Женщина из бедного мира

20

Я читала и перечитывала это правительственное сообщение, которое было расклеено на всех углах, и никак не могла его понять. Я знала, что Центральный совет профсоюзов провел забастовку за повышение зарплаты, что Центральный совет никакой денежной помощи от «внешнего врага» не получал и что разговор об этом — провокация Мяяркасся или еще кого-то.

Начало и конец правительственного сообщения противоречили друг другу. В начале было совершенно правильно сказано, что рабочие шли на забастовку «под воздействием тяжелого материального положения», а в конце утверждалось совсем обратное, будто забастовку поддерживали «вражескими деньгами». Я понимала, что это провокация, и не могла поверить, что правительство официально размножило ее, но я видела эту фальшивку, отпечатанную черным по белому. Неловкое и смешанное чувство овладело мной, словно я школьница, которая стоит перед неразрешимой задачей. Наконец беспомощно махнула рукой и ушла.

Я уже выплакала свою боль, на сердце было пусто. Ни о чем не сожалела; случилось то, что должно было случиться, только трудно было представить себе Конрада за тюремной решеткой. Но и с этой мыслью я свыклась и не теряла надежды на то, что он скоро будет свободен. Я склонна была верить, что арест членов Центрального совета был ошибкой, или если не ошибкой, то, во всяком случае, необдуманным шагом, который позднее исправят. Я была убеждена: правда на стороне Конрада, на стороне всех арестованных товарищей — и ни на миг не сомневалась в этом.

Я ожидала развития событий, и мне не пришлось долго ждать. На фабриках вспыхнули забастовки против ареста членов Центрального совета. Рабочие бурно выражали свою солидарность с арестованными, с их семьями, со всеми пострадавшими, в том числе и с Конрадом и со мной. Это человеческое чувство общности закрепило мою веру и дало силы выдержать. Через несколько дней руководство всех профсоюзов столицы собралось в Рабочем доме на совместное заседание. Явилось сто двадцать шесть рабочих представителей, и среди них царило абсолютное единство. Они сказали свое веское слово о том, что действия и тактика Центрального совета были правильными, а предъявленные ему обвинения ложные. Решено было не избирать новых членов взамен арестованных товарищей, признав тем самым, что, находясь в тюрьме, они выполняют свои служебные обязанности. В жилы мои словно влили огня, настроение поднялось, и я с гордостью думала о Конраде, о его нелегком, но благородном долге. Я чувствовала, что он не один, что его вспоминают с уважением, его страдания признают достойными. Через него и я была связана с этой огромной солидарной семьей и получала силы, которые помогали мне держать выше голову.

Все дни я проводила в Рабочем доме, и, если вечерами мне становилось страшно, я отыскивала свою товарку по работе и ночевала у нее. Пусть искусственно, но я поддерживала свое настроение, потому что не хотела и не могла жаловаться, когда все другие мужественно переносили свою судьбу. Я хотела быть достойной Конрада и всех, кто боролся за рабочие права, я хотела учиться твердости духа и самопожертвованию.

Я собрала все свои силы и выдержала.

Их освободили: Конрада и других, арестованных вместе с ним. Они вернулись, потому что выдвинутые против них обвинения ничем не подтвердились. «Денежная помощь от внешнего врага» оказалась ложью, хотя арестованные без страха заявляли, что они считают своей ту великую идею, которая объединяет трудящихся всего мира. Это мощное чувство единства со своими братьями по классу определяло их действия и тактику, оно позволяло им выполнять достойную роль в едином организме рабочего класса так же, как выполняют отдельные органы свои функции в человеческом теле. Не была, по их мнению, каким-либо преступлением борьба за человеческие права рабочих и гражданские свободы, за лучшее, счастливое будущее трудового народа. От этого они не могли отступить, это было у них в крови, оно управляло их сознанием и подсознанием.

Злость Конрада, его дух протеста и воля к борьбе в тюрьме лишь усилились. Он и не думал сожалеть о том, что сделал, или сожалел только о том, что ему удалось так мало сделать. Он поклялся впредь работать с удвоенной энергией, собрать все свои силы, чтобы достичь больших успехов.

— Они предлагают рабочим подачку: двадцать пять процентов надбавки к зарплате, — объяснял он, и кровь приливала к его лицу. — Но они не учитывают, на сколько десятков процентов тем временем поднялись цены на предметы потребления. На что должны жить рабочие? На несуществующие, провокационные четыре миллиона? Нынешней зарплаты едва хватает на салаку, на мерзлую картошку и хлеб, больше ни на что. А повышения производительности — этого они, понятно, требуют. Не знаю, какую ты поднимешь производительность на пустой желудок.

Помню: в тот раз мы сидели у товарища Веэтыусме, который лежал в постели больной. До этого мне не полагалось знать, где он живет, но сейчас, когда Веэтыусме заболел, Конрад забыл о своей обычной осторожности и взял меня с собой.

— Больному человеку приятно, когда его навещают, — сказал муж и тут же добавил: — Кроме того, он доверяет тебе.

Я была благодарна за это доверие и обещала его оценить.

Жил Веэтыусме в деревянном домике где-то за Казанской церковью. Маленькая, низенькая комнатка, наверное, уже несколько дней не прибиралась. Как только мы вошли, затхлый запах ударил в нос. Пол грязный, повсюду затоптанные папиросные окурки. По углам всевозможный старый хлам, кипы газет, покрытые толстым слоем пыли. На голом столе была тарелка, на ней головы салаки, кусок хлеба и карманный нож. В углу за шкафом, отделенная от остального помещения вылинявшей пестрой занавеской, стояла деревянная кровать. На кровати, тяжелобольной, похудевший и пожелтевший, лежал Веэтыусме. Он не обращал внимания на предостережение Конрада не разговаривать и отвечал горячо:

— Они обвиняют вас в том, что в трудное военное время вы организовали забастовку. Мол, враг наступает, как стая азиатской саранчи. Но ты сейчас можешь сам прочесть в газетах, как обстоит дело с этим наступлением. Совсем наоборот. Эстонских солдат направляют вместе с белым русским разбойным корпусом на красный Петроград. Что им там нужно? Искать перед Таврическим дворцом первые следы независимости Эстонии? Глупцом был бы тот, кто поверил, что белые, приди они к власти в Петрограде, признали бы Эстонскую «картофельную республику». Я бы хотел спросить господ с Вышгорода — неужели они забыли казацкие плети? Неужели не помнят, кем был губернатор Коростовец? Не помнят фон Сиверса? Действительно, если они все забыли, то эстонский пролетариат должен им это напомнить.

— Все, что ты говоришь, верно, — продолжал Конрад развивать мысли Веэтыусме. — Нас пугают, увещевают и обуздывают всегда одними и теми же словами: тяжелое военное время, враг наступает. Но эти устрашители и увещеватели когда-нибудь спросили себя, что значат эти слова? Дали хоть раз эти господа себе отчет о той ответственности, которую на них накладывает трудное военное время? Не будем говорить о том, что обеспеченные слои ни в чем себя не ограничивают, что алчность их все возрастает и, как всегда, они пируют. Вспомним, что каждый новый день войны стоит новых миллионов, новых жертв убитыми и ранеными, нового горя и страданий. Попробуем себе представить, долго ли выдержат денежные запасы «бедной Эстонии…».

— О-о, они способны выдержать довольно долго, — вставил Веэтыусме. — Печатный станок способен выбрасывать на рынок все новые и новые марки, а у этих бумажек есть то свойство, что они попадают в руки тех, у кого они и прежде были. Конечно, при этом растет бедность большинства народа, но разве это волнует господ?

— Все-таки всему есть предел, — продолжал Конрад. — Бесконечное печатание новых марок, падение их ценности и обнищание масс — все это подтверждает, что народу невмоготу продолжать войну. Но почему тогда не делается ни малейшей попытки достичь мира? Повинна ли в этом тупость государственных мужей Эстонии или их чванливый эгоизм не позволяет им обратиться к красной России? Может, имеются другие, более могущественные силы, которые сдерживают их? Я склоняюсь к последнему. Уверен, что Эстония стала орудием в руках крупных банкиров из союзных стран. Эстонских солдат хотят использовать как пушечное мясо, чтобы уничтожить в России большевиков. Иначе больше ничем не объяснишь, почему власти поддерживают белогвардейцев и вместе с ними идут войной на Петроград.

— Ну это ясно, — подтвердил Веэтыусме. — Но, как я уже сказал, это означает — копать могилу независимости Эстонии. Русские белогвардейцы — это и есть те внутренние враги, которые в один прекрасный день станут врагами внешними и сожрут независимость Эстонии. Но разве эстонский рабочий класс заинтересован в том, чтобы так вот и закатилось солнышко независимости этой малой буржуазной республики? Нет, возвращения царских генералов эстонские трудящиеся не желают, и поэтому они должны требовать мира с Советской Россией. Если эстонская буржуазия не может мыслить политически, тогда наш рабочий долг заменить ее.

Я видела, что Веэтыусме становится все труднее говорить. Он медленно приподнялся на кровати и несколько раз глубоко вздохнул. Я подала ему воды, он отпил пару глотков, некоторое время молчал. Наконец произнес:

— У меня не такая уж нежная душа, но частенько на глазах выступают слезы, когда я вижу эту бедность, которая царствует в наших рабочих предместьях. Если бы господа министры хоть разок прогулялись тут, они бы увидели, что с помощью полицейских отсюда невозможно выгнать голод. Однако они благословляют нас лишь полицейскими, так как не в их интересах ступать сюда ногой.

— Ты, друг мой, слишком волнуешься. — Конрад попытался успокоить его. — Не забывай, что ты больной, тебе нужен покой и отдых. Здоровье и жизнь у таких, как мы, — единственное богатство, а с ним нельзя так небрежно обращаться. Их следует беречь для больших дел.

— Как я могу оставаться спокойным, если все время вспоминаю, какую несправедливость терпят люди, которые живут вокруг меня, испытываю я, и ты, и все те, кто стоит за рабочее дело? Горе и нужда трудящихся говорят нашими устами, устами рабочих представителей, а нам бесстыдно бросают в лицо: мол, это вражьи миллионы заставляют вас поднимать голос. А поднимает нас великая идея освобождения угнетенного люда, идея лучшего будущего, но господам видятся тут лишь пачки бумажных марок, которые мы, мол, прикарманиваем себе. Но пусть они знают: наш голос будет звучать все сильней, мы не отступам, пока не достигнем своей цели. И если нам придется пасть на этом пути, погибнуть от рук палачей, за нами встанут новые бойцы, кто продолжит и поведет наше дело дальше.

Страстные слова Веэтыусме совершенно ослабили его. Он вытянул над головой руки, будто хотел потянуться, — туловище его чуть поднялось, — и тут же бессильно обмяк. Рукава его рубашки задрались до локтя, и я увидела исхудалую руку, покрытую белесыми волосами: кожа да кости. Он приоткрыл рот, обнажив зубы, на которых виднелись прожилки крови. Мне казалось, у него чахотка в тяжелой форме.

Мы оставили его лежать, попросили хозяйку позаботиться о нем и ушли. Конрад обещал найти врача, которого можно было бы привести к больному, а я пошла прямо домой. Меня удручала картина этого человеческого страдания, я ее больше не могла видеть.

Дни бежали за днями, я их не замечала. Мне предоставили в Рабочем доме новую, более ответственную работу. Кроме того, на мне лежали мои обычные обязанности хозяйки, так что просто целыми днями не было времени для чтения. Вначале я с беспокойным сердцем шла на свою новую службу, а возвращаясь, заверяла себя, что, наверное, не справлюсь с такой большой обязанностью. Но вскоре я свыклась с ней, и она доставляла мне странное, волнующее удовольствие. Налаживать культурную жизнь рабочих, издание их журнала, пером и словом помогать в осуществлении великой идеи, прекрасной мечты — разве в этом не было высшей радости? И я, бывшая простая конторщица, так выросла!

Помню: я еще в детстве скучала без дела, всегда стремилась двигаться, возиться, чем-то заниматься. А моя последующая жизнь — разве она не была единым напряженным устремлением к действию? Принести себя в жертву всему рабочему классу — эта великая мечта так захватила меня! Я поверила, что и в самом деле полезна своими скромными делами. В то время они казались мне столь важными, что важнее их я уж и не видела ничего.

Во мне укреплялась самоуверенность и вместе с тем вера, что дело, которому я отдалась, правильно. Оно захватило меня, будто волна, и несло дальше. Не устрашали меня и все страдания, которые выпали на нашу долю, я ощущала радость бытия, которая делает жизнь приятной.

Я была благодарна Конраду. Эту радость я обрела через него. Он научил меня смотреть на жизнь другими глазами, острее все замечать, совсем по-иному чувствовать, осмысливать глубже. Через него я получила возможность принадлежать к тому мощному и осчастливленному единству, которое называется словом человечество.

Конрад по-прежнему с головой уходил в работу и заверял, что доволен ее результатами. У противников было на время выбито оружие из рук: все профсоюзы столицы на своих общих собраниях одобрили деятельность Центрального совета в борьбе за повышение заработной платы рабочим. Это придало Конраду новые силы, и он уже подумывал о созыве съезда профсоюзов всей республики. Съезд этот должен был стать достойным противодействием тем враждебным силам, которые угрожали свободе трудящихся, их устремлениям к лучшему будущему. Будто в тупике, втиснутый в предместья столицы и других городов, дрожал в напряженном ожидании трудовой народ: что же принесет ему завтрашний день? Народ требовал хлеба — этого требования не слышали; народ ожидал мира — об этом не разрешалось и говорить. И выходило так, что чем дальше катилась военная волна, тем больше удалялось от нас то новое общество, о котором мечтали мы — Конрад, я и все те, кто был с нами. Неужели мы должны были спокойно наблюдать за этим, разве наш долг не состоял в том, чтобы отстаивать свою мечту?

— Что ты думаешь о вооруженном выступлении? — спросил однажды Конрада председатель Центрального совета. — Подходящее для этого сейчас время или нет?

Этот вопрос, видимо, был неожиданным для Конрада.

— Классово сознательные рабочие должны думать об этом каждое мгновение, — продолжал председатель. — А мы — какие мы рабочие вожди, если не знаем своих задач? Сам видишь, Конрад. Здесь каждый день бывает масса рабочих. Они отчаялись. Клянут правительство, существующие порядки. Дайте им в руки оружие, организуйте всеобщую забастовку, остановите железные дороги, и у вас окажется в руках такой переворот, какого вы и не ожидали. Антиправительственные настроения, скажу я вам, сейчас очень широки, и если мы их не используем, то совершим преступление против рабочего класса. Или вы хотите, чтобы буржуазия сама кинула вам в руки власть? Но на то она и власть, чтобы держаться за свою славу и величие зубами и когтями. И свалить ее необходимо насилием. Любая революция — насилие. А мы все-таки представители революционного народа. Или, по-твоему, нет?

— Так-то оно так, — ответил Конрад. — Однако с революцией все же придется повременить.

— Как долго: лет двадцать или больше?

Конрад не считал нужным отвечать. Но председатель понял это по-своему и с явной насмешкой продолжал:

— С каких это пор Конрад Раудвере стал оппортунистом? В чем причина? Уж не жена ли запрещает?

Конрад посмотрел на него колючим взглядом:

— Брось пустые шутки. Ты сам хорошо знаешь, что в настоящий момент у нас нет никакой надежды на успех революционного переворота. Если кто-то собирается спровоцировать, я решительно выступлю против. Жизнью рабочих нельзя играть.

Лицо председателя скривилось.

— Для чего же вы тогда работаете вместе с подпольщиками? Да еще скрываете, где они находятся?

Конрад не потерял присутствия духа.

— Во-первых, ты не можешь знать, — произнес он твердо, — работаю я с подпольщиками или нет. Но если даже так, то у буржуазии самой целая свора сыщиков, чтобы вынюхивать, где находятся подпольщики. Или, думаешь, иначе?

По тому, как Конрад говорил это, не отрывая взгляда от председателя, я решила, что он в чем-то подозревал его, не доверял ему. Но особенно удивило то, что председатель ничего не ответил на слова Конрада, лишь ядовито сказал:

— Не думал, что ты так страшно боишься оружия.

— Когда-нибудь увидим, кто его больше боится, — закончил Конрад спор, и мы ушли.

— Не нравится мне этот ваш председатель, — сказала я Конраду. — Взгляд у него какой-то мутный, нечистый. Лучше, если бы ты с ним не дружил.

— Успокойся. Он и мне был всегда неприятен. После сегодняшнего разговора я даже начинаю подозревать, не является ли он сам провокатором.

Развитие событий вскоре подтвердило это подозрение.