Женщина из бедного мира

10

Воздух в тот день был напоен чем-то праздничным. Чем именно, я не могу сказать. Солнце не показывалось, но сквозь облака просачивался какой-то удивительный свет. Словно вся природа готовилась к какому-то большому, таинственному событию. На душе у меня было на редкость радостно, хотелось петь, ликовать, лететь куда-нибудь вместе с Конрадом. День этот целиком принадлежал нам. Был один из тех радужных дней, которые врачевали мою душу. Дурачась и беспечно болтая, мы бродили по лесу, по полям, вдоль реки. Конрад будто заново родился, я чувствовала, что он для меня больше, чем муж. Я сказала Конраду, что исполнилась моя заветная мечта: он для меня — все. И увидела, что глаза его сияют от счастья.

На следующий день Конрад должен был ехать в город, и он пригласил меня с собой. Я была ему благодарна, но сказала, что не хотела бы уезжать, пока он не вернется, может быть, с деньгами. С собой мне взять было нечего, а я собиралась дать немного денег матери. Жить ей было тяжело. Она жаловалась Конраду, что нет дров и приходится самой таскать из лесу хворост. Месяца три назад она заказала где-то дрова, даже деньги заплатила, но до сих пор их не привезли. Мог бы ее выручить Харри, но он не очень-то заботился о матери, да и жена у него была скупая. Конрад согласился, надо помочь.

Я поведала Конраду и о своих планах. Разрисовала красками нашу жизнь в городе.

— Вдвоем в маленькой квартирке — комната и кухня. Простая, но уютная обстановка, удобно и тепло. Мы оба работаем. Я сама готовлю завтрак, обед и ужин. Встаю пораньше и готовлю все на весь день. Вечера мы проводим дома, ты читаешь, я рукодельничаю, или ходим на собрания, в театр, в кино. Иногда у нас бывают гости: едим, говорим, спорим. И так потекут дни, вечера, ночи. Я уже в мыслях живу там.

Конрад усмехнулся:

— Все это прекрасно, но ты, видно, забываешь, в каком необычном положении мы живем. Мы не можем позволить себе такую роскошь.

— На свете нет ничего невозможного, человек сам творит свою судьбу. Почему я не могу добиться того малого счастья, о котором мечтаю?

— Счастье наше в победе трудящихся, — произнес Конрад, он хотел что-то еще добавить, но умолк и увлек меня по лесной тропе.

Он был таким милым, таким хорошим, и мне расхотелось говорить. В тот день мы были свободны, этот день принадлежал нам.

Быстро приближалась осень. На всю природу легла какая-то грустная тень. Природа увядала, истлевала, умирала… Я чувствовала, будто теряю что-то светлое, красивое. Особенно, когда стояла прохладная, тихая погода. Я воспринимала ее как глубокую печаль, как безропотное подчинение чему-то. Легче дышалось, когда поднимался ветер, шумели высокие сосны, раскачиваясь и треща стволами. Тогда казалось, что природа хочет стряхнуть с себя предсмертный сон и вновь броситься в объятья нежной весны и теплого лета.

По вечерам над рекой стлался туман. Было сыро, прохладно. Дачники уехали. Я больше не видела молодой пары, каждый день ходившей мимо нас. Повсюду стало пусто и скучно. Лето прошло, как будто его и не было.

Настала пора подумать о переезде и нам. Мне хотелось, чтобы Конрад вернулся в Таллин. Там совсем другое общество, там чувствуешь себя гораздо лучше и свободнее, чем где-либо. Теплые, непринужденные отношения товарищества и идейная спайка объединяли людей, среди которых вращался Конрад. Казалось, они не пытаются получить друг от друга что-то для себя лично, у всех у них цель гораздо серьезнее и выше, и бывать среди них было радостно. Мне хотелось снова попасть к таким людям, окунуться в их интересы, работать с ними на общее благо.

Мне хотелось, чтобы все вокруг меня двигалось и жило, жило большой, смелой, созидающей жизнью. Здешняя тупая тишина наводила на мысли о мелочности, болезни, смерти. Иногда для меня было мукой молча ходить с Конрадом. Казалось, он почему-то страшно отдалился от меня и целая вечность разделяет нас — меня и его, постоянно думающего, занятого своими мыслями. «Душа человеческая — темница, в которую заточен кусок жизни, для каждого свой, и мысли и чувства, которые не отделишь от себя и не передашь другому. Если бы я могла читать мысли Конрада и знать, что он чувствует — все, все без остатка, — мы были бы намного счастливее, чем сейчас. Но невозможно до конца ощутить все то, что переживает другой человек, невозможно, как ни старайся, как ни стремись понять его существо. У каждого есть хотя бы частица своих понятий и убеждений, страстей и склонностей, которые он ни с кем не может разделить, никому не может поведать».

Я пыталась всем своим разумом и логикой проникнуть во внутренний мир Конрада, я думала, что до известной степени понимаю его, и все же для меня явилось полной неожиданностью то, что он сказал. Я задумалась о наших прежних отношениях и обнаружила, что часто была несправедлива к Конраду. Мне-то казалось, что иногда в своих мыслях он витает в прошлом, и вот убедилась, что важнее всего для него общественный долг. Меня это обрадовало, но вместе с тем внушило новые сомнения и страхи. Я примерно знала, где бывает и что делает Конрад, и мне думалось, что это не особенно опасно; он же никогда не посвящал меня в подробности. «Но не в этих ли подробностях и таилось именно то, что может стать для него гибельным? Почему он не открыл мне всего?»

День был долгий, бесконечно долгий. Мне не оставалось ничего другого, как читать и думать. Конрад был в городе. Я уже привыкала к тому, что он может отлучаться и что любовь моя не заменит ему дела. Я знала, что уходы Конрада необходимы, что отлучался он не ради развлечений, что он не отстраняется от меня. Но я беспокоилась. Достал ли он денег? Если нет, то что нам делать? И вернется ли он домой, пока не достанет? И как он доберется? Уж не пешком ли? Утром он не взял с собой пальто, хотя я просила его. Он вообще непослушный и своенравный. Так уверен в себе, так убежден, что все, чего нужно, он добьется. А если его все же выследят? Арестуют? И он не вернется сегодня? И никогда?

Долго тянулся день. Тысячи вопросов, тысячи сомнений вертелись в моей голове. Сердце предчувствовало недоброе. В груди был словно камень, и тяжелый и саднящий. Оцепеневшая, тупая тишина наполняла природу. Все будто замерло, вслушиваясь, ожидая какого-то предвестия. Мне было страшно, все существо мое рвалось из деревни, я не хотела оставаться здесь ни минуты.

Лето прошло, грустное, дождливое, оно все же было лучше прежних. Бывали минуты счастья — странного, тревожного счастья. Да и вообще я как будто окрепла, пополнела, хотя по лицу этого не скажешь. «Что ждет меня в городе? — спрашивала я. — Опять мучения, превратности жизни? Лишения и голод?

Как нужны мне сейчас двадцать пять рублей, чтобы выкупить из ломбарда зимнее пальто и кольцо! Платья все ношены-переношены, годится разве только кофточка и юбка. Конрад обещал купить новое платье и ботинки. Можно бы отдать в переделку старый костюм. Нет шляпы на осень и зиму. Откуда взять денег?»

Так, в мелких заботах, кончился мой день.

А в сумерках пришел Конрад: пришел пешком, усталый, голодный, и первым моим вопросом было:

— Тебя ищут?

Конрад ответил не сразу, было заметно, что раздумывает: сказать или нет. Когда он стал объяснять, голос его чуть дрогнул:

— Ты своим женским чутьем угадала. Товарищ, который держал связь с Россией, попал на Чудском озере в руки немцев. Можно опасаться, что у него выпытают кое-какие сведения об организации. Так что нужно быть осторожным. Во всяком случае, здесь мы не можем оставаться. Надо перебраться в город. А там видно будет, что делать дальше.

Весть эта перепугала меня. В душе я давно опасалась, что все кончится провалом, но не теряла надежды: может, пронесет. Но эти слова развеяли мою надежду, я была в отчаянии.

— Ничего еще не случилось, — пытался успокоить меня Конрад. — Из любой беды есть какой-то выход, и я уверен, что выберусь из ловушки цел и невредим. Убежден, что товарищ тот слишком точных сведений обо мне не даст, хотя бы потому, что их у него нет, А так, по имени, они меня могут долго искать.

— Но ты так часто ездил из Тарту на Чудское озеро. Кто-то мог приметить, следить за тобой.

— В Эстонии очень многие ездили по этой дороге: цыгане, члены земского союза, священники, нищие, немецкие солдаты. Надо уметь подладиться, и все.

— Значит, ты маскировался, рядился в их одежду, может, даже пользовался их документами? Как же я никогда не замечала этого?

— А ты и не могла заметить, из дома я всегда уходил каков есть. Дома ничего «подозрительного» не хранил, — из-за тебя, брата и других. И вообще, чтобы вернее было. Но по дороге у меня есть хорошие товарищи, у которых найдется все, что нужно. Но мне и не требовалось полного «перевоплощения»: ни от кого бежать не приходилось.

И Конрад рассказал о своих приключениях на дороге между Чудским озером и Тарту.

Затаив дыхание, я слушала его рассказ. Он захватывал своими романтическими обстоятельствами, счастливым избавлением от опасностей. Но это не рассеяло моих опасений и страха. Я не могла поверить, что Конрад оставался совершенно незамеченным, что никто не напал на его след. Мне вспомнилась встреча с Кустой Убалехтом, я хотела рассказать об этом мужу, но промолчала, чтобы не вызывать его подозрений к себе. Лишь намекнула, сказав:

— В других местах ты, возможно, и был осторожным, но по Тарту разгуливал свободно, не скрываясь. Там-то кто-нибудь да нашелся, кто заинтересовался тобой, разузнал твое имя и где ты живешь.

— В Тарту я обычно ходил только по вечерам, а если иногда и появлялся днем, то на безлюдных улицах. Это и ты должна была бы заметить. И наконец — наконец нужно иметь смелость и уверенность. Порой от опасности лучше всего спасешься тем, что идешь ей навстречу.

Я снова впала в отчаяние. Не помогли ни утешения Конрада, ни его доброта и нежность. Меня охватывал страх. Я уже видела немецкие штыки, арест, расстрел, даже свою собственную смерть. Не могла забыться даже в объятьях Конрада. Прислушивалась к каждому шороху на улице, видела фигуры в железных касках, приближающиеся из темноты. Слезы катились по щекам, а в душе росла ненависть.

Рано утром мы отправились в дорогу. Взяли с собой самые необходимые вещи, все остальное Михкель должен был позднее привезти к моей матери. Расставание было грустное. С маленьким Антсом мне так и не удалось попрощаться, он еще спал. А с Миллой я распростилась сердечно. Я удивилась, обнаружив в этой молчаливой и вечно суетящейся в одиночестве труженице чуткую душу. И обычно неприветливый Михкель напутствовал нас ободряющими словами. Я пожелала и себе быть такой же стойкой, как эти простые люди.

— Если кто станет искать нас — может случиться, что придут, — как бы нехотя произнес напоследок Конрад, — скажите, что уехали в Таллин. Я забыл предупредить об этом вчера. А так — не бойтесь: немцы здесь долго не останутся.

Мы вышли за ворота. Кроваво-красный шар солнца поднимался над далекими лесами. Природа пробудилась от ночного сна, в воздухе тянуло сыростью и прохладой. Ветра не было, деревья стояли серьезные и задумчивые. В ветвях щебетали одинокие птицы. Повсюду печать осени.

Мне стало грустно, казалось, и Конраду жалко уезжать. Но он вскинул голову, взял меня под руку и весело заговорил. Он говорил о посторонних вещах, как бы опасаясь затрагивать обстоятельства, в которых мы очутились, и я немного успокоилась. Я была благодарна Конраду и прижалась к нему, как бы желая защитить его, ободрить, согреть.

Мы намеренно растянули наш путь на целый день, идя окольными дорогами, по лесам и между полей, далеко обходя жилье, часто останавливаясь и будто к чему-то прислушиваясь. Мы были два беглеца, идущие сквозь череду страданий и лишений. Этот день остро запал мне в память: словно гравированная картина, стоит он у меня перед глазами, четко очерченный, суровый и благородный. А Конрад! Мне было больно смотреть на него. Его худое, сосредоточенное лицо, казалось, уже не принадлежало этому миру, какая-то неизъяснимая грусть — будто предчувствие трагического конца — виделась мне за его внешне холодной и спокойной маской. Я смотрела на него, и колени мои дрожали: хотелось спасти, увести его от опасности, но я тут же почувствовала, как слаба и беспомощна. Мне хотелось слиться с ним, раствориться, уйти из этого злого мира, чтобы проснуться где-нибудь на другой планете, умиротворенной и счастливой. Но я понимала, как прочно, как неизбывно мы оба связаны с этим миром, с судьбами страдающих и борющихся людей. И невозможно свернуть с той дороги, которую мы выбрали. Где-то вдали двигались массы людей, которые властно влияли на волю Конрада, а я добровольно шла с ним рядом.

Конрад, казалось, замечал, что во мне бушуют страсти. Он оглядел меня острым, признательным взглядом. И, будто убеждаясь в том, в чем до сих пор, видимо, сомневался, он стал говорить:

— Есть два мира: мир бедных и мир богатых. Богатые с помощью капитала и государственной власти угнетают бедных, у бедных нет иного права, кроме как ходить в ярме, нет иной свободы, кроме как стонать. У бедных и богатых нет общих интересов, между ними одна ненависть. Сейчас эта ненависть превратилась в войну. В войну, которая должна уничтожить несправедливость и насилие на земле. В войну, которая должна низвергнуть капитализм как причину этой несправедливости и насилия. В войну, которая должна создать каждому равное право и возможность жить. В войну, которая принесет на землю мир и счастье. Я — солдат. Я иду на штурм. Назад или в сторону мне дороги нет. Мир не настанет, пока не добьемся победы. Капиталисты столетиями обходились с рабочими, как со скотом, они сеяли на земле бедность и беду и теперь неизбежно должны заплатить за это своей гибелью. Кто посеял ветер, тот пожнет бурю. Ты женщина из бедного мира. И должна бы знать, на чьей ты стороне. Но ты получила буржуазное воспитание, ты любишь буржуазный комфорт и удовольствия. Тебе еще не поздно повернуть назад. Борьба будет долгой. Глаза наши, возможно, не увидят еще полной победы. И ты, может быть, пожалеешь о своей «потерянной жизни».

Конрад говорил страстно и убежденно. Я ни в чем не раскаивалась и ответила:

— Что бы ни случилось, я останусь с тобой.

Богатство и бедность, тяжелая борьба! Я вспомнила о своей жизни в Таллине. Мне снова станет близкой та революционная среда, которую я на время забыла, В ней было что-то таинственное и романтическое. Я восхищалась умением и смелостью Конрада, его преданностью своему делу. Ожили мысли об опасностях, подстерегающих его, и я, в тревоге и надежде, думала, как избежать их.

Настал вечер. Мы подходили к городу. Виднелись огни первых домов. Над крышами, словно бескрайний ковер, лежал сумрак. Небо на западе заплыло тяжелыми тучами.

Конрад снял шляпу и, растопырив пальцы, провел ими по волосам.

— Нам придется расстаться, — произнес он, казалось, чуть усталым голосом, — идти вдвоем по городу опасно. Запомни: с этой минуты ты опять Лилли Нийтмаа, а я… мое имя, где бы то ни было, помни только про себя. Если встретишь меня на улице и узнаешь, лучше всего пройди мимо. Оставайся у матери, я как-нибудь через товарищей передам тебе весточку, где и когда встретимся. Когда ты дома, ставь на окно, что выходит на улицу, какой-нибудь цветок, а если уходишь — убирай его. Пусть это будет нашим секретом. И ничего не говори, даже матери.

— А ты, где будешь ты?

— За меня не бойся, я умею скрываться. Да и немцы долго не удержатся, они скоро уберутся с нашей земли.

Мы дошли до первой улочки на краю города. Конрад огляделся и, убедившись, что никого поблизости нет, обнял и поцеловал меня. Губы и руки его горели. Я попробовала его пульс: сердце билось часто.

— У тебя жар. Ты болен.

— Ничего. Пройдет, — ответил он и зашагал влево.

Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся за угол. Никого не было видно. Темнота. Пустота. Лишь в подворотне сидела собака. Под ноги мне откуда-то падали желтые листья. Осень. Холод.

Я пошла.

В кармане у меня всего пять марок. Не было денег и у Конрада.