Железный крест

8

Фельдфебель Фетчер был обеспокоен. Он сидел в своей каптерке и угрюмо поглядывал в окно, не обращая ни малейшего внимания на погожий весенний день. Время от времени тишину нарушал басовитый рокот взрывов, и Фетчер каждый раз вскидывал голову, ругался себе под нос и мрачнел. Наконец он встал из-за стола и вышел наружу. Затем обошел несколько огромных воронок от взрывов, появившихся на улице совсем недавно, и медленно зашагал к одному из зданий. Подойдя ближе, фельдфебель увидел нескольких солдат, рывших яму возле стены дома. Они тоже заметили Фетчера и, подняв головы, выжидающе посмотрели на него.

— Бросайте-ка вы это дело, — мрачно сообщил им Фетчер. — Завтра утром вы отправляетесь на передовую.

— Так скоро?! — воскликнул Пастернак. — Я думал, что мы пробудем здесь целую неделю.

— Я тоже так думал, — проворчал Фетчер. — Приказ командира. Вас приписывают к штабу батальона.

Крюгер вылез из ямы и стряхнул землю с мундира.

— Вот ублюдки! — пробурчал он. — Они же обещали нам неделю отдыха, а отправляют на фронт уже через три дня.

Остальные солдаты сердито побросали лопаты на землю.

— Что говорит по этому поводу Мейер? — спросил Шнуррбарт.

Фетчер пожал плечами:

— Откуда мне знать? Да и какое это имеет значение? — Он повернулся к Дорну, который носовым платком протирал очки: — Начальство хочет поговорить с тобой насчет офицерских курсов. Трибиг с тобой хочет побеседовать.

Дорн собрался что-то ответить, но передумал и ничего не сказал. Голлербах улыбнулся:

— Скоро ты зазнаешься и не захочешь водиться с нами.

— Не говори ерунды! — резко оборвал его Дорн.

Крюгер достал сигарету и закурил.

— Если бы мы знали, что отправляемся на фронт, — сказал он, обращаясь к Фетчеру, — то тебе пришлось бы самому копать для себя блиндаж.

— Я тут при чем? Разве я тогда мог знать? — извиняющимся тоном ответил Фетчер. — Кроме того, этот блиндаж предназначался для вас, а не для нас. Ты же знаешь, у нас есть свой блиндаж.

— Какая разница, где оставаться — здесь или в штабе батальона, — произнес Крюгер, повернувшись к товарищам. — Когда иваны перейдут в наступление, здесь станет неуютно. Но что мы будем делать там?

— То же самое, — ответил фельдфебель.

— Рыть блиндажи? — спросил Керн.

— Точно.

— Но у них уже есть блиндажи, — вступил в разговор Ансельм.

Фетчер состроил забавную гримасу:

— Командир считает, что офицерам нужны землянки поглубже.

— Это он с перепугу, — усмехнулся Шнуррбарт.

Фетчер укоризненно посмотрел на него:

— Это его приказ, и ничего тут не поделаешь.

С этими словами он собрался уйти.

— Что нам сейчас делать? — бросил ему вдогонку Шнуррбарт.

— До конца дня можете заниматься чем угодно. Приведите в порядок форму.

Вернувшись к себе, Фетчер сел за стол, вздохнул и посмотрел на стопку бумаг. Наверно, уже в десятый раз за день он повторял себе, что, по всей видимости, это задание имеет особое значение, если командир батальона попросил подготовить личное дело командира взвода Штайнера. Два дня назад Штрански вызвал фельдфебеля к себе и приказал представить ему послужной список Штайнера. Фетчер сразу почувствовал, что за этим кроется что-то неприятное, и, несмотря на то что документы вернулись на следующий день, нехорошие предчувствия по-прежнему не покидали его. Теперь Штрански знает, что Штайнер когда-то допустил серьезный проступок. Фетчеру давно было известно об этом черном пятне на послужном списке взводного, и он имел особое мнение на этот счет. Однако свое знание он хранил в тайне от остальных и сделал все от него зависящее, чтобы компрометирующие Штайнера документы не увидел никто, кроме него. Объяснить, почему его так тревожит тот факт, что теперь об этом знает Штрански, Фетчер не мог. Ему пришла в голову неожиданная мысль: может быть, написать Штайнеру письмо? Впрочем, нет, никакого смысла в этом нет — письмо попадет в Гурзуф слишком поздно. Придется позволить событиям идти своим естественным ходом и подготовиться к разговору с Мейером, который рано или поздно узнает о приказе Штрански. Фетчер выругался и в очередной раз попытался сосредоточить внимание на лежащих перед ним бумагах. Работа шла мучительно медленно. Два часа спустя, когда фельдфебель вышел из блиндажа, чтобы найти писаря, в руках у него было ходатайство о повышении Крюгера и присвоении ему звания обер-ефрейтора.

— Можешь говорить, что хочешь, — заметил Шнуррбарт, — но тишина на этом участке не продержится больше недели. Я это печенкой чувствую.

Они вчетвером сидели в своей землянке и курили. Крюгер плюнул на пол и повернулся к Дорну:

— Если ты не дурак, то должен поскорее смотаться отсюда. Если иваны начнут наступление, то нам здесь мало не покажется. Не будь идиотом. Когда закончатся офицерские курсы, закончится и сама война. А когда закончится война, то можно будет спокойно плюнуть на все. И неважно, кем ты будешь к тому времени, офицером или рядовым.

— Я не смогу примириться с собственной совестью, — отозвался Дорн.

— Совесть! — презрительно фыркнул Крюгер. — Можешь засунуть совесть себе в задницу! Ты ведь женат, верно? — Дорн молча кивнул. — Тогда о чем тут думать? Помни о своей жене. У тебя ведь дети есть? — Дорн снова кивнул. Крюгер повернулся к Шнуррбарту, энергично раскуривавшему трубку: — Слушай. Я не знаю, что еще сказать этому идиоту! У него есть жена и дети, а он отказывается покидать эту крысиную нору из-за того, что он, видите ли, не сможет «примириться с собственной совестью», из-за того, что ему дается стать офицером Адольфа!

— Он спятил! — коротко произнес Шнуррбарт.

— Сумасшедший, — согласился Ансельм, сидевший на ящике с губной гармошкой в руках.

Все посмотрели на Дорна, который опустил голову и ничего не ответил им. Был поздний вечер. С востока время от времени доносился грохот артиллерийских выстрелов, иногда небо озарялось красными вспышками огня.

— Как зовут твою жену? — неожиданно спросил Шнуррбарт.

— Мария, — ответил Дорн, подняв голову.

— А детей?

— Бетти и Юрген.

Шнуррбарт одобрительно кивнул. Вынув изо рта трубку, он заговорил необычно хриплым голосом:

— Если бы у меня были Мария, Бетти и Юрген, то я задал бы себе вопрос — имею ли я право решать свою собственную судьбу и их судьбу. Я так думаю, и к чертям собачьим все рассуждения о так называемой совести.

Крюгер восхищенно посмотрел на него.

— Ты говоришь, как какой-нибудь проповедник, но ты прав, старина! — Он снова повернулся к Дорну: — Мне все равно, как ты поступишь. Но я считаю, что принципами сыт не будешь. Только я вот что тебе скажу: если ты решишь снова поиграть в героя, то я перестану с тобой общаться до следующего ледникового периода, так и знай.

Дорн печально посмотрел на него. Он не раз думал о том, что сейчас говорили ему товарищи. Если бы дело было только в его отвращении к офицерской карьере, то он давно бы отказался от предложения начальства. Дело было совсем в другом. Он еще раз попытался объясниться с товарищами:

— Вы очень упрощаете проблему. В конце концов, мы давно привыкли друг к другу и…

На мгновение возникла пауза, которую нарушил Крюгер:

— Это все сантименты, ты просто сошел с ума, — проворчал он и всплеснул руками, пытаясь скрыть охватившие его чувства. — Я вот что тебе скажу. Придет день, и один из нас, сидящих здесь, будет мертв. Мертвее не бывает. Разве тебе от этого станет легче? — Он придвинулся ближе к Дорну и обжег его свирепым взглядом. — Ни черта никому от этого лучше не станет. Если ты смотаешься отсюда, то хотя бы не увидишь, как они превратят нас в кровавый фарш. А это обязательно случится, вот увидишь. — Чтобы усилить свое заявление, он с таким шумом выпустил газы, что удостоился одобрительного смешка со стороны Шнуррбарта. После этого он встал. — Пойду спать. Завтра утром этот цирк начнется снова.

Шнуррбарт тоже встал и зевнул.

— Подумай хорошенько, — сказал он Дорну. — По нам ты не станешь так скучать, как по своим детям. Спокойной ночи!

С этими словами он последовал за Крюгером, скрывшимся в блиндаже.

Когда Дорн собрался встать, Ансельм положил руку ему на плечо.

— Задержись на минутку, — сказал он. — Я хочу кое-что спросить у тебя.

Хотя Дорн не имел настроения продолжать разговор, он согласно кивнул. Начал Ансельм не сразу. Немного помолчав, он наконец спросил:

— Скажи, ты католик?

— Да, католик, — удивленно ответил Дорн.

— Ты добрый католик?

— Надеюсь, что да.

Ансельм сложил руки на груди.

— Я так и думал, но мне нужно было убедиться в этом. Мне давно хотелось поговорить с тобой. Сейчас, когда ты, может быть, покинешь нас, я решил, что откладывать больше не стоит.

Такое изощренное, многословное вступление разожгло любопытство Дорна. Пытаясь разглядеть в темноте выражение лица собеседника, он сказал:

— В любом случае можешь сказать мне, что у тебя на душе.

— Об этом трудно говорить, — запинаясь, произнес Ансельм. — Понимаешь, я тоже католик. Может, ты и не слишком высокого мнения обо мне, если, конечно, судить по моим рассказам о женщинах.

Дорн покачал головой.

— У всех нас есть свои слабости, — тихо сказал он.

Ансельм кивнул, явно обрадованный словами товарища.

— Видишь, мы с тобой можем понять друг друга. Однако все не так плохо, как могло бы показаться. Ну, ты понимаешь, иногда бывает так, что порой и прихвастнешь. — Он усмехнулся. — Конечно, я в этом все-таки преуспел, не стану скрывать, но так уж получалось. Ведь все мы люди. — Молчание Дорна воскресило его былую неуверенность. Он откашлялся и, понизив голос, произнес: — Не знаю, способен ли женатый человек понять меня. Но когда парень достигает определенного возраста и не имеет возможности жениться, ему чертовски трудно совладать со своей страстью к женщинам.

— Конечно, трудно, — согласился Дорн, опустив глаза.

Ансельм придвинулся к нему чуть ближе и произнес едва ли не умоляющим тоном:

— Я хочу, чтобы ты поверил моим словам. Я всегда с радостью ходил в церковь и на исповедь, но после того, как у меня появилась первая девушка, мне показалось, что в религии больше нет смысла. Я дважды в этом исповедовался. Господи, ты бы слышал, как эта свинья, священник, выпытывал у меня подробности и все время твердил о моей безответственности и греховной сути сластолюбия. Он представлял это как величайшую измену христианству, и после этого я перестал ходить в церковь, потому что больше не видел в этом никакой необходимости. — Ансельм замолчал и беспокойно посмотрел на Дорна, по-прежнему стоявшего с опущенной головой. Тема разговора была для него явно в новинку.

Дорн положил руку на плечо Ансельму:

— Ты должен знать, насколько ты силен.

Ансельм презрительно рассмеялся:

— Чего стоит моя сила, если я не могу спать по ночам и схожу с ума, когда вижу женщину. Я много думал об этом, честно тебе говорю. Было бы здорово, если бы я мог сказать тебе, что через год-два женюсь и у меня будет свой дом. Но даже в таком случае я не перестал бы терзаться из-за моих мыслей. Мое тело нуждается в женщине, и когда у меня нет такой возможности, я просто схожу с ума.

Дорн вздохнул. Без особой уверенности в голосе он произнес:

— Человеческое тело найдет способ совладать с этим.

— Знаю, — отозвался Ансельм. — Однако следует признать, что потом бывает только хуже. Когда ты добиваешься того, о чем мечтал ночью, то на следующее утро ходишь как в воду опущенный. Кроме того, — в его голосе прозвучали пренебрежительные нотки, — скажи, о чем ты мечтаешь? О рае? Или, может быть, об аде? Нет, — он энергично затряс головой. — Ты счастлив, что тебе не нужно на исповеди рассказывать о своих снах. Все это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Дорн понимал, что Ансельму не стоило затевать с ним этот разговор. Он закурил и задумался о том, как много людей утратили связь с церковью по такой же причине. Он знал, что Ансельм в эти секунды не сводит с него глаз, и поэтому пожал плечами.

— Я не могу помочь тебе, — тихо произнес Дорн. — Я довольно рано женился и могу лишь сочувствовать тебе, однако полностью понять твои чувства я не в состоянии.

— Но ты же изучал философию, — беспомощно возразил Ансельм.

Дорн жалко улыбнулся:

— Верно, изучал. Но с твоей проблемой тебе лучше обратиться к священнику. Он сможет более разумно обсудить это с тобой, чем я. Попытайся поговорить с дивизионным капелланом. Это человек, который, что называется, твердо стоит обеими ногами на земле. Расскажи ему все, и он не осудит тебя, а наверняка наставит на путь истинный.

— Хватит с меня священников, я ими сыт по горло, — с отвращением произнес Ансельм.

— Тебе не стоит так говорить, — мрачно ответил Дорн. — Скорее всего, тебе в свое время попался служитель церкви, который был слишком строг в своих суждениях. Не все священники такие, как он. Если ты испытываешь потребность снова найти дорогу к храму, то она всегда открыта для тебя. Но во имя Бога ты должен отказаться от каких-либо предрассудков.

— Я подумаю, — пообещал Ансельм. — Ты идешь спать?

— Нет, я немного посижу здесь.

Ансельм попрощался с ним и ушел. Дорн снова вздохнул. Выбросив окурок, он еще долго сидел под ночным апрельским небом. Что же делать? Может, действительно стать офицером? Чем дольше он думал об этом, тем труднее было принять решение. Ему вспомнилось последнее письмо жены. В нем говорилось, что волноваться не о чем, что дома все в порядке. Дом… Он сцепил на колене руки и поднял голову к небу. Дом, произнес он про себя, и его глаза наполнились слезами. Было уже далеко за полночь, когда он отправился спать.

Они двинулись в путь рано утром и успели вовремя на командный пункт батальона. Шнуррбарт пошел искать блиндаж адъютанта, чтобы доложить о прибытии взвода.

Трибига он застал в нижней рубашке. Его лицо было намылено, в руке он держал бритву. Адъютант недовольно посмотрел на вошедшего и, узнав Шнуррбарта, попросил его подождать снаружи. Закончив бриться, он вышел из блиндажа.

— Поторопитесь с работой, — сказал он. — Завтра вечером блиндаж должен быть готов. Сходите к связистам и попросите у них лопаты.

Подозвав Дорна, Трибиг пригласил его войти. Предложив ему сигарету, он сразу же приступил к делу.

— Нам не хотелось бы нажимать на вас, — произнес он дружелюбным тоном, — но человек с вашими способностями должен знать себе цену. Во всяком случае, я никак не могу понять, что вас смущает. Нам нужны офицеры, мы подбираем кандидатов из числа незаурядных людей, а вы почему-то противитесь. Через несколько дней вы сможете вернуться в Германию. Другой на вашем месте сразу бы ухватился за такую возможность. Это действительно уникальный шанс вырваться из России. Уверяю вас, я бы ни минуты не раздумывал, если бы мне предложили подобное.

Его слова заставили Дорна втянуть голову в плечи. Хотя ночью он практически не сомкнул глаз, думая о предложении начальства, он так и не пришел к какому-то решению. Трибиг положил перед ним какие-то бумаги.

— Вам нужно поставить свою подпись. В таком случае вы получите краткосрочный отпуск, сумеете попасть домой и провести Пасху в кругу семьи.

— Я не знаю, — неуверенно произнес Дорн, глядя на бумаги.

Трибиг встал.

— Даю вам еще несколько часов на раздумья. Приходите ко мне в два часа и скажите свое последнее слово.

Дорн кивнул и медленно встал.

— Я действительно не понимаю вас, — раздраженно проговорил Трибиг. — Любой был бы рад получить такое предложение.

Дорн отсалютовал и вышел из блиндажа.

Тем временем солдаты уже взялись за работу. Они копали огромную прямоугольную яму возле стены соседнего блиндажа в самом центре заброшенного сада. Командир взвода связистов сказал, что она должны быть глубиной три метра — такой приказ отдал командир батальона. Обрубая лопатой встречавшиеся в земле корни деревьев, Крюгер изрыгал потоки ругательств. Они вывели из себя даже Шнуррбарта, который выпрямился, вытер со лба пот и сказал:

— Придержи язык, твоя брань действует мне на нервы.

Остальные прекратили работу и осуждающе посмотрели на Крюгера, но тот все никак не мог остановиться.

— Это же надо, три метра! — прорычал он. — Разве это слыхано? Это не блиндаж получается, а настоящая шахта! Этот придурок гауптман — трус, каких свет не видывал!

Он продолжал бы и дальше, но в следующую секунду появился Дорн. Пруссак удивился его приходу так, будто увидел привидение.

— Что случилось? — не выдержал Шнуррбарт. — Неужели они устроили скандал?

Дорн отрицательно покачал головой и принялся снимать мундир.

— Ну, что скажешь? — спросил Ансельм. — Согласился?

— Да, согласился, — кивнул Дорн.

Крюгер усмехнулся.

— Наконец-то ты обрел разум. Но по твоему лицу этого не понять. У тебя такой вид, будто ты собрался на собственные похороны. Ничего, скоро осознаешь, что к чему. Как только сядешь в поезд, отправляющийся домой, так сразу почувствуешь себя лучше.

Поскольку Дорн ничего не ответил и, взяв лопату, начал копать, все остальные продолжили работу. К полудню взводу удалось выкопать яму глубиной по грудь взрослому человеку.

— Пора обедать! — произнес Шнуррбарт и отбросил лопату в сторону.

Выбравшись из ямы, они сели под деревьями и достали пайки, которые захватили с собой. Дорн сел отдельно от всех. Какое-то время спустя к нему подсел Ансельм и попытался завязать разговор. Профессор отвечал неохотно и односложно. Ансельм понял бесплодность своих попыток и замолчал, сосредоточив внимание на еде. Хотя небо было облачным, солнце все-таки светило ярко. На передовой было спокойно, и тишину нарушал лишь далекий гул взрывов тяжелых минометов и треск пулеметных очередей. Дорн сидел, опустив голову и глядя на землю, как человек, навсегда потерявший что-то очень дорогое. Он заставил себя снова вспомнить о доме. Он достал из кармана письмо, полученное от жены. Черты его лица смягчились, когда он снова увидел знакомый почерк и детские каракули в самом низу страницы: «Дорогой папа, приезжай скорее домой».

Дорн повернул голову и посмотрел на своих товарищей. Они лежали на земле, наслаждаясь погожим весенним днем. Затем произошло непоправимое. Он еще успел подумать, что нужно так же, как и они, крепко прижаться к земле, но было уже слишком поздно. Раздался взрыв, сила которого отбросила Профессора назад, и он застыл навеки, устремив в небо незрячий взгляд. Выражение его лица оставалось прежним, хотя очки разбились, засыпав его мелкими осколками стекла.

Черный столб дыма начал рассеиваться. Снова стали видны ветви деревьев, на этот раз голые, лишенные листвы. Солдаты начали медленно приходить в себя. С бледными от страха лицами они стали принимать сидячее положение. Ансельм и Профессор лежали у края воронки. Со стороны могло показаться, будто они спят. Первым опомнился Шнуррбарт. Он медленно подошел к убитым. Увидев окровавленную плоть в прорехах разорванного мундира Дорна, он отвернулся. Затем опустился на колени возле Ансельма, который лежал на животе, впившись пальцами в землю. Приподняв его, Шнуррбарт тут же отпустил мертвое тело. Лица у Ансельма больше не было.

Вскоре его окружили остальные солдаты, которые молча смотрели на своих погибших товарищей. Возле соседних блиндажей зашевелились другие взводы. На несколько секунд выглянул из своего блиндажа гауптман Штрански. Посмотрев на солдат, он снова скрылся за дверью. Через несколько минут появился Трибиг.

— Мертвы? — лаконично осведомился он.

Солдаты молча кивнули. Лицо адъютанта побледнело, он нервно провел языком по губам.

— Пусть полежат здесь. Похоронная команда заберет их.

Пройдя несколько шагов, он оглянулся и посмотрел на воронку от взрыва, после чего направился к своему блиндажу.

— Это произошло быстро, как удар молнии, — произнес Керн.

— Так всегда и бывает, — согласился Шнуррбарт.

Все посмотрели на Дорна. Его безжизненные глаза были устремлены в небо.

— Он был хорошим парнем, наш Профессор, — сказал Керн. — Будь проклята эта паскудная война!

Он вытер увлажнившиеся глаза и тяжело сглотнул. Стоявший рядом с ним Пастернак неожиданно отвернулся и отошел к дереву. Прислонившись лбом к стволу, он надолго застыл в неподвижной позе.

— Ничего? — хрипло проговорил Крюгер. — Думаешь, кто-нибудь из нас лучше кончит? Не смеши меня. — Он повернулся, прыгнул в яму, взял в руки лопату и принялся энергично копать. Голлербах молча последовал его примеру.

— Ну, чего ждете? — спросил у остальных Шнуррбарт.

— Так что, оставим их тут лежать? — спросил Мааг.

— Я их накрою. А вы пока копайте дальше.

Шнуррбарт немного постоял рядом с погибшими товарищами, подошел к ранцу Дорна и вытащил из него плащ-палатку и одеяло. Затем накрыл ими мертвые тела так, что наружу торчали лишь сапоги. Когда он попытался засунуть руку Дорна под одеяло, то заметил зажатый в кулаке клочок бумаги. Он с усилием разжал пальцы и понял, что это письмо. Шнуррбарт медленно поднялся. Он никак не мог отвести взгляда от сапог. Армейские сапоги сорок второго размера. Он вспомнил, что эти сапоги принадлежали солдату, поступившему в их роту вскоре после прибытия Дорна. Этот солдат погиб, сраженный очередью из вражеского автомата. В то время сапоги были относительно новыми, и Дорн, у которого тогда были разбитые и худые сапоги, попросил Фетчера снять обувь с убитого. С тех пор кованые гвозди сильно истерлись, а на носках появились дыры. Какой же огромный путь они проделали с тех пор! Как они звенели подковами по брусчатке мостовой в небольшом чешском городке, когда мартовское солнце отражалось от начищенных до зеркального блеска голенищ! Они прошагали по ровным и чистым дорогам Словакии, по песчаным тропам Польши, по большакам Украины, они топтали травы и цветы степей и лесные тропинки кавказских гор. Они видели ночь и день, дождь и стужу, землю и воду, горы и долины. И дороги, бесконечные дороги. От перепадов температур кожа растрескалась. Сапоги шлепали по лужам, попадали в болота, застревали в снегу. Шнуррбарт с безумной точностью подсчитал, что эти сапоги проделали не менее шести миллионов шагов. Теперь же они достигли конечного места назначения и обрели вечный покой: неприглядные, старые, никому не нужные, бесполезные. Они терпеливо ожидали, что с ними сделают то же, что и с их последним владельцем. Шнуррбарт неожиданно почувствовал, что по его щекам текут слезы. Рядовой Дорн навсегда покинул эти сапоги и собственное тело. В новом путешествии, которое Профессору теперь предстоит совершить, ему больше не понадобится ни то ни другое.

Вечером сюда прибудет похоронная команда, погрузит мертвую плоть и эти сапоги на подводу и отвезет на военное кладбище, находящееся где-то среди ближних гор. Затем бренные останки опустят в землю и над могилой поставят простой деревянный крест. Это будет все, что останется от Дорна, кроме горестных воспоминаний его жены и детей, Бетти и Юргена.

Шнуррбарт посмотрел на письмо, а затем снова на сапоги. Он неожиданно вспомнил, что кое-что забыл: философию и неуспокоенность. Однако он напомнил себе, что доктор философии Дорн, должно быть, наконец познал главное значение своего существования и отношений с окружающим миром, потому что смерть решает многие проблемы. Возможно, он сейчас понял, что больше не нуждается в знании, потому что оно было ужасающе простым, подобно всем великим вопросам бытия. Шнуррбарт засунул письмо в карман. Он заметил, что Пастернак все еще стоит неподвижно, прижимаясь к дереву. Подойдя к нему, Шнуррбарт положил руку ему на плечо.

— Пошли! — тихо произнес он, и они присоединились к своим товарищам.

Это был его последний вечер в Гурзуфе. Они сидели на скамейке и любовались морем. Штайнер сидел, упершись локтями в колени и опустив подбородок на сжатые кулаки. Он безуспешно пытался побороть охватившую его меланхолию. Сон, длившийся две недели, закончился. Через считаные часы ему придется ответить на зов фронта, подобно многим другим солдатам, в числе которых был и блондин Клаус, который еще десять дней назад покинул приморский дом отдыха. Фронт помнит обо всех, кто временно покинул его, и никого не забывает. Что же, Штайнер знал об этом с самого начала, и это знание не слишком беспокоило его. Для него это имело такое же значение, что и для всех остальных. Возможность увидеть товарищей из своего взвода, разумеется, была важнее, чем обычное сожаление о том, что приходится покидать этот островок безмятежного спокойствия. Настоящее всегда бывает омрачено требованиями завтрашнего дня. Но с тех пор произошло нечто такое, что перешло из настоящего в будущее. Десять дней назад такое показалось бы ему абсурдным. Но теперь…

Он посмотрел на море и почувствовал, как у него перехватило горло. После того как он покинет это место, шум волн будет и дальше звучать в его сознании. Волны будут биться о берег, ветви сосен шуршать на ветру, а солнце вот так, как сейчас, будет каждый вечер опускаться в море. Все это останется, но его здесь уже больше не будет. Штайнер почувствовал прикосновение к своей руке и повернул голову.

— Не надо думать об этом, Рольф.

Штайнер горько улыбнулся:

— До отъезда осталось совсем немного. Я не могу не думать об этом.

Она вздохнула и положила голову ему на плечо.

— Вчера до отъезда оставалось еще так много времени, — прошептала она. — До него было так же далеко, как и до звезд.

Он прижал ее к себе.

— Звезды часто бывают к нам более близки, чем люди. Завтра ты окажешься в тысячах световых лет от меня.

— Это далеко? — серьезно спросила она.

— Далеко? — повторил он и, немного подумав, кивнул в сторону моря: — Если ты пойдешь по морю и будешь идти, пока не выбьешься из сил, ты сделаешь всего лишь первый шаг.

— А сколько всего будет таких шагов?

Штайнер вскинул голову к небу:

— Столько, сколько там звезд.

— Тогда это очень далеко, — с прежней серьезностью произнесла она.

Штайнер кивнул. Обняв ее за талию, он заглянул ей в лицо.

— Тебе не следовало приходить в тот вечер в столовую, — пробормотал он.

— Но разве ты не остался доволен?

— Если бы ты спросила меня об этом вчера, то я бы ответил «нет».

— А сегодня?

Он через силу улыбнулся:

— Сегодня я просто не знаю, что сказать в ответ.

— Я не хотела приходить.

— Но все равно пришла.

— Да, пришла.

— Ты представить себе не можешь, как я ждал тебя. Я тогда выпил всего одну бутылку.

Она коротко поцеловала Штайнера и провела рукой по его волосам.

— Ты сдержал слово, — похвалила она.

Они оба замолчали. Штайнеру вспомнилась эта встреча. Он хорошо помнит, что удивился в тот вечер, как быстро она согласилась прогуляться с ним к морю, несмотря на то что их первое знакомство не располагало к этому. Они говорили мало, но в следующий вечер встретились снова и после этого стали раз за разом выяснять, как много у них общего. Они узнавали друг о друге все больше нового и все больше и больше сближались, и при этом его цинизм слетал с него слой за слоем, и он даже не замечал перемен в самом себе. Каждый раз, оставаясь один в своей комнате, Штайнер думал об их последнем свидании и о том, что она ему говорила, и испытывал тихую радость, которая понемногу размывала накопившуюся в нем горечь и пробуждала к жизни давно забытые чувства.

И все равно, внезапно понял он, ему было известно о ней очень мало. Эта мысль встревожила его, и он сказал:

— Я так мало о тебе знаю.

Она ласково улыбнулась ему:

— Мужчине вовсе не обязательно знать о женщине много.

— Я так не считаю.

— Подобное знание очень часто забывается, — произнесла она, понизив голос.

Штайнер по-прежнему не понимал ее.

— Похоже, что мы говорим о разных вещах, — осторожно произнес он.

Она решительно покачала головой:

— Нет. Почему ты хочешь больше знать обо мне?

— Ответ прост. Потому что я хочу когда-нибудь снова увидеть тебя.

— А почему ты хочешь когда-нибудь снова увидеть меня?

Его лицо как будто окаменело. Заметив это, она тут же взяла его за руку.

— Мы с тобой вполне разумны и находимся в достаточно зрелом возрасте, — сказала она, — чтобы знать, что между мужчиной и женщиной должно быть нечто большее, чем прогулки под луной и случайные поцелуи.

— Почему ты так говоришь? — тихо спросил он.

Она помедлила с ответом, отводя взгляд в сторону, затем подняла голову.

— Потому что не хочу, чтобы ты испытывал до последнего часа такое чувство, будто ты желаешь загладить вину передо мной.

Штайнер удивленно посмотрел на нее.

— Неужели такое чувство неоправданно? — наконец спросил он.

— Да, — ответила она. — Если бы это было оправданно, то мы никогда не встретились бы снова. — Ее голос окреп. — Я не хочу, чтобы ты неправильно понял меня. О тебе я знаю еще меньше, чем ты обо мне. Но того, что я знаю, мне вполне достаточно.

Штайнер решил, что на этот раз понял ее. Он кивнул и нежно прижал ее голову к своей груди.

— Все в порядке, я понял тебя. Наверно, для того, чтобы отношения выстроились так, как надо, нужно время, которого у нас нет.

— Возможно, мы его просто неразумно расходовали, — задумчиво ответила она. — Или все произошло так, как и должно было произойти.

— Ты говоришь совсем как Профессор или Шнуррбарт, — отозвался Штайнер.

— Кто это такие? Ты мне никогда о них не рассказывал.

— Верно, не рассказывал, — согласился он. — Тебе стоило бы знать их, словами людей описать очень трудно. Возможно, я никогда бы не познакомился с тобой, если бы не они.

— Ты говоришь загадками.

— Ничего подобного. То, что мы называем загадками, это всего лишь несовершенство нашего разума.

— Это философия, — мрачно проговорила она.

Штайнер рассмеялся, быстро встал и помог ей подняться на ноги.

— Пойдем! — ласково сказал он.

На западе таяли остатки дневного света. На небо легла огромная тень, и только там, где море смыкалось с темнотой, еще висела, подрагивая, полоска яркого света. В считаные секунды она уменьшилась в размерах и рассеялась дождем мерцающих огоньков, падающих на воду. Затем тень опустилась над линией горизонта подобно черному непроницаемому занавесу. Держась за руки, Штайнер и его спутница зашагали вдоль берега. Штайнер сбоку задумчиво смотрел на ее лицо. Вскоре они подошли к узкой песчаной отмели, уходившей далеко в море, и сели. Он чувствовал рядом с собой ее тело, и, когда обнял ее, она откинулась спиной на его руку.

— Зачем все это? — прошептала она.

— Что именно?

— Война и весь ужас, который она несет с собой.

— Наверно, для того, чтобы мы с тобой встретились. Ты веришь в судьбоносные встречи?

— Не знаю, — задумчиво ответила она и провела пальцем по его губам. — Я не знаю, во что верю, и не знаю, каких слов ты ждешь от меня. Но очевидно, что произошло много всего такого, чтобы мы с тобой могли встретиться.

Штайнер кивнул. Ее слова эхом прозвучали в его сознании. Он наклонился над ней и почувствовал на своем лице ее дыхание.

— Где же мы снова встретимся?

Она закрыла глаза и прошептала:

— Где-нибудь под или над звездами. Может быть…

Он не дал ей договорить, прильнув к ее губам долгим поцелуем. Она обхватила его за шею и вздохнула. Ее кожа оказалась гладкой и упругой. Штайнер начал медленно раздевать ее, с огромной нежностью и осторожностью. Гертруда не сопротивлялась, и он чувствовал, как она дрожит от прохладного ночного воздуха.

Потом они вернулись туда, откуда пришли. Когда они дошли до того места, где встретились в первый раз, Штайнер остановился и крепко прижал ее к себе.

— Я по-прежнему ничего о тебе не знаю, — сказал он.

— Я напишу тебе.

Штайнер кивнул:

— Как хочешь. Не забудь адрес.

— Я уезжаю рано утром и больше не увижу тебя. Может быть, мы больше не встретимся прежде, чем окончится война. Почему ты не хочешь сказать мне, где живешь?

— Я все тебе напишу, — пробормотала она, склоняя голову ему на грудь. Он так и не смог понять ее странного поведения и, нахмурившись, посмотрел на нее. Когда он взял ее за подбородок, чтобы видеть ее лицо, она быстро отвернулась и прошептала: — Прошу тебя, не надо!

Обхватив его руками, она неожиданно принялась исступленно целовать его. Затем разжала объятия и убежала прочь.

Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не исчезла в темноте. Штайнер хотел позвать ее, однако голос не повиновался ему. Он неуклюже сделал несколько шагов и остановился. За его спиной рокотал прибой — монотонно, шумно и печально. Он какое-то время всматривался вперед, где виднелись деревья. Повернувшись, Штайнер возвратился к берегу и, понурив голову, направился к дому отдыха. У ворот он на пару секунд остановился и посмотрел на горы, которые как будто сгорбились под тяжестью ночного неба. Над их согбенными спинами повисла луна, лик которой был бесстрастен и холоден. Штайнер сгорбился и пошевелил губами. Собственный голос показался ему непривычным, прозвучавшим едва ли не как молитва:

— Как хочешь!

После этого он поднялся к себе в комнату.