Ширин направляется к горе Бисутун, и конь ее падает

В один счастливый день тех благостных годин

Сидела меж подруг прекрасная Ширин.


И в дружеских речах, рожденных для услады,

Невзгод и радостей раскидывались клады.


Одна припомнила отраду прошлых дней,

И сердцем радостным все радовались с ней.


Другая, новых дней предсказывая сказку,

Грядущей радости придумала завязку.


Немало плавных слов, ласкающих сердца,

Подруги заплели — не видно и конца.


Но речь звенящая сцепляется не втуне:

Услышала Ширин слова о Бисутуне.


И молвит весело подательница благ:

«Я водрузить хочу на Бисутуне стяг.


Шепнула мне душа, что мне увидеть надо,

Как рушится скала под натиском Ферхада.


Быть может, искорка, ничтожная на вид,

От камня отлетев, мне сердце оживит».


И оседлать коня велит она, — и гибкий

Оседлан ветерок разубранною зыбкой:


Гульгун был далеко, — и, полного огня,

Другого взять Ширин позволила коня,


И скачет, заблестев весною золотою,

Красавицам Ягмы равняясь красотою,


И скачет, заблестев нарциссами очей.

Как сто охапок роз под россыпью лучей.


Пусть большей нежности, чем в ней, и не приснится.

Но на коне Ширин стремительна, как птица.


Она, что гурия, взлетела на седло,

Ничто с ней быстротой равняться не могло.


Вбивают гвозди в синь ее коня подковы,

И над землей она — бег небосвода новый.


Когда, разбрасывая мускус и несрин,

К горе, вся в серебре, подъехала Ширин, —


От блеска щек кремни раскопанного стана

Зажглись рубинами из копей Бадахшана.


К горокопателю, подобному горе,

Мчит гору гурия, сверкая в серебре.


Ее рубины чтя, покорный приговору,

Ферхад, как рудокоп, рубил упорно гору.


Как смерить мощь его, когда он рыл гранит?

И мер таких наш мир безмерных не хранит!


С гранитным сердцем друг бросал в него каменья,

Но, чтобы гору срыть, он все напряг уменье.


Сам с гору, гору рыл и днесь, как и вчера,

А горе перед ним, как Демавенд-гора.


Но для того отбил края он от гранита,

Что радости он ждал и милой от гранита.


Он омывал гранит рубином жарких слез.

Но час пришел: гранит к нему рубины взнес.


Когда же уст Ширин увидел он два лала, —

Пред ним сокровище в граните запылало.


Булат в его руке стал сердца горячей,

И стала вся скала, что глинистый ручей.


Одной рукой вздымал он, словно глину, камень,

Другой бил камнем в грудь, скрывающую пламень.


Вонзилась в грудь любовь; он видел светлый мир.

Что идол каменный! Ведь перед ним — кумир.


И с молоком в руке у Сладкоустой чаша.

И молвила она: «Испей во здравье наше».


И чаша Сладостной к устам поднесена.

И чаша сладкая осушена до дна.


Коль кравчий — Сладкая, — о счастия избыток!

Не только молоко, яд — сладостный напиток.


Рассудка этот пир влюбленного лишил,

И кравчий пиршество оставить порешил.


Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи.

Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи.


Будь золотой скакун, под нею той порой,

Все ж под серебряной склонился бы горой.


Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным,

Упал под ездоком; своим жемчугоносным.


Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть,

Что с вихря милая готова наземь пасть, —


Коня усталого, отдавшийся порыву,

Он поднял над землей, схватив его за гриву.


Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука

Обидеть не могла на ней и волоска.


И положил ее он на ковер, и снова

Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый.


И вновь с киркою он, вернувшись из палат.

И те же камни вновь дробит его булат.


На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень.

На кряже головой вновь бился он о камень.


Как лань, узревшая на высях призрак трав,

Он бросил солончак, на кладбище взбежав.

Загрузка...