Журналист: Назад в СССР

Глава 9 Главное — спокойствие. И лучше олимпийское!

Я совершенно точно признал эту даму, во многом, опять-таки по ее одеянию. Поистине прав был великий Пушкин, что любил старинную латинскую поговорку: «Ex ungua leonem cognoscimus, ex auribus asinum». Что в переводе означает: по когтям узнают льва, а по ушам — осла. Я ее тоже в свое время наизусть выучил, потому что часто цитировал в своих критических статьях. Отличный аргумент!

Но костюм костюмом, а содержание должно всегда превалировать над формой. Невероятно и невозможно, но я вновь признал в этой даме образ одной из фотографий нашего семейного альбома. Там моей маме было уже лет сорок, она была снята в кругу коллег по работе, причем именно в этом костюме в полоску. И дама на скамье возле старинного деревянного дома точь-в-точь походила на нее.

Более того, она была ее полной копией.

Но лишь дойдя до обрыва над рекой, где зимою закольцовывалась лыжная трасса, и слегка отдышавшись от волнения, я окончательно признался себе, что это была именно моя мама, и никто иная.

Правда, в ту минуту меня гораздо больше интересовало, озадачивало и просто бесило совсем другое: почему же она лишь скользнула по мне взглядом и затем преспокойно отвернулась? Неужели в этой странной, новой для меня реальности, я изменился внешне настолько, что меня не узнала даже собственная мать?

Если вы думаете, что я должен был вернуться, подойти к своей матери и обо всем толком ее расспросить, то у вас нет сердца, или вы просто бесчувственный чурбан. Но зато вы, по-видимому, уж очень смелый человек.

Признаюсь честно, я растерялся. Посудите сами: увидеть в течение двух дней собственную мать в двух разных обличьях с разницей в двадцать как минимум лет — тут мало никому не покажется. И теперь я уже совсем не был уверен, живых ли я видел в этом парке людей, в плоти и крови, или это были какие-то бестелесные, инфернальные фантомы?

И поэтому меня уже больше совсем не тянуло сюда, на лоно культуры и отдыха. А ну, как в следующий раз я увижу свою мать в обличии какой-нибудь столетней старухи?

Но сначала следовало выбраться из парка.

Мысль о том, что придется снова пройти мимо этой дамы на скамейке, для меня сейчас была невыносимой. Я подошел к краю обрыва и осторожно заглянул вниз.

Там тянулся старый заброшенный пляж, в моей реальности давно и безнадежно закрытый городской администрацией. Зато сейчас я видел немало загорелых фигур на песке, у речного берега; они загорали, играли в волейбол или просто лениво сновали по песку между стальными «грибками» для тени и высокими кабинками для переодевания. Спуск к пляжу выглядел довольно пологим, вдобавок там было много глиняных уступов, поросших высоким дерном, и согнувшихся вниз кустов, за которые в случае чего можно было ухватиться. Так я и сделал, и спустя пять минут был уже внизу, на асфальтовой дороге, ведущей из парка к приречному городскому району. Но пока я спускался, боком и спиной вперед, часто тормозя подошвами кроссовок на глинистых и травяных склонах, мне почему-то казалось, что моя мама сейчас стоит на краю обрыва и пристально смотрит мне вслед.

Спустившись и пересекая пляж, я заметил в стороне компанию подростков-старшеклассников и сразу вспомнил о давешних шакалах, зажавших малолетнего шкета Женьку. Летом, в жару, полудикий пляж на окраине парка как нельзя лучше подходит для мест обитания таких разбойных шаек. Не хватало еще тут повстречаться с ними.

К счастью всё обошлось, и никаких неприятных встреч нынче меня больше не ждало. Правда, не обошлось и без небольшой новости. Вернувшись домой, я нашел в дверях записку:

Это известие показалось мне не только любопытным, но даже волнительным. Кто это еще хочет со мной встретиться? Со мной, кого в этом городе не знает, наверное, ни одна живая душа, кроме секретаря приемной комиссии и сотрудников еженедельника «Пульс». А, вдруг, покуда я фланирую по парку, моя настоящая мама сама отыскала меня, и завтра в редакции абитуриента Якушева ожидает поистине неожиданная встреча?

В другие времена я бы сказал, что это невозможно, но сейчас, пребывая в теле семнадцатилетнего парня-абитуриента, я бы не спешил с поспешными выводами. Поэтому весь оставшийся день провел в бесцельных рассуждениях, прикидках, сопоставлениях. А потом мне все-таки удалось отвлечься, и помог этому «фонарь для идиотов» — телевизор.

За всеми этими перипетиями я совсем забыл, что сегодня было воскресенье, и не простой июльский день, а 19-е число. А 19-е июля 1980-го года в истории моей страны впоследствии всегда считалось поистине исторической датой. Сегодня в Москве открывалась Олимпиада!

Я включил телек и, глядя на экран, ломал голову, пытаясь вспомнить, видел ли я эту телетрансляцию прежде, в своей реальной жизни. Пытался, но никак не мог припомнить: скорее всего, был где-нибудь с друзьями на пляже, спасаясь от послеполуденной июльской жары. Поэтому сейчас я смотрел телетрансляцию с интересом.

Уже потом, став опытным журналистом, делая передачи для ТВ и интересуясь его технологиями, я узнал, что в тот июльский день открытие московской Олимпиады смотрели почти четыре миллиарда людей, а это половина всего населения земного шара на тот момент. И я теперь был в их числе, надо же…

Глядя в телевизор, я лениво листал страницы купленных поутру учебных пособий для поступающих в вуз по специальности «журналистика». Историю я знал превосходно, с английским языком проблем тоже нет, сочинение напишу легко, на опыте и классе, а вот литературу следует вспомнить хотя бы для того, чтобы в точности знать, какие тогда произведения изучались в школе и, следовательно, могут попасть в экзаменационные билеты.

Из телека доносились мелодичные, знакомые каждому советскому человеку перезвоны кремлевских курантов. На стадионе в Лужниках начиналась торжественная церемония открытия, и бой курантов сменился бравурными аккордами праздничной увертюры «композитора Штоштаковича». Это были двадцать вторые летние Игры, и по традиции поле стадиона меряли шагами молодые люди обоего пола, наряженные в древнегреческие одеяния. Потом началось шествие команд, которое открыли тоже спортсмены Греции, только уже нынешней, а завершили наши, как хозяева соревнований. Причем полтора десятка команд шагали под знаменами Международного или своих олимпийских комитетов, и я сразу вспомнил — из-за бойкота. А бойкот — из-за Афгана. Такие дела…

Интересно, у себя на родинах эти спортсмены, все-таки приехавшие из бойкотирующих стран, были объявлены предателями, или, как говорится, ничего личного, бизнес есть бизнес? А в том, что большой спорт давно уже стал бизнесом и средством зарабатывания столь же больших денег, я убедился еще много лет назад.

Прямо из космоса прислали поздравление Олимпиаде наши космонавты Попов и Рюмин. Читая его на экране, я в очередной раз убедился, что из всего нашего звездного отряда я уверенно помню по именам от силы первую десятку. И то, потому что их портреты печатались тогда везде, даже в таких детских журналах «Мурзилка» и «Веселые картинки», которые в нашей семье выписывались для меня ежегодно в обязательном порядке.

После президента МОКа открытие Игр торжественно провозгласил наш дорогой генсек, товарищ Леонид Ильич Брежнев лично. Я невольно расхохотался, но не из-за неприязни к дяде Лёне: с годами, умнея и мудрея, я проникался к нему всё большим уважением. А тогда, сразу после Олимпиады, в стране в ходу был анекдот, который я как раз сейчас и вспомнил.

Вместо приветственной речи на открытии Олимпийских Игр наш Ильич, который всегда читал свои речи по бумажке, вдруг начал нараспев произносить буквы: О-о-о-о, О-о-о-о, О-о-о-о…

А ему сзади референт тихо шепчет:

— Леонид Ильич, это не буквы, это кольца олимпийские!!

Потом состоялся торжественный вынос на стадион олимпийского флага, показательные полеты над публикой стаек белоснежных голубей, и наконец, бегун красиво и величаво вынес на поле священный огонь, по традиции зажженный аж в Греции. А разжег пламя в стадионной чаще уже другой спортсмен, олимпийский чемпион 1972 года Сергей Белов. Как мне помнится, впервые в XX веке олимпийский огонь зажег баскетболист. Я знал, что «игрок последних секунд» Белов впоследствии станет первым иностранцем, которого американцы примут в свой почетный Зал славы баскетбола. Много чего еще случится потом и с нами, и со страной, и теперь я задумчиво глядел, как на поле стадиона в Лужниках выступают артисты и спортсмены, а зрители изображают прямо на трибунах своими телами «живые картины».

Один мой старший коллега, тележурналист, стажировавшийся тем летом в Москве, рассказывал мне, что этот «экран» на Восточной трибуне был образован из четырех с половиной тысяч специально подготовленных зрителей. «Всем заранее выдали специальные наборы одежды — цветные шапочки, манишки… А еще рисованные панно для создания масштабных узоров на трибунах и пучки разноцветных флажков. Когда всё это меняли, сменялись и рисунки. Сменами командовали специальные дирижеры, репетировали долго. Но там сидели в основном солдаты, их специально пригоняли. А они привыкли выполнять команды. Да что там солдаты — у нас тогда все выполняли команды: что партия скажет, то и делали…»

Еще мне рассказывали коллеги, непосредственные участники этих событий, что бойкот со стороны ведущих капстран больно ударил по технической стороне телетрансляции Московской Олимпиады, и прежде всего, по ее обеспечению специальной аппаратурой. Вообразите сами: чтобы вести бесперебойные трансляции всех олимпийских соревнований в СССР сразу из нескольких городов страны наши выстроили в Останкино целый олимпийский телерадиокомплекс. А это 21 телестудия, 72 радиостудиии и аж 62 комментаторские кабины! И на тебе…

А ведь всесильные чиновники, ведавшие обслуживанием Игр, всерьез надеялись получить для страны новейшее по тем временам зарубежное телеоборудование. По слухам, делавшим в кругу журналистов эти тайны секретами Полишинеля, речь шла о тридцати миллионах долларов — именно на эту сумму в виде аппаратуры должна была раскошелиться компания, получившая эксклюзив на телепередачи Игр из Москвы практически на всю планету.

Но бойкот сломал все. В итоге американская или японская техника превратилась в телестудии из литовского Шауляя, телекамеры поставил Господин Великий Новгород, «видики» везли аж из Новосибирска с тамошнего «Точмаша»… Разве что звук обеспечили венгры, знакомые в те годы советскому зрителю по их усилительно-акустическому комплексу «Биг» — заветной мечте каждого советского ВИА, причем не только самодеятельного.

Думаете, этого хватило? Ничуть. В итоге все равно кучу телевизионного оборудования пришлось закупать у иностранных фирм, а те уж постарались содрать с СССР за него три шкуры.

Я прекрасно помнил, как у нашего городского, а следовательно и областного телевидения, на все дни Московской Олимпиады для прямых трансляций соревнований из всех «олимпийских» городов, вплоть до регаты в эстонском Таллине, «экспроприировали» единственную имевшуюся у нас ПТС — передвижную телевизионную станцию. И местные новости вплоть до середины августа сразу стали блеклыми, скучными, потеряв в динамике и превратившись в сплошные выступления на экране «говорящих голов».

Не случайно один мой приятель, ставший фактически моим гидом и проводником Вергилием по всем кругам телевизионного «ада» в пору моей работы для ТВ, поучал меня:

— На стадионе в Лужниках на открытии Олимпиады сидело без малого сто тысяч зрителей. Это невероятно много в масштабах Москвы. А применительно ко всей планете Земля? То-то и оно! Олимпиаду смотрели миллионы, и даже передать им всем телевизионную картинку — это, я вам скажу, непростая задачка. А уж сделать это с качеством мирового уровня…

Таким образом, мой воскресный вечер превратился в вечер воспоминаний. И чем больше я думал об этом, тем отчетливее понимал, что и завтрашнее утро, как я ни надеялся на это, вряд ли принесет мне пробуждение и возвращение в мир моей первоначальной реальности с его пенсионерским бюджетом и неизменными семью таблетками по утрам под стакан отвратительно тёплой кипячёной воды.

Увлеченный собственным необычным бытием и существованием в новом, молодом теле, я в те минуты совсем не думал, что ожидает страну уже завтра. Скоропостижно скончается кумир, наверное, всех поколений советских людей Джо Дассен, и сотни меломанов по всей стране выставят в открытые окна свои проигрыватели и магнитофоны, из динамиков которых будут литься светлые, сладкие и сентиментальные звуки «Индейского лета», «Люксембургского сада», и будет насвистывать мелодию, ставшую в одночасье бессмертной, герой песни «Салют». О его смерти напишет даже главная партийная газета страны «Правда». А потом наступит 25 июля, черный день в жизни поклонников Владимира Высоцкого, число которых в Советском Союзе исчислялось миллионами. На сей раз официальные газеты будут молчать о смерти народного кумира, но все равно прощаться с великим советским шансонье к Театру на Таганке придут сто тысяч человек, и это — в олимпийской Москве, изрядно опустевшей накануне Игр стараниями городских властей и всесильного КГБ.

Так я сидел, откинувшись на диване, пялился в телевизор и думал о завтрашнем утре. Мысль о том, что я увижусь со своей настоящей мамой, неважно в каком обличье, теперь, с каждой минутой, казалась мне все абсурднее и глупее. В самом деле, как она меня отыщет, с какой целью и чего ради? Она что, незаметно следила за мной после нашей первой и неявной встречи в парке? Да чушь собачья…

Нет, надо взять себя в руки и спокойно ожидать завтрашнего утра. Оно, как ни крути, мудренее нынешнего вечера, это уж точно. Телевизор я не выключал, только выкрутил ручку громкости на еле различимый ухом уровень звука и улегся спать. Под монотонный бубнеж оптимистических новостей из уст чопорных дикторов программы «Время» я и уснул.

Оказалось, что давешний сон никуда не ушёл, а просто поджидал меня, как бандит с кривым ножом поджидает богатого прохожего, ежедневный маршрут которого им уже изучен до мелочей. Не хватало только титра «Вторая серия».

Я вновь почувствовал кожей наплыв чего-то опасного, пахнувшего на меня смертельным холодом. И вновь в стене купола, как и в предыдущем моем сновидении, что-то стало открываться, и оттуда все сильнее и интенсивнее тянуло чем-то невидимым, но ужасным, какой-то неминуемой бедой. Так что даже меня, стороннего, казалось бы, наблюдателя, снова, как и в прошлую ночь, буквально бросило в холодный пот.

Я, будучи в этом сне лишь невидимым наблюдателем со стороны, по-прежнему находился в своей комнате. Поэтому я вытер лицо жестким махровым полотенцем, разом осушил стакан воды из стеклянного кувшина на прикроватной тумбочке и вновь уставился в пространство сновидения.

Самым страшным во всей этой сцене мне казалось то, что оба геолога, мужчина и женщина, словно не видели того, что сбоку от них в куполе открывается отверстие. Они по-прежнему, словно сомнамбулы, метр за метром ощупывали поверхность гигантского купола. Я замер, со страхом ожидая, что вот сейчас из отверстия в этом холме вылезет нечто такое, чего и представить невозможно.

Однако ничего не появилось. Мои псевдо-родители в своих поисках наконец-то остановились, обнаружив отверстие на поверхности купола, которое все еще продолжало расти. Очень скоро оно достигло размеров небольшой двери, почти в человеческий рост, через которую вполне можно было пройти, ну, или во всяком случае протиснуться. Мужчина и женщина о чем-то беззвучно посовещались, — меня уже начинало бесить, что в этом сне словно кто-то нарочно выключил звук, чтобы я не разобрал ни слова — после чего мужчина наклонился и бесстрашно шагнул внутрь.

Некоторое время ничего не происходило. Наверняка они обменивались голосами, хотя я, чертыхаясь, ничего не слышал. Наконец женщина, видимо, удостоверилась, что внутри безопасно, и последовала за своим мужем. Но, уже шагнув в проем отверстия в этом таинственном куполе, она на миг остановилась, обернулась вполоборота и в упор взглянула на меня.

Да-да, именно так и было. Несмотря на то, что я наблюдал за ними из своей комнаты, пусть и во сне, у меня мурашки пробежали по спине, когда она вперила в меня свой взгляд. Ощущения мои были настолько реальны, что я чуть не подпрыгнул на диване от неожиданности.

А потом произошло совсем уж невероятное. Прежде чем шагнуть внутрь неизвестности, скрываемой этим таинственным куполом, затерянным где-то в лесистых горах, по виду уральских или сибирских, женщина, по-прежнему не спускавшая с меня глаз, внезапно поднесла палец к губам и предостерегающе покачала головой. Представляете? Она словно подала мне знак, и это был знак предупреждения о безусловной опасности!

В следующую минуту она уже шагнула вперед и исчезла внутри этого таинственного купола. А я так и остался сидеть с разинутым от удивления ртом.

В этом положении я и очнулся поутру — сидящим на диване, полуодетым, и с раскрытым ртом в состоянии крайнего изумления. В окно светило яркое утреннее солнце, а будильник отчаянно трезвонил. Пора было собираться и бежать в редакцию.