Железный крест

17

Было без двадцати девять, когда у самого горизонта на дорогу выползла темная точка и начала медленно приближаться. Это наверняка Штрански, решил Штайнер. Он положил автомат рядом с собой и, сощурившись, начал всматриваться в серую ленту шоссе, что, извиваясь, бежало через безлюдные холмы. Почему-то на фоне унылого пейзажа дорога производила впечатление чего-то чужеродного; телеграфные столбы напоминали огромные палки, непонятно зачем воткнутые в землю. Черное пятнышко у горизонта постепенно увеличивалось в размерах. Штайнер пожалел, что у него нет бинокля. Он продолжал лежать, распластавшись на земле. Несмотря на утренний час, даже сквозь гимнастерку он ощущал исходившее от песка тепло. Постепенно его охватила усталость, начиналась она почему-то от головы и ленивой волной катилась дальше, к пальцам ног. Впрочем, чему удивляться, подумал Штайнер, ведь он не спал практически двое суток. Вот это да! Он сам от себя такого не ожидал. Но предаваться пустым размышлениям было некогда, и он вновь сосредоточил все внимание на черной точке, которая уже заметно приблизилась к нему. Сначала он различил лишь смутные очертания чего-то, что с черепашьей скоростью ползло по шоссе. А время от времени и вообще замирало на месте. Постепенно, однако, он разглядел человеческую фигуру. По дороге размашистым шагом шел какой-то человек.

В конце концов Штайнер убедился, что это Штрански, и у него отлегло от души. Он сунул под мышку автомат и отполз чуть дальше назад, чтобы его не было видно с дороги. Решение приходило само собой, молча и непреклонно. Штайнер чувствовал, как по лицу его течет пот, затекая солеными струйками в уголки рта; в горле пересохло; руки то и дело дергались и что-то хватали. Он отполз еще чуть дальше назад, но моментально вернулся на прежнее место и остался там лежать, неподвижный, словно камень. Теперь от шагающей по дороге фигуры его отделяло всего каких-то двести метров. С каждым шагом гауптмана лицо Штайнера менялось, как меняется песчаная дюна под порывами ветра. Наконец оно превратилось в маску, на которой живыми оставались только глаза, горевшие безумным огнем. Ладонь покоилась на холодной, хорошо смазанной стали автомата. Штайнер оттянул затвор, но, увы, ничто не шевельнулось в его душе, словно он сам не заметил того, что сделал.

Неожиданно верхняя часть его тела рванулась вверх, словно где-то внутри него распрямилась пружина. На несколько секунд он позабыл про всякие меры предосторожности. Штрански был не один. Рядом с ним на дороге возник еще какой-то человек. До этого, по всей видимости, он шагал позади командира. Штайнер смотрел на этого второго, словно тот свалился с неба. Нет, в самом начале он на мгновение нарисовал себе такую возможность, но лишь на мгновение. Что же ему теперь делать? Если он застрелит гауптмана, то придется застрелить и того, второго. Иначе тот направится прямиком в штаб и доложит все, как было. Выбора у него не оставалось. Не спуская глаз с дороги, Штайнер следил, как к нему приближаются две фигуры, и постепенно проникся презрением к самому себе — с каким тщанием он создавал себе алиби, как изворачивался, заметая следы. А ведь еще несколько часов назад он наверняка заявил бы, что такие вещи ему до лампочки. Он думал, что покончил с самим собой, со всем на свете. Выходит, что нет.

Решительно тряхнув головой, он зажал под мышкой приклад автомата. Две человеческие фигуры с каждым шагом делались все ближе. Штрански шагал своей коронной походкой, слегка вразвалочку, положив на бедро правую руку. Его спутник, опустив голову, апатично трусил сзади. Штайнер видел его впервые. Скорее всего, этот второй прибыл с последним пополнением; возможно, это ординарец гауптмана. Теперь он уже мог различить лицо Штрански. Гауптман был мрачен, и то, как он шагал, тупо глядя в землю, говорило о том, что мысли одолевают Штрански далеко не радостные.

Теперь этих двоих от него отделяло лишь пять десятков шагов. Пора, подумал Штайнер, дальше тянуть нельзя. И все-таки он остался лежать. Было в том, втором, нечто такое, что не давало ему покоя, лишало уверенности в себе. На вид это был самый обыкновенный человек, с лицом, какие окружали его на протяжении вот уже многих месяцев — осунувшимся, усталым, с печатью безразличия. Руки его безвольно болтались по бокам, словно плети, а тело как будто нехотя следовало за движением ног. Пыльная, мятая форма без каких-либо указаний на звание. Фуражка с козырьком, из-под которой выбивались всклокоченные пряди. Закинутый за спину карабин. С каждым шагом их ноги взбивали на дороге крошечное облачко пыли, и потому сапоги второго, казалось, были припорошены мелом.

Действительно ли по дороге шагали двое? Может, все-таки лишь один? Может, он шагал по бесконечной дороге, дороге, что уходила куда-то за горизонт, словно самого горизонта и не было, а просто эта прямая, безжалостная, серая, пыльная дорога. Усталый, апатичный, махнувший на все рукой человек. Посмотрев ему в лицо, Штайнер сказал себе, что такому никогда не достичь конца пути, потому что у этой дороги нет конца. Чем дольше он вглядывался в это лицо, тем более знакомым оно ему казалось. Внезапно он со всей ясностью понял, кто перед ним. Дитц! Он открыл рот, чтобы закричать, но голос ему не повиновался. А затем, онемев от изумления, он узнал Дорна, но уже в следующее мгновение это был не Дорн, а Голлербах, тот самый Голлербах, который…

Штайнер застонал и пошевелился. Какая-то часть его сознания отметила движение его тела, когда он рывком заставил себя подняться с земли. А затем реальность вновь напомнила о себе. Перед ним был Штрански, и Штрански его заметил и застыл на месте. Они стояли друг напротив друга, неподвижные, словно телеграфные столбы позади них, и их разделяло не более десяти шагов.

Штайнер поднял ствол автомата, и двое, что шагали по дороге, затаили дыхание. На Штайнера было страшно смотреть. Штрански видел только его лицо, словно некий белый диск, и до него дошел смысл этой встречи. Он не сделал даже попытки потянуться за пистолетом, что висел, до неприличия крошечный, у него на ремне. Не подумал он и о своем спутнике, который стоял рядом с ним, открыв от страха и изумления рот. Штрански просто побежал. Его правая рука упала с бедра, и он побежал по дороге, пригнувшись так, что теперь была видна лишь его спина. Его ноги отбивали по гравию ритм чечетки. Штайнер проводил его взглядом, хотя сам даже не шелохнулся, лишь слегка повернул голову, чтобы не выпустить гауптмана из поля зрения. Наконец спутник Штрански стряхнул с себя оцепенение и, взбивая ногами дорожную пыль, тоже пустился вдогонку за командиром. Не успеют, подумал Штайнер, провожая глазами их удаляющиеся фигуры. Эти двое бежали, словно загнанные звери, от страха не зная усталости.

— Бесполезно, — пробормотал себе под нос Штайнер, плохо понимая сам, что, собственно, хочет этим сказать.

Неожиданно он ощутил страшную усталость и сел на землю. Идиоты, подумал он и покачал головой. У него было такое чувство, будто он только что упустил самую главную в жизни возможность. Но почему-то это не слишком его опечалило, и он задумался, с чего бы это.

Спустя какое-то время он зашагал по дороге, чтобы вернуться к себе в роту.

Штрански бежал без оглядки до тех пор, пока ноги его не начали спотыкаться, а его мозг то и дело пронзали колючие иглы. Жадно хватая ртом воздух, он оглянулся. Примерно в пятидесяти метрах позади бежал его ординарец, словно лошадь копытами, взбивая подметками пыль, причем с каждым шагом голова его моталась из стороны в сторону. Штайнера нигде поблизости не было видно. Лишь только на запад тянулось бесконечное, пустынное, пыльное шоссе, и на какое-то мгновение Штрански решил, что стал жертвой галлюцинации, однако тотчас отогнал от себя эту мысль. Хотя его нервы в последнее время были на пределе, он знал, что пока еще находится в здравом уме. Лицо Штайнера, автомат в его руках, неожиданная встреча на дороге так ярко стояли у него перед глазами, что притворяться, внушать себе, что это было наваждение, попросту глупо. Штрански поймал себя на том, что дрожит всем телом, а сердце готово вот-вот выпрыгнуть из груди. Он даже прижал к грудной клетке ладони, в надежде успокоить сердцебиение. Все еще окончательно не придя в себя от пережитого ужаса, он обернулся на ординарца. Тот с бега перешел на ходьбу и теперь шел, нехотя переставляя ноги. На лице несчастного застыла злость, а где-то на дне этих бесцветных глаз Штрански — или ему только показалось? — разглядел презрение, смешанное с изрядной долей удивления. И в это мгновение он со всей очевидностью осознал, каким дураком себя выставил. Интересно, что сейчас о нем думает ординарец?

Он поспешил отвернуться, лишь бы больше не встретиться с ним глазами, чтобы не чувствовать на себе этого презрительного взгляда, который, казалось, буравил его насквозь. Не сказав ни слова в свое оправдание, он зашагал дальше. И чем дальше он думал об этой встрече, чем больше размышлял, какую глупую роль сыграл в ней, тем глубже погружался в уныние. На какой-то миг в нем вспыхнула злость, но тут же погасла, стоило ему со всей ясностью осознать, что содеянного уже не вернешь. Он бежал от Штайнера, поджав хвост, словно пес. У него не было ровным счетом никаких доказательств, что Штайнер собирался его убить. Штрански шел по дороге, ощущая, как его самомнение разваливается на куски с каждым новым шагом, как оно облетает с него, словно кора с мертвого дерева.

Остаток пути он прошел, не замечая ничего вокруг себя. Лишь когда дорога нырнула в ущелье, гауптман вспомнил, какой нелицеприятный разговор ему предстоит. Но даже эта мысль не всколыхнула в нем никаких чувств. На протяжении всего утра она не давала ему покоя, и вот теперь, когда до столкновения с полковником оставались считаные минуты, им почему-то овладела апатия. Штрански дошел до предела. Он начисто лишился каких-либо чувств.

Дойдя наконец до командного пункта, Штрански велел ординарцу подождать его снаружи, а сам зашел в дом. Несколько секунд он стоял перед дверью, из-за которой доносился зычный голос командира полка. Он постучал. Разговор тотчас прекратился, и кто-то громко сказал:

— Войдите!

Штрански вошел в кабинет. Прямо напротив себя он увидел Кизеля. Тот так резко встал со стула, что Штрански даже слегка отпрянул. Что касается Брандта, то он даже не шелохнулся. Он лишь поднял взгляд, и в его глазах гауптман увидел странную смесь удивления и разочарования, что немало его озадачило.

— Вы! — воскликнул полковник все с тем же странным выражением лица.

Штрански изо всех сил пытался принять невозмутимый вид. Столь загадочная реакция со стороны начальства вновь вызвала в нем приступ сердцебиения, которое он ощущал вплоть до кончиков пальцев. Он закрыл за собой дверь и попеременно смотрел то на Брандта, то на Кизеля. Разница в выражении лиц этих двух лишь еще сильнее обескуражила его. В то время как лицо полковника с каждой минутой все больше и больше наливалось злостью, лицо Кизеля, казалось, все сильнее светилось радостью, что заставило гауптмана теряться в догадках, ведь, сказать по правде, он ожидал от адъютанта довольно холодного приема. Кстати, молчание также первым нарушил Кизель.

— Вы назначили герру Штрански встречу на девять часов, — произнес он с загадочной лукавинкой в глазах.

Брандт медленно повернул голову. Штрански с тяжелым сердцем отметил про себя, что полковник обменялся с адъютантом многозначительным взглядом. Неожиданно у него подкосились ноги, и он был вынужден опереться о косяк двери. Это его движение не ускользнуло от Брандта.

— Вы пунктуальны, — мягко произнес полковник, посмотрев в его сторону, и указал на стул: — Присаживайтесь.

Штрански подчинился. Брандт же, нахмурившись, вновь продолжил внимательно изучать расстеленную перед ним карту. Наконец он оторвал от нее взгляд.

— Соедините меня с Килиусом, — велел он Кизелю, И вновь воцарилось молчание, правда, примерно через полминуты Кизель протянул полковнику телефонную трубку:

— Он на линии.

Брандт кивнул. Опершись локтями на стол, он задал своему собеседнику ряд вопросов. Гауптмана не на шутку встревожило то, что в разговоре несколько раз прозвучало его имя.

— Отлично, гауптман Килиус, — произнес наконец Брандт и положил трубку.

— Вы разминулись с гауптманом Килиусом, — пояснил полковник. — Гауптман Килиус прибыл в ваш бывший батальон, но не застал вас. Разве вы шли не по шоссе?

Штрански натужно соображал. Бывший батальон? Кажется, Брандт выразился именно так.

— Лишь часть пути, — ответил он хриплым от возбуждения голосом. — Мы срезали примерно пару километров.

— Кто такие «мы»? — быстро осведомился Брандт.

Штрански облизнул пересохшие губы.

— Со мной мой ординарец, — признался он. — Ждет меня на улице.

— Понятно, — ответил Брандт и, прищурившись, посмотрел на него, а потом ни с того ни с сего повернулся к Кизелю: — Пригласите его сюда.

Когда адъютант вышел, Штрански поерзал на стуле. Господи, и кто только дернул его за язык! Теперь этот болван расскажет им все как было… От этой мысли гауптману сделалось не по себе. Господи, ну что я натворил, отругал он себя. Но Кизель уже вернулся, ведя за собой смущенного ординарца. Держа в руке фуражку, тот громко щелкнул каблуками и робко посмотрел в лицо полковнику. Брандт подождал, когда Кизель займет свое место, и лишь затем обратился к ординарцу:

— Что-нибудь случилось по пути сюда?

Ординарец растерянно посмотрел на гауптмана. Не подозревая, что Брандт наблюдает за ним, Штрански выразительно заморгал. Правда, услышав язвительный голос полковника, моментально обернулся в панике.

— Если вы не можете совладать с собственными глазами, — рявкнул Брандт, — мне придется поставить вас в угол. — И он вновь повернулся к солдату: — Я вас спрашиваю, а вы не смеете мне лгать или что-либо скрывать, отвечая мне. Надеюсь, вам ясен мой вопрос?

— Так точно! — ответил охваченный ужасом ординарец. Кизелю бросилось в глаза сконфуженное выражение на лице гауптмана, и он в очередной раз восхитился чутью своего начальника.

— Итак, что же все-таки произошло? — повторил свой вопрос Брандт.

Ординарец опустил глаза.

— Он неожиданно возник посреди дороги, — промямлил он, заикаясь.

— Кто он? — раздраженно уточнил Брандт.

— Штабс-ефрейтор. Он стоял там с русским автоматом в руках, и гауптман побежал.

— Побежал? — переспросил Брандт, не веря собственным ушам, и наклонился через стол.

Ординарец кивнул:

— Ну да, взял и побежал, — бесхитростно пояснил он. — А я за ним, сам не знаю…

Он нервно покосился на гауптмана. Кизель закусил губу. Неожиданно он представил себе эту сцену и почувствовал, что вот-вот расхохочется. Даже Брандт и тот, похоже, с трудом сдерживал улыбку, когда спросил:

— И почему же вы побежали?

И вновь ординарец растерянно покосился на своего начальника. Штрански сидел, понурив голову.

— Не знаю, — пролепетал ординарец. — Наверно, потому, что штабс-ефрейтор как-то странно держал автомат.

— Он выстрелил? — поспешил уточнить Брандт.

Ординарец покачал головой.

— Он ведь был наш, — удивленно добавил он. — Как он мог в нас стрелять?

— Верно, — согласился Брандт, вставая с места. Он подошел к окну и спиной к остальным постоял там минут пять. Затем повернулся к ним снова. — Возвращайтесь к себе в батальон, — приказал он ординарцу. Дождавшись, когда за солдатом закроется дверь, он подошел к столу, взял письмо и сидел несколько секунд, его разглядывая. Кизель наблюдал за полковником, затаив дыхание. Он не мог сказать, почему, но у него было такое чувство, что ему вот-вот доведется стать свидетелем потрясающей сцены. И он не ошибся. Неподражаемым жестом, в котором было все — и презрение, и собственное превосходство, и даже жалость, — Брандт бросил письмо через весь стол столь ловко, что оно полетело прямо на колени гауптману. Штрански поймал его обеими руками. Не успел он приступить к чтению, как ледяной голос полковника заставил его вскочить с места.

— Прочтете, когда будете снаружи, — произнес Брандт. — Я больше не желаю вас видеть! Убирайтесь прочь, ничтожество!

Штрански смотрел в его каменное лицо, открыв в изумлении рот. Заметив, что он даже не пошевелился, Брандт обратился к Кизелю:

— Откройте ему дверь.

Адъютант выполнил его распоряжение. В какой-то момент он был готов обнять полковника, словно тот был ему родным братом.

— Ступайте! — сказал Кизель. Он не осмелился посмотреть гауптману в лицо, когда тот, пошатываясь, прошел мимо него. После чего вернулся к Брандту и вместе с ним проследил, как Штрански вышел на улицу. Там он остановился и развернулся, чтобы прочесть письмо. Лицо его осталось безучастным. Прочитав до конца, он небрежным жестом сунул бумагу в нагрудный карман и, ссутулившись, зашагал по улице. С каждым шагом его фигура уменьшалась в размерах, пока Штрански наконец не скрылся из вида за поворотом дороги.

— Одного не могу понять, — подал голос Брандт, — почему это ничтожество осталось безнаказанным. Штрански! Ну кто бы мог подумать!

Покачав головой, он вернулся к столу и тяжело опустился на стул. Кизель остался стоять у окна. Взгляд его проницательных глаз был прикован к полковнику.

— Почему вы это сказали? — мягко спросил он.

— Почему? — невесело рассмеялся Брандт. — Вы же лучше моего знаете, что ждет нас впереди. Сотни раз нам удавалось уйти от смерти. Сотни раз мы оказывались в ловушке и всякий раз каким-то чудом умудрялись из нее вырваться. Но на этот раз… — Брандт закусил губу. — На этот раз выхода у нас нет, — мрачно подвел он итог.

И хотя Кизель знал, что полковник прав, он тем не менее попытался сказать что-то ободряющее:

— Ну неужели все так плохо? Вдруг все обернется в нашу пользу?

— Не пытайтесь себя обмануть, — нахмурившись, перебил его Брандт. — Когда нас сделали последней дивизией, которая должна эвакуироваться в Крым, это означает одно — будет второй Сталинград. Даже сумей мы добраться до Севастополя, там не найдется даже утлой лодчонки, чтобы доставить нас домой. Нет, Кизель, на сей раз удача изменила нам, может, оно и к лучшему. По крайней мере, мне так кажется.

От этих слов Кизелю стало не по себе. Он выглянул в окно, на убогие развалюхи, из которых состояла деревня, и стиснул зубы. Нет, слова полковника — это не продукт гипертрофированного пессимизма. Скорее, они логическое завершение того, что сказал Морлок. Русские уже заняли позиции к западу от Мелитополя и при поддержке танковых соединений неуклонно продвигались к Перекопу. Если же план Верховного командования состоял в том, чтобы эвакуироваться из Крыма морем, — а так оно и получалось из слов Морлока, — то было ясно как божий день, что имеющихся судов хватит разве что на малую часть размещенных в Крыму войск. И рано или поздно их постигнет та же судьба, что и 6-ю армию под Сталинградом.

На протяжении последних нескольких лет Кизель не раз думал о том, где их дивизия попадет в свою последнюю западню. Он прокрутил в голове самые разные варианты. Но чтобы это произошло в Крыму — такое он просто не мог себе представить. Он стоял, глядя на отвесные стены ущелья, и взгляд его скользил вверх, туда, где над голыми камнями перевернутой в вечности чашей голубело небо. Глаза его слегка затуманились, а в груди заныло. Стиснув зубы, чтобы не расплакаться, он вздохнул, издав нечто вроде шипения.

— В чем дело? — спросил Брандт. Когда же Кизель не ответил, губы полковника скривились в усталой улыбке: — Только не переживайте особенно по этому поводу, — негромко произнес он. — Ведь что еще мы могли ожидать. Главное, что мы выполнили свой долг. И вы, и я, и все мы. Другое дело, что мы слишком много на себя взяли, и в этом наше несчастье. — Брандт закурил, а потом будто невзначай добавил: — Кстати, что бы ни случилось там, в Крыму, это не должно вас слишком заботить. Потому что на вас это никак не отразится.

— Что вы хотите этим сказать?

И вновь по суровому лицу полковника промелькнула усталая улыбка.

— То, что прежде, чем настанет конец, я отправлю вас в отпуск.

На какой-то миг Кизель подумал, что он ослышался. Он стоял, заложив руки за спину, и пальцы его машинально ковыряли оконную раму. Ни за что, решил он про себя, а вслух произнес:

— Надеюсь, вы это не серьезно?

— Не серьезно? — переспросил Брандт с непривычными отеческими нотками в голосе. — Я всегда гораздо более серьезен, нежели вы привыкли думать, Кизель. И я отправлю вас в отпуск до того, как на нашем горле затянется эта удавка, и я не вижу, каким образом вы помешаете мне это сделать…

— Вы так считаете? — прошептал Кизель.

Полковник кивнул:

— Ваши шансы воспротивиться отпуску равны нулю. Если же вам вдруг взбредет в голову продемонстрировать мне чудеса героизма, то, боюсь, вас ждет разочарование, — с этими словами Брандт улыбнулся и подался вперед: — Видите ли, Кизель, — заговорил он безмятежным тоном, — в прошлом вы так часто неправильно понимали меня, что еще одно такое непонимание мало что значит. Но поскольку я все-таки намерен с вами расстаться, то я хочу, чтобы вы знали, почему. Надеюсь, вы знаете историю Ноя? — улыбка полковника сделалась шире. — Ной построил ковчег и спас себя и семью во время потопа. Он стал своего рода мостиком между старым и новым человечеством, в новый мир он привнес элементы и добра, и зла. Вот и я пытаюсь сделать то же самое. В случае со Штрански я подарил злу его шанс. Но я также должен дать шанс и добру, и никакие силы в этом мире не помешают мне это сделать.

Кизель застыл на месте, боясь сделать лишний вздох.

— Вы не учли одну вещь, — произнес он после долгой паузы.

— Это какую же?

— Ной сам спасся в ковчеге.

— Ной не командовал полком, — возразил Брандт. — У вас еще будут ко мне вопросы?

Кизель молча покачал головой.

— В таком случае можно вернуться к работе. Прежде чем настанет потоп, нас ждет еще уйма дел. Давайте-ка посмотрим. Итак, батальон Кернера…

— И еще кое-что, если позволите, — перебил его Кизель.

Брандт удивленно поднял глаза.

— Интересно, и что же это такое? — спросил он отрывисто.

— Вы забыли Штайнера.

— Я о нем не забыл. Штайнер — это особый случай. Кстати, который час?

Кизель посмотрел на часы и ахнул.

— Без пяти десять, — произнес он. — Командиры батальонов будут здесь с минуты на минуту.

— Скажите часовому, чтобы он показал им, куда идти, — распорядился Брандт. — Пусть они подождут в другой комнате, пока я их не позову. И еще одна вещь: позвоните Килиусу и узнайте, вернулся ли Штайнер в роту. Поторопитесь.

И он вновь склонился над картами. Вскоре в комнату вернулся Кизель. Было в выражении его лица нечто такое, что насторожило полковника.

— В чем дело? — спросил Брандт.

Кизель остался стоять в дверях, а когда заговорил, голос его звучал глухо:

— Гауптман Кернер уже прибыл.

— И?

Кизель собрал остатки мужества и произнес:

— Гауптман Килиус только что сообщил мне, что штабс-ефрейтор Штайнер десять минут назад был ранен осколком русского снаряда. Его уже переправили на сборный пункт.

— Понятно, — произнес Брандт и, не отрывая глаз от расстеленной на столе карты, продолжал: — Итак, как я уже сказал, Штайнер это особый случай. Я рад, что мне не пришлось превышать моих полномочий. Составьте на пару минут компанию гауптману Кернеру. Когда же прибудут остальные командиры, дайте мне знать. Хочу закончить дела в тишине. Ступайте.

Он подождал, пока Кизель выйдет из комнаты, после чего подошел к окну. Сложив за спиной руки, он встал, подставив лицо солнечным лучам, что проникали сюда, в ущелье. Звезда и цветок, подумал он. Было десять часов утра, и холм напротив был гол, как доска. Эти два слова крутились в его мозгу бесконечно чередой: звезда и цветок, звезда и цветок. В лице его не было ни кровинки.

Где-то вдалеке пророкотали взрывы, однако их тотчас поглотила октябрьская тишина. Но Брандт их не слышал, ибо в душе его царило умиротворение; оно протянулось от одного края горизонта до другого словно стеклянный купол. Он чувствовал себя легко и спокойно, как человек, который знает, куда лежит его путь. И если ему что-то и осталось сделать, так это ждать.

Позади него открылась дверь, и он услышал голос Кизеля.

— Командиры все, как один, прибыли, — доложил адъютант. Несколько мгновений офицеры стояли, переминаясь с ноги на ногу, и растерянно переглядывались. Брандт медленно подошел к столу и взял с него несколько листков бумаги.

— Итак, господа, нам предстоит следующее… — начал он.