Журналист: Назад в СССР

Глава 14 Письмо 2. Завеса приоткрывается.

Если вы думаете, что меня всерьез интересовали все эти купола и прочие сибирские аномалии, сразу разочарую. Про купола я слышал и раньше, и они не сибирские, а якутские, и там они не купола, а котлы.

Но в этом письме женщины, упорно выдающей себя за мою мать, меня озадачивало совсем другое. Неужели она не понимает, что выдавать себя и своего мужчину за моих родителей — это, по меньшей мере, глупо? Ведь это все равно, если я на улице подкачу к какой-нибудь уж очень симпатичной девушке и начну ей впаривать. что я — ее единоутробный братец, и нам сам бог велел отныне жить под одной крышей. Она что, совсем не боится, что я отправлю ей гневное послание, где популярно объясню, кто моя настоящая мама, а кто — она, и куда ей следует отправляться в связи с этим?

Но чем дальше я читал письмо этой женщины, тем все более убеждался, что нет, не боится. Более того, она, похоже, абсолютно уверена, что я ее сын, и не считает нужным даже поднимать в письме эту тему. Но откуда у нее такая уверенность?

Смущало меня и то, что по моим сведениям, полученным в свое время из одного закрытого, но абсолютно компетентного источника, в Советском Союзе достаточно внимательно относились к разного рода аномалиям, если ими занимались серьезные и авторитетные люди. Такие, например, как профессор-историк Борис Поршнев, во многом благодаря авторитету которого Академия наук СССР отправила в 1958 году экспедицию на Памир для поисков реликтового гоминоида или так называемого «снежного человека».

Так вот мой источник в свое время ознакомил меня с обстоятельствами организации сразу нескольких экспедиций, не афишируемых в прессе, к месту предполагаемого падения знаменитого Тунгусского метеорита. И пообещал впредь по возможности информировать о других властных движениях, связанных с возможными советскими аномалиями. Но больше от него никаких серьезных сообщений на эти темы не поступало. И я уверен, что если бы реально существовали пресловутые якутские «котлы», этот человек мне бы о них сообщил. Но о них он никогда не упоминал.

Удивительно, но примерно о том же мне писала и моя новоиспеченная «мать»!

Я помнил. В особенности теперь, когда и сам невесть как угодил в ловушку времени. Не поискать ли и мне такой же лес? Как знать, может, найду там тоже дерево с дуплом, из которого можно вылезти обратно в свое время.

Я отхлебнул совсем уже остывший чай и усмехнулся. Примета верная: помню, у нас в универовской общаге, где жило несколько ребят из Якутии, ходили про них слухи, будто бы они спят не на кроватях, а под кроватями — не привыкли к постелям. Чушь это всё, конечно. Но сказка ложь, а в ней намек, как говорится.

Дальше в письме опять пошли зачеркнутые строчки, целых три, и все с красной строки. Словно эта маленькая, судя по фото, женщина несколько раз начинала какую-то мысль, и всякий раз та ускользала от нее. Или просто никак не могла подобрать нужных слов. Зато дальше…

Резкая трель телефонного звонка неожиданно прервала мое чтение.

Я поднял трубку и лениво пробормотал: аль-о-о-о!

— Не спишь? — поинтересовался энергичный мужской голос. Это был, конечно же, Сотников.

— Время еще детское, — ответил я украдкой глянув на часы. За окном уже начинало темнеть.

— Ну, да — ответили в трубке. — Ночь в июле только шесть часов.

— Именно, — подтвердил я. — Вот письмо от матушки получил. Сижу, читаю, чаи гоняю. Ну, и к экзаменам готовлюсь, конечно.

— Письмо — это хорошо, — рассудительно изрекла трубка голосом Сотникова. — К творческому конкурсу готов?

— Всегда готов, — промурлыкал я. Вся эта аномальщина в письме женщины, считающей, что она мне в матери годится, и не только по возрасту, меня почему-то расслабила, сморила какая-то ленивая дремота.

— Молодец, так держать, — похвалил шеф. — А у нас новости. Воронов заговорил.

— Вот как?

— Да, стал отвечать на вопросы. Пока еще на самые простые, и как-то путано, но он явно отказался от игры в «молчанку».

— С чего бы это, интересно?

— Скоро узнаем, надеюсь, — пообещал Владимир Аркадьевич. — Он хочет нас с тобой.

— Гм… — от неожиданности я даже замялся. — Это в каком смысле — хочет?

— В гуманистическом, — сухо пояснила трубка. — Их писательское сиятельство желают с нами говорить.

— Наверное, разглядел в нас нормальных людей, — предположил я, — в отличие от этих «пиджаков».

— Может, и так, — согласился Сотников. — К девяти утра будь готов, заеду. Рекомендую захватить с собой блокнот и ручку.

— А его блокнот можно будет глянуть? Тот, что лежал в библиотеке? — спросил я. — С этими… как его… Преступными схемами.

— Постараюсь его добыть. Всё, отбой, — ответил Сотников и положил трубку.

Отбой так отбой, пожал я плечами. И чего он вцепился в меня, спрашивается? В бедного и несчастного абитуриента, этот товарищ Сотников?

Я подошел к окну, взял последний недочитанный листок письма и с наслаждением вдохнул уже почти ночную прохладу. Последние стрижи прощально пересвистывались, собираясь завалиться дрыхнуть в свои гнезда под крышами домов. Их эстафету подхватил какой-то ночной кузнечик, периодически оглашая темный двор тонким серебристым стрекотанием. Было покойно и уютно, как бывает только теплой летней ночью.

Я глянул на листок в руке.

Под трижды зачеркнутыми строками совсем другим, твердым и ровным почерком было написано:

Наутро, сидя в машине шефа, я решил по дороге в изолятор немного прояснить ситуацию.

— Странно, конечно, — кинул я наугад пробный камень. — Этот Воронов меня просто удивляет.

— Чем именно, — коротко бросил Сотников, не поворачивая головы.

— Судите сами, шеф. Маститый московский писатель сначала умирает, потом воскресает, а как только приходит в себя, ничего не помнит. Потом, видимо, вспоминает и вызывает на разговор кого бы вы думали? Совершенно незнакомых ему людей, сотрудников газетного еженедельника и по совместительству — агентства по розыску людей.

— Поиску перемещённых лиц, — поправил шеф. — А розыском людей у нас традиционно занимается уголовный розыск.

— Ну, ладно, поиск, розыск — всё это так, словесная эквилибристика, — махнул я рукой. — Но почему он хочет разговаривать непременно с нами, незнакомыми ему людьми?

— Это ты с ним незнаком, — уточнил Владимир Аркадьевич. — А мы с Вороновым в прошлом встречались.

— Вот как?

Должно быть, удивление моё было таким искренним, что Сотников вздохнул.

— У нас есть минут пять в запасе. Сейчас доедем, припаркуемся, и я тебе кое-что расскажу.

Скоро показался садик, за резной чугунной оградой которого виднелось крыльцо больничного изолятора. Сотников заглушил мотор и сел вполоборота ко мне.

— Между прочим, наше агентство ППЛ было организовано во многом благодаря моей встрече с этим писателем. Я тебе расскажу, а ты мотай на ус. Как знать, может, что и пригодится в нашем предстоящем разговоре. И вообще, следи за ним внимательно, когда будем говорить. Парень ты наблюдательный, может, и подметишь какую деталь, которую я упущу. Ведь именно ты обратил внимание, что мёртвый якобы Воронов спал в вагоне одетым. В июльскую-то жару…

— Ну, может, он и не спал, — неуверенно предположил я.

— Может, — кивнул шеф. — А теперь слушай.

Оказалось, что москвич Воронов не впервые бывал в нашем городе. Однажды он приехал сюда с группой писателей — тогда это называлось «читательские встречи» с непременной читательской конференцией и тем, что в моем реальном времени именуется автограф-сессией.

А наутро после этих «встреч» писатель Воронов неожиданно заглянул в редакцию «Пульса». Заместителю его редактора Сотникову маститый автор сообщил, что его заинтересовала одна из публикаций «Пульса», которая случайно попала ему в руки. Речь шла об одной женщине-«потеряшке» — так в редакции еженедельника ее сотрудники за глаза называли героев своих публикаций, людей пропавших или потерявшихся.

Она была обнаружена нарядом милиции на городском вокзале, при этом не помнила о себе ничего, даже собственного имени. Врачам и психологу пришлось немало повозиться с ней, прежде чем она вспомнила, как ее зовут и откуда родом. Проверка подтвердила сказанное ею, и женщина благополучно отправилась поездом домой, в соседнюю область.

«Пульс» проследил эту ситуацию от начала до конца и опубликовал на своих страницах очерк, где остро ставилась проблема «потеряшек» как в высшей степени социальная и требующая безотлагательных решений. Воронов с этим был согласен; по словам детективщика, в его писательском блокноте скопилось немало описаний других случаев пропаж людей, далеко не все из которых имели счастливый конец. Даже наоборот: большинство пропавших людей так и не были найдены. Статистика списывала их на криминальные разборки и внезапные отъезды в другие регионы и даже страны. Но при этом их пытались искать родственники и друзья, а милицейское начальство нервно наблюдало за тем, как в этой сфере растёт количество нераскрытых дел-«висяков».

В ходе беседы писатель попросил журналиста об одолжении. Речь шла о подборке публикаций на тему «потеряшек» за последние пару-тройку лет. В идеале — не только в «Пульсе», но и, по возможности, в остальной крупной городской прессе. Заручившись обещанием помочь, Воронов любезно презентовал собеседнику свой роман как раз на эту тему — о поисках бесследно пропавшего человека. При этом туманно намекнул, что сюжет основан на реальной истории, что исчезнувший оставил после себя некие следы, характерные для многих «потеряшек». Главное, уметь не только прочитать эти следы, но и правильно их понять.

С чем его собеседник был абсолютно согласен.

Сотников уже не помнил в точности, кто именно в их разговоре высказал идею создания специальной службы или агентства, которое занималось бы поиском пропавших людей. Однако именно Воронов намекнул, что в числе «потеряшек» за последние годы было несколько довольно-таки высокопоставленных персон и крупных хозяйственников.

На том и расстались, пообещав поддерживать связь и непременно информировать друг друга о каких-то особенных, интересных случаях. В итоге их знакомство как-то само собой увяло, однако Сотников ухватился за эту идею, заручившись поддержкой своего приятеля.

— Это и есть небезызвестный тебе Максим Юрьевич Воротынов, — сообщил мне Сотников, открывая водительскую дверь. — Так что наш предстоящий разговор обещает быть весьма любопытным, друг мой ситный Александр.

И мы отправились к Воронову в гости, если можно так сказать. А на самом деле — в казенный дом, о чем я старался не забывать ни на минуту.

Однако к пациенту так сразу нас не допустили. Врачи проводили ему какие-то медицинские процедуры, и нас попросили подождать. При этом известии мы недоуменно воззрились на Максима Юрьевича, но тот с виноватым выражением на лице лишь притворно поднял руки вверх, как бы сдаваясь обстоятельствам. Всем своим видом кагэбэшник словно говорил: так, где медик всесилен, даже Комитет бессилен.

Потом он, извинившись, куда-то ушел по коридору изолятора, а мы с шефом уселись на узкий диванчик в маленьком фойе, устланном выцветшими коврами и уставленном большими деревянными кадками с о всякими экзотическими кактусами и фикусами. А чтобы я не скучал, Сотников вручил мне тонкую коричневую папочку на молнии из кожзама и наставительно произнес:

— Полистай, пока суд да дело. Только что выделили, с барского плеча…

И он посмотрел долгим взглядом на коридор, в котором исчез Воротынов.

В папке оказался блокнот Воронова, тот самый, что я видел на его столе в библиотеке. Интересненько!

Пока мы ждали разрешения пройти в палату писателя, я внимательно изучил его блокнот. Там и впрямь имелись любопытные записи, чем-то напоминающие пособие для преступника, только не для начинающего, а, судя по серьезности и изворотливости преступных схем, остроумию экономических афер и масштабности задумок, скорее, для продолжающего. Иногда мне казалось, что некоторые записи напоминают протоколы показаний уже арестованных нарушителей закона, а другие подошли бы, скорее, к лихому криминальному фильму-боевику или даже целому сериалу. И мне иногда даже казалось, что нечто подобное я где-то и когда-то уже видел. Хотя это было невозможно.

В палату мы вошли втроем. Максим Воротынов сразу же подошел к подоконнику, отдернул занавеску, и в окна, забранные прочными двойными решетками, тотчас проникло несколько лучиков света. Они пробивались сквозь ветви деревьев, которые аккуратно и плотно окружали здание изолятора с обратной стороны. А других окон в палате не было.

За этими тремя лучиками света и игрой пылинок в их течениях я и наблюдал, молча восседая на стуле на пару с Сотниковым. А потом начался разговор.

Пациент же внимательно оглядел нашу троицу и хрипло проговорил, не столько спрашивая, сколько констатируя:

— Как я понимаю, тут все пишется, поэтому настаивать на удалении вашего третьего нет смысла…

— Никакого, — кивнул Максим Юрьевич — Но я не буду вам мешать. Общайтесь на здоровье.

И он отошел к окну и занял там, как мне показалось, позицию стороннего наблюдателя. Во всех смыслах этого выражения.

Несколько минут Воронов безмолвно сидел в кровати, обложившись подушками, которых в этой палате было явно многовато для штатного постельного инвентаря. Первым нарушил затянувшееся молчание Сотников.

— Владлен Борисович, вы просили нас с Сашей подъехать. У вас есть, что нам сказать?

— Помните, мы с вами уговорились? — хрипло пробормотал писатель. — Информировать друг друга, если узнаем о каком-нибудь интересном случае… с пропавшими людьми.

Я думал, что шеф согласится и начнет потихоньку раскручивать Воронова на разговор. Но к моему глубочайшему изумлению Владимир Аркадьевич покачал головой.

— К сожалению, мы уже давно не занимаемся пропавшими людьми, Владлен Борисович…

— Я знаю, — перебил его пациент. — Вы называете это «перемещением людей». Речь пойдет именно об одном из них.

— И кто же это? — деланно осведомился Сотников. Причем от моего внимания не ускользнуло, что шеф в следующий миг скосил взгляд на меня и незаметно подмигнул.

— Это я, — последовал ответ.