Женщина из бедного мира

16

К нам зашел товарищ Кивистик, чтобы получить от Конрада кое-какие сведения. Из осторожности Конрад не хотел иметь непосредственной связи с подпольщиками, поэтому он общался с ними через Кивистика. Старый революционер, с железным характером и твердым словом, он был прилежным рабочим, пользовавшимся доверием. С придирчивой точностью следовал он требованиям конспирации, и к нам приходил лишь в темноте. При мне он никогда не говорил ничего «подозрительного», и я узнавала обо всем только потом.

В тот вечер он выглядел беспокойнее, чем обычно. Не сел, по привычке, на стул, вытянув далеко ноги, а широкими шагами ходил взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы и нахмурив лоб.

— Если бы они, сволочи, кончили наконец это кровопролитие, — процедил он сквозь зубы. — А то уж слишком, убивает всякое настроение. Это просто зверство…

И, не досказывая свою мысль, он позвал Конрада в коридор, что-то шепнул ему, не разобрала что, и сразу ушел. Конрад вернулся очень серьезным, и я поняла: случилось что-то такое, что касалось их обоих.

Я не ошиблась. Не прошло и нескольких минут после ухода Кивистика, как на улице раздались револьверные выстрелы, топот бегущих ног, возбужденные крики.

— Неужели он попался? — как бы про себя пробормотал Конрад и выскочил за дверь.

Меня охватил страх, я не хотела отпускать его и побежала за ним. Но на улице ничего уже не было ни слышно, ни видно. Добежали до первого проулка, оглянулись, прислушались: и там ничего. Спросили у встречного.

— Наверно, псы гончие снова напали на большевистский след, — ответил тот с нескрываемой злобой и свернул в сторону.

Мне сразу стало ясно, что у нашего дома притаилась опасность, что где-то ходит какая-то таинственная сила, которая может в любую минуту навлечь на нас несчастье. Во мне закипела злоба, злоба и презрение к людям, которые пытались помешать нашей жизни, нашей бедной жизни, ценной только для нас самих. Но разве она еще принадлежала нам, разве мы уже не посвятили ее другим, тем, кто страдал вместе с нами, и так же, как мы, бился за жалкий кусок хлеба?

Конрад повернул назад, погруженный в свои мысли, а я молча шла за ним. Вдруг: что это такое? В нашем окошке показалось зарево, красное, полыхающее пламя охватило всю занавесь — от пола до потолка: горела наша комната. Когда мы открыли дверь, в лицо нам ударил удушливый, горячий дым. Огненные языки с жадностью пожирали оконные занавески, стол и лежавшие там книги и фотографии, мою одежду, которая висела на стене. Больше я ничего не видела: потеряв сознание, я повалилась на стул.

Когда я очнулась, огонь был уже потушен. Сбежались жильцы, хозяйка ходила темнее ночи, ругала и проклинала нас. Мы и насквозь «красные», и хотели сжечь ее дом, и наше место на острове Найссаар, а не среди порядочных людей. Как мы могли убедить эту старуху, что произошел всего лишь несчастный случай: от порыва воздуха, когда закрывали дверь, свалилась свеча, от нее загорелась бумага. Как мы могли убедить ее, что из-за этого несчастья больше всех пострадали мы сами?

И действительно: когда человеку и так тяжело, беды лезут на него из окон и дверей. Теперь я осталась совсем нищей. Огонь пощадил только кофточку и платье, которое было на мне, все остальное сгорело. Стекла в окнах разбиты, скатерть и занавеси сгорели почти дотла, стол, два стула и даже пол — обгорели. По какой-то странности огонь не тронул обои.

В ту ночь я почти не спала. Едва закрывала глаза, как мне чудилось, что все горит, что комната полна огня. Я дрожала и всхлипывала. Конрад очень беспокоился, он, видно, боялся, что я потеряю сознание, хотел бежать за врачом. Понемногу я все же успокоилась.

Утром мы, как могли, прибрали комнату, и до работы у нас уже было все более или менее в порядке. Требовалось, конечно, много денег, чтобы восполнить сгоревшие вещи, но мы все же радовались, что и так обошлось. Не приди мы вовремя, мог возникнуть большой пожар. И тогда нас, как виновных, арестовали бы.

Все кончилось сравнительно счастливо, однако в душе моей с тех пор остался какой-то страх, вселилось странное предчувствие, которое не позволяло мне оставаться одной в этой комнате. Я приняла происшедшее как некое предостережение, как нечто дурное для себя, и все это отняло у меня покой. Я сказала об этом Конраду. И, хотя он высмеял мои предрассудки, разве скрытая тревога на лицо не выдавала его?

На следующий после пожара вечер к нам пришла жена Кивистика. Со слезами на глазах она рассказала, что ее мужа ищет полиция из-за того, что он стал подпольщиком. Мол, пока что скрывается здесь, а потом собирается бежать в Россию. Было жаль эту бедную женщину: она выглядела подавленной и убитой. И конечно, у нее тоже не было денег: на что она станет жить?

Положение в самом деле было трагическим. Один за другим из рядов рабочего класса выпадали умнейшие головы: кого навечно отправляли на Рахумяэ[5], кого упрятывали на долгие годы в тюрьмы, кто вынужден был, бродить и скрываться. И каждый вечер, ложась спать, я чувствовала страх: не придет ли сегодня очередь Конрада? Но он был осторожным, не давал себя заманить в ловушку.

Но и за ним уже следили, и он не мог быть вполне уверен. В этом я убедилась однажды в воскресенье, когда он отправился к одному из товарищей по имени Веэтыусме, который, как я узнала позже, выполнял после Кивистика роль связного с подпольщиками. Сразу после ухода Конрада у меня заныло сердце, я никак не могла успокоиться. Попыталась занять время чтением, взяла в руки «Весну» Оскара Лутса, которая, между прочим, мне очень нравилась. В ней в ярких правдивых картинах изображена школьная жизнь, а школьные годы и в моем прошлом относились к любимейшим воспоминаниям. Однако в тот день воспоминания о школе не доставили мне сколько-нибудь большого удовольствия. И я просто обрадовалась, когда ко мне после долгого времени зашла двоюродная сестра Ээва. Я подумала: хоть один живой человек.

Однако она была такой же безрассудной. У нее появился новый кавалер, и, судя по всему, она была от него «прямо в безумном восторге». Но, наверно, и муж ее не был лучше. Ээва показала мне два адресованных ему письма: их послала некая госпожа Ильзе Рейнбах, и в них говорилось об очень далеко идущих интимностях. У Ээвы, вероятно, скребло на душе, но она ничем не выказывала этого, была веселой, как всегда. Она собиралась поехать к мужу, а накануне уже и вещи отослала. Однако сегодня она еще намеревалась «хорошенько повеселиться». Пригласила меня в театр, куда она в последний раз идет с Кустой Убалехтом. С горящими глазами рассказывала, какой это замечательный мужчина и с какой почтительностью он вспоминает меня. Мол, зря я сторонюсь его, не съест же он меня.

Я слушала ее болтовню, а про себя думала: в самом деле, не слишком ли я ограничиваю себя, разве я не могла бы время от времени бывать среди людей, где можно увидеть что-нибудь иное, кроме бедности и горя? И кто знает: если бы это был кто другой, а не Куста Убалехт, может, и я пошла бы с Ээвой. Иногда я просто тосковала по развлечениям, которых не давала мне жизнь с Конрадом. Ведь мы жили, как в монастыре: уже несколько месяцев я никуда не выходила — ни в театр, ни на концерт, ни в кино. Вдруг вспомнилось, что мне нечего одеть, что я без гроша, бедная, бедная женщина. Словно отверженная, я не годилась для «блестящего общества», и нигде, кроме как дома, не было мне места. Это было грустно сознавать, но все было так — зримая грань пролегла между мной и теми, кто не позволяет нам выбраться из бедности и горя. Я презирала тех, которые там, и любила того, кто здесь. Я не могла оставить его. Сама я выбрала свою долю: хорошая она или плохая, ее невозможно изменить.

Конрад вернулся возбужденный. Оказывается, как только он вышел, за ним уцепился «хвост» и пришлось долго плутать, прежде чем удалось незаметно проскользнуть к товарищу Веэтыусме. И там не услышал ничего утешительного: только страшные вести.

— С «Двигателя» взяли двух старых товарищей и расстреляли, — говорил он. — Какие они преступления совершили, никто не знает. Родственник Веэтыусме, металлист, друг расстрелянных, в сердцах сказал несколько слов по адресу правительства и теперь ждет своей участи: ночью его забрали. Это просто невозможно. Рабочих хотят совсем заковать в кандалы, отнять у них последнюю кроху свободы. Скоро ни с кем нельзя будет громко заговорить, ни к одному знакомому ногой не ступишь. Мир, мир с Советской Россией — сейчас это наш главный лозунг. Может, тогда успокоится кровожадность палачей…

Я боялась за Конрада. Не смела больше оставлять его одного или одного куда-то пускать. Боялась большого несчастья. В памяти, словно зловещее предзнаменование, стоял недавний пожар. Перед глазами поднимались огненные языки, которые с жадностью пожирали наше скудное добро, наш дом, самих нас. И Куста Убалехт? Почему шнырял вокруг нас этот страшный человек? Уж не хочет ли он оторвать меня от Конрада? Или отнять его у меня? Видно, он хитро, исподтишка, плел свою паутину, не прямо, а через вторые, третьи руки. Меня охватывал страх.

Уже несколько дней стояла необыкновенно хорошая погода. Было на редкость тепло. С ясного неба светило по-летнему жаркое солнце. Снег таял, исчезал, будто пена. С крыш со звоном стекала вода. Сточные канавки превратились в ручьи. Дул мягкий, ласкающий ветерок. Всюду чувствовалось приближение весны.

В тот день в обеденный перерыв я собиралась постирать белье, но солнце манило и звало на улицу. Я не могла оставаться в комнате. Хотелось идти туда, где больше свободы и простора, где не вспоминались бы повседневные хлопоты и горести. Всем сердцем я тосковала по весне, надеялась, что она поправит здоровье Конрада и принесет мне радость жизни.

Мы отправились просто так, без цели, побродить по городу, останавливались у витрин магазинов, поглядывали на торопившихся мимо людей. Но вскоре Конраду понадобилось куда-то зайти, и тогда случилось то, что поставило меня в тупик. Когда я отошла и через некоторое время обернулась, я увидела Конрада, который стоял на углу и наблюдал за мной. Я не знала, что и подумать. Или он хотел посмотреть, в какую сторону я пойду, чтобы затем спокойно идти своей дорогой, или хотел убедиться, не слежу ли за ним. Я собиралась подать ему знак рукой, чтобы он вернулся, но не успела: кто-то окликнул меня. Я обернулась и страшно перепугалась: передо мной стоял Куста Убалехт, в роскошном мундире штабного офицера, со сладкой деланной улыбкой на лице. Запинаясь, я пробормотала какое-то извинение, оглянулась на Конрада: его уже не было. Мне стало очень неловко, я не знала, что делать, что сказать. Убалехт, наверное, заметил это и завел разговор с намеками, сохраняя на лице все ту же противную приторную улыбочку.

— Вас, конечно, интересует, куда сейчас мог направиться ваш супруг, не так ли? Не спрашивайте этого у меня. Я тоже не знаю точно. Но там, куда он сейчас пошел, там, разумеется, совершенно нет девочек. Это уж я знаю точно. В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны. Вам вообще не пришлось бы переживать никакого страха, если бы вы пожелали быть ко мне лишь чуточку любезнее. У меня имеются связи, известное влияние там, где интересуются судьбой вашего мужа.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы сами, наверно, знаете, что ваш супруг вращается в не очень-то надежном обществе…

— Сама? Я об этом ничего не знаю.

— Вот как? Смотрите-ка, тогда вы напрасно сторонились меня. Я уже давно хотел предупредить вас, открыть вам глаза.

— Через госпожу Хейдок?

— Госпожу Хейдок? Да, я ее знаю, но не помню, чтобы у меня был с нею разговор о вас. Она ваша двоюродная сестра, не так ли?

— Да, двоюродная…

— Близкая родственница. Хм, н-да. Может, зайдем куда-нибудь, где можно будет обстоятельно и более дружески поговорить? Здесь много ушей, к тому же вам, видимо, холодно в таком пальто.

— В другой раз. Сегодня у меня нет времени, нужно спешить на работу.

— Когда вас можно посетить?

— Нет, не посещайте — я как-нибудь сама зайду, до свидания.

От стыда и страха я готова была провалиться сквозь землю. Что подумает обо мне этот человек? И что сделал Конрад, почему за ним следят, как за разбойником? Он хотел, чтобы у рабочих было больше хлеба, чтобы кончилось страшное кровопролитие, чтобы настал мир. Разве желать этого великий грех? Я вся задрожала от мысли, что Конрада могут арестовать, мучить, даже отправить на смерть. Я готова была все, что угодно, сделать, но стать любовницей Кусты Убалехта — нет, нет, этого я не смогла бы. Я скорее наложила бы на себя руки. Так я и не решила, что предпринять, чтобы все опять стало хорошо.

Вечером Конрад ничего не говорил о том, что было в обед, а когда я спросила, почему он остановился на углу и наблюдал за мной, он махнул рукой: мол, вышло случайно. Но, по-моему, он вел себя немного странно: уж не подозревал ли он меня в чем-то? Я не хотела допытываться, видел он меня с Убалехтом или нет, а сама я не могла сказать ему об этом. «Но если он видел и я не скажу, — рассуждала я, — то он может подумать, что я не рассказываю потому, что он и сам видел, а если он не видел и расскажу, тогда он может бог знает в чем заподозрить меня. Как бы там ни было, но нашего разговора он все равно не слышал, а если спросит, то скажу, что это один из школьных знакомых, встретились с ним случайно, перемолвились двумя словами».

Так я думала и ничего не сказала Конраду. Не хотела тревожить его и ставить под сомнение себя. Или я еще не относилась к нависшей над Конрадом опасности со всей серьезностью? Надеялась своими силами справиться с Кустой Убалехтом? Или, может, что-то вынуждало меня продолжать с ним флирт? Мне и самой еще не было ясно, что это, но в тот вечер я злоупотребила доверием Конрада. Позднее я, конечно, пожалела об этом, но тогда сказать ему всего не смогла.

Так вот мучилась я про себя и чего-то боялась. Нервы у Конрада были на пределе. При малейшем шуме или шорохе он вздрагивал и отвечал мне сердито и раздраженно. Здоровье у него совсем расшаталось. Да он нисколько и не заботился о нем, лишь рвался работать. И в эту ночь сидел до трех часов. Я просила, я заклинала его по возможности держаться в стороне от «антигосударственных» выступлений и больше думать о своем здоровье и обо мне. Он обещал, и это немного успокоило меня.

Однако в тайниках моего сердца остался вопрос: не подозревает ли он меня в чем? Сомнение это было так просто рассеять, но тогда я не могла этого сделать. Сейчас я убеждена: главным препятствием было то маленькое обстоятельство, что он на улице следил за мной. Убеждена, что это подсознательно подействовало на меня, как недоверие. И недоверие это поколебало мою веру в него.