Горелое озеро

Глава девятая

Дорога была скользкой. Высокое майское небо неожиданно разразилось градом. И почти сразу начался ливень. Эдуард только выехал из монастыря после вечерней службы, когда в кармане завибрировал телефон. Звонил приятель, который как назло в такую погоду поехал отвозить ребенка на дачу к родителям и на обратном пути залетел в кювет.

– Эдик, прости, что беспокою. Тут дождь стеной идет, а я на брюхе в овраге. Пытался эвакуатор вызвать, так сегодня никто приехать не может. А как я в лесу машину брошу, когда мне ночью за женой в аэропорт нужно ехать? Вдруг ты сможешь вытянуть, а, брат? У тебя же машина – зверь. Выручи, если время есть. Правда, я далеко от города вылетел, километрах в тридцати. Если у тебя дела, то забей, прорвусь как-нибудь.

– Ну, Володь, ты прямо, писец, какое время подходящее выбрал, чтобы в кювет угодить. Ладно, давай кидай координаты. Приеду. Тебе повезло еще, что у меня трос с собой в багажнике.

Получив метку с геолокацией приятеля, Эдуард свернул на проселочную дорогу, чтобы срезать путь к трассе, с которой можно было добраться до нужного поселка. Дождь хлестал по лобовому стеклу, дворники лихорадочно раскидывали струи воды, но видимость все равно была отвратительной. К тому же от влажности стекла сильно запотели изнутри. Ехать в такую погоду совершенно никуда не хотелось, но домой возвращаться хотелось еще меньше. Он устал от звенящей пустоты. Дети были на даче у приехавшей погостить матери, а Алина… Мысли о жене причиняли почти физическую боль.

Когда до съезда на трассу оставалось не больше километра, Эдуард неожиданно увидел в нескольких десятках метров от себя идущего по середине дороги человека. Водитель резко затормозил и просигналил. Невысокий худосочный путник в прилипшей от дождя одежде обернулся. С огромным удивлением Эдуард узнал церковного Николку. Распахнул дверь и махнул парню рукой, приглашая садиться. Широкая улыбка обнажила ряд неровных зубов Николки. Он послушно пошел навстречу. Забравшись в машину, он, как собака, стал трясти головой из стороны в сторону, стряхивая с себя капли дождя. Эдуард повернулся и достал с заднего сиденья свою ветровку:

– Давай, товарищ Горшков, снимай с себя мокрую рубашку, надень мою куртку. А я потеплее в машине сделаю. Тебя куда в такую погоду понесло? До города подвезти?

– Благодарю вас. – Николка, чтобы согреться и унять дрожь, обхватил себя обеими руками. – Мне на работу добраться нужно. Я к трассе шел, оттуда тридцать четвертый автобус идет к речному причалу. По-другому никак мне не доехать. Можно я штаны сейчас сниму? А то мне очень холодно в мокрых.

– Да снимай, конечно, – улыбнулся Эдуард, – только у меня запасных нет. Придется на работу в мокрых идти. Я тебя довезу до причала, меня как раз друг там недалеко ждет. Я к нему еду.

– Вот ведь радость великая! Как Господь управил, чтобы я не замерз! – воскликнул Николка, стаскивая штаны со своих бледных тощих ног. – Ну, с Богом! Ангела-хранителя нам в дорогу!

– А я думал, ты в церкви работаешь, – сказал Эдуард, сворачивая на трассу, – часто тебя там вижу.

– Нет, я в церкви живу, – улыбнулся парень, – меня матушка-настоятельница благословила, келейку даже выделила. Но я и на работе другой тоже живу – ночую несколько дней. У меня там тоже есть спальное место. И даже шкафчик с тумбочкой, – с гордостью произнес Николай.

– Ты на причале в кафе, что ли, работаешь? – спросил Эдуард скорее для поддержания беседы, чем из любопытства.

– Нет, куда мне, неуклюжему такому, в кафе? Я там все разобью. Я санитаром тружусь во славу Господу! Работаю в больнице для стареньких и блаженных. И живу там тоже. Я там вырос, – просто ответил Николка. – Мне учиться трудно было, ну и не очень получалось по хозяйству самому справляться, поэтому меня после смерти родителей в специальный детский интернат отдали. Там было очень плохо. – Голос Николки потерял свою монотонность и дрогнул. – Там было все очень невкусно, грязно, и нас много ругали. И били. А потом к нам Петр Петрович пришел. Я ему понравился, наверное, по молитве моих покойных родителей, ангелов моих, заступников, и он меня к себе забрал, во взрослую больницу. Хотя я еще небольшой тогда был. Петр Петрович, благодетель мой, всему меня обучил и человека из меня сделал. Я теперь ему помогаю и до конца дней своих помогать буду. Очень он добрый и хороший человек.

– То есть ты, Коля, работаешь в психиатрической больнице? – с удивлением уточнил Эдуард.

– Да, в больнице тружусь, – важно заметил Николка, – людям помогаю. У нас там все хорошие: и доктора, и медсестры, и нянечки. Нянечки особенно добрые – конфеты мне дают шоколадные. Мне их нельзя, правда, доктор Петр Петрович говорит, что они на меня плохо влияют. Но мне нянечки тайком дают карамельки с шоколадной начинкой. Мне стыдно, конечно, я исповедуюсь. – Мальчишка густо покраснел. – Но я конфеты очень сильно люблю. А это грех большой, конечно, я знаю.

– Ну, Коля, – добродушно улыбнулся Эдуард, – если бы все такие грешники были, как ты, то мы б уже в раю жили! Ну а как тебе ваши пациенты, трудно с ними, много буйных?

– Да что вы! – всплеснул руками Николка. – Таких, чтобы дрались, мало очень. Да и то они буянят только первые дни по приезде к нам. Я ж вам говорю, у нас доктор – ангел небесный. И лечить умеет, и подход к людям найдет. И еда хорошая у нас. Сегодня как раз гуляш должен по расписанию быть, – паренек мечтательно улыбнулся, – а завтра котлеты рыбные. А жильцы у нас очень добрые. Я с ними дружу. Больше всех Марию Ивановну люблю. Она вяжет почти все время. И еще она с травой умеет разговаривать и с животными. Знаете, она мне рассказывала, что у нее есть кукла живая. К ней в гости приходит, когда никто не видит. Еще я Николая Михайловича люблю. Он ездил на больших машинах. И вообще везде был. И медведей видел, и орлов. Он еще в шахматы сложные умеет играть. Я, конечно, в них не понимаю ничего, но зато он меня в шашки научил!

– А он тоже с куклами разговаривает или, это, с машинами беседует? – не очень удачно пошутил Эдуард.

– Про это он мне не рассказывал. Он серьезный очень и молчаливый, – ответил Николка, – он только про очень умные вещи говорит.

– Так зачем же его такого умного в больнице держат? – спросил Эдуард, хотя и понимал, что Коля не сможет ответить на этот вопрос.

– Ох, я хоть в болезнях ничего не понимаю, но сам иногда об этом думал и даже у него спросил. Он мне сказал, что у него голова часто сильно болит и еще что он картинки какие-то видит неправильные. Врачам-то виднее. Мария Ивановна тоже ведь не болеет ничем, а почему-то в больнице. Смотрите, мы уже и подъезжаем! Вы сверните сюда, пожалуйста, на лесную дорожку. Меня автобус всегда на дороге высаживает, но вы меня, если можно, к проходной подвезите. А то я разболеюсь сильно от дождя и работать не смогу. Ага, вот здесь остановите. Поклон вам низкий и от меня, и моих родителей-покровителей. – Николка открыл дверь и легко, как кузнечик, выпрыгнул из высокой машины.

– Коля! – закричал ему вслед Эдуард. – Ты штаны забыл надеть!

– Ох ты господи, дурак я грешный! – Мальчишка опрометью бросился назад и стал натягивать на себя насквозь мокрые брюки.

Марина ничего не рассказала отцу. Она вообще перестала разговаривать. Заперлась у себя в комнате и выходила оттуда только для того, чтобы поесть. При этом выбирала время, когда на кухне никого не было. Эдуард нервничал, но не знал, как начать разговор с дочерью, бабушка списывала все на неразделенную подростковую влюбленность. Алина ничего не говорила, только ходила по дому мрачнее тучи и ждала момента, когда дочь смягчится и согласится поговорить. Но Марина всячески пресекала попытки матери завязать разговор.

В тягостном напряжении прошло несколько дней. В город пришла настоящая весна с лопающимися на деревьях почками и яркими солнечными огнями мать-и-мачехи вдоль тротуаров. Алине эти весенние дни дались непросто. Она запуталась. То право на счастье, в возможности которого она так долго старалась себя убедить, казалось ей теперь недостижимой мечтой. Еще несколько дней назад Алина чувствовала себя парящей птицей. Она встретила человека, который ей был по-настоящему интересен и близок. Человека, в котором хотелось полностью раствориться. От воспоминаний о его прикосновениях Алина вздрагивала, и ее дыхание сбивалось и учащалось. Любить. Чувствовать. Трогать. Строить планы. Мечтать.

Она постоянно вела внутренние монологи: «Почему за это нужно платить? Почему это нужно прятать? Почему мне опять нужно страдать? С Эдуардом мы ведь давно стали просто родителями и соседями, Марина почти выросла. Только Сережка… Да, он еще совсем маленький… Но разве мало семей, когда люди расходятся и дети остаются с кем-то из родителей? Даже среди знакомых есть пары, у которых вторые семьи, и дети при этом общаются и с матерью, и с отцом. Почему мне нужно выбирать между счастьем и долгом? Почему, например, Инге Петровне было можно менять свою жизнь, а мне нет? Почему моя собственная дочь совершенно не хочет ничего понять? Ведь Марине почти пятнадцать, неужели ей совершенно не о чем думать, кроме как о наших отношениях с ее отцом? Она ведь не маленький ребенок, которого мама с папой должны водить за ручку. Как пробиться сквозь стену этого абсолютного непонимания? Конечно, Эдуард отличный отец, более того, он даже, в целом, неплохой муж, замечательный человек, но от этого у него же не появляется право на безусловную и пожизненную любовь! Или то, что происходит со мной сейчас, на самом деле просто какое-то безумие, прихоть, страсть? Ведь дома все действительно стало налаживаться. Мы открыли с Маринкой свое дело и через пару месяцев уже могли бы выйти на его окупаемость. И Сережка заметно повеселел. Истерики стали редкими, он часами играет с вернувшейся бабушкой и даже не плачет, когда я уезжаю из дома. Может быть, любовь к Максиму – это помешательство? Да и любит ли он меня так же сильно, как люблю его я? Почему он переложил на меня всю тяжесть выбора? Понятно, что он свободен, а мне нужно определиться и решить, готова ли я кардинально поменять всю свою жизнь. Но ведь он ничем не рискует! Он мог бы и поддержать меня, подтолкнуть к тому, чтобы окончательно решиться уйти. А что вместо поддержки? И эта ссора перед Пасхой… Все это случилось из-за него!»

Максим предложил Алине переехать к нему вместе с Сережей, а Марину оставить с отцом и бабушкой. Он был убежден, что подростку важны уже сложившиеся социальные связи, привычный распорядок и что переезд в Москву может нанести девочке ненужную психологическую травму. По его мнению, до окончания школы Марине лучше было ничего не менять. А вот когда она получит среднее образование и поступит в институт, тогда ей вполне можно будет снять квартиру где-нибудь неподалеку. У Алины на этот счет было другое мнение. Но это тогда. Сейчас она уже ни в чем не была уверена.

Алина сидела на подоконнике, пытаясь разобраться в своих мыслях и чувствах, когда на кухню прошмыгнула Марина.

– Маришка, поговори со мной, – тихо позвала дочь Алина. – Ты ведь знаешь, что я очень тебя люблю.

Девочка вздрогнула и развернулась, чтобы вернуться к себе в комнату, но потом остановилась и ехидно процедила сквозь зубы:

– Это тебя твой сексотерапевт таким психологическим приемчикам учит?

Алина хотела упрекнуть дочь в хамстве, но поняла, что тогда еще долго не сможет начать с ней разговор.

– Марина, не надо добивать меня еще больше. Мне и так очень плохо…

– Это тебе-то плохо? А нам хорошо? Мы должны порадоваться, что ты поменяла всех нас на какого-то левого мужика? Что ты предала всех нас и, главное, папу, который тебя в жизни ни разу не обидел? – взорвалась дочь.

– Марин, во-первых, ты не знаешь, кто кого и как обижал. Пожалуйста, давай не будем кричать на весь дом и пойдем поговорим на улице.

– Боишься, что он услышит? То есть решила за двумя зайцами погнаться? – шипящим шепотом съязвила дочь, но потом, чуть подумав, продолжила: – Хорошо. Только знай, что я пойду с тобой не потому, что хочу тебя выслушать, а чтобы сказать тебе то, что я решила для себя за эти дни.

Ночь была свежей, с десятками оттенков запахов поздней весны: ароматом сирени, горечью черемухи, липкой сладостью тополей, резкой примесью краски обновленных палисадников, сыростью рыхлой земли и чего-то еще знакомого, но едва различимого. Марина шла рядом с матерью, не говоря ни слова. Девочка, кутаясь в черную толстовку, смотрела себе под ноги и с отвратительным скрежетом корябала ногтем среднего пальца по ногтю большого. Алина попробовала начать разговор первой:

– Марина, тебе, конечно, сложно и странно представить, что у таких взрослых, по твоим меркам, людей, как я, могут быть действительно сильные чувства. Но так и в самом деле бывает. Понимаешь, мне очень тесно и душно с твоим папой, хотя он действительно очень хороший человек. Но ему уже давно совершенно не важно, что чувствую я сама. Мы просто выполняем свои роли. Но ведь это не похоже на жизнь людей, которые друг друга любят, правда ведь?

– Как у тебя все быстро происходит! Сегодня любишь – завтра не любишь. А мы с Сережкой должны страдать из-за твоих метаний? Кто тебя просил детей рожать, если они тебе нафиг не нужны?!

Алина осеклась. Все заготовленные ранее слова казались теперь абсолютно бесполезными. Марина не хотела ничего слушать. И все-таки Алина продолжила:

– Марина, доченька, так было не всегда. Когда-то твой папа был для меня очень близким человеком. Но все изменилось. Не сразу, конечно, но с годами. Понимаешь, для меня важны в отношениях чувства. А ему, наверное, уже нет. Он живет со мной только по привычке, потому что так положено…

– Ага, конечно, только ты у нас вся соткана из нервов. Серебряный век типа. А остальным вообще на все наплевать. Ты просто многого сама не видишь или не хочешь видеть. И зря ты думаешь об отце как об истукане. Я уверена, что он догадывается о том, что происходит. Просто он старается не подавать вида. Или не верит в то, что ты можешь так с нами поступить.

– Марина, да почему с вами? Если я уйду от папы, это совсем не значит, что я уйду от вас. Наоборот, мы будем вместе.

– Нет, мама, – резко вскинула голову Марина, – не будем! Именно это я и хотела тебе сказать. Никуда я с тобой не поеду. Мой дом здесь. И Сережку мы тебе не отдадим. Хочешь своего счастья – иди на все четыре стороны! А мы будем с отцом. И бабушку попросим к нам навсегда вернуться. Она не такая эгоистка, как ты. Вот увидишь. Все, я тебе все сказала, а дальше сама решай, что тебе делать.

Марина развернулась и быстро пошла в сторону подъезда. Алина плотно сжала губы и, ссутулившись, опустилась на лавочку. Из-за угла дома шатающейся походкой вышел нетрезвый парень с огромным букетом ярких голландских роз. Он подошел к урне, швырнул в нее букет и выругался. Букет был настолько большим, что повалил урну на землю. Парень достал трясущимися руками из кармана джинсов зажигалку, попробовал прикурить на ветру сигарету, но потом с отчаянием бросил ее под ноги, сжал кулаки и крикнул, обращаясь к одному из горящих во тьме окон:

– Су-у-у-ука-а-а-а!!!