Железный крест

2

Новые позиции полка располагались к западу от Крымской, на всхолмленной местности, практически лишенной растительности. Отличительной чертой этого участка передовой считалась высота 121,4, на вершине которой была установлена деревянная вышка. 1-й батальон удерживал позиции на ее южном склоне. Отсюда открывался прекрасный вид на вражеский тыл, и артиллерийские наблюдатели могли видеть даже окраину Крымской, откуда последние роты вермахта отступили всего несколько часов назад. Здесь активно велось возведение оборонительных сооружений. Сооружались блиндажи, выкапывались пулеметные гнезда, постоянно подвозился строительный лес. Штабные офицеры прекрасно понимали важность нескольких следующих часов. Открытая местность гарантировала, что до наступления темноты вражеского наступления не будет. Но ночью русские пойдут в атаку, а с завтрашнего утра за работу возьмутся их снайперы. Важность скорейшего окапывания была понятна всем. Хотя прошлой ночью никому не удалось поспать, солдаты энергично взялись за лопаты и трудились практически без перерывов.

Командир батальона находился в одном из передовых блиндажей 2-й роты и рассматривал в стереотрубу участок своих позиций. Расположенный там лесок, по его мнению, был самым слабым местом вверенного ему сектора передовой. Вдоль его северного края тянулось шоссе Крымская — Анапа, которое наверняка станет целью следующего наступления противника. Этот лесок площадью примерно полтора квадратных километра представлял собой идеальный район огневых позиций, с которого враг начнет наступление.

Чем дольше командир батальона изучал местность, тем мрачнее становилось выражение его лица. Наконец он выпрямился и повернулся к командиру 2-й роты, стоявшему прямо перед ним.

— Невероятно. Непоправимая оплошность! — резким тоном произнес он. — Этот лес следовало срубить на корню или уничтожить огнем!

Добродушное лицо лейтенанта Мейера на мгновение перекосила недовольная гримаса.

— Мы прибыли сюда раньше, чем предполагалось.

— Раньше или позже, какое это имеет значение? — недовольно проговорил командир батальона. — О боже, у них нашлось достаточно времени, чтобы создать плацдарм. Хотелось бы мне знать, какой зеленый новичок повинен в этом. — С этими словами он снова прильнул к окулярам стереотрубы.

Мейер холодно посмотрел на него. Вытянутое лицо командира батальона с высоким лбом и светло-голубыми глазами дышало уверенностью и силой. Это особенно подчеркивали его плотно сжатые тонкие губы и волевой подбородок. Редкие седые на висках волосы удивительно контрастировали с загорелым лицом. Его мундир являл собой шедевр портняжного искусства, он искусно подчеркивал широкие плечи и узкую талию командира батальона. Он, безусловно, был превосходным, эталонным образцом офицера, однако, несмотря на это, Мейер сильно недолюбливал его. Он с неудовольствием наблюдал за тем, как гауптман Штрански тонкими длинными пальцами подкручивает верньеры стереотрубы. На его левой руке был массивный перстень с печаткой. На нем, несомненно, красуется семейный герб, подумал Мейер и вспомнил, как полковой адъютант рассказывал ему о том, что Штрански имеет большое поместье в Восточной Пруссии. Впрочем, дело не в поместье. Мы все здесь одинаковы, сказал себе лейтенант. Горстка людей, стремящихся сберечь себя, похожих на слабый, неверный свет свечей в блиндаже. Кучка манекенов в военных мундирах, чувствующих и думающих, как человеческие существа, но обученных вести себя как автоматы.

Штрански снова выпрямился.

— Я отправлю соответствующий рапорт в штаб полка, — сообщил он. — К сожалению, уже слишком поздно предпринимать какие-то меры.

Мейер согласился.

— Русские уже пробрались в этот лес, — сказал он. — Мне бы не хотелось просить кого-нибудь из солдат приблизиться к ним в дневное время.

Он посмотрел на простиравшуюся перед ними ровную открытую местность, на которой совершенно невозможно найти какое-то укрытие. Бурая поверхность почвы была практически неотличима от темной полоски асфальтового покрытия шоссе.

— Сомневаюсь, что они там, — возразил Штрански. — Было уже совсем светло, когда мы добрались до этого места. Русские не могли идти за нами по пятам.

— Прошлой ночью мы тоже так думали, — мрачно произнес Мейер. — И нам до сих пор не удается удержать заранее определенные позиции.

— Здесь снова что-то другое, — с досадой в голосе проговорил Штрански, прекрасно понимая, что командир роты прав.

Согласно предварительному плану, батальон должен был удерживать позиции, проходящие к востоку от Крымской. Ближе к полуночи, после относительно благополучной и легкой переброски на грузовиках, они достигли приемных позиций. Однако час спустя, согласно поступившему из дивизии приказу, отошли сюда, на эти позиции.

Штрански внезапно вспомнил о взводе 2-й роты, который был оставлен в арьергарде, и задумчиво потянулся за портсигаром.

— Похоже, что ваш 2-й взвод придется списать на потери, — сказал он.

— Мне кажется, что пока рано списывать его. Я дал командиру взвода точные указания, что делать, если нам придется отступить раньше, чем мы предполагаем. Кроме того, взводом командует Штайнер.

— Кто такой Штайнер? — нахмурился Штрански.

Мейер секунду помолчал, затем кивнул:

— Я забыл, что вы еще не всех знаете в батальоне, герр гауптман. Штайнер — отличный солдат, доложу я вам. Как вам, наверное, известно, я оказался в батальоне после боев под Туапсе. Спустя несколько недель русские атаковали батальон с левого фланга и внезапно появились прямо перед моим командным пунктом. Если бы в последнюю минуту ко мне на выручку не пришел Штайнер со своим взводом, то мне настал бы конец. Кстати, он превосходный разведчик, так сказать, разведчик от Бога. Ваш предшественник, нынешний командир полка, очень высокого мнения о нем.

— Вот как, — без особого интереса откликнулся Штрански.

— Да, именно, — произнес Мейер. — Он был командиром батальона, когда полк дислоцировался в Пшибраме. В самом начале русской кампании Штайнер спас ему жизнь в одной сложной ситуации.

Штрански, которому не слишком хотелось выслушивать подобные откровения, затянулся сигаретой и снова посмотрел в сторону леса. Рассказ о каком-то командире взвода вызвал у него раздражение. Мейер превознес его едва ли не до небес, как какого-нибудь героя Дикого Запада из романа о ковбоях, подумал он, вроде тех, кто, не раздумывая, быстро нажимает на курок и всегда надеется на удачу. Штрански знал людей такого типа, грубых и заносчивых.

— Если вам верить, этот Штайнер — настоящий самородок, на все руки мастер, — саркастически заметил он.

— Я ничего не знаю о его талантах, — отозвался Мейер, — но, во всяком случае, он — отличный солдат.

— Я обычно осторожен в оценках людей, — холодно ответил Штрански. — Есть чисто человеческие достоинства, помимо солдатских, которые имеют ценность и которые следует принимать во внимание. Меня удивляет, что этот, как его?..

— Вы имеете в виду Штайнера?

— Да, его, Штайнера. Как я уже сказал, меня удивляет, что этот Штайнер при всех его выдающихся талантах всего лишь ефрейтор.

Мейер опешил. Штрански высказал вполне справедливый аргумент. Судя по тому, что ему известно о Штайнере, он воюет вот уже пять лет, но так и не продвинулся в чине. Должно же быть какое-то атому объяснение. Ничего, он когда-нибудь узнает о нем все.

Голос Штрански вернул его из раздумий в реальный мир. Командир батальона сложил руки на груди, насмешливо улыбнулся и спросил:

— Ну и?

Мейер отвел взгляд. Напыщенный осел этот Штрански, подумал он, однако вслух ответил другое:

— У меня не было времени, чтобы досконально разобраться в этом. Штайнер какое-то время отсутствовал в части, потому что получил ранение и был эвакуирован в тыл и вернулся в роту всего полгода назад, вскоре после того, как я получил назначение в батальон.

— Так он с тех пор командует взводом? — спросил Штрански.

— Нет. В ином случае я давно бы представил его к чину унтер-офицера. Две недели назад он был командиром отделения. Я доверил ему командование взводом после того, как унтер-офицер Граф был ранен при артиллерийском обстреле. С тех пор произошло так много событий, что у меня просто не было возможности похлопотать за него.

Штрански бросил окурок на землю и придавил его каблуком.

— Если ваш Штайнер сможет привести сюда взвод, то я повышу его в чине до полного унтер-офицера.

— Тогда будем считать, что повышение он уже получил.

— Вы очень самоуверенны, — съязвил Штрански.

Офицеры смерили друг друга испытующими взглядами. На их лицах читалось нескрываемое взаимное неудовольствие. «Почему я позволяю ему давить на меня? — подумал Мейер. — Он настолько высоко сидит в своем седле, что никогда не изволит нагнуться, чтобы посмотреть, какую траву щиплет его конь. Ефрейтор для него просто не существует, так же как и я». Мысль вызвала у Мейера раздражение, и его голос прозвучал резче, чем следовало:

— Я достаточно давно знаю Штайнера, чтобы ручаться за него.

Штрански удивленно поднял брови.

— Я не интересуюсь вашим мнением, герр Мейер, — отчеканил он. — Но я привык к тому, что подчиненные разговаривают со мной в другом тоне.

Мейер заметил, как на лице гауптмана появились белые пятна. На короткое мгновение он пожалел о собственной настойчивости. Со смешанным чувством тревоги и любопытства он ждал, что произойдет дальше. Но Штрански, похоже, взял себя в руки. Его лицо обрело прежний оттенок.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и зашагал в сторону окопов. Мейер последовал за ним. Когда они приблизились к пулеметному гнезду, гауптман остановился. В этом месте окоп был расширен и представлял собой квадратной формы яму, прикрытую сверху несколькими досками. Пулеметчик повернул голову и неуверенно посмотрел на обоих офицеров. Мейер дружески кивнул ему:

— Что нового, Отт?

Пулеметчик вытянулся по стойке «смирно».

— Второй номер пулеметного расчета. Ничего нового не замечено!

Штрански смерил его строгим взглядом.

— Какова ваша задача? — спросил он.

Лицо пулеметчика покраснело. Он открыл было рот, чтобы ответить, но тут же вопрошающе посмотрел на Мейера.

— Он родом из баварских Альп, — пояснил Мейер. — До призыва в армию был пастухом в своей деревне.

— Понятно, — отозвался Штрански. Сменив официальный тон на обычный, он спросил: — Представляю себе, какое унылое это занятие. Это ведь так?

Отт смущенно улыбнулся и пару раз сглотнул.

— Никак нет, — наконец ответил он. При этом он не сводил глаз с Мейера, который одобряюще подмигнул ему.

— Так оно, получается, не такое скучное? — настаивал Штрански.

— Нет, — ответил Отт, энергично мотнув головой.

Штрански коротко улыбнулся.

— Увези этих людей с гор, и они начинают вести себя как рыба, вытащенная из воды, — сказал он, обращаясь к Мейеру. — И все-таки… — он заметил медали на груди Отта, — похоже, они умеют кусаться.

Отойдя от пулеметного гнезда, офицеры пошли дальше. На уставные приветствия солдат Штрански отвечал коротким небрежным кивком. Вскоре они приблизились к лейтенанту Гауссеру, командиру 1-й роты. Его юное лицо было бледным и осунувшимся от недостатка сна. Из-за жары он снял китель. Его зеленая рубашка намокла от пота, и Штрански неодобрительно посмотрел на него.

— В каком вы виде, лейтенант Гауссер? — строго осведомился он.

Лейтенант равнодушно пожал плечами.

— Мы обустраиваем блиндаж, герр гауптман, — ответил он. — Занимаемся тем, что называется подготовкой позиций к предстоящему бою, но нам так до сих пор и не оборудовали ротный командный пункт. — Гауссер повернулся к Мейеру: — А как там у вас дела?

— Не так плохо, как у вас. Здесь, по крайней мере, хотя бы есть блиндаж под наш командный пункт.

— Вам везет, — вздохнул Гауссер. — У них наверняка было достаточно времени для подготовки приличных позиций. Нам же наверняка придется тяжело, когда враг пойдет в наступление.

Штрански принялся разглядывать свои аккуратно обработанные ногти.

— Хорошие позиции, лейтенант Гауссер, — назидательно произнес он, — способствуют сведению потерь личного состава до минимума. Но вы не должны упускать из внимания тот факт, что успешное отражение натиска противника зависит главным образом от морального духа ваших подчиненных. При этом немаловажную роль играет внешний вид офицера.

Гауссер и Мейер обменялись понимающими взглядами.

— Надеюсь, вы позволите мне заметить, что моральный дух подчиненных предполагает некую разновидность физической оболочки, которая, согласно нашему опыту, с крайне повышенной чувствительностью реагирует на огневую мощь врага.

— Что вы хотите этим сказать? — надменно поинтересовался Штрански. Гауссер и Мейер снова обменялись взглядами. Иронические складки в уголках рта Гауссера исчезли, когда он самым серьезным тоном ответил:

— Если все фронтовики погибнут под вражеским огнем, то фраза о моральном духе станет лишь живописным штрихом, дополняющим боевую сводку.

Штрански бросил взгляд на Мейера. Заметив в его лице недовольство, он напрягся и произнес холодным тоном:

— Вероятность того, что хотя бы один пулемет из четырех уцелеет даже при самом интенсивном артиллерийском обстреле противника, гораздо выше, чем вы себе представляете. Но вам, возможно, не хватает опыта, чтобы судить о подобного рода делах. — Гауптман сделал паузу. — У вас еще появится возможность доказать силу вашего морального духа с этим последним пулеметом.

Гауссер, который тем временем успел натянуть китель, спокойно ответил гауптману:

— Если моя физическая оболочка уцелеет после обстрела, то мой моральный дух будет идеально отвечать вашим стандартам.

— Вы отличаетесь дерзостью, если не сказать большего, — оборвал его Штрански. Мейер торопливо приложил руку к губам, чтобы скрыть подергивание лицевых мышц. Прежде чем вежливо ответить командиру батальона, Гауссер нетерпеливо застегнул пуговицы кителя.

— Дерзость может быть хорошим качеством солдата. Она помогает ему не допустить переоценки противника.

Достойно он парировал, подумал Мейер. Штрански нахмурился еще больше и произнес едва ли не ледяным тоном:

— Дерзость также может привести к безответственной недооценке врага. Считать ее сильной чертой солдатского характера — значит проявлять наивный оптимизм, который не к лицу командиру роты.

Разговор достиг критической точки, и Гауссер, похоже, почувствовал это. Доводить дело до открытого конфликта не стоило.

— Это дает пищу для раздумий, — спокойно ответил он. — Признаюсь честно, после бессонной ночи и работы по обустройству блиндажа мне трудно сосредоточиться.

Штрански какое-то мгновение буравил его взглядом, после чего повернулся к Мейеру:

— Вы мне больше не нужны. Возвращайтесь в свою роту. — Показав жестом офицерам, что отпускает их, он быстро ушел прочь. Лейтенанты стояли молча до тех пор, пока тишину первым не нарушил Мейер.

— Должен признаться, что за последние минуты я просто влюбился в тебя, — произнес он.

— Такую хрень никогда не в говорят мужчинам, — ответил Гауссер, расстегивая пуговицы кителя. — Со всей присущей мне дерзостью я предположил бы, что давно нравлюсь тебе. — Он оттянул воротник рубашки. — Чертова жара. А ведь всего еще десять утра.

— Снимай китель, — посоветовал Мейер.

— Так и сделаю. Мой пот вряд ли укрепит моральный дух моих подчиненных.

Пока Гауссер снимал китель, Мейеру снова вспомнился 2-й взвод. Хотя лейтенант поручился за него в разговоре с гауптманом, он нисколько не обольщался относительно возможной судьбы Штайнера и его людей. Сегодня рано утром он около часа изучал карту и понял, что передвигаться по такой территории очень трудно. Чертов лес, подумал. Надо было все-таки взять взвод с собой. В суматохе отступления никто не вспомнил бы, что ему было приказано оставаться в арьергарде.

Он резко повернулся к Гауссеру:

— Мне нужно позвонить. Сходишь со мной?

— С удовольствием.

Они зашагали к командному пункту 2-й роты. Мейер признался в своих опасениях за судьбу взвода.

— Хочу поговорить с Кизелем, — сказал он. — 2-я и 3-я роты также оставили по взводу в арьергарде. Наверное, они сообщили об этом в штаб полка.

Полевой телефон стоял на низком столике прямо посередине блиндажа. Гауссер присел на угол столика. Мейер стал звонить. Разговор был коротким. Мейер положил трубку и нахмурился.

— Поверить в это не могу. Другие батальоны никого не оставляли в арьергарде.

— Что? — удивился Гауссер. — Да не может быть!

— Поступил приказ из штаба дивизии. Как только 3-й батальон отступил, русские атаковали. Ты же знаешь майора Фогеля. Он сказал, что посылает к чертям приказ дивизии, и забрал взвод прикрытия с собой. Так же поступил и 2-й батальон, точнее сказать, по всей видимости, тоже так поступил. Кизель не стал особенно распространяться по телефону. Наверно, опасается за последствия.

— Господи! Какие тут могут быть последствия? Получается, что от гибели спасены два взвода. Неужели в дивизии думают, что два десятка солдат смогли бы сдержать натиск русских войск?

Мейер слабо улыбнулся:

— Кизель найдет способ правильно сообщить об этом генералу, он знает, как это делается.

— А что думает по этому поводу полковник Брандт? — полюбопытствовал Гауссер.

— Не знаю. Мне кажется… — Мейер неожиданно замолчал и встал.

— Что случилось? — испытывая неловкость, спросил Гауссер.

Мейер хлопнул себя по лбу.

— Как это я раньше не догадался! — медленно проговорил он. До него только сейчас дошло, что командир полка мог не знать о том, кто командовал взводом, который оставили в арьергарде. В противном случае ему было бы интересно, подумал Мейер. Он снова снял телефонную трубку. Прикрыв ее рукой, шепнул Гауссеру:

— Если Штрански узнает, что я звоню Кизелю через его голову…

— Я уже это понял, — ответил ему Гауссер. — Боишься, что он узнает о твоем звонке?

— А кто ему может сказать об этом? И вот еще что, не забывай, что я в хороших отношениях с Кизелем. — В следующее мгновение в трубке прозвучал голос адъютанта командира полка. Подмигнув Гауссеру, Мейер заговорил: — Это опять Мейер. Забыл сообщить одну вещь, которая наверняка заинтересует полковника. Взводом, который я оставил прикрывать наш отход, командует ефрейтор Штайнер.

Незримый собеседник лейтенанта на несколько секунд замолчал. Гауссер приблизил ухо к трубке и затаил дыхание.

— Штайнер? — спросил голос.

— Да, Штайнер. — Снова возникла долгая пауза.

— Я доложу полковнику Брандту.

Мейер повесил трубку. Офицеры обменялись взглядами.

— Насколько я понимаю, Брандт хорошо относится к Штайнеру, — произнес Гауссер.

— Пожалуй, — согласился Мейер. Закурив, он выпустил к потолку кольцо дыма.

— Что он за человек? — спросил Гауссер.

Мейер нахмурился.

— В том и состоит главная проблема, — ответил он. — Превосходный солдат, однако часто практически неуправляемый. Он как будто не понимает, что такое уважение и субординация. Но, знаешь, в данном случае, наверное, можно простить все.

— Почему же его так и не повысили в чине? — спросил Гауссер.

Мейер задумчиво поскреб подбородок. Все это здорово смахивает на заговор, подумал он. Жаль, что он не может дать разумное объяснение Гауссеру, хотя тот, понятное дело, спрашивает исключительно из праздного любопытства.

Штрански дошел до командного пункта батальона. Блиндажи были построены посреди небольшого сада, изогнутые деревья которого были отличным укрытием от воздушной разведки противника. У входа в землянку гауптман остановился и внимательно вгляделся в окружающую местность. Цепь гор, протянувшаяся с запада на восток, обрывалась вниз, в конусообразную котловину. В ее нижней точке, на некотором расстоянии от сада, она переходила в узкое ущелье. На фоне безоблачного неба освещенная солнечными лучами земля казалась красновато-бурой. Мышеловка, подумал Штрански и попытался просчитать вероятность отступления в том случае, если русские внезапно ворвутся в котловину. В таком случае придется отступать через ущелье. Если судить по карте, оно ведет на запад, а в полутора километрах отсюда находится село Канское, где разместились транспортные средства батальона.

Чье-то осторожное покашливание заставило Штрански вздрогнуть. Он обернулся и увидел солдата, стоявшего в паре метров от него. Узнав его, он кивнул и спросил:

— Ну, что, Дудек, в чем дело?

Солдат вытянулся по стойке «смирно».

— Ваш блиндаж готов, герр гауптман.

— Отлично. Где остальные? Тут, похоже, никого нет.

Дудек посмотрел поверх деревьев, под которыми было замаскировано с полдесятка землянок.

— Связные и сигнальщики прокладывают провод. Они также ищут позиции своих рот.

— Где лейтенант Трибиг?

— По всей видимости, в своем блиндаже.

— Скажи ему, чтобы немедленно выставил здесь караул.

— Слушаюсь, герр гауптман! Выставить караул, — повторил Дудек и щелкнул каблуками.

Штрански зашел в блиндаж. Внутри все было аккуратно и чисто. Возле стены стояла узкая армейская койка, уже застеленная одеялом. Гауптман посмотрелся в зеркало и заново разложил на полке туалетные принадлежности. Затем снял ремень, положил фуражку возле телефона и лег на койку. Ему совершенно не хотелось думать о недавнем разговоре с двумя ротными командирами. При воспоминании об этом кровь тотчас прилила к его лицу. Штрански закрыл глаза и снова почувствовал злость, вызванную дерзостью Гауссера. Затем его мысли обратились к Штайнеру. В этом человеке ему еще предстоит разобраться. Как там говорил Мейер, Брандт ценит его? Похоже, что этот ефрейтор слишком высокого мнения о себе.

Пронзительный звонок телефона заставил его вздрогнуть. Штрански потянулся за трубкой и назвался. С неудовольствием он узнал резкий голос командира полка:

— Если я не ошибаюсь, вы оставили ваш взвод в арьергарде?

— Конечно, ведь я получил приказ.

— Другие командиры батальонов получили такой же приказ. Вы это знаете?

— Гауптман Кизель уже информировал меня.

— Разумеется. — Командир полка замолчал. Штрански еще крепче прижал трубку к уху и услышал шумный ток крови в собственных висках. После небольшой паузы Брандт заговорил снова: — Вы знаете, что другие командиры взяли на себя ответственность и поступили вопреки приказу?

— Нет, — пробормотал гауптман. — Я не понимаю подобного поведения, герр полковник. Во всяком случае, я подчинился полученному приказу и выполнил то, что мне было сказано.

— Верно, гауптман Штрански. Мне кажется, что вы пока еще не обладаете достаточным фронтовым опытом, чтобы понимать, что в отдельных случаях уместны поправки к приказам. К сожалению, у нас не было времени, чтобы дать дополнительные указания. Фогель и Кернер на свое усмотрение забрали с собой взводы, которые предполагалось оставить в арьергарде. Я положительно отразил действия этих офицеров в своем рапорте для штаба дивизии.

Штрански прикусил губу. Вся эта суета из-за какого-то типа по имени Штайнер, спасшего Брандту жизнь, подумал он. Должно быть, он узнал, что взводом командует Штайнер. Интересно, кто…

— Вы меня слушаете, гауптман Штрански?

— Разумеется, герр полковник. Вы должны понять, что я… то есть я хочу сказать, что эта ситуация представляется мне очень неприятной. Если бы мог догадываться! Но у нас не возникло даже малейших трудностей при отходе с наших прежних позиций. Таким образом, я не видел причин для того, чтобы забирать с собой взвод. Я…

— Очень хорошо, гауптман Штрански, — оборвал его командир полка. — Вас никоим образом нельзя винить за то, что вы выполнили приказ. Просто так сложились обстоятельства. Сколько человек в этом взводе?

— Извините, герр полковник, я пока еще не уточнял, — замялся Штрански. — Десять или пятнадцать человек, как мне кажется. Я немедленно выясню это у лейтенанта Мейера.

— Вам следовало сделать это раньше. Хочу, чтобы вы регулярно сообщали о том, как обстоят дела с этим взводом.

В трубке раздался щелчок, и Штрански медленно положил ее на рычаг. Затем встал и негромко чертыхнулся. Подойдя к окну, он принялся разглядывать залитый солнцем пейзаж. За что ему приходится так страдать? В конце концов, он сам попросил перевести его сюда из Франции. Наверное, я сошел с ума, подумал он, просто потерял голову. Штрански вернулся к столу, достал из полевой сумки карту и разложил ее на столе. Его взгляд скользнул по лесному массиву, протянувшемуся на восток со стороны Крымской до позиций, занятых батальоном только вчера. Зеленая поверхность во многих местах пересекалась тонкими синими линиями. Это, разумеется, болота. Изучение карты наполнило гауптмана несомненным удовольствием. Протеже командира полка придется несладко, подумал он. Сначала лес, затем город и, наконец, позиции русских войск. Штрански медленно выпрямился. Есть ситуации, когда люди могут доставить тебе неприятности, сами не зная об этом. Гауптман задумчиво сложил карту. Прежде всего необходимо твердо заявить о себе, следующая задача состоит в том, чтобы научить подчиненных знать свое место. После того как он укрепит свои позиции в батальоне, их не сможет пошатнуть даже сам Брандт. Во Франции он смог сделать это в первую же неделю. Здесь обстановка значительно сложнее. Но он своего добьется. Хотя и существуют некоторые ограничения в сфере полномочий командира батальона, его способности решать подобные проблемы гораздо сильнее способностей генерала. Чем меньше камешек, попавший в сапог, тем больше неприятностей он способен доставить. Подобное сравнение позабавило Штрански.

Раздался стук в дверь.

— Кто там?

Дверь открылась, и на пороге появился адъютант.

— Я только что узнал, что вы вернулись, герр гауптман. Я вам не помешал?

— Я вам зачем-то нужен? — недружелюбно осведомился Штрански.

Лейтенант Трибиг улыбнулся:

— Двадцать минут назад звонил майор Фогель. Просит вас зайти к нему как-нибудь вечером.

— Благодарю вас. Что еще?

— Нет, герр гауптман. Изволите дать какие-то распоряжения?

Штрански с неудовольствием отметил, какие тонкие, почти женственные черты лица у этого лейтенанта. Что он за человек? — подумал гауптман. В его голосе не слышно интонаций военного, а вьющиеся волосы причесаны чересчур аккуратно.

— Впрочем, я кое-что вспомнил, — продолжил Штрански все тем же неприязненным тоном. — Передайте командирам рот, что завтра утром я жду их на совещание. Оно состоится у меня, в девять ноль-ноль.

— Так точно, герр гауптман. Еще приказы будут?

— Нет, можете идти.

Трибиг отдал честь. Когда дверь за ним закрылась, Штрански опустился на койку. «Что нужно Фогелю? — подумал он. — Откуда такая внезапная дружба?» На прошлой неделе, когда они впервые встретились в штабе полка, этот пожилой майор отнесся к нему с высокомерной снисходительностью. Но он командир 3-го батальона, и никто не может сказать наверняка, когда могут пригодиться хорошие отношения с соседями. Тем не менее Штрански не испытывал особой радости от предложения зайти в гости к майору. Их общение на прошлой неделе было коротким, но гауптману этого хватило, чтобы заключить, что Фогель — человек невеликого ума.

Штрански неожиданно почувствовал, что устал и у него слипаются глаза. Это сказывался недостаток сна в прошлую ночь. Он вытянулся на койке во весь рост, затем перевернулся на бок «Когда только закончатся эти неприятности?» — подумал он.

После разговора со Штрански лейтенант Трибиг вернулся в свой блиндаж и сделал несколько телефонных звонков командирам рот. Затем сел за стол и принялся листать старый иллюстрированный журнал. Воздух в блиндаже был затхлый, но снаружи стояла одуряющая жара, и выходить все равно не хотелось. Взгляд лейтенанта остановился на фотографии полуодетой девицы, лежавшей на животе и болтавшей ногами. Грудь ее почти вываливалась из декольте. Трибиг какое-то время внимательно изучал снимок. Затем вырвал страницу из журнала, скомкал ее и бросил в угол. Взглянул на часы. Первый час. Пора перекусить, подумал лейтенант. Вымыв руки над жестяным тазиком, он взял каравай хлеба, отрезал несколько тонких кусков и аккуратно намазал каждый маслом. Налил в кружку холодного кофе из котелка. Ностальгически вспомнил ароматный кофе, который подавали в полевой кухне во время службы во Франции.

Закончив есть, он остался за столом. Неожиданно раздался стук в дверь. В блиндаж вошел ординарец и в нерешительности замер у порога.

— Что-то желаете, герр лейтенант?

— В данный момент пока ничего, — ответил Трибиг и задумчиво посмотрел на мальчишеское застенчивое лицо ординарца. Затем жестом пригласил войти в блиндаж.

— Можешь ненадолго составить мне компанию, — милостиво разрешил он. — Я почти не знаю тебя. Присаживайся.

Юноша огляделся по сторонам. Лейтенант сидел на единственном стуле.

— Можешь сесть на койку, — предложил Трибиг. — Ты всегда такой застенчивый?

Ординарец принял предложению и неуверенно улыбнулся.

— Нет, — еле слышно пробормотал он, усевшись на самый краешек койки.

Трибиг закурил и с интересом посмотрел на ординарца. Кепплера прислали в батальон вместе с пополнением, прибывшим всего несколько недель назад. Трибиг взял его к себе, потому что его прежнего ординарца ранило. Кепплер также был связным 1-й роты. Ему не больше девятнадцати, предположил Трибиг. Нежные, еще не до конца сформировавшиеся черты свежего юношеского лица, беспомощное выражение, которое еще сильнее подчеркивается постоянно приоткрытым ртом.

— Откуда ты родом? — приступил к разговору лейтенант.

Кепплер положил сжатые руки на колени.

— Из Франкфурта, герр лейтенант.

— Неужели? Я хорошо знаю Франкфурт, — заметил Трибиг. — Я когда-то часто ездил туда на моей машине.

В глазах Кепплера мелькнуло восхищенное уважение:

— У вас есть своя машина, герр лейтенант?

Трибиг небрежно кивнул:

— Когда-то была. Правда, ее пришлось передать вермахту. Мы должны вносить свой вклад в дело победы. — Лицо Трибига приняло романтически-задумчивое выражение. Этому мальчишке не обязательно знать, что машина принадлежала фирме, в которой он работал. На таких юнцов упоминание об автомобиле всегда действует безотказно и существенно облегчает дело. Трибиг выпустил кольцо дыма и подался вперед.

— Живешь с родителями? — спросил он.

Кепплер печально покачал головой:

— Нет, герр лейтенант. Они умерли. Мой отец скончался десять лет назад, а мать — семь.

Лейтенант изобразил сочувствие и вкрадчиво произнес:

— Тебе, должно быть, нелегко пришлось. Где же ты жил?

— В приюте, герр лейтенант. Потом стал учеником пекаря. Я жил в его доме и обучался ремеслу.

— У тебя есть родственники? — поинтересовался Трибиг. — Ты с кем поддерживаешь отношения?

— Никак нет, герр лейтенант. Мы раньше жили в Мюнхене, а затем перебрались во Франкфурт, и мои родители там умерли.

— Понятно, — отозвался лейтенант. Лучшего вряд ли можно было пожелать, подумал он и почувствовал, как на него накатывает волна возбуждения. Он облизнул губы и с вожделением посмотрел на узкую талию юного ординарца. Лицо Кепплера медленно покраснело, как будто он догадался о мыслях Трибига.

— Тебе нелегко пришлось, — повторил лейтенант и пересел на койку рядом с Кепплером. — Но время — самый лучший лекарь. Если мы с тобой поладим, то тебе здесь будет неплохо. Сейчас можешь идти. Приходи вечером, поможешь разобрать вещи.

Кепплер со сдерживаемым возбуждением вскочил на ноги.

— Так точно, герр лейтенант! Когда прикажете прийти, герр лейтенант?

Трибиг задумался. Ему было ясно, что с этим парнем у него особых проблем не возникнет. Наивный юноша именно того типа, который способен скрасить монотонные будни.

— Слишком рано не приходи. Лучше часов в десять. У нас будет возможность поговорить.

Лицо Кепплера порозовело от удовольствия. Он щелкнул каблуками.

— Так точно, герр лейтенант! Будет исполнено! Я… — он неожиданно замолчал, потупив глаза.

— Что? — улыбнулся Трибиг. Затем встал и слегка приподнял подбородок юноши. — Что ты хотел сказать?

Его игривый тон вернул Кепплеру былую уверенность. Он поднял голову, посмотрел лейтенанту в глаза и ответил:

— Я хочу справиться со своими обязанностями, герр лейтенант!

— Молодец, Кепплер, так держать! — покровительственно произнес Трибиг и легонько коснулся щеки юноши. — Старайся, и, я уверен, я останусь доволен тобой.

Отлично, мне все удалось, похвалил себя лейтенант, наблюдая за тем, как ординарец выходит из блиндажа. Он почувствовал, как все его тело покрылось испариной.

— Чертова жара! — произнес Трибиг вслух и опустился на койку. Какое-то время он незряче рассматривал потолок. Что за чертовщина, сказал он себе. Кто знает, что с нами будет завтра? Останемся ли мы в живых? Нужно пользоваться каждой приятной возможностью, но в то же время следует проявлять осторожность. На короткий миг лейтенант представил себе, что будет, если обо всем узнает Штрански или кто-то другой из офицеров. Доверять никому нельзя. Его мысли снова вернулись к Кепплеру. Закрыв глаза, Трибиг позволил воображению унести себя в заоблачные выси.

Блиндажи командного пункта штаба полка находились на западном склоне цепочки гор, протянувшихся с юго-востока на северо-запад и укрывавших штаб от врага. В блиндаже Брандта, кроме самого полковника, находился также гауптман Кизель. Офицеры сидели за столом друг напротив друга. На лице командира полка было написано недовольство.

— Мне приходится вникать во все пустяковые мелочи, — энергично пожаловался Брандт. — Я буду вынужден каждый день выслушивать рапорты каждого фельдфебеля.

Кизель пожал плечами:

— Это, конечно, хлопотно. Но в этом нельзя винить Штрански. Он добросовестный исполнительный офицер, точно выполняющий приказы.

— Не говорите мне ничего о нем, — раздраженно ответил Брандт. — Для меня слово «исполнительный» сильно попахивает тупым педантизмом. Мне нужны офицеры, способные проявлять инициативу, когда того требует боевая обстановка. Посмотрите на Фогеля. Мне, видит бог, хотелось бы иметь в полку побольше таких, как он.

Кизель неодобрительно покачал головой и сказал:

— Не все способны взять на себя бремя принятия самостоятельных решений, когда возникает возможность переложить ответственность на плечи подчиненных. Однако насколько я знаю Штайнера, он найдет выход даже из самых сложных обстоятельств. Я рассчитываю на то, что сегодня вечером он вернется.

— Дело не в одном Штайнере, — резко возразил Брандт. — Не забывайте, что решается судьба целого взвода.

Кизель улыбнулся:

— Конечно. Я тоже помню о взводе. Но без Штайнера ему ни за что не пробиться к нам.

— Вы так думаете? — невнятно произнес Брандт и смерил Кизеля подозрительным взглядом. Полковник был высок и строен. Вытянутая голова с редкими волосами. Высокий лоб. Глаза, в которых застыло вечное выражение горечи. Когда он поджимал тонкие губы, на щеках ниже скул появлялись глубокие морщины.

Командир полка покачал головой:

— Я знаю, о чем вы думаете. Вы ни в чем не сможете убедить меня, Кизель, помните об этом. Но вы имеете право думать так, как хотите. Люди могут думать обо мне все, что угодно. Но никто не посмеет сказать, будто я не знаю, что такое благодарность.

— Разумеется, нет, — согласился Кизель. В этом полку он был адъютантом вот уже восемь месяцев и служил при трех командирах. Ни с одним из первых двух у него не было такого взаимного понимания, как с Брандтом. Нужно как-нибудь повнимательнее присмотреться к Штайнеру, решил он. Кизель много знал о нем из служебных рапортов, но никогда не встречался лично. Несколько месяцев назад Брандт разговаривал с ним о черном пятне в послужном списке Штайнера и попросил навести справки о случившемся. Кизель попытался провести собственное расследование, но не добился особых результатов. Обвинение было сформулировано четко, однако свидетельства носили подозрительный характер, а на самом деле оказалось много необъяснимых противоречий. Позднее дело было спущено на тормозах.

Кизель встал и принялся мерять шагами блиндаж. Какое-то время Брандт не обращал на него внимания. Затем повернулся к нему и заговорил:

— Ради бога, прекратите этот марафон. Вы нервируете меня больше, чем русские. Поделитесь со мной вашим личным мнением о Штрански.

Кизель остановился и сел на стул лицом к спинке.

— Мое личное мнение? — спросил он. — По правде говоря, я еще не удосужился обзавестись таковым. Судя по всему, герр Штрански очень высокого мнения о себе. Это, возможно, объясняется его аристократическим происхождением. Или, может быть, он слишком богат, чтобы быть человечным.

Брандт сделал недовольный жест.

— Перестаньте ходить вокруг да около. Вы ведь имеете собственное суждение о людях. Что вы о нем думаете?

— Я всего лишь раз встречался со Штрански, — уклончиво ответил Кизель. Он закурил и держал зажженную спичку в руках до тех пор, пока она не погасла. — Те несколько слов, которыми я обменялся с ним, были в каком-то отношении поучительны. С другой стороны, этого было недостаточно, чтобы оправдать какое-либо объективное мнение. Мое личное впечатление таково: герр Штрански считает себя исключительной, выдающейся личностью, стоящей выше всякой критики. Если я правильно понял его, он уверен в том, что ему предначертана судьбой великая миссия, состоящая в достижении духовного превосходства в своем батальоне.

— Неужели? — удивился Брандт.

Кизель улыбнулся:

— Это может показаться странным, но я подозреваю, что знаю то, чего он хочет. Проще говоря: герр Штрански желает, чтобы его приказам подчинялись не только в соответствии с его чином, но и из-за того, какое впечатление он производит на подчиненных.

— Если это так, то его шансы невелики. Я по личному опыту знаю, что значит столкнуться с упрямством 1-го батальона. — Полковник хрипло рассмеялся: — Вам все это приснилось, Кизель. Я уже давно ношу эту форму и до сих пор ни разу не сталкивался с подобными казусами.

Кизель кивнул:

— Это нетипично для командира — стремиться к тому, чтобы управлять не только поступками подчиненных, но и властвовать над их чувствами.

— А как же, позвольте спросить вас, Штрански намеревается добиться этого, гм, духовного подчинения?

— Этого я так и не выяснил. Но, насколько я понимаю, он желает использовать для своих целей командиров рот, потому что, по его словам, влияние командира уменьшается в своей интенсивности пропорционально близости офицерского чина к солдатам. Он считает опасным экспериментом личные контакты с другими чинами.

— Замечательно! — торжествующе воскликнул Брандт и хлопнул ладонью по столу. — Знаете, Кизель, — произнес он и заговорщически подмигнул собеседнику. — Этот парень, Штрански, произвел на меня впечатление, пусть даже он и фантазер.

— Не всех фантазеров так не любят солдаты, как гауптмана Штрански, — заметил Кизель.

— Вы так полагаете? — спросил Брандт, и его лицо приняло выражение напускного безразличия.

Возникла секундная пауза.

— Да, — коротко ответил Кизель и уставился на кончик зажженной сигареты, решив больше ничего не говорить на эту щекотливую тему.

Брандт нервно забарабанил пальцами по столу.

— Во всяком случае, — наконец заговорил он, — в 1-м батальоне Штрански найдет крайне мало офицеров, готовых играть по его правилам. Меньше, чем где-либо. По правде говоря, моральный дух этих людей самым серьезным образом беспокоит меня. В них отсутствует бодрость духа. Они подобны шахматным фигуркам — позволяют двигать себя, но сами двигаться не хотят.

— Шахматные фигурки? — задумчиво нахмурился Кизель. — Но разве они не всегда были такими?

— Ни в малейшей степени, — решительно тряхнул головой Брандт. — Я вот что вам скажу — примерно год назад у нас были лучшие солдаты, о которых только может мечтать командир. Они понимали, что делают и для чего воюют. Они могли выигрывать сражения, зная о том, что ими командуют непрофессионалы. Но сегодня! Теперь я чувствую себе спокойно, только если сам зайду в траншею. Я уже больше никому не могу доверять.

— Это взаимное чувство, — заметил Кизель.

— Что? — изумленно и едва ли не укоризненно посмотрел на него Брандт. — Что вы хотите этим сказать?

— То, что сказал, — спокойно ответил Кизель. — Люди давно утратили доверие.

— Доверие? В кого они больше не верят?

— В нас, конечно же. Мы не понимаем их психологии, если думаем, что они во всем винят исключительно верховное руководство. Если я сажусь в такси и машина попадает в аварию из-за неисправных тормозов, то я виню в случившемся водителя, а не компанию, в которой он работает. Я стану утверждать, что ему не следовало вести автомобиль с неисправными тормозами.

— В чем же они обвиняют начальство?

— Моральный дух солдат со временем слабеет. Дивизия участвует в боях двадцать один месяц без перерыва. Люди по горло сыты войной. Вы сами знаете, как часто им обещали отвести их с передовой.

— Так это мы в этом виноваты?

— Я не генерал, — уклончиво ответил Кизель. — Но в сложившейся обстановке солдаты считают каждого нового командира кандидатом на Рыцарский крест, который желает получить награду за счет крови, проливаемой ими в боях. После того как ему нацепят орден на грудь, на его место присылают нового командира, и все повторяется сначала. В течение двадцати одного месяца, почти два года, командиры менялись постоянно, от генерала до ротного командира. Причем менялись так часто, как в мирной жизни меняют рубашки.

— Да, да, я знаю, — ответил Брандт и снова забарабанил пальцами по столу. — Едва получив подкрепление, мы сразу бросаем их в бой. Они сгорают, как дрова, в топке войны. С другой стороны, генеральный штаб знает об этом не хуже нас, и нам приходится считаться с его авторитетом.

— Я считаю иначе. Мне кажется, что руководство совершает большую ошибку и эта — самая большая.

Брандт слабо улыбнулся:

— Жаль, что вы не выступаете в роли судебного защитника солдат. К сожалению, нет такой должности в нашей табели о рангах. — Он откинулся на спинку стула. — Я согласен с вами, что наши подчиненные отчаянно нуждаются в глотке свежего воздуха. Я это сам чувствую. Проклятая страна! Наших солдат заманили в глубь этих степей и бескрайних лесов. Сначала это казалось им новым и интересным, но такое длилось недолго. Эти ужасные просторы, монотонные и безлюдные, от них возникает ощущение того, что в один прекрасный день они просто проглотят тебя. В конечном итоге возникает невроз. Теперь мы все испытываем его. И все же мы здесь, и никуда нам от всего этого не деться. Нужно довести до понимания солдат то, как нелегко отводить их на отдых. Откуда здесь взять лишний транспорт? Вы сами знаете, какие усилия требуются для переброски дивизии из Франции в Россию и обратно. Вы только что сказали о боях, в которых дивизия участвует вот уже двадцать один месяц. Будем откровенны, Кизель. Сколько ветеранов осталось у нас? — Брандт издал нервный смешок. — В моем бывшем батальоне таких я мог пересчитать по пальцам. Полк сегодня на девяносто процентов состоит из новичков, из пополнений, которые прослужили в России всего несколько месяцев. Генерал прав, когда утверждает, что переброска дивизии ради горстки солдат-ветеранов ничем не оправдана. Неужели вы этого не понимаете, Кизель?

— Нет.

— Почему, черт побери?

Кизель затушил окурок в пепельнице. Слова Брандта произвели на него впечатление, причем, скорее, в силу его эмоциональности, а не логичности высказывания. Он не ожидал от полковника такого глубокого понимания ситуации. Кизель бросил рассеянный взгляд в окно, прорубленное в стене возле двери. В лучах солнца кружились мельчайшие частички пыли.

— Это трудно объяснить, — неуверенно начал он. — Для этого необходимо поставить себя на место солдата. Представьте себе боевую обстановку, которая была несколько месяцев назад. Именно тогда начались наши первые поражения. Но одних поражений недостаточно для того, чтобы пошатнуть веру солдат.

— Почему?

— По ряду причин. Самая важная заключается в том, что наши рядовые обладают своеобразным чувством справедливости. После наших великих побед им хочется наделить наше военное руководство правом на минимальное количество ошибок.

— Иными словами, они хотят справедливости.

— Пожалуй, вы правы. Солдат находится далеко от прямого воздействия всяких демагогов, но при этом чувство справедливости сохранило значительную долю патриотизма.

Брандт задумчиво потер руки.

— Такова суровая правда, — произнес он.

— Возможно. Если бы не присутствие старшего офицера, то я выразился бы гораздо проще. Но я не собираюсь обсуждать политические вопросы.

— Если бы вы и начали их обсуждать, то я попросил бы вас воздержаться от этого. Прошу вас, продолжайте.

— Как вам угодно, — ответил Кизель. — Меня тревожит судьба нескольких человек, с которыми я воюю с самых первых дней войны. Они все это время были несгибаемы как железо. Благодаря им мне удается правильно командовать пополнением. Им мы обязаны… — Кизель неожиданно замолчал, заметил легкую улыбку, скользнувшую по лицу полковника.

— Почему вы остановились? — спросил Брандт. — То, что вы говорите, для меня чрезвычайно интересно. Я хочу все выслушать до конца.

— Пожалуй, не стоит, — пробормотал Кизель.

Брандт нахмурился:

— Помните, что всегда стоит продолжить, если я вас слушаю. Впрочем, догадываюсь, о чем вы собирались сказать. Вы придерживаетесь той же точки зрения на пополнения, что и я. От них уже нет особой пользы, они заражены духом усталой покорности. На передовой они не видели ничего, кроме отступлений, и имеют все основания верить в миф о непобедимости русских войск. Я когда-то начинал с самых низов, и все то, что вы говорите о ветеранах, интересует меня так же, как и их самих.

— Хорошо, давайте поговорим о наших ветеранах. Для них последние неудачи — не более чем обычный поворот фортуны на войне. За годы наших удач они видели, как отступает враг, и поэтому успехи противника сегодня их пугают. С другой стороны, подкрепления считают каждого русского несокрушимой боевой машиной.

— Отлично, вот мы наконец и добрались до сути дела. Продолжайте.

Кизель оперся подбородком о сжатые кулаки.

— Я могу долгие часы петь хвалу нашим славным ветеранам. Но что же происходит сейчас? Элита дивизии, лучшие ее люди, которые носят свои награды так, будто это привычная часть из формы, становятся столь же ненадежными, как и новобранцы. Почему?

Брандт задумчиво кивнул:

— Я полагаю, что вы сейчас скажете, что эти люди чувствуют себя обиженными. Их чувство долго бесстыдно эксплуатировалось, они разуверились в нас, старших офицерах, и им горько от понимания этого.

— Именно так, — подтвердил Кизель. — Как вы думаете, чем же это закончится? Если мы больше не можем доверять нашим опытным фронтовикам, если больше не можем…

— Хватит, — перебил его командир полка. — Достаточно, — устало добавил он. — В подобной обстановке мы не смеем винить их. Пожалуй, больше не стоит говорить об этом. Боюсь, что подобные разговоры только все ухудшат. — Брандт вздохнул и встал из-за стола. — Можете днем составить мне компанию. Собираюсь лично проверить состояние наших позиций.

— Я приду, — пообещал Кизель. Выходя из блиндажа, он заметил, что Брандт снова сел за стол и положил на руки голову. Тема войны уже решена, подумал Кизель. Они оба это знали, притворяться дальше бессмысленно.

Поздно вечером солдаты продолжали укреплять позиции. Мейер только что вышел из блиндажа. Он сильно нервничал и хотел убедиться в том, как идет подготовка траншей и окопов. Он мысленно отметил, что работа движется быстро, и решил вернуться в штабной блиндаж. Задумавшись, он медленно зашагал по глубокой, в рост человека, траншее. Штайнер обязательно вернется сегодня вечером. Однако после того, как русские основательно укрепили свои позиции, прорваться через тылы противника взводу будет очень трудно. В любом случае ему придется обходить город стороной, а это займет время, и притом немалое. Мейер посмотрел на часы. Почти десять. Он остановился и, замерев в нерешительности, постоял какое-то время. Затем, чувствуя, что ему нисколько не хочется спать, вылез из траншеи, поднялся на несколько метров вверх по склону, сел на землю. Вокруг было спокойно, тишина время от времени прерывалась лишь позвякиванием лопат о камни. Над горами простиралось усеянное бесчисленными звездами ночное небо, и луна отбрасывала на землю нежный свет. Мейер долго сидел, устремив взгляд в ночь. Его одолевали грустные мысли. Он лег на спину, закинув за голову сцепленные руки. Чуть позже он закрыл глаза. Поскорее бы настал конец всему этому! Уже в ноябре стала очевидна безнадежность происходящего. В то время до Туапсе было рукой подать, а от турецкой границы их отделял бросок продолжительностью всего в несколько дней. Никто не сомневался в том, что война скоро будет выиграна. Но где там! Катастрофа в Сталинграде и опасность окружения дивизий, воюющих в лесах Кавказа, нарисовали противоположную картину. Нельзя отрицать того факта, что их дивизия и еще несколько дивизий вермахта чудом избежали окружения и, оставив Кавказ, смогли образовать настоящий плацдарм. Чего же они этим добились? Немецкие войска отброшены к морю, на них надвигаются превосходящие силы фанатично настроенного противника, сумевшего перехватить и удержать инициативу. Русским противостоят недоукомплектованные немецкие дивизии, отчаянно цепляющиеся за черкесские горы и кубанские болота, изнуренные тяжелыми боями, лишившиеся надежды, не имеющие ничего, кроме стойкости. Мейер вздохнул и, вытянув шею, посмотрел на позиции своей роты. Начался восход луны, и стало светлее. В восточном направлении от края леса тянулась белесая лента шоссе. Неожиданно лейтенант почувствовал, как сильно он ненавидит эту страну с ее убийственными расстояниями и кошмарными дорогами.

От этих мыслей его отвлек шум, доносившийся из траншеи. Где-то рядом прозвучали чьи-то голоса. Лейтенант сел и прислушался. Оказалось, что это смена караула. Мейер снова лег и, прищурившись, стал наблюдать за головой человека, высунувшегося из окопа. Вскоре он почувствовал, что прежняя горечь размышлений постепенно ушла. Наверное, я слишком мрачно смотрю на вещи. Возможно, нам все-таки улыбнется удача. Караульный, которого он заметил, стоял неподвижно — по всей видимости, наблюдал за дальним участком леса, откуда — возможно, именно в эту минуту, — вышла на разведку группа русских солдат.

Вдали за горой в воздух взлетела сигнальная ракета, на несколько секунд залив окружающую местность ярким светом. Человек в окопе повернул голову вправо. Мейер встал и направился к блиндажу. Открыв дверь, он зажег свечу и сел за стол. Затем положил голову на руки и стал ждать возвращения взвода.

— Господа! — начал Штрански бесстрастным деловым тоном. — Уверен, что нет необходимости обрисовывать общую тактическую обстановку. Благодаря ежедневным армейским сводкам, вы прекрасно ее знаете.

Мейер кашлянул и удостоился строгого взгляда командира. Меркель положил на колено руки и крепко сжал пальцы. Гауссер и Швердтфегер с выражением плохо скрываемой скуки разглядывали пол.

— Карту, пожалуйста! — попросил Штрански. Трибиг торопливо подошел к столу, извлек из папки карту и прикрепил кнопками к стене. Гауптман Штрански подошел к ней.

— Отлично, — произнес он и, подождав, пока адъютант вернется на свое место, продолжил: — Однако несколько слов в связи со сложившейся обстановкой я все-таки скажу. Части нашей армии, отступающие от Ростова, переброшены на новую главную линию обороны, протянувшуюся севернее. Она начинается, — он указал пальцем на карте, — восточнее Таганрога и севернее в направлении Воронежа. Судя по всему, линия фронта снова стабилизировалась. Верховное командование придает особую важность Кубанскому плацдарму, осознавая его роль в будущих наступательных операциях. — Штрански сделал короткую паузу. Мейер горько подумал: где они возьмут технику и людей для будущего наступления? Другие офицеры также смерили гауптмана скептическими взглядами. Очевидно, Штрански уловил их недоверие, потому что его голос зазвучал громче обычного. — Новое наступление начинается с этого плацдарма. Наши войска двинутся на север и нанесут удар по всему южному фронту Красной армии. Кроме того, удар будет нанесен и по тылам русских, что непременно определит исход войны.

— Боже мой! — еле слышно прошептал Меркель. Швердтфегер иронически кивнул. Гауссер провел рукой по лицу, стараясь скрыть насмешку.

— Мы предполагаем, — продолжил Штрански, — что врагу известно о нависшей над ним опасности и он не пожалеет усилий для устранения угрозы своим тылам. Участок передовой, закрепленный за нашей дивизией, протянулся отсюда на северо-запад до небольших бухт близ Темрюка. Как вы видите, по форме плацдарм напоминает боевой лук, а Черное море находится на месте тетивы. Южнее с нашим левым флангом соприкасаются две стрелковые дивизии, севернее — одна пехотная. Я опасаюсь, что острие русского наступления будет нацелено на наш участок фронта, потому что, как вы видите, болота, находящиеся севернее наших позиций, представляют собой естественную преграду. Более того, не следует забывать о важности шоссе, которое проходит через наш участок. Учитывая ограниченную протяженность плацдарма, сдача даже одного квадратного метра занимаемой нами земли будет равносильна самой серьезной потере. Наша нынешняя линия обороны, линия Зигфрида, должна быть удержана при любых обстоятельствах. — Штрански отвернулся от карты и с воодушевлением продолжил: — Проследите за тем, чтобы позиции были прочными. Окажите максимальное давление на подчиненных, чтобы они быстрее завершили работу над обустройством траншей и окопов. Каждая землянка, каждый ров или окоп сможет стать серьезным препятствием на пути наступающего врага. Помните, за спиной у нас — море.

Гауптман замолчал и всмотрелся в лица офицеров. В эту минуту все они приобрели выражение почтительной серьезности. Мейер откашлялся и спросил:

— Где место посадки на паром?

Штрански снова подошел к карте.

— У нас два места высадки. Первое находится возле Таманской, вторая — к западу от солончаковых болот. До настоящего времени использовалось шесть паромов. Они пересекают пролив примерно за час. В настоящее время из-за мин и вражеских самолетов мы потеряли два из них. Более того, есть все основания полагать, что русские попытаются отправить подводные лодки для уничтожения наших паромов.

— Веселенькая перспектива! — воскликнул Меркель. — Что же мы будем с этим делать?

— Когда настанет время, будут приняты все необходимые меры, — с нажимом произнес Штрански.

Заговорил Гауссер, который все это время слушал его с очевидным напряжением:

— Какие у нас резервы?

Штрански снова приблизился к карте.

— В распоряжении дивизии имеется полк первого эшелона, размещенный в Канском. Более того, для ускорения и улучшения путей подвоза запланировано строительство двух асфальтированных дорог. Саперные роты уже приступили к работе. Кстати, сообщаю вам важную новость — сегодня принято решение о строительстве крупного аэродрома к северу от Новороссийска. Есть еще вопросы?

Офицеры столпились возле карты и принялись обсуждать будущее плацдарма. Мейер повернулся к гауптману, который отошел в сторону.

— Если русским удастся прорваться в районе Таганрога и захватить Перекоп… — Мейер не договорил. Ротные командиры обменялись многозначительными взглядами. Штрански, заметив это, нахмурился и снова указал на карту:

— Как вы видите, герр Мейер, расстояние от Таганрога до Перекопа составляет приблизительно триста километров. Предполагаемый вами ход действий потребует большого количества времени, что позволит верховному командованию предпринять соответствующие меры предосторожности.

— Как под Сталинградом, — не удержался Меркель.

Штрански резко повернулся к нему:

— По моему мнению, лейтенант Меркель, высшее начальство более компетентно, чем вы, в формулировании правильной оценки событий под Сталинградом. Кругозор ротного командира слишком узок для того, чтобы рассматривать крупные военные проблемы. Во всяком случае, боевая обстановка будет одинаковой, независимо от того, находитесь вы в Крыму или здесь, на Кубанском плацдарме. — Гауптман снова отошел от группы офицеров. — Жду ваших телефонных звонков в семнадцать ноль-ноль с отчетами о готовности оборонительных сооружений. У меня все. — Штрански жестом отпустил собравшихся. Офицеры отсалютовали в ответ, после чего Трибиг проводил их к выходу. Выйдя наружу, все разошлись в разные стороны. Мейер и Гауссер зашагали вверх по склону. Оба молчали до тех пор, пока не подошли к штабу Мейера. Первым заговорил Гауссер:

— Ну, что вы думаете об этом?

— Как говорится, комментарии тут излишни, — ответил Мейер.

Гауссер ухмыльнулся. Они какое-то время постояли на верхней ступени лесенки, ведущей в блиндаж. Солнце пылало немилосердно.

— Не нравится мне эта тишина, — признался Гауссер и посмотрел в сторону леса.

— Мне тоже, — отозвался Мейер. — Русские, должно быть, уже давно пробрались в лес. Оттуда наша гора идеально просматривается, она у них теперь как на ладони.

— Пожалуй.

Офицеры переглянулись, и Мейер сказал:

— Будем надеяться на лучшее.

Гауссер кивнул.

— Мы воспользуемся даже самой маленькой надеждой. — Помолчав, он протянул руку Мейеру: — Я пойду. Прощайте. — Сделав несколько шагов, он обернулся: — Штайнер скоро вернется. Обязательно вернется.

Мейер благодарно улыбнулся. Когда Гауссер пропал из вида, завернув за угол траншеи, он тяжело вздохнул. Интересно, где в эти минуты находится взвод?