Хроники Арехина

1

— Это будет посильнее теории Эйнштейна! — голос Капелицы едва не сорвался. То ли волнение, то ли просто пересохло в горле.

— Еще чаю? — предложил Арехин.

— Пожалуй, воздержусь. Разумеется, это будет только в том случае, если это есть.

— Простите, не понял.

— Если чугунный дирижабль вообще существует. Вы верите, что тысячепудовая чушка может летать?

— Думаю, это не вопрос веры, Петр Леонидович. Приедем, посмотрим, там и решим, — ответил Арехин.

— И то верно, — согласился Капелица.

Ложечки в стаканах позвякивали, отмечая стыки рельс. Чем дальше на восток, тем звук становился громче, чай холоднее, заварка прозрачнее. Ничего страшного.

Они смотрели в окно — мутное, грязное, не мытое, поди, с февраля семнадцатого. Арехин взял салфетку, бумажную, из личных запасов, и попробовал исправить ситуацию. Даже водкой смочил.

— Не переводите продукт, Александр Александрович. Не поможет. Снаружи-то не вымоете.

— Можно выйти и вымыть. Через час станция, постоим.

— Выйти-то можно, и окно вымыть не трагедия, но в этом случае наше окно будет разительно отличаться от всех остальных. Что чревато.

Арехин только вздохнул. Он и сам понимал тщетность усилий, и уж конечно не собирался мыть окно вагона снаружи. Он вздохнул второй раз, третий. Достаточно. Пары спирта проникли в легкие, а оттуда кровь перекачает их туда, куда нужно. В мозг, куда же еще.

Он сел, полуприкрыл глаза. Петр Леонидович был спутником приятным, умел говорить, умел и молчать. Вот и сейчас он, точно угадав настроение Арехина, подсел к окну, раскрыл журнал и стал читать. Ага, «Журнал экспериментальной физики». Хоть и проиграли войну немцы, а физику не бросают, журналы издают, книги пишут, экспериментируют. Возможно, что и окна моют, как изнутри вагонов, так и снаружи. Арехин был уверен, что моют. Раз уж в войну мыли, отчего бы не помыть и в мирное время?

За тонкой перегородкой купе слышались невнятные голоса. Вагон был непростым, как и сам состав. Формально эшелон послали с инспекцией восточного фронта, фактически же каждый выполнял свою, особенную задачу. Иногда связанную с инспекторскими функциями, иногда нет. Кто скажет? Никто, поскольку даже у самой явной задачи вполне могло быть потайное дно. А у задачи секретной так непременно.

Они, Арехин и Капелица, имели задачу если не тайную вполне, то наполовину наверное. Распространяться о задаче не то, что не рекомендовалось, этот случай был вне рекомендаций. Самим не хотелось. Из робости и застенчивости: возьмут, да и засмеют.

И очень может быть.

Поэтому вели себя они скромно, но с достоинством: выполняем особое поручение. Чье? Вам в самом деле хочется знать? Этого мало, товарищ. Впрочем, вот мандат реввоенсовета за подписью Льва Давидовича Троцкого. Вы грамотны? Превосходно. Тогда распишитесь — с указанием должности и партийного стажа. Обязательство хранить военную тайну. Если кто-либо о нас узнает, значит, проболтались вы. Кроме вас некому, другие понимают, когда любопытство уместно, а когда нет. Что? Да расстреляют вас, только и всего — если проболтаетесь. Или выгонят из партии. С комприветом, товарищ. И тебя видели.

Подобные разговоры Арехин вел только в уме ради времяпрепровождения: у пассажиров штабного вагона требовать объяснений никто не осмеливался. А хоть бы и осмелился, как потребуешь? Во время стоянки вагон охраняли стрелки, мимо которых мышь не проскочит, не то что двуногое любого пола, возраста и сословия. Издалека, правда, постреливали. Не на стоянке, на ходу поезда. Кто стрелял, зачем, оставалось неизвестным. Скорее всего, от восторга безнаказанности — вон в полуверсте едет поезд, дай-ка я из кустов шмальну наудачу, чай, некупленные патроны-то. Пуля, известно, дура, потому главное было не привлекать стрелков чем-нибудь приметливым, из ряда вон выходящим. Например, чистым окном. Заблестит, засверкает на солнце, пули и полетят. Конечно, за полверсты могут и не попасть, тем более в движущуюся цель, а все-таки ну их. И, главное, окна снаружи были прикрыты деревянными щитами — на случай разбития. И потому смотреть на мир можно было только в узкие щели, в вагоне царил полумрак, а сама идея протереть окно снаружи рассматривалась как чистая абстракция.

В дверь деликатно постучали:

— Впереди станция Кантыканальская, будем делать остановку, — доложил штабной ординарец и, не дождавшись ответа, дверь прикрыл. Настоящий чин, должность и функция у паренька хитрованского вида могли быть и другими, но ординарец звучало привычнее. Правда, революционный порыв не желал обретать замшелый формы, принятые в императорской армии. «Мы прежние порядки пнем ногой, долой погоны вместе с головой!»

— Кантыканальская… — оторвавшись от журнала, проговорил Капелица. — Звучит, словно поэма. Или ругательство.

Состав тормозил плавно, видно, машинист достался опытный. Иначе, впрочем, и быть не могло, выбрали лучшего — как и паровоз, и вагоны.

Пожалуй, тот же пейзаж видел и Чехов, когда тридцать без малого лет пробирался на восток, на каторжный остров Сахалин.

Ну, им-то поближе — пока.

Остановился состав нечувствительно, карандаш, что Капелица положил на журнал, не шелохнулся.

— Я пройдусь, — Арехин надел шинель — старую, только без погон. Зато есть ремень, на ремне кобура, ореховое дерево и свиная кожа, немецкая работа, еще довоенная. А в кобуре — именной маузер. Теперь он ничем не выделялся среди прочих красных командиров. Разве что темные очки красные командиры редко носят, но мир меняется. Годика через три, через четыре командир в темных очках станет обыденным явлением. Хорошо, не через четыре, а через шестьдесят четыре. Не мы, так потомки наши увидят мир сквозь темные очки.

Капелица тоже решил размяться. Вид у него был сугубо штатский — английский дорожный костюм, разумеется, серый, плащ тоже серый, а на голове — дисталкер, охотничье кепи.

В тамбуре стоял часовой с наганом, на земле у входа другой часовой, только с кавалерийским карабином, а рядом с вагоном, метрах в десяти, редкой цепью выросли стрелки, уже с полномерными трехлинейками системы генерала Мосина. Штыки, что громоотводы. Значит, быть грозе.

Станция ничем не отличалась от других станций: вставить стекла, поштукатурить, побелить, покрасить, открыть буфет, полный снеди и напитков, а, главное, добавить спокойных до сытого одурения обывателей — и здравствуй, год тысяча девятьсот тринадцатый.

Но тринадцатый год ушел безвозвратно, ушел и забрал с собою буфет с горячими и холодными закусками. И потому вместо добродушных сонных обывателей в отдалении слонялись личности колоритные, голодные и злые.

Мать-мать-мать-мать! — разносилось по станции не ветром — само. Такова сила народного слова.

Паровоз отцепили от состава и повели на водопой. Дело житейское. Паровозам тоже пить-есть нужно.

Капелица достал трубку, но курить не стал, только в руках вертел. Здесь табака приличного не найдешь, да и неприличного тоже, поэтому приходилось экономить. Так и шел с трубкой в руке. Чистый Шерлок Холмс.

Подбежал пацаненок лет десяти.

— Дяденька, хлебушка дай! — стал он просить Капелицу. — Ну дяденька, дай, есть хочется. А то помру!

Капелица растеряно посмотрел на Арехина. Все, что можно было отдать, они отдали еще на Волге, и теперь столовались при эшелоне.

— А ну пошла! Пошла твоя прочь! — стрелок-азиат бежал с винтовкой наперевес.

Пацан исчез, будто и не было. Быстро бегает. Как, однако, бытие на сознание влияет: прежде он даже и не подумал бы назвать мальчика — пацаном. Впрочем, это и не мальчик вовсе. Девочка. Пацанка. Или нет.

— Тут плохо ходить далеко. Совсем плохо. Съедят. Близко ходить хорошо, мы стреляем, не съедят! — доходчиво объяснил стрелок. Бурят, гольд, кореец? Велика Россия…

— Спасибо, товарищ! — сказал в спину возвращающемуся назад в охранение стрелку Капелица.

— Не пора ли обратно в вагон? — предложил Арехин.

— Да, разумеется, — горячо откликнулся Капелица. Будто не в надоевшее купе его зовут, а в буфет, тот самый, тринадцатого года.

В купе Капелица не знал, чем заняться. То в окно поглядит, в щелочку меж досок щита, то в журнал, то трубкой займется. Наконец он сказал:

— Странно все как-то. Ребенка прогнали, а я за это благодарю.

— Ничего странного.

— Вы думаете?

— Скорее, вы.

— Что — я?

— Вы думаете, что стрелок избавил вас от неприятной сцены.

— Да, пожалуй.

— А на самом деле он, вполне вероятно, спас вам жизнь.

— Так уж и жизнь…

— Именно жизнь. Пошли бы вы с ним, вернее, мы оба бы пошли в укромный уголок, там бы нам конец и пришел.

— Но зачем нам идти с ним в укромный уголок?

— Вы физик. Поставьте мысленный эксперимент.

Капелица задумался.

— Однако… Арехин, будьте добры, налейте мне водки! А то руки трясутся.

— Отчего ж не налить. Только учтите, пить придется из стакана.

— Это было экспериментом лет пять назад. Сейчас — рутина.

— И закуски никакой.

— Тоже рутина. Опыт показал, что отсутствие закуски имеет и положительную сторону — быстрее хмелеешь.

Вагон дернулся, по составу пробежала судорога. Паровоз вернулся.

Арехин протер стакан новой салфеткой. Да, водка Капелице определенно необходима. Водка у них была казенная, входила в паек, бутылка на двоих в день. На поезде они ехали третьи сутки, и в шкафчике стояли три бутылки, две полные, одна едва початая — на протирку окна ушло граммов двадцать. Отказываться от пайка не полагалось, от водочной составляющей не полагалось втройне: это привлекло бы внимание куда более нежелательное, нежели сверкающее окно. Кстати, водка была вполне приличная, фабричного розлива. Закон сухой, но древо жизни сочно.

Арехин посмотрел стакан на свет — если полумрак купе считать светом. Теперь чисто.

Вагон тронулся — нежно, почти незаметно, но по купе поплыли причудливые картинки: из-за щелястого щита оно превратилось в камеру-обскуру. Арехин налил водку в стакан — не полный, какое. Шкалик. Поставил перед Капелицей.

— А вы?

— Попозже.

— Не забудьте, — и Капелица в три глотка одолел урок. — Вы, Александр Александрович, человек бывалый, грудь в крестах, а нам, людям штатским, слабонервным, простительно.

Интересно, а если бы Петр Леонидович знал, что ребенок — это не мальчик, не девочка, а две дюжины крыс, принявших человеческий облик, что бы он тогда сказал?

Но был ли пацан крысоидом? Если да, встают новые вопросы. Если нет, не встают.

Капелица повертел головой. Закуску ищет. Душа требует гармонии. Природа не терпит пустоты желудка. И стакана.

Выручил ординатор. Постучав для приличия, он открыл дверь и сказал:

— Товарищ командарм приглашает к столу!