Хроники Арехина

5

— Скажите мне, Петр Леонидович, вы — большевик?

— Я числюсь сочувствующим.

— Любопытное совпадение, я тоже. Позвольте спросить вас, как сочувствующий сочувствующего: у вас револьвер есть? Или иное оружие?

— Нож армейский, швейцарский. В чемодане лежит.

— А стрелять вы умеете?

— В детстве, лет в пятнадцать, на охоту ходил с отцом. Из ружья стрелял. Дичь. Правда, никуда не попал. И еще в тире пару раз пробовал. С тем же результатом.

— В человека, стало быть, не стреляли?

— Как-то не пришлось.

— Придется вам потренироваться.

— Стрелять в людей?

— Стрелять по любой необходимой цели.

— Необходимая цель… Это звучит зловеще, вы не находите? — тут пролетку тряхнуло, и Капелица прикусил язык — буквально, но не до крови.

— Я нахожу, что гражданин обязан владеть оружием и должен быть готов его применить. Иначе он не гражданин, а подданный.

— Эти словесные тонкости сегодня до меня не доходят. И все равно, ведь лишнего револьвера у вас нет?

— Револьверы в революционное время лишними не бывают. Но револьвер, не лишний, а нужный, найти можно. Только если у вас нет привычки стрелять, то вероятность вреда заметно превышает вероятность пользы. Вы можете попасть в прохожего, в лошадь, в извозчика, наконец, в себя. Или в меня. Последнее особенно пугает. Поэтому, когда на нас нападут, постарайтесь сохранять спокойствие. Не нужно вскакивать, кричать, хватать меня за руки и за иные части тела. Сидите. Если есть возможность прилечь — прилягте и лежите недвижно. Если же меня убьют, помолитесь, только очень кратко, в одно слово, и бегите во весь дух куда-нибудь в людное место. Вы человек спортивного склада, бегать, полагаю, умеете.

— А когда на нас нападут? — Капелица, похоже, считал, что Арехин шутит.

— А на вас уже напали. Ваше недомогание было вызвано астральной атакой противника.

— Что-что?

— Если не верите мадам Блаватской, считайте его последствием отравления.

— И ваш злой табак был противоядием?

— В определенном смысле. Но сейчас нам грозит нападение традиционное, с выстрелами и поножовщиной. Поэтому будьте паинькой и считайте себя зрителем на спектакле.

— А бежать? Вы же советовали бежать?

— Это в крайнем случае. Ведь и в театре бывают форс-мажорные обстоятельства — кулиса загорится, люстра упадет…

Но никакого нападения не случилось, и до Михайловского завода они добрались благополучно. Прикушенный язык и отбитое седалище не в счет.

Завод переживал тяжелые времена. Это было видно и по давно небеленым стенам, и по грязным до непрозрачности окнам, а пуще — по малолюдью и тишине.

Над главными воротами, краска на которых давно облупилась, висел транспарантик «Труд — это свобода!» и некогда алое, а теперь безнадежно выгоревшее полотнище с подозрительного вида пятном в центре.

Наказав извозчику ждать (хочет, не хочет, а придется везти назад, самогон-то остался в Пугачевском доме) они подошли к будочке вахтера.

— Открывай ворота, дядя, — сказал Арехин.

— Не велено, — ответил сторож, вахтер или часовой, поди, разбери.

— Чека, — Арехин помахал мандатиком.

— А коли Чека, то сами знаете, ворота открыть нет никакой возможности. Сами же велели заклепать.

— Тогда дверь отворяй.

— А вы точно из Чека?

Мандатик он рассматривал, надев очки с круглыми, толстыми и захватанными стеклами.

— Проходите, — наконец, разрешил он.

— Инженер Рагозинцев здесь? — полюбопытствовал Арехин.

— Куда ж ему деться, вы ж шутить не любите, — буркнул сторож.

За проходной зрелище было столь же унылое. Тишина если не полная, то в три четверти. И народу — как на похоронах бродяжки.

Капелица помалкивал. Смотрел, примечал. Ну да, ему доклад делать, помимо всего, «О состоянии промышленности на Урале». Он, Капелица, крепко на губком надеялся — статистика, другое, третье, но не то, что другого-третьего, даже первого, статистики, не было. Некому статистику собирать, порубили статистиков, покрошили в капусту. Число пайков по заводам? С разбивкой по категориям? Это, пожалуй, можно. Хотя, если ориентироваться на паек…

Арехин тоже подумал о пайке. Ничего удивительного, сейчас полстраны о пайке думает. Он, например, из-за пайка женился. Упросила давнишняя матушкина знакомая, женись да женись на моей дочке, хоть на один день, чтобы только справка была. Тогда вместо пайка четвертой категории дочке дадут третью. И комнату оставят, как жене сотрудника Коминтерна. А то прямо хоть в петлю.

Он и женился, благо теперь это проще, чем сходить в театр. Свидетельницей у новобрачной была фройлян Рюэгг. А у него — тезка Он. Хотя и свидетели — дань традиции. Закусили, выпили и разбежались. Очень революционно вышло. Молодая — в Столешников переулок, молодой — на Урал. Ладно, пустое. Развестись еще проще, чем жениться, но статус жены коминтерновца, пусть даже бывшей, за Анной (так звали дочь матушкиной знакомой, о чем Анна-Мария раза три пошутила) сохранится надолго. А пропадет он здесь, то жена станет вдовой… Какая-никакая, а польза. Что ж зазря умирать. Пусть вдовий паек получит.

Мысли эти, как обычно, промелькнули в уголке сознания за считанные секунды: пока он выискивал человека, на лице которого не горел знак «убью!». Наконец, нашел:

— Товарищ! К инженеру Рагозинцеву проводишь?

— Да дело у меня, товарищ. Но раз нужно… — видно было, что дело подождет, не прокиснет.

Проводник оказался словоохотливым:

— Грызную болезнь у меня признали, потому и не в армии я. Учетчиком работаю. Учитывать, однако, пока нечего, но это ж только до последней победы нашей армии на фронтах. Вернется народ и ударит по разрухе! Товарищ Троцкий обещал армию военную превратить в армию трудовую, с ней победить разруху легче. А вот хотелось бы знать, в трудовую армию с грызью берут? А кавалерия в трудовой армии будет? А артиллерия? Нет, он так спрашивает, из любопытства, видно же, люди московские, все знают, — проводник кивнул на нарядного Капелицу. Арехин корректно, но твердо перевел разговор на инженера Рагозинцева.

— Как не знать Рагозинцева, его все знают. Если бы пролетарием родился, цены б такому Рагозинцеву не было. И руки золотые, и голова светлая, и работает от зари до зари, и еще полночи прихватывает. Делает бронедирижабль, чтобы сверху врагов рабочей власти изводить безжалостно. Можно газами поливать, можно штыки метать, такие, с перышками, чтобы острием вниз падали, а можно и пороховые бомбы сбрасывать. Хорошо станет, мировая революция быстро победит, всех буржуев, кого не убьют, на грязную работу поставят, нужники чистить, или вот в публичные дома определят буржуек, какие посмазливее, и тогда для рабочего человека самая жизнь и начнется. Работать будет не на кого, и, стало быть, незачем, — если бы от учетчика-утописта пало сивухой, было бы еще ясно, но он был совершенно трезв. Хотя… Хотя свобода тоже пьянит.

— А вот и инженер, — они обогнули здание и оказались на площадке. На площадке — навес, под которым располагалась небольшая подводная лодка — так, по крайней мере, виделось с расстояния в пятьдесят саженей.

Однако нет — винтов не было, перископа не было, рубки тоже не было. Просто огурец-переросток, с круглыми пятнышками-иллюминаторами по всей поверхности.

— Где инженер? — спросил он учетчика.

— А внутри сидит. Или в мастерской — он показал на небольшое строение за чугунным огурцом.

Они подошли поближе. Арехин прикинул размеры огурца: в длину, пожалуй, метров восемь, в высоту — три, три с четвертью. Для огурца изрядно.

— С другой стороны вход-то, — подсказал учетчик и вдруг заторопился:

— Побегу, пора мне.

Капелица с той минуты, как сошел с пролетки, молчал. Недомогание не вернулось, по крайней мере, на вид он был здоров. Но выглядел, как ребенок, которому вместо обещанного слона в цирке показали корову. Похоже, не произвел огурец впечатления.

Бывает.

Совсем неспешно — нет достоинства расстаться с мечтой впопыхах — они стали обходить странное сооружение. Видны были швы, словно огурец сначала разрезали ножом на ломтики и вдоль, и поперек, а потом ломтики сложили, постаравшись воспроизвести прежнюю огуречную форму.

— И на это пошла сотня тысяч? — Капелица не смог скрыть разочарования.

— Не судите опрометчиво, дорогой Капелица, — из-за огурца вышел человек в рабочей одежде. Но лицо не обманет, на лице все написано — и порода, и высшее техническое училище, и много такого, что сразу и не разобрать. — Какое сотня! Три сотни, это будет вернее. А нужно бы — миллион, и, надеюсь, он у меня будет — настоящий, золотой миллион, чтобы привести снаряд в достойное состояние.

— Это и есть ваш гравитационный дирижабль, Рагозинцев?

— Что, не верится? Он, другого такого нет.

— Простите, — вступил в разговор Арехин, — Вы — инженер Рагозинцев, правильно?

— Правильно, Рагозинцев и есть, — Капелица представил инженера. — А это — Александр Александрович Арехин, специальный отдел Коминтерна.

— Как же, как же, слышали. В Коминтерне создали шахматный отдел?

— Пока нет. Пока создали исследовательский отдел.

— О, понятно. Собственно, я нечто подобное и предполагал, когда взял на себя смелость обратиться в Москву со своим проектом.

— Это — гондола дирижабля? — Арехин видел, что инженер пытается скрыть нервозность за показной уверенностью, даже развязностью.

— О нет, совсем нет. Это и есть сам дирижабль, маэстро.

— То есть?

— То есть это аппарат для гравиплавания, иными словами для передвижения в пространстве, где существуют силы притяжения.

— И где они существуют?

— Везде! Куда бы вы ни пошли, всюду вы будете ощущать земное притяжение, разве не так? Так! А если вы покинете Землю и унесетесь в пространство, там на вас будет действовать притяжение нашего солнца и планет. А если вы удалитесь от солнца на изрядное расстояние, все равно остается притяжение центра галактики!

— Давайте не спешить покидать наше Солнце. У нас еще много дел на Земле и поблизости — на Луне, Марсе… Вы говорите, что этот ваш аппарат…

— Гравилет.

— Что ваш гравилет способен передвигаться и даже летать без посторонних приспособлений, моторов и всего прочего?

— И говорю, и пишу. Идея-то проста, стоит поднять голову от земли к небу: на тело, погруженное в гравитационное поле, действует сила, равная вытесненной телом гравитационной составляющей. Нет нужды в моторах, когда есть гравитационные паруса. В небе, в межпланетном пространстве будут плавать стальные дредноуты, бесшумно меняющие курс и причаливающие к Луне. Или к Земле. Тихо-тихо. Сейчас я заканчиваю статью для Nature, в которой излагаю основные принципы моей теории. Одно удерживает меня: не повредит ли публикация новой революционной России? Ведь если в той же Британии или в Северо-Американских Соединенных Штатах узнают о моей теории, они быстро построят воздушно-эфирный флот и смогут контролировать надземное пространство нашей страны и всего мира.

— Почему это построят именно они? А мы что будем делать?

— Не знаю. Я уже полгода прошу, умоляю, требую предоставить мне сто тысяч рублей золотом для продолжения работ, но вместо денег мне прислали вас. Поймите, я польщен, что шахматный маэстро и физик с химическим уклоном тратят свое время, едут на Урал и все такое. Но скажите откровенно: вы мне денег привезли?

— Мы привезли большее, чем деньги. Мы привезли совет.

— Совет? Как нам обустроить воздухоплавание? — Рагозинцев усмехнулся. — За совет, конечно, спасибо…

— Не только совет, но и предписание — перевести вас и лиц, которые вы сочтете необходимыми дли работы, в Тулу, где будет организовано производство эфирных дирижаблей в масштабах, необходимых для свершения мировой революции. Для этого будут выделены и средства, и производственные ресурсы, и квалифицированная рабочая сила. Разумеется, сначала мы должны убедиться, что теория и практика строительства эфирных дирижаблей-гравилетов имеет реальное обоснование и реальные перспективы.

— Вы должны убедиться — или это я должен убедить вас?

— В данном случае это все равно. Думаю, вам стоит постараться, это в ваших же интересах, — Арехин сейчас был не злым следователем, а следователем нудным, что в случае с Рагозинцевым, вероятно, было наиболее эффективным решением. Хотя так, навскидку оценивая человека, недолго и ошибиться.

Что делать.

— Вот перед вами эфирный дирижабль. Масса тридцать восемь тонн, соответственно, теоретическая грузоподъемность равна также тридцати восьми тоннам. Но на практике из-за несовершенства гравитационных парусов, необходимости иметь резерв для маневра и ряда других причин рекомендуемый груз ограничен пятью тоннами.

— Что входит в понятие «груз»?

— Все! Все, за исключением чугунной оболочки. Вы, я, приборы, запасы еды, буде таковые понадобятся… Подъемную силу можно увеличить, увеличив массу корпуса, для чего в корпусе предусмотрены места для вставок. В идеале это должен быть свинец, особенно если готовиться к межпланетным полетам, но свинец сейчас идет на другие нужды.

— А топливо? Бензин, керосин, уголь, быть может?

— Какое топливо? Я ведь объясняю, принцип гравиплавания сродни принципу плавания по воде. Паруснику нет нужды в двигателе, его держит на воде архимедова сила, а паруса надувает ветер. Мой дирижабль держит сила отрицательного притяжения, а в паруса дует всемирная гравитация.

— Кстати, а где здесь паруса?

Инженер вздохнул.

— Паруса — это гравимагнитное поле, его производит генератор, представляющий собой комбинацию магнитов. Глазами поле не видно.

— А потрогать можно?

— Тоже нельзя. Но компас покажет.

— Понятно, — Арехин постарался вложить в одно слово всю проницательность Третьего Интернационала. — Значит, компас. Как ваше мнение? — он церемонно повернулся к Капелице.

— Какое уж тут мнение. Стоит комод, на комоде бегемот…

— Когда мою статью опубликуют, вы, Петр Леонидович, сможете высказать свое компетентное мнение на страницах любого научного журнала. Или вам предпочтительнее газета «Правда»?

— Мои предпочтения не играют никакой роли. Просто поднимите своего бегемота в воздух хоть на вершок, хоть на дюйм, и я признаю, что ничего не смыслю в науке и вернусь на студенческую скамью — учиться, — Капелица взял на себя роль наивного простака. Очень мило.

— Учиться? Где?

— Где сумею. Хоть в Кембридже.

— Губа у вас, Петр Леонидович, генеральская. Умеете выбирать проигрыш.

— Стараюсь.

— Идемте, посмотрите, что и как. Вдруг и сами надумаете подняться в воздух.

Обойдя притупленный нос огурца (или это корма?) — они вышли на другую сторону чугунного переростка. Вот и дверь, вернее, люк — круглый, сантиметров семьдесят в диаметре, откинутая дверца на чугунных петлях. Лезть внутрь не хотелось совершенно. Да и не нужно.

Из темного провала показалась голова в картузе:

— Дядя Андрей! Магнитное возмущение с севера! Ой!

— Не Ой, а товарищи из Коминтерна, из самой из Москвы — поправил новоявленный дядя Андрей.

Голова скрылась в утробе чугунного огурца.

— Племянник? — поинтересовался Арехин.

— Помогает… — неопределенно ответил Рагозинцев. — Видите, магнитное возмущение. Это аналог шторма, баллов так на пять, на шесть.

— Вы хотите сказать, демонстрации не будет?

— Ведь шторм! Сорвет паруса, они у меня пока непрочные, не с чего прочные-то шить, средств недостаточно. А без парусов, без управления начнет мотать по волнам притяжения, словно гиря на цепи… Нет, давайте подождем.

— У моря погоды?

— Что ж делать…

— Эй, есть здесь кто?

Кричали громко, уверенно, по-командирски. Еще бы. Голос-то знакомый. Только утром расстались с командующим армией, фронтом, а в будущем, как знать, может быть и всеми вооруженными силами республики.