присутствие на этом плацдарме?

Огромная голова Фогеля с белыми как снег волосами слегка дернулась. Он оттолкнул в сторону стакан с вином.

— Я могу ответить вам на ваш вопрос, герр Штрански, — пророкотал он. — Если нам и дальше придется изображать из себя пожарную команду, то нет смысла находиться в нескольких сотнях километров от сердца пожара. А именно в таком месте мы сейчас и находимся. Именно это и делает абсурдным наше присутствие на данном плацдарме.

Штрански нахмурился:

— Я не вполне понимаю вас. В конце концов, мы находимся здесь для того, чтобы осуществить чрезвычайно важную миссию. Мне кажется, что ваше мнение зиждется на неком предубеждении. Ведь любая горстка солдат, отрезанная от основных войск, должна выполнять свою функцию. Разве не так, герр Кизель? Или, может, вы скажете мне, где именно наше присутствие было бы более эффективным? Мне кажется, что тактическое значение плацдарма закрыто для обсуждения.

Прежде чем Кизель успел что-либо ответить, Фогель с силой ударил кулаком по столу.

— Тактическое значение? Вы, наверно, имеете в виду декоративное значение. — Майор подался вперед, опираясь локтями о стол. — Вы, должно быть, спите наяву, — грубо добавил он. — Подумайте о ходе этой военной кампании и проанализируйте ее с самого начала и до настоящего времени. Вы поймете, что она похожа на ходьбу слепого, который идет в каком-то направлении до тех пор, пока не упрется в стену, затем повернется и двинется назад. Влево, вправо, туда, сюда. Вам известно, к чему это приводит. — Казалось, что и без того огромная фигура Фогеля еще больше увеличилась в размерах. Глаза под кустистыми бровями сердито блеснули. Штрански почувствовал себя неуютно в его присутствии. — Я вам скажу, к чему. К полной потере силы. К затратам. К неразберихе. Преступной глупости. — Фогель схватил стакан со стола и сделал долгий глоток.

Штрански надменно улыбнулся.

— Это дело разных точек зрения, — холодно ответил он. — Я не сомневаюсь в том, что вы говорите с высоты вашего немалого боевого опыта. Но, пожалуйста, не забывайте, что характер военных действий радикально изменился со времен Первой мировой войны. Мы больше не сталкиваемся с противником лоб в лоб и не бьемся до тех пор, пока не начинаем истекать кровью, как это было под Верденом. Вместо этого мы стараемся отыскать у врага слабые места. Но для этого необходима мобильность.

— Я вас умоляю, избавьте меня от этой чепухи! — воскликнул Фогель. — Слабые места, говорите? Мы выбирали сильные места, а не слабые. Престиж, большие имена, даже если ради этого в мясорубке перемалываются целые армии. Вот смотрите. — Майор принялся считать на пальцах. — Сначала нас ошпарили кипятком под Ленинградом. Затем нам в кровь разбили нос под Москвой. После этого провели ампутацию под Сталинградом. И, наконец, мы получили серьезное ранение на Кавказе. И чего же мы достигли? Ничего, ровным счетом ничего! Или вы думаете иначе?

Штрански воздержался от язвительного ответа, так и рвавшегося с его губ. Майор, несомненно, был истинным холериком, и поэтому не стоило раздражать его.

Фогель снова наполнил стаканы.

— Что я хотел бы знать, так это то, в чем мы допустили просчет, — признался он.

— Мы только продолжили то, что было начато другими, — вступил в разговор Кизель. — И теперь, если я не ошибаюсь, нам скоро придется познакомиться с теми, кто займет наше место на арене мировой истории, после того как мы сойдем с нее.

— Вы имеете в виду народы Востока? — уточнил майор.

Кизель кивнул.

Штрански криво улыбнулся.

— Я более удивлен, чем впечатлен, — прокомментировал он. — Мне действительно странно слышать такие слова из уст боевого опытного офицера. В конце концов, вы же видели русских. Разве можно себе представить, что эти варвары способны что-то перенять у нас?

— Гораздо легче, чем вы себе представляете, — усмехнулся Кизель. — Вы наверняка знаете о том, что история любой нации формируется не десятки лет, а столетия и даже тысячелетия. Коммунизм, например, не что иное, как трубный зов, пробуждающий восточные народы от колдовского сна. Через несколько лет станет очевидно, что это лишь короткая часть их эволюции, хотя и необходимая.

Майору показалось, что разговор приближается к опасной черте. Чтобы изменить тему, он спросил о судьбе пропавшего взвода 2-й роты.

— Что-нибудь слышно о нем?

Смущенный Штрански признался, что о взводе ничего не известно. Майор Фогель мрачно покачал головой:

— Боюсь, что вам придется списать его на потери. Скорее всего, уже не остается никакой надежды. Сколько там человек?

— Одиннадцать, — неохотно ответил Штрански.

Фогель понимающе кивнул:

— Тяжело им придется. Я знаю, что это такое — пробиваться к своим. Со мной такое было в Первую мировую под Суассоном. Такое никому не пожелаешь. Когда мы отправились в поход, нас была целая рота. Вернулись только восемь человек.

Майор погрузился в раздумья, устремив взгляд в пространство. Штрански воспользовался возможностью перевести разговор на другую тему.

— Что вы думаете о положении дел в дивизии? — спросил он.

— Вас интересует общая обстановка или наша собственная, полковая?

— Наша, разумеется.

— Приготовления, которые в данный момент ведут русские, свидетельствуют о полномасштабном наступлении. Наша разведка доложила о том, что в Крымскую прибыло несколько новых советских дивизий.

— Пожалуй, в таком случае можно представить себе, что нас ждут серьезные дела, — заметил майор. — Но мы переживем и эту баталию. Во всяком случае, им не удастся выбить меня из моих траншей, — воинственным тоном добавил он.

— Я слышу речь настоящего солдата! — улыбнулся Кизель, много слышавший о мужестве этого умудренного опытом офицера. — Вообще-то у нас нет другого выбора. Если русские прорвутся на наши позиции, то нам крышка!

Штрански кивнул:

— Полностью с вами согласен. Сегодня я разговаривал на эту тему с командирами рот. Мы должны удержать этот плацдарм любой ценой, таково мое твердое убеждение.

— Конечно, мы его удержим, — подтвердил, скривив губы, Кизель. — Мы будем защищаться как безумные и превратим весь плацдарм в огромную братскую могилу. И когда настанет день «икс», мы добровольно отойдем с позиций, которые так героически обороняли, потому что общая тактическая обстановка потребует от нас отступления.

— Вы рисуете все исключительно в темных тонах, — возразил Штрански. — Почему вы не желаете увидеть позитивные аспекты обстановки? Мы сдерживаем здесь крупные силы врага, давая нашей армии возможность сосредоточить внимание на наиболее важных участках фронта.

— Вы придерживаетесь романтических взглядов на суровую реальность, гауптман Штрански, — холодно произнес Кизель. — Это просто смешно — воображать, будто мы здесь можем внести важный вклад в дело победы над врагом.

— Браво! — воскликнул Фогель. — Действительно, гауптман Штрански, вы несете вздор. Каждый наш солдат, который гибнет в эти минуты, — бессмысленная жертва. — Майор уже достаточно взвинтил себя и начал бросать свирепые взгляды на Штрански, на лице которого появилось оскорбленное выражение.

Неловкую ситуацию спас Кизель.

— Гауптман Штрански имеет право на личную точку зрения, — сказал он. — Мне кажется, — Кизель выдавил любезную улыбку, — что это правильно, когда наши офицеры даже в самой трудной боевой обстановке сохраняют уверенность в победе и важности наших совместных усилий.

Майор хмыкнул и снова взялся за бутылку, видимо, вспомнив об обязанностях хозяина. Он явно смягчился, голос его принял более спокойную интонацию.

— Умоляю, вас, герр Штрански, не делайте такое оскорбленное лицо. Я не хотел вас обидеть. Не стоит придавать большого значения моим словам. — Он повернулся к Кизелю: — Больше всего мне жаль простых солдат. Знаете, они — самое несчастливое изобретение двадцатого века. Мне кажется, что гауптману Штрански тоже стоит признать это.

К Штрански между тем вернулся былой апломб. Высокомерная улыбка, как маска, скрыла его истинные чувства, которые он испытывал в эти минуты.

— И все-таки я не уловил вашего окончательного вывода, — сказал он. — Факт остается фактом: солдат любой страны в дни войны вынужден терпеливо сносить тяготы армейской жизни. Я действительно не понимаю — почему немецкому солдату может быть хуже, чем любому другому солдату?

— Неужели вы этого не понимаете? — Фогель ударил кулаком по столу с такой силой, что стаканы подпрыгнули. — Если хотите, то я объясню вам, почему наши солдаты утратили былые идеалы. Они сражаются уже не ради свободы или культуры западной цивилизации и не за родное правительство. Они сражаются исключительно ради собственного выживания. Они воюют с врагом ради того, чтобы сохранить свою жизнь, свою бренную плоть. Если вы этого не понимаете… — Фогель не договорил до конца и замолчал.

— Вы считаете это пустяком? — спросил Штрански.

— Отнюдь, — ответил Кизель, — но это далеко не все. Иначе наши солдаты уже дезертировали бы давным-давно. — Возможно… — он повернулся к Фогелю, — возможно, я кое-что добавлю к вашему спору. Плоть терпелива, так же как терпелива и бумага. Она все стерпит. Ее можно использовать и над ней можно надругаться. Надругаться над ней можно потому, что ее соблазняют приманкой в виде так называемых идеалов. Ее убивали и ей же позволяли убивать, причем до тех пор, пока сохраняется видимость того, будто она существует только ради самой себя. Но за всем этим стоит общая, присущая всем солдатам фундаментальная порядочность, которая не позволяет им бросать товарищей в беде. Кроме того, всегда остается последняя искра надежды, которая может в конечном итоге сбыться.

— С учетом того состояния, в котором сейчас находится наша нация, — решительно произнес Штрански, — следует признать, что подобные разговоры граничат с изменой. Я сам солдат и, всегда оставаясь таковым, считаю своим долгом подчинять мои мысли интересам моего отечества.

— Мы все исполняем наш долг, гауптман Штрански, — улыбнулся Кизель. — Надеюсь, что история когда-нибудь признает ту ужасную битву, которую немецкие офицеры вели с собственной совестью. — Он подался немного вперед. Его лицо приняло серьезное выражение. — Дня того чтобы сражаться за убеждения, героизм не требуется. Героизм начинается там, где бессмысленность жертв становится последним и единственным посланием, которое мертвые оставляют живым. Никогда не забывайте об этом, гауптман Штрански.

Установилась тишина. Одна из свечей догорела и, утонув в расплавленном парафине, начала чадить. Майор сидел, сцепив руки и вперив взгляд в пространство. Через секунду он встал и сказал:

— Уже поздно. Я должен пройти по позициям. Надеюсь, вы извините меня, господа.

Кизель допил свой стакан и медленно поднялся. Штрански последовал его примеру. Майор проводил их до двери и на прощание пожал руку Кизелю. Затем обернулся к Штрански:

— В нашем полку, — назидательным тоном произнес он, — нет изменников, только люди, наделенные здравым смыслом. Кто-то проявляет здравый смысл, кто-то нет. Такое утверждение можно посчитать проявлением диалектики, и я боюсь показаться бестактным, но именно так мне все это представляется. Доброй ночи, господа.

Когда за офицерами закрылась дверь, они переглянулись. Штрански, дрожа от ярости, проговорил:

— Он просто невыносим!

— Вы так думаете? — отозвался Кизель. — По моему убеждению, сложившемуся уже довольно давно, я не вижу смысла пересматривать мое отношение к майору Фогелю. Он превосходный солдат старой закалки и, кроме того, человек, достойный глубочайшего восхищения. Мне было интересно услышать ваше мнение о нем. — Он сухо поклонился и ушел прочь.

Штрански зашагал вверх по косогору, преисполненный гнева, который вытеснял все остальные мысли. Земля у него под ногами была подобна исполинскому зверю с горбатой спиной. Подумав об этом, Штрански почувствовал холодок на спине. Спартанская обстановка блиндажа показалась ему вполне привлекательной, и он ускорил шаг. На полпути гауптман внезапно остановился. Мелькнувшая в небе звезда ярко вспыхнула, и легкий свист неожиданно сменился нарастающим с каждой секундой жутким шумом. Штрански мгновенно бросился на землю, уткнувшись лицом в ладони. Прогрохотал оглушительный взрыв, от которого содрогнулась земля, и запахло жженым порохом. Штрански на какой-то миг оглох. Затаив дыхание, он со страхом ожидал следующего взрыва. Когда вдалеке раздался визг нового артиллерийского снаряда, гауптман впился пальцами в песчаную почву и закрыл глаза. Однако на этот раз снаряд пролетел высоко над его головой и разорвался по ту сторону холма. Затем снова стало тихо. Эти были первые снаряды, обрушившиеся на высоту 121,4.

Еще какое-то время Штрански продолжал лежать, вжимаясь всем телом в землю. Но после того как прошло несколько минут и стало ясно, что обстрела больше не будет, он встал, отряхнул с лица песок и ощупал конечности. Ему показалось чудом, что он остался цел и невредим. Никогда еще смерть не проходила так близко от него.

Он несколько секунд постоял на месте, затем огромными шагами побежал вниз по косогору, заскочил в овраг, пробежал мимо ручья и сбавил скорость только тогда, когда до командного пункта осталось совсем небольшое расстояние. Возле блиндажа его окликнули. Из тени фруктовых деревьев появился часовой. Узнав Штрански, он щелкнул каблуками и доложил обстановку. Войдя в блиндаж, гауптман бросился на койку. Он долго лежал неподвижно, устремив взгляд в потолок. Каждый раз, когда его мысли возвращались к Кизелю, его охватывала ярость.

Он начал искать оправдание собственному поведению. Пребывание во Франции, несомненно, расслабило его. Я стал другим человеком, подумал он. Два года в Париже оставили на мне свой след. Штрански был командиром гарнизонного батальона и некоронованным королем нескольких тысяч гражданских лиц. Пиры на полковничьей вилле, французские вина, доступные женщины — он закрыл глаза и какое-то время наслаждался приятными воспоминаниями. Затем перед его мысленным взором возникло насмешливое лицо полковника, когда он сообщил ему о своем решении просить начальство о переводе на Восточный фронт. Слова, сказанные полковником при расставании, прозвучали в ушах Штрански столь явственно, как будто были сказаны секунду назад.

— Я не могу препятствовать вам, — сказал тогда полковник, — поскольку убежден в том, что без вас Восточный фронт рухнет через считаные дни. Поступайте, черт побери, как хотите, героический вы болван!

Другие друзья и знакомые Штрански удрученно покачивали головами, как будто видели перед собой человека, который добровольно обменял особняк на Французской Ривьере на соломенную хижину в Конго.

Теперь, проведя на передовой десять дней, он захотел снова вернуться во Францию. К счастью, у него сохранились неплохие связи, благодаря которым он без особых усилий мог перевестись туда в любое время. Однако пока что это было преждевременно. Во-первых, на его кителе все еще оставалось место для наград. Закрыв глаза, гауптман попытался представить себе, как будет смотреться на серой ткани мундира новенький Железный крест. В его воображении возникло очаровательное овальное личико, затем к его руке прикоснулась женская ладошка, и колдовской голосок прошептал слова, которые смутили его рассудок:

— Я люблю храбрых мужчин, мужчин, у которых больше смелости, чем умения произносить комплименты; мужчин, которые обнимаются со смертью так же часто, как и с женщинами…

От приятных воспоминаний его оторвал неожиданный стук в дверь.

— Да! Войдите! — крикнул он. В блиндаж вошел лейтенант Трибиг. Адъютант вежливо улыбнулся и остановился возле порога.

— Простите, что побеспокоил вас в такой поздний час, герр гауптман, но нужно срочно подписать несколько документов.

— Давайте сюда ваши документы! — сухо произнес Штрански. Пока он просматривал бумаги и ставил на них подпись, Трибиг с той же улыбкой наблюдал за ним. Закончив, гауптман протянул ему обратно все подписанные документы. Этот тип всегда избегает смотреть людям в глаза, подумал Штрански. Ничего, попозже я о нем все узнаю. Действительно, пора получше разобраться, что за птица его новый адъютант. Указав на стул, он сказал, пытаясь придать голосу как можно более сердечную интонацию:

— Вы не присядете? У нас до сих пор не было возможности немного пообщаться на неофициальном уровне.

— К сожалению, это так, — вежливо подтвердил Трибиг.

Штрански предложил ему сигарету.

— Сколько вы здесь находитесь, я имею в виду в батальоне? — спросил он.

— Четыре месяца. Когда я прибыл в расположение батальона, он находился под Туапсе.

— Где вы служили до этого?

— Во Франции, в Бордо, — ответил Трибиг потеплевшим тоном.

— В какой же части? — удивился Штрански.

— В 312-й пехотной дивизии. Мы охраняли побережье.

— Значит, перевод в Россию дался нелегко. Почему вас перевели сюда?

Вопрос застал адъютанта врасплох. Официально это был перевод по собственному желанию, однако неофициально ему предшествовал небольшой инцидент, который Трибиг предпочитал не афишировать. Услышал нетерпеливое покашливание Штрански, он быстро взял себя в руки и ответил:

— Я добровольно попросил перевести меня сюда, герр гауптман.

Заметив его смущение, Штрански бросил на него подозрительный взгляд.

— Как интересно! — протянул он.

Возникла пауза. Трибиг с нарастающим напряжением ждал, когда командир батальона заговорит снова. К его радости, гауптман перешел на другую тему, начав вспоминать прекрасные пейзажи Франции.

— Поверьте мне, я повидал немало стран, но каждый раз, когда я бываю во Франции, то снова подпадаю под очарование ее удивительной природы. Превосходная страна, ее очарованием как будто насыщен сам воздух. Особенно мне нравятся приморские районы.

Трибиг кивком подтвердил его слова.

— Именно такие ощущения испытываю и я, — вежливо произнес он и устремил мечтательный взгляд в угол блиндажа. Ему вспомнилось лазурное море, яркое солнце, белые галечные пляжи, упоительный воздух, зелень пальм.

— Южная Франция кажется мне райским садом, — признался Трибиг. — Мы жили в особняках неподалеку от берега. Там можно было купаться в любой час дня или ночи. Красота неописуемая: море, пальмы, пляжи, люди, в общем, все…

Штрански улыбнулся и спросил:

— Вы, разумеется, имеете в виду женщин?

Трибиг удивленно поднял брови:

— Простите?

— Я сказал, женщины… я имел в виду, что, говоря о людях, вы подразумевали в первую очередь женщин, верно? — пояснил Штрански.

Трибиг равнодушно пожал плечами:

— Не совсем. Я… то есть… — он смутился. — У меня не было времени думать о женщинах.

— Да вы что! — шутливо погрозил ему пальцем Штрански. — Служить в таком спокойном краю и не находить времени для женщин — такого просто не может быть. Я сам служил во Франции!

Трибиг торопливо попытался исправить допущенную оплошность.

— Разумеется, такая возможность иногда представлялась, — сказал он. — Но, по правде говоря, мне хватало и других забот.

Произнеся эти слова, Трибиг понял их неубедительный характер и сконфуженно посмотрел на гауптмана.

— Другие заботы? — удивился Штрански. — Вы хотите сказать, что у вас были какие-то заботы во Франции?

В следующую секунду он насторожился, задумавшись над ответом адъютанта. История о добровольном переводе на Восточный фронт казалась достаточно подозрительной. Тот, кто с восторгом вспоминает службу во Франции, вряд ли станет добровольно проситься в Россию. Трибиг не похож на тех, кто станет рисковать жизнью ради наград. Штрански вспомнил, как адъютант поспешил замять разговор о причине перевода. Гауптман решил получше разобраться в этом.

— Если у вас были заботы во Франции, то виной тому вы сами. Я не люблю вмешиваться в личную жизнь подчиненных. Дело в том… — Он внезапно замолчал. Радость, появившаяся на лице Трибига, была такой очевидной, что Штрански тут же насторожился. — Кстати, вы женаты? — небрежно осведомился он.

Трибиг отрицательно покачал головой:

— Нет, герр гауптман. Разве у меня было время для женитьбы? Мне было всего двадцать лет, когда я поступил в военное училище. Учеба практически не оставляла ни минуты свободного времени.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Штрански и осторожно задал новый вопрос: — Вам нравится военная служба?

— Конечно, — с нажимом ответил Трибиг.

Штрански покровительственно кивнул:

— Приятно слышать это.

— Это равносильно жизни совсем в другом мире, — добавил Трибиг.

Свеча догорела, и гауптман зажег новую. Затем сел и сложил на груди руки.

— Мне хотелось бы услышать ваше определение разницы между миром воинской службы и миром гражданских лиц, — медленно произнес он.

Трибиг смущенно улыбнулся.

— Для этого трудно найти подходящие слова, герр гауптман. Мне кажется, что главное тут — окружение, обстановка, так сказать, атмосфера, — ответил он и пожал плечами: — Но вообще-то я точно не знаю.

— Вы очень наблюдательны, — заметил Штрански безобидным тоном. — Однако в конечном итоге именно люди и составляют окружение и порождают атмосферу.

— Конечно, — согласился Трибиг.

Штрански снова закурил и бросил горящую спичку на пол. Подождав, когда она погаснет, поднял голову. Подозрение, созревшее в нем за последние несколько минут, стало приобретать зримые очертания.

— Мир, в котором мы живем, — совсем другой мир, — заговорил он. — Это полный опасностей мир; мир мужчин, в котором нет места женщинам. Знаете, Трибиг, все мы приобретаем определенный опыт. Те простые вещи, что казались нам невероятными в прошлой, гражданской жизни, здесь тем не менее происходят. — Гауптман усмехнулся. — Например, в армии становится заметно, когда мужчины не абсолютно зависят от женщин. Я давно сформулировал для себя следующую мысль: мы, мужчины, вполне можем обходиться без женского пола. Зависимость от женщин представляется мне достойным сожаления недостатком мужского характера. Истинная роль мужчины состоит не только в воспитании детей, а, скорее, в стремлении к свободе, власти и борьбе. Иными словами, это судьба мужчины, в которой женщины не более чем украшение. Вы согласны со мной?

Трибиг смущенно посмотрел на него. На какой-то миг Штрански показалось, что он зашел слишком далеко. Но нет, опасаться этого человека не стоит. Наживка была хороша. Если его подозрения оправдаются, то Трибиг обязательно клюнет на нее.

Но его постигло разочарование. Трибиг проявил сдержанность. Присущее ему чувство осторожности, обостренное многочисленными неудачами, подсказало ему, что со Штрански нужно держать ухо востро. Сплетя пальцы, он задумчиво разглядывал их.

— Я не могу не согласиться с вами, герр гауптман, — неуверенно начал он. Если Штрански серьезно собирается сделать некое предложение, то он не должен воздвигать на этом пути каких-либо препятствий. Трибиг десятки раз играл в подобные опасные словесные игры и поэтому подумал, что сейчас ему следует тщательно продумывать каждый следующий шаг. Заставив себя заговорить по возможности невинным и небрежным тоном, он сказал:

— Мне кажется, что это сугубо личное дело. Существуют мужчины, которые просто не мыслят себе жизни без женщин, и есть другие, которые никогда не зависели от них.

— И к какому же типу мужчин, по-вашему, принадлежите вы? — вкрадчиво осведомился Штрански.

Трибиг помедлил с ответом.

— Все зависит от обстоятельств, — наконец ответил он. — Мне кажется, что если бы они вынудили меня, то я обходился бы без женщин.

— Рад услышать это, — отозвался Штрански. Какой-то миг он задумчиво смотрел на тлеющий кончик сигареты. Затем он поднял голову и посмотрел адъютанту в глаза: — Иными словами, обществу женщин вы предпочитаете общество мужчин, верно?

Трибиг, прищурив глаза, внимательно изучал лицо гауптмана. Он почувствовал, что покрывается потом, и неловко поерзал на стуле.

Теперь каждое слово могло увлечь его в ловушку.

— Все зависит от обстановки, — запинаясь, повторил он.

— В самом деле? — улыбнулся Штрански. Когда Трибиг ничего не ответил, он пожал плечами: — Ношение военной формы не освобождает вас от обязанности проявлять некую толику обычного повседневного мужества. Но если вам это поможет, то я облеку для вас эти мысли в слова. — Улыбка командира батальона сделалась еще шире. — Вы предпочитаете общество мужчин обществу женщин постоянно и при всех обстоятельствах.

Слова повисли в воздухе во всей своей неприглядной брутальной откровенности. Трибиг тут же ушел в себя, как улитка в свой домик. Его подбородок задрожал, когда он посмотрел в лицо Штрански, на котором по-прежнему читалась лишь дружелюбная заинтересованность к собеседнику. Опасаясь, что его молчание может быть истолковано как согласие, Трибиг неуверенно проговорил:

— Я не говорил этого, герр гауптман.

Штрански ободряюще кивнул. Он был убежден, что находится на правильном пути, и решил рискнуть и зайти с единственного козыря.

— Конечно, не говорили, — мягким, но настойчивым тоном подтвердил он. — Но мне хотелось бы, чтобы вы это все-таки сказали. — Гауптман доверительно улыбнулся: — Давайте не будем играть в прятки. То, что я сказал, абсолютно верно, не так ли? Боже, вам не нужно таиться от меня. Ради Бога, скажите «да»!

Трибиг почувствовал, что уже открыл рот для ответа. Он хотел остановиться, однако было уже поздно. Слово сказано, и его уже не вернешь. Улыбка моментально слетела с лица Штрански. Он откинулся на спинку спуда, глядя на адъютанта так, будто видит его впервые. Его глаза наполнились презрением.

— Очень интересно, герр лейтенант, — издевательски протянул он. — Чрезвычайно интересно. По правде говоря, я никогда раньше не имел дела с такими типами, как вы.

В глазах Трибига застыл ужас. Рот его приоткрылся, как будто он собрался что-то крикнуть.

— Я не понимаю, герр гауптман… — наконец, заикаясь, произнес он.

— Вы прекрасно меня понимаете! — безжалостно оборвал его Штрански. — Не надо считать меня дураком. Вы ведь сказали «да», верно?

Трибиг, у которого задрожали губы, ничего не ответил. Гауптман пружинисто поднялся с места и шагнул прямо к нему.

— Говорите! — рявкнул он. — Вы сказали «да»! Не смейте врать мне! Вы сказали «да», верно?!

При виде его перекошенного яростью лица Трибиг испуганно закрыл глаза. Когда Штрански схватил его за плечи и встряхнул, он кивнул и еле слышно прошептал:

— Да.

Штрански тут же отпустил его, сделал шаг назад и приказал:

— Встать!

Трибиг, дрожа, подчинился. Гауптман медленно рассматривал его с головы до ног.

— Зарубите себе на носу — если я поймаю вас за подобного рода штучками, то вышвырну из полка в двадцать четыре часа! А теперь вон отсюда!

Трибиг не сдвинулся с места. Он еще пару секунд разглядывал злобное лицо гауптмана, после чего сделал поворот кругом, шагнул за порог и исчез в ночной тьме. Штрански еще несколько минут неподвижно сидел на стуле. Затем закурил и улыбнулся. Впервые за последнюю неделю он был полностью доволен собой и окружающим миром вообще.

Трибиг стоял у входа в блиндаж, безумным взглядом рассматривая деревья. Со стороны траншей время от времени доносились короткие пулеметные очереди. Отдельные винтовочные выстрелы раздавались где-то рядом. Над холмами со свистом пролетали трассирующие пули. Трибиг довольно долго стоял на месте, пытаясь собраться с мыслями. Он чувствовал себя растоптанным и униженным, ему казалось, будто его превратили в мерзкую кашу. Наконец Трибиг добрался до своего блиндажа. Он спустился внутрь по ступенькам, закрыл за собой дверь и рухнул на койку. Я должен застрелиться, подумал он. Я должен сейчас же застрелиться. Трибиг потянулся за пистолетом. Однако, почувствовав кожей лба его холодную сталь, опустил руку и отшвырнул пистолет в сторону. Затем перевернулся на живот, прижался лицом к подушке и зарыдал.

Он решил убить гауптмана Штрански.