Женщина из бедного мира

11

Я не могла долго вынести одиночества. Предъявив «паспортку», полученную еще в девичьи годы, я запаслась в комендатуре пропуском на проезд в город, где родилась. Я решилась на это и осуществила свое намерение быстро, ни секунды не сомневаясь, будто в лихорадке, словно кем-то подгоняемая. Через два часа после получения пропуска я уехала. Конрада больше не видела, оставила ему письмо, мать проводила меня на вокзал одна. В тот день она была печальной и тихой; хотя я не сказала ей ни слова, казалось, она о чем-то догадывается. Расставалась она со слезами на глазах. Все-таки она хорошая мать, я ее ни в чем не виню.

Когда поезд уже пошел, из окна вагона я увидела Кусту Убалехта. Он, казалось, пожирал меня своими похотливыми глазами, лицо его скривила отвратительная, злорадная усмешка. «Чего ему надо от меня? — пронеслось в голове. — Почему он преследует меня?» И какой-то внутренний голос сказал мне, что я еще когда-нибудь пострадаю из-за этого человека. Было жалко уезжать из Тарту, здесь можно было увидеть Конрада, но вместе с тем я радовалась, что хоть на время вырвалась отсюда. Мучило предчувствие: останься я здесь, и меня постигнет тяжелое несчастье. Какое и отчего — я не могла объяснить, но так или иначе связывала это с Кустой Убалехтом. Даже внешне он выглядел циничным, отталкивающим, — с первого же взгляда я поняла, что он способен на все.

Однако в родном городе меня ждала неожиданность. Уже на второй день я встретила Теодора Веэма, которого тоже не хотела видеть. Написав письмо Элли, я отнесла его на почту и, задумавшись (помню: я думала о Конраде), возвращалась к тете, у которой остановилась. По дороге меня и настиг Теодор Веэм.

Когда я теперь, умудренная житейским опытом и всего навидавшаяся, вспоминаю о нем, не могу не признаться, что я была совершенно равнодушна к этому рыжеволосому, широколицему парню с крупным носом и маленькими сероватыми глазами-щелками. Я познакомилась с ним, когда мне было четырнадцать лет, и с тех пор он повсюду преследовал меня. Помню: он мне никогда не нравился, я убегала от него, по-моему, я просто ненавидела его. Но, несмотря ни на что, какая-то сила всегда тянула меня к нему. Он глубоко уважал и любил меня, считал своей святыней, богатством, идеалом. Я всегда оставалась для него гордой, неприступной, но сам он вел себя со мной, как раб. Любое слово, каждый мой взгляд он принимал как подарок; все, что я говорила, он считал истиной. Будучи еще учеником, он приносил на мой суд свои рисунки, я видела: все они посвящены мне. Те, которые я находила слабыми, он забирал со стыдливым и неловким чувством, другие, которые я хвалила, он с радостью дарил мне. Он часто заставал меня сидящей на берегу озера, когда я всматривалась в даль, проникаясь жалостью к себе и благоговением перед величием природы. Тогда он восторгался моей «глубокой любовью к природе» и расхваливал мою «мечтательную натуру». Позднее, когда я уже уехала из родного города, он посылал мне письма с клятвами в «вечной верности» и порой неожиданно навещал меня и в Тарту и в Петрограде. Посещения эти злили меня (в Тарту я познакомилась с Ханнесом, а в Петрограде — с моим «первым»), но он об этом не спрашивал, ему было все равно. Он всегда говорил, что живет и работает лишь ради меня, что хочет завоевать меня. У него была железная воля, но меня он все же не завоевал. Появился Конрад, и я оборвала переписку с ним.

Теперь, повстречав его снова, я чувствовала и неприязнь и радость. В душе мне не хотелось его видеть, но с ним было все же приятно говорить и вспоминать старые времена. Он, конечно, не упустил случая опять выразить свои чувства. Хотя я не давала повода, он завел разговор о моем замужестве. Мне казалось, он хочет, чтобы я пожаловалась на свою судьбу, и тогда он мог бы предстать передо мной как «избавитель». Он даже сделал попытку взять меня за руку, чего раньше никогда не позволял себе.

— Нет, нет, — отстранилась я, — я люблю и уважаю своего мужа, не говорите мне о своих чувствах.

Он продолжал с какой-то затаенной усмешкой:

— Я все-таки повторяю — на будущее… Если вы останетесь одна, я — ваш.

— Если что-то такое случится, — возразила я, — нет мне жизни на свете. Я слишком привязана к своему мужу, чтобы жить одной и страдать.

Глаза его стали странно печальными, будто он раскаивался в чем-то.

— Да, теперь я вижу, что был недостоин вас, — произнес он. — Вы необыкновенная, вы моя мечта и принадлежите мне только в мечтах. Я давно должен был бы уступить вас другому.

Бедный парень, мне было жаль его, но я ничего не могла поделать. Я не находила в нем ничего привлекательного и никогда бы не влюбилась в него, я не хотела его.

— Желаю вам всего хорошего, — попыталась я утешить его, — и хочу, чтобы вы забыли про свою «симпатию». Женитесь, на ком хотите, как вам сердце подскажет, и будьте счастливы. Вы же молодой, сильный и здоровый, отчего бы кому-нибудь не полюбить вас? И вы излечитесь…

Он ничего не ответил, лишь попросил, чтобы я писала ему хотя бы раз в месяц. Ему, мол, доставляет большую радость читать мои письма.

— Глупость, — ответила я резко, — о радости тут не может быть и речи. Я принадлежу другому, мы любим друг друга, счастливы, к чему тут третий? Мой муж еще подумает невесть что, зачем же писать? Нет, я не хочу губить свою жизнь.

И он ушел, печальный, какой-то съежившийся, этот смелый и сильный человек.

Теперь я знаю, он любил меня рабски, и я терпела его, потому что это приятно щекотало мое женское самолюбие, его хвалебные слова возбуждали во мне чувство собственного достоинства. Какая женщина не хочет, чтобы ее считали идеалом, драгоценностью, за которую мужчина готов отдать все — жизнь, богатство, положение? Это была рабская любовь, и я относилась к нему, как к рабу. Но при всем этом разве мне не было приятно, что он страдает — страдает из-за меня? И не было ли это жертвой моей женской самовлюбленности? Нечто подобное я уже однажды испытала по отношению к Кусте Убалехту.

Меня снова охватило беспокойство. Я тревожилась за Конрада. Прошла уже неделя, а я не получила от него ни весточки. «Бог знает, что могло с ним случиться, — думала я, — сейчас столько арестов. Он был не совсем здоров, когда мы расстались, у него вообще здоровье не в порядке, — может, он заболел? Боже мой, как ужасна и тяжела жизнь! Не хочу оставаться здесь дольше, нужно сходить в комендатуру и разузнать о пропуске». Элли еще не написала мне и не приехала в город, а мне очень хотелось поговорить с ней. «Может, она даст взаймы немного денег, — размышляла я, — иначе я не смогу вернуться».

Стояла чудесная осенняя погода, правда, холодноватая. В тот день я никуда не собиралась выходить. Но все обернулось по-другому. На квартире у тети жил немецкий офицер, по имени Баггерт. Он выглядел довольно симпатичным старым господином, но в его взгляде было что-то странное, отталкивающее. Я боялась этого взгляда и никогда не смела посмотреть в глаза господину Баггерту. А тут мы вдруг оба остались дома. Тетя разводила кур и все время возилась во дворе. Других жильцов в квартире не было. Я взяла какую-то книгу и пошла на озеро.

Но и там меня не оставили в покое. Едва я пришла, как увидела издали приближающегося Теодора Веэма. «Опять несчастный влюбленный, — подумала я с досадой. — Не пойму, чего эти мужчины преследуют меня? Они нигде не дают мне покою». Теодор Веэм, видимо, предчувствовал, что встретит меня у озера, и взял с собой три рисунка: «Осень», «Женщина» и «Бегство». Он подарил их мне и дал понять, что последняя картина «со смыслом». Я посмотрела на него: в его взгляде был тот же необычный, чуждый блеск, от которого я только что убежала. Я разразилась смехом и разорвала рисунки.

— Если вы ищете легкомысленных женщин, то ошиблись во мне. Я люблю своего мужа и не собираюсь его обманывать.

И ушла, а он остался, сгорбленный, с опущенными глазами. В душе я не хотела ранить его, но в тот день я была не в себе. Я тревожилась за Конрада.

Перед вечером пришла Элли, и я с радостным возгласом кинулась к ней. Мы долго не виделись. У нас обеих «на сердце» скопилось много такого, что женщина может поведать лишь женщине и никогда не откроет мужчине. Если вовремя не поделиться с кем-то своими печалями, они могут испортить настроение женщине, сделать ее нервной, омраченной, недовольной. Вот так и я в одиночестве много «страдала» именно потому, что у меня не было подруги, с которой я могла бы время от времени «отвести душу». Я обвиняла своего мужа и даже не догадывалась, что частенько скучала как раз по женщине — по подруге. Теперь я знаю это и думаю, что все равно уехала бы куда-нибудь на время, если Конраду и не требовалось бы уходить «в подполье». Просто мне нужно было отвлечься, мне было скучно в деревне.

Приезд Элли был желанным для меня во всех отношениях. Мы ходили гулять к озеру, останавливались в городе перед витринами магазинов, болтали о тысяче разных мелочей, которые казались нам тогда важными. Вспоминали наше прошлое, жизнь, старых знакомых: кто-то умер, кто-то женился, кто-то девался неизвестно куда. Элли рассказала и о Ханнесе. Недавно встретив Элли и заговорив обо мне, он был очень грустный, удрученный, какой-то безразличный. Элли считала, что он любит меня. Я не отрицала. Подумала: «Где он сейчас? Хорошо ли у него складываются дела вдалеке от родины? Вспоминает ли он меня?» Вовсе безразличной к нему я никогда не была.

По дороге домой мы снова встретили Теодора Веэма. Он, видимо, шел следом, и когда мы остановились у витрины одного магазина, приблизился к нам. Стал просить, чтобы я встретилась с ним на следующий день: он хочет сказать мне что-то очень важное. Я отказалась.

Ночью я спала вместе с Элли, в одной кровати. Но это была беспокойная ночь. Я не понимала Элли. Она просила меня подумать и развестись с мужем. Ее сердце предчувствует беду: может случиться большое несчастье.

До самого рассвета мне не было сна.

Господин Баггерт? Что он за человек? Странная личность: деликатный, щедрый, добродушный холостяк, но чуть-чуть вроде глуповатый. По его словам можно было понять, будто в свое время он был большим любимцем дам и сейчас не спасовал бы перед ними. Как-то он даже открыто хвастался своими многочисленными романами. Мне казалось, что он «увлекся» мной. Привлекательного в нем ничего не было, скорее он был неприятен своими торчащими усами и странными, «пожирающими» глазами. Я не выдерживала их взгляда, мне они были отвратительны. Вспомнились слова Конрада: «скотские глаза». Этими глазами Баггерт смотрел на меня однажды в субботний вечер, когда я с тетей собиралась в баню. Он сказал, что я прелестна в своем берете и могла бы вызвать у мужа целую «бурю чувств». Я посмеялась над ним, как над простодушным дурачком.

На следующий вечер я ходила с тетей и с Баггертом в кино. После долгого перерыва приятно было там побывать. Сама бы себе я не могла позволить этого удовольствия: у меня было мало денег. Господин Баггерт был очень внимателен ко мне. Он даже попытался осторожно выразить свои чувства. Я снова посмеялась над ним. Однако где-то в уголке моего сознания появилась странная мысль: я пользуюсь таким успехом у мужчин, не могла бы я как-то применить это в собственных интересах, в интересах Конрада? Я много читала о женщинах, которые властвовали через головы мужчин, управляя через них судьбами государств и народов. Читала о женщинах, которые добивались, чтобы мужчины копили для них состояния, и, став богатыми, жили как хотели. Мысль эта возникла лишь на мгновение, но, наверное, она угнездилась где-то в подсознании, чтобы потом снова всплыть на поверхность.

Утром в понедельник (прошло уже две недели, как я уехала из Тарту) я получила странное письмо. Оно было отпечатано на машинке и состояло всего из двух строчек: «Мне очень грустно без тебя. Да и вообще нет ничего радостного. Видно, скоро я должен буду уйти отсюда. Конрад». На конверте стоял штамп какого-то неизвестного мне почтового отделения. Как выяснилось позже, кто-то из друзей опустил письмо на деревенской почте. Сам Конрад был еще в это время в Тарту.

Я не могу представить, что чувствовала, читая это письмо. Руки мои дрожали, сердце гулко билось, на лбу выступил холодный пот. Страх, боль, досада на себя, злость возбужденным хаосом переполнили мою душу. «Где он сейчас? Что случилось, почему он должен уйти? Его преследуют, его арестуют! И я больше не увижу его?»

Я пошла к уездному начальнику, но разрешение на выезд получила только вечером, когда поезд уже ушел. Сказала тете, что должна ехать, и попросила у нее взаймы денег на дорогу. Но она не хотела и слушать.

— Бог весть какая там у тебя беда стряслась, куда ты торопишься? Могла бы еще остаться здесь. Я — стара, много ли осталось жить? Может, больше не увижу тебя. Может, и ты сама последний раз тут. У кого ты остановишься, к кому приедешь, когда меня не будет?

«В последний раз? В самом деле! Я еще не сходила на кладбище, где похоронена моя маленькая сестренка. Пожалуй, и могилы ее уже не найду. Прости, сестричка! Жизнь моя пестра, она уносит меня далеко от родных мест. Кто знает, где я сама найду вечный покой? У меня предчувствие, что сюда никогда уже не вернусь».

Как описать бессонную, тревожную ночь, которая последовала за этим грустным днем и вечером, исполненным сожалений? Мне теперь уже не доставляет удовольствия копаться в психологических переживаниях: жизнь сделала меня трезвее, холоднее и проще. Но тогда я была до крайности порывиста, загоралась от малейшего возбуждения. Сердце мое горело единственным желанием, единственной страстью: скорее увидеть Конрада. Я сотни раз упрекала себя: зачем я уехала, почему не осталась с мужем? «Бедный, милый Конрад, — думала я. — Прости свою жену, что ее желание повидать родные края пересилило на время любовь к тебе. Прости! И ты, отец небесный, если ты существуешь, не будь столь жесток, не отнимай у меня моего единственного счастья, мою единственную радость. Не будет мне жизни без него. Нет, не будет».

Хотелось стонать, кричать, выплакать свою боль. Но я не могла дать волю слезам: на соседней кровати спала тетя, я не осмеливалась будить ее. Вокруг не было ни души, которая поняла бы меня. Конрад был далеко. А мне хотелось приласкать его, ободрить и защитить пусть даже ценой своей жизни.

«Да и вообще нет ничего радостного», — пишет он. Кто гнал, кто заставлял меня уезжать? Если без меня там стряслось несчастье, тогда — не могу и думать об этом — все кончено. Мне ничего больше не надо. Если горе не убьет меня или я не сойду с ума, то покончу с собой. Сгину так, что никто не узнает, куда я делась, что со мной сталось.

Но как видите, я не сгинула. Все проходит, и человек свыкается со всем.

На другое утро тетя проводила меня на вокзал. Она не отказала мне и в деньгах на дорогу. Она была добрая. И позвольте сказать вам: люди в большинстве своем хорошие. Плохими их делает жизнь. И капиталистический строй, который создает в жизни невыносимые условия.