Женщина из бедного мира

14

Подыскали новую квартирку: уютную и теплую комнатку, опять, конечно, на окраине. Жилье мне приглянулось. Сразу возникло какое-то спокойное ощущение уюта, и я со всем рвением принялась устраивать и украшать «свой уголок», насколько это было вообще в наших возможностях. Развешала по стенам кое-какие картины, повесила на окна новые занавески, на столе постелила чистую скатерть. Обзавелась кухонной посудой, и когда был готов мой первый обед — картошка с мясом, — у меня было такое радостное чувство, словно я добилась бог весть какой победы. Мое женское усердие нашло достойное признание: Конрад был доволен. Наша жизнь, жизнь простых женщин, слагается из мелочей, и нужно видеть их, чтобы понять нас.

На новой квартире меня посетила двоюродная сестра Ээва Хейдок с двумя своими детишками. То была обыкновенная женщина из состоятельной семьи, полная, неплохая по характеру, однако слишком легкомысленная. Муж ее — офицер — недурной, добродушный человек, но они не подходили друг к другу. Она хотела перебраться «из провинции» в Таллин, однако отец, богатый торговец, отказался поддержать ее, и теперь она не знала, что делать. Я ничего не смогла ей посоветовать. Но детей было жалко. Почему дети должны страдать из-за грехов родителей? Конраду Ээва не понравилась. «Глупая откормленная гусыня, — сказал он с презрением. — Только гоняется за мужчинами, нет ей дела ни до детей, ни до чего другого. Вот она, хваленая буржуазная «семейная святыня». Рабочие голодают, эта «святыня» купается в масле и обрастает жиром». Я не возражала ему, хотя мне было немножко неловко: Ээва все же моя родственница. Но трудовых людей связывают не родственные или дружеские узы, их объединяет великая идея.

Семейных отношений Конрад ни с кем не поддерживал. Изредка только к нам приходил металлист Кивистик со своей женой. Это была очень милая и, видимо, счастливая пара. Особенно мне правилась его жена с ее по-детски глядящими глубокими глазами и худым продолговатым лицом. В облике и во всем существе ее было что-то нежное, хрупкое, точно болезненное: она с первого же взгляда вызывала дружеское расположение. Муж, напротив, выглядел сильным, смуглым, здоровым, но угловатым и чуть-чуть неуклюжим. Говорил он отрывисто, острыми и меткими сравнениями, был желчен и язвителен. Мне доставляло удовольствие слушать, как он вел с Конрадом политические споры: в них было столько огня и пылу, что забывалось все другое. Забывалось даже, что ты живешь в «демократической республике», где запрещено громко высказывать свои убеждения.

Из разговора Конрада и Кивистика я поняла: они что-то задумали. Что именно, Конрад мне не сказал, а сама я не хотела допытываться. «Небось потом выяснится», — подумала я. В те дни у меня были совсем другие заботы. Опять наступило безденежье, и я сидела в нетопленной комнате. Дров хватало только на приготовление пищи. У нас обоих износилась одежда и обувь, до зарезу требовалось все новое. Получки Конрада едва хватало на еду, с горем пополам рассчитывались за комнату, о другом не приходилось и думать. Мое положение хозяйки было совсем нелегким. Мне так хотелось, чтобы Конраду было и тепло и уютно, но откуда взять денег?

В те дни я завидовала Ээве. «Чего ей не хватает, какие у нее заботы? Хотя она и поселилась в чужой семье, у нее все есть. Может быть, муж приедет и увезет ее, к себе. И ничего не скажет, что жена жила с другими, — думала я и желала себе более привольной жизни. — Неужели Конрад не может оставить свое нынешнее занятие, которое ничего не приносит, да к тому же и опасно?»

Но вскоре я прогнала от себя колебания.

К концу января Конрад поехал в Тарту. Он хотел взять меня с собой, но из-за денег это оказалось невозможным. Он не знал, когда вернется, и я с беспокойным сердцем осталась одна. Как сейчас, помню наш разговор, когда мы расставались.

— Последнее время ты опять очень похудел, — сказала я. — У тебя уже и лицо не как у людей: пожелтело, осунулось.

— Это оттого, что я недостаточно хорошо исполнял свое дело. Если я снова втянусь в работу и если мне что-нибудь удастся, вот тогда и поправлюсь.

— А если ты погибнешь?

Он ничего не ответил. Лишь лицо его слегка помрачнело.

Из этого я вынесла, что крушение своей мечты он переживал гораздо тяжелее, чем я представляла. Дело его стало для него идолом, которому он медленно, но с неизбежной последовательностью отдавал свое здоровье и жизнь. Это пугало меня, мне хотелось протестовать, разбить этого идола, чтобы только спасти его жертву — Конрада.

Но стоило ему уехать, как в душу мою откуда-то заползло некрасивое, отвратительное сомнение: может, он обманывает меня? Может, он поехал туда вовсе не с каким-то заданием, а просто чтобы отыскать свою прежнюю любовь? Вдруг он еще любит ту женщину, вдруг он страдает, не зная, что стало с ней. Как бы то ни было, а первая всегда остается первой. Нам было бы куда лучше, если бы ни у кого из нас не было «прошлого». А так мы никогда не станем совершенно счастливыми. Подобная жизнь не на радость.

Глупая, бессмысленная ревность!

Поздно вечером пришла жена Кивистика и сказала, что Конрада ищут. Какой-то милиционер спрашивал его на работе. Я так перепугалась, что уничтожила все бумаги и книги, которые хоть немного считала сомнительными. Даже слегка согрелась комната, которая второй день оставалась нетопленной. Утром взяла пропуск, чтобы поехать в Тарту, и в обеденный перерыв пошла к Кивистику спросить, что он обо всем этом думает.

— Это ничего, — сказал тот. — Если уж та братия хочет кого арестовать, то она обычно приходит целой оравой и сломя голову. Не иначе, какая-нибудь пустяковина, не расстраивайтесь зря.

И все же я не находила себе покоя. Едва пришла домой, как некий Киккер (по-моему, довольно сомнительный тип), в свою очередь, явился искать Конрада. Рассказывал ужасные вещи о большевистском «терроре» в Тарту. Я ничего не ответила, только чувствовала, как судорожно сжимается сердце. Мать, Конрад, Хильда — в памяти промелькнули родные и знакомые, больше я ни о чем не могла думать. Была подавлена. Совсем отупела. Не знала, что предпринять. Такие времена, что можно было всему поверить. Шла война.

К счастью, уже на следующий день вернулся Конрад. Разговоры о том, что красные снова захватили Тарту, оказались выдуманными. Конрад ходил к моей матери, принес от нее письмо; она здорова, но работы становится все меньше. Харри живет припеваючи, и при большевиках, как ни болтали, он вовсе не пострадал. Недели за две до Конрада в Тарту приезжала Милла, рассказывала, что маленький Антс все растет и по-прежнему хорошенький. Михкеля взяли в армию, но в бою он еще не бывал. Конрад тоже хотел съездить в деревню, но решил поостеречься.

— Что толку, если тебя расстреляют как шпиона, хотя ты им и не являешься. У меня было совсем другое задание, — объяснил он.

Я сказала ему о слухах, что его ищут. Он махнул рукой:

— Это, наверно, какой-нибудь знакомый. Есть у меня такие и в милиции.

— Но разве ты совсем не боишься?

— Я не боюсь стоять за правду, если это нужно. Но пока я ничего противозаконного не сделал. Я подтачиваю под ними почву законными средствами.

Я снова успокоилась.

Был вечер. Я сидела одна в комнате. Конрад находился в Рабочем доме на собрании… Тусклый огарок свечи горел на столе в пепельнице, которая служила подсвечником. Не было денег, чтобы купить новую свечу. Последние восемь крон я отдала за картофель.

Не хотелось оставаться в темноте. Я с нетерпением ожидала Конрада.

Грустные мысли приходили в голову, и слезы наворачивались на глаза. «И как это понять? — думала я. — Жизнь наша не такая, какой она могла быть. Почему у меня никогда нет полной уверенности, почему душу иной раз заполняет сомнение и неверие? Все-таки любовь — это большой эгоизм. Тебе бы хотелось заменить любимому человеку все, ты не можешь утешить себя даже тем, что муж отдает часть своего времени и забот неизбежному добыванию куска хлеба. Но ведь Конрад любит свое дело куда больше, чем меня. Быть может, потому он и не хочет, чтобы у нас был ребенок? Я ему нужна лишь как женщина? Боже мой, я не хочу так думать, но он слишком часто дает мне к этому повод».

Мои размышления, полные сомнений и колебаний, прервал энергичный стук в дверь. Я открыла, и вошла Ээва, шурша шелками, напудренная и накрашенная. И сразу беспечной пташкой начала щебетать, но первые же ее слова больно задели мое сердце.

— Фу, тоже мне жизнь! Нет приличного света в доме: огонек словно свинячий глаз. И конечно, голодно. Платье прошлого века. Туфли в дырках. Вот уж не понимаю, чего ты вышла за такого бедного? Чему ты жертвуешь свою молодость? Сама и на лицо и фигуркой ничего, могла бы найти какого угодно мужчину. Не один готов такую, как ты, нарядить принцессой, золотом обсыпать, на руках носить. Надо уметь жить, а не по-твоему сидеть в углу.

И она продолжала в том же духе, рисуя всевозможные розовые картины будущего, пока я не спросила:

— Что же мне делать?

— Само собой понятно: разойтись.

— А потом? Совсем умереть с голоду? Новый-то муж на дороге не валяется. Да и не годится вроде — уходить к другому.

— Ну на первых порах могла бы пойти ко мне бонной. А там видно будет. У меня немало интересных друзей. Взять Кусту Убалехта.

— Убалехта? Так он здесь?

— Вот так чудо, ты его уже знаешь? Не правда ли, видный мужчина? Сейчас работает в оперативном, штабе в отделе сбора информации. Но карьеру сделает, это я тебе могу сказать.

— Давно его знаешь?

— Нет, недавно познакомилась. Но у меня есть уже другой, так что я могу его оставить, ну, в твоих интересах.

— Благодарю. Я останусь со своим мужем.

— Сделаешь глупость, поверь мне. Вот увидишь, когда-нибудь пожалеешь.

И она ушла, раскачиваясь и шурша шелками.

Было ли это посещение предпринято по воле Кусты Убалехта или нет, этого я так и не узнала. Но какой-то внутренний голос во мне тут же подтвердил такую возможность, и было больно и противно думать об этом. То, что моя двоюродная сестра посмела прийти ко мне сводничать, было подло и грубо с ее стороны. Меня тошнило, будто я проглотила что-то гадкое. Чувствовала, что какая-то чужая, враждебная сила начала вить вокруг нас — вокруг меня и Конрада — паутину, и мне было страшно.

Свеча стала гаснуть. Пламя еле-еле, дрожа и дымя, теплилось на фитиле.

Конрад не приходил. Явился некто Аугуст Мяяркассь, из Центрального совета профсоюзов. Спросил Конрада, расспрашивал, с кем он общается, часто ли по вечерам уходит из дому, и все такое. Почти насильно, против воли, я ответила ему несколько слов. Не нравились мне злые, шныряющие глаза этого человека, его выслеживающая кошачья походка. Я не пустила его даже в комнату.

Свеча погасла. Я осталась в темноте. Одна.

Когда вернулся Конрад, я, всхлипывая, бросилась ему на шею и рассказала, что пережила вечером. Он, как обычно, утешал и ободрял. И я чувствовала, что никогда не смогу сделать такого шага: оставить его. Так много вместе пережито, испытано радости, счастья и боли, что надо продолжать идти этой дорогой, хотя она и нелегкая. Я думала: странно получается, меня не хотят принять в его семействе, а его в моем, и все же мы так привязаны друг к другу, что разлучить нас никто не может.

Это была большая любовь, большей я никогда не испытывала.

В тот вечер я снова поклялась себе: жить, как обещала, ничем не возбуждать у мужа сомнений, быть ему верной. Он сказал, что нашел мне место в Центральном совете профсоюзов, так что мы можем работать вместе, и меня это очень обрадовало. То была моя давняя мечта: самой работать, и это обещало ощутимо поправить наше положение. И я уже строила планы, как в будущем заново обставлю свою комнату, сделаю ее уютной и милой, чтобы она стала для нас обоих желанным домом.