Хосров и Ширин

Шапур второй раз едет за Ширин

Прекрасен край, где смех свою находит сень,

Прекрасен день, когда он молодости день.

На свете ничего нет благодатней жизни.

Что юности милей? Вино веселья, брызни!

Вселенной властелин, венец державных прав,

Был юн и радостен, имел веселый нрав.

Глотка вина испить не мог бы он без песни,

За песней чаша дней казалась полновесней.

Не плату он давал своим певцам за труд —

То жемчуг им дарил, то лал, то изумруд.

И вот он пировал, вино его кипело,

Вошла Михин-Бану, с Хосровом рядом села.

Ей оказал Хосров особенный почет.

Приятно речь его любезная течет.

Снедь подана; Хосров — им прервана беседа, —

«Барсема вача» ждет от чинного мобеда.

За каждой трапезой, что совершал Хосров,

Обычай сей блюсти он с радостью готов,

«Барсема вача» в том обычное значенье,

Что приступить к еде дается разрешенье.

Мобед решает все. Он молвит; снедь одна

Годна к приятию, другая не годна.

Вот госпоже Хосров сказал: «Вина отведай»,

И потчевал ее за тихою беседой.

И с той, которой все для радости дано,

Из чаши царственной царевич пил вино.

Когда ж он захмелел, испив из горькой чаши,

Он речь повёл о той, что всех на свете краше.

И, молвя о Ширин, он слов не оборвал,

Ликующий в душе, он — соболезновал.

«Твоя племянница взросла такой пригожей,

Такою стройною и с дивной розой схожей,

Но необузданный ее похитил конь!

И скрыт ее очей пленительный огонь?

Сегодня был гонец; с ним все решая вместе,

Мы поняли, что к нам о ней доходят вести.

Коль я останусь тут недели две, — Луна

Отыщется. Поверь, — узнаем, где Она.

За розою гонца отправлю я, продлится

Недолгий срок, сюда влетит она, как птица».

Услышала Бану, что молвил ей Хосров,

И от волнения найти не может слов.

Как прах, на землю пав, склоняется в поклоне,

И вся ее душа в ее протяжном стоне.

«О, где жемчужина? Коль зрю ее во сне,

То не в объятьях зрю, а в моря глубине.

Тем, кто, добыв ее, в мою укроет душу,

Всю душу я отдам. Я клятвы не нарушу».

Перед престолом вновь она подъемлет стон:

«О месяц и Зухре! Сей лобызайте трон!

От Рыбы до Луны, везде сбирая дани,

Ты на обширный мир свои протянешь длани!

Ведь говорила я, она придет. Не слаб

Мой дух пророческий, а светлый рок — твой раб

Он помощь нам подаст, — и мы найдем дорогу,

Добычу приведем к дворцовому порогу.

Но если хочет шах послать за ней гонца,

То надо привести сюда скорей гонца.

Ему Гульгуна дам, Гульгун мой быстроногий

Родной Шебдиза брат; с ним все легки дороги.

Шебдиза бурный бег и яростен и прям.

Так мчится и Гульгун, когда он не упрям.

Когда Шебдиз у той, с черногазельим взглядом,

Сумеет лишь Гульгун с Шебдизом мчаться рядом.

Когда Шебдиз не с той, что всех светлее лун,

Достоин ей служить лишь огненный Гульгун».

«Гульгун поможет нам. Пусть скакуна такого

К Шапуру отведут!» — решение Хосрова.

Сел на седло Шаиур, Хосрову дорогой.

Под ним гарцует, конь на поводу — другой.

Он в Медаин к Ширин свой бег направил скорый,

Но с месяц все ж искал тот месяц ясновзорый.

Стал сад Хосрова пуст, усладу не храня,

К нагорному дворцу Шапур погнал коня.

Стучит. Открыли дверь. Не говоря ни слова,

Страж пропустил его, узрев печать Хосрова.

И радостно идет в покой безвестный он,

В чертог, построенный для светоча времен.

Но лишь взглянул вокруг — где радости избыток?

Он хмурится: дворец? Иль место лютых пыток?

Как! Драгоценный перл с каменьями в ладу?

В раю рожденная запрятана в аду?

Стал лик его — рубин. Земли коснулся лаком

Он пред жемчужиной в смущении великом.

Хвалы ее красе он все же смог найти.

Затем спросил ее о трудностях пути.

Сказал, что будет он, как прежде, ей пригоден,

Что от ее колод колодник не свободен.

Что и невзгоды все и трудности прошли,

Что уж отрадный свет вздымается вдали.

«Пусть беспокойство ты перенесла такое,

Невзгоды кончены, ты дождалась покоя.

Но грустен этот край, он горестен, уныл,

Кто разум твой смутил и в сумрак заманил?

Как может светлая быть с этой мглою рядом?

Как может гурия довольствоваться адом?

Да, повод к этому, пожалуй, есть один:

Ведь ты — рубин; в камнях всегда лежит рубин».

В его речах узрев всю живопись Китая,

К своим желаньям ключ внезапно обретая,

Ширин прикрыла лик стыдливою рукой

И, восхвалив гонца, дала ответ такой:

«Когда б решилась я в напрасном упованье

Все беды передать в своем повествованье,

Все то, что на своем я видела пути,

Я не смогла бы слов для этого найти.

Был мне указан край: когда ж достигла сада,

Нашла проклятых в нем; взяла меня досада, —

Ведь без присмотра рой прислужниц посягнул

На чин дворца; в саду раскинулся разгул.

И руки, как Зухре, открыв, они в замену

Стыдливости свою всем объявили цену!

Невесте должно быть невинней голубиц.

Я удаления искала от блудниц.

Я от неистовых, едва их постигая,

Уединенного потребовала края.

Они же в ревности — ведь этот пламень яр —

Забросили меня в край беспричинных кар.

О город горести! О, нет мрачнее мира!

От горечи черны здесь камни, словно мирра.

Смолчала я, найдя удел мой полным зла.

Я с ними ладила. Что сделать я могла?»

Шапур сказал: «Вставай! К пути готовься снова.

Все указания имею от Хосррва».

И на спину коня вознес он розу роз,

В сад шахских помыслов Сладчайшую повез.

И, на Гульгуна сев и кинувши ограды,

Ширин была быстрей, чем быстрые Плеяды.

Благой Хумою стал блистательный Гульгун.

И мчалась, как пери, сладчайшая из Лун.

А вдалеке Хосров, меж горького досуга,

Все друга поминал, все ожидал он друга.

Да! Ожидание — тягчайшая беда.

Но кончится оно — все радостно тогда.

О ты, что вдаль взирал, не опуская вежды!

Надеющийся! Глянь — исполнены надежды.