Хроники Арехина

1

— Доброе утро, товарищ гроссмейстер! — Алевтина, нарзанная нимфа, с улыбкой протянула кружку Арехину. — Сегодня будет замечательная погода!

— Благодарю, а за погоду особо, — ответил Арехин.

Весёлое настроение Алевтины объяснялось и прохладой в павильоне, и малочисленностью исцеляющихся в этот ранний час, и тем, что Арехин был человеком особым, человеком, которого сам товарищ Варнавский провёл по важнейшим местам Кисловодска, всюду рекомендуя как знаменитого гроссмейстера и его личного гостя. Не мешали, верно, и серебряные полтинники, которые Арехин каждый раз вручал подавальщице воды с видом простым и естественным, будто и не было фанерки на стене галереи: «Не оскорбляйте тружеников источника деньгами!»

Кивнув Алевтине на прощание, Арехин вышёл из галереи и дошёл до фонтана, где сел на скамейку. Струя сегодня била на два роста, лягушки тоже старались. Нужно постараться и ему. Он выпил первые три глотка воды. Кружка у Арехина была внушительная, литровая, «папа-слон», с крышкой и питьевым хоботом. Воду эту следовало пить в течение прогулки, и прогулки немаленькой.

Он и пил. Неспешно, с чувством. Хорошо, что нарзан, от литра кизлярки натощак недолго впасть в беспамятство. Чего утром не хотелось, да и нужды в том не было.

Он взял газету, оставленную курортником ещё более ранним, чем он. Или, напротив, поздним: газета — «Вечерний Кисловодск», оказалась вчерашней.

Пробежал глазами. Новостей, как таковых, было немного: санаторий имени Троцкого обзавелся рентгеновским аппаратом, и теперь здоровье передового отряда рабочего класса будет восстанавливаться быстрее прежнего; завод минеральных вод начал поставлять знаменитый нарзан в Эстонию и Германию; пионерская дружина имени Анджиевского высадит в парке города Ессентуки триста саженцев деревьев ценных пород. Из курьёзов природы отмечали появление огненных ящериц в Долине Нарзанов, и тут же сотрудник метеостанции давал разъяснение, что-де ящерицы самые обыкновенные, хотя и реликтовые, а очаги возгорания возникают из-за непотушенных папирос.

— Вы позволите? — обратился к нему курортник. Курортника распознать легко: кружка или стакан с нарзаном, кепи, жёлтый шарф, на плече кожаная сумочка для нужных вещей, толстовка, клетчатые брюки-гольф, полосатые гетры и спортивные туфли. Это у курортников первого класса, курортной элиты. Второму классу брюки-гольф и туфли заменяли полотняные штаны и тапочки, наплечная сумка тоже была полотняной. Третий класс, наиболее многочисленный, вообще одевался раскованно, кто во что горазд, но всех объединяли жёлтые шарфы местного производства и наивная уверенность, что окружающие им рады и готовы слушать историю жизни, болезни или, напротив, несокрушимого здоровья.

Арехин огляделся. И справа, и слева, и напротив скамьи были свободны.

Дежа вю. Вот так однажды в Карлсбаде подсел к нему Аверченко, и курортная жизнь кончилась, а началась совсем другая. Не хотелось бы повторения.

Курортник верно оценил ситуацию, но сразу не отступил:

— Нет, если я вас стесняю, только скажите, и я уйду. Причина моей бесцеремонности в том, что мне врач предписывает разговаривать с незнакомцами. Что-то в роде духовной терапии. Или душевной. Вот я и стараюсь.

— У вас мало знакомств?

Приняв вопрос Арехина за разрешение, курортник присел на скамейку, но не слишком близко.

— Знакомств у меня достаточно, но нужно постоянно расширять круг общения. Изменяя окружение, изменяешь и себя.

— А вам нужно измениться?

— Что есть, то есть. Нужно. Позвольте представиться, Михаил Афанасьевич, журналист, — он даже приосанился при этом.

— Александр Александрович, доктор правоведения, — ответил Арехин, тоже опуская фамилию.

С минуту они сидели молча, искоса рассматривая друг друга. Оба курортники, оба в возрасте Иисуса или около того, и одеты почти одинаково, только у Михаила Афанасьевича был жёлтый шарф, а у Александра Александровича не было. Зато и одежда, и обувь у Арехина были добротными, не хуже довоенных, пусть и новые, а у Михаила Афанасьевича всё отдавало кустарщиной, артелью «Живая нитка». Михаил

Афанасьевич видел разницу, смущался и переживал. Потом, поборов неловкость, сказал почти дерзко:

— Вам по одёжке впору в Ницце отдыхать, или в каком-нибудь Баден-Бадене.

— Отдаю должное вашей проницательности. Действительно, весь май я провёл в Бадене.

— Неужели не понравилось?

— Понравилось.

— А зачем же тогда приехали в Кисловодск?

— Отдохнуть, — коротко ответил Арехин.

— А в Баден-Бадене?

— В Бадене я работал.

— Вы служите? Где? — бесцеремонно продолжал вопрошать курортник. — Я — в газете «Гудок».

— Существует такая газета? — притворно удивился Арехин: «Гудок» он читал по дороге из Москвы.

— Простите, а вы вообще гражданин нашей страны? — вопросом на вопрос ответил Михаил Афанасьевич.

— Это дело сложное. Знаете, бывает, что вчера гражданин, а сегодня не гражданин. А бывает и наоборот, да ещё как бывает. Впрочем, в Кисловодск я приехал по приглашению председателя высшего совета народного хозяйства Феликса Дзержинского.

— Дзержинского? Вы знакомы с Дзержинским?

— Чувствуется журналистская хватка, — сказал Арехин. — Да, знаком. Но это неподходящая тема для «Гудка», — и он коротко рассмеялся. — Какое отличное название — «Гудок»!

— Мне почему-то кажется, что вам не нравится, — не без досады сказал Михаил Афанасьевич.

— Напротив, для газеты отличное название. Вот только для мемуаров…

— Что для мемуаров?

— Сравните названия: «Жизнь, посвященная правде», и «жизнь, посвященная гудку».

— Ну, мне до мемуаров далеко, — однако было видно, что курортник задет. — А как вы назовете свои мемуары?

— «Ноттингем, тридцать шестой год», — не раздумывая, ответил Арехин.

Курортник даже поперхнулся водой.

— Что же случится в Ноттингеме тридцать шестого года? — спросил он, перестав кашлять.

— А вот прочитаете, и узнаете.

— Вдруг не доживу.

— До тридцать шестого года? — Арехин оценивающе оглядел собеседника. — Доживёте, доживёте. Но напишу что-нибудь и раньше. Я решил писать мемуары каждые пять лет — на всякий случай.

— Умно, — согласился Михаил Афанасьевич. — Человек не знает своей судьбы. Думаешь жить вечно, или, по крайней мере, до последних зубов, а случай, рок или парни из подворотни распорядятся по-своему.

— Что, в Москве по-прежнему пошаливают?

— Гораздо, гораздо меньше, нежели в царское время, а скоро преступность искоренят полностью, — сказал курортник, но сказал голосом тусклым, заезженным.

— Рад за москвичей, но теперь мне пора на променад — Арехин щелкнул крышкой часов, поднялся со скамьи и пошёл прочь от словоохотливого курортника.

Серпантин дорожки поднимал его вверх, и Арехин видел, как к новознакомцу со стороны Пятачка подошли двое парней помоложе, но тоже вида вполне приличного, и троица вполголоса занялась обсуждениями планов на день. Михаил Афанасьевич желал идти на Малое Седло, а потом уже шашлыки и вино, молодежь, напротив, хотела сначала шашлыков и вина, а потом уже прогулку, а после прогулки, так и быть, шашлыков и вина.

Но дорожка уводила всё дальше, и вскоре троица осталась и позади, и внизу.

Через сорок пять минут, точно по плану, Арехин поднялся к Храму Воздуха — так торжественно назвали павильончик, и правильно назвали, место голое, ничего, кроме воздуха, вокруг не было. Но уж воздух был всем воздухам воздух.

В павильончике сидел человек в белом халате, верно, тоже фельдшер военного времени, предлагая всем желающим за малую мзду измерить рост, вес, артериальное давление и посчитать пульс «точно, с гарантией, по научной методе». Кроме того всякий мог осмотреть окрестности в цейсовский бинокль или даже в телескопчик, стоявший на массивной треноге. Эльбрус в ясную погоду представал во всей красе.

— Сегодня вы весите шестьдесят девять килограммов четыреста граммов при росте метр семьдесят три, давление сто двадцать миллиметров ртутного столба верхнее, семьдесят пять миллиметров ртутного столба нижнее, пульс шестьдесят, — и человек в белом халате аккуратным почерком записал всё на зелёный бланк с шапкой «Храм Воздуха».

Оптом всё удовольствие стоило двугривенный, но Арехин, поощряя развитие медицины и принимая во внимание, что одна нога фельдшера была деревянной, отдал очередной полтинник.

— Если у вас болят глаза, могу предложить отличнейшие капли, — сказал фельдшер, на что Арехин ответил, что глаза у него не болят, а тёмные очки он носит по давней привычке, да и солнце здесь горное, слепит.

— Да, солнце у нас отличное, — согласился фельдшер, и пожелал Арехину счастливо продолжить променад.

Он и продолжил, благо вода была выпита и кружка уложена в сумку.

Трость Арехин оставил в апартаментах, считая, что раз он в России, вернее, в Советском Союзе, то можно обойтись и без трости. Довольно пары браунингов, которые он носил скрытно, но с бессрочного, полученного много лет назад, разрешения советской власти.

Дорожка шла по голому месту, что для человека, выпившего литр воды, было не очень удобно, но малолюдье спасало — отчасти и по этой причине Арехин предпочитал ранние прогулки.

Ещё через час он дошёл до Малого Седла, высшей точки его маршрута. Отсюда и Кисловодск виден отлично, и ближние окрестности, и окрестности дальние. Эльбрус розовел в семидесяти верстах. Если он видит гору, то и гора видит его. Видеть видит, но замечает ли? Или человек для горы инфузория?

Даже если и так, ничего унизительного в том нет. И если существуют люди, посвятившие себя изучению инфузорий, амёб и прочих простейших, почему бы и какой-нибудь горе не уделить минутку-другую своего горного века на изучение людей?

Мысли легкие, воздушные, с примесью натурфилософии. Такие мысли и должны быть у курортника до обеда.

Он побродил по окрестностям, запасаясь тишиной и безлюдьем на весь день, и когда на ближних подступах появились другие курортники, решил, что на сегодня довольно. Вода усвоена, организм насыщен чистым воздухом, зрение орлиное, слух совиный, упорство ослиное, пора и честь знать.

Забраться на высоту непросто, но куда сложнее спускаться вниз, порой и буквально. И хотя высота Малого Седла была курортной, но и курортные высоты отпускают неохотно.

На обратном пути у Храма Воздуха он повстречал утреннюю троицу, Михаила Афанасьевича сотоварищи. Те сидели в сторонке прямо на травке, рядом с тропинкой, подставляя солнцу лица, руки и прочие места.

Михаил Афанасьевич помахал рукой:

— А мы тут с приятелями солнышком балуемся. «Гудок» на плэнере.

Приятели тоже помахали руками.

— Илья — представился один.

— Женя, — второй тоже не отличался говорливостью.

Арехин приподнял кепи, но и только. Ему доктор не прописывал общаться на отдыхе с незнакомыми людьми.

— А давайте к нам, товарищ! — предложил Женя. — Расскажете что-нибудь про жизнь за границей, а мы послушаем.

Бесцеремонность молодой поросли, как именовали подобного рода людей в том же «Гудке», его развеселила.

— Ну уж нет, лучше я послушаю о жизни в России. Но в другой раз: сейчас меня ждут внизу.

— Важные дела? — спросил Михаил Афанасьевич.

— Шашлык, — ответил Арехин.

— Шашлык — это да, шашлык вещь стоящая. За хороший шашлык можно многим пожертвовать. Даже нашей компанией, — сказал Илья. — Мы бы тоже по шашлычку хотели, да денег нет. Не могли бы вы в порядке бескорыстной помощи европейского пролетариата умственного труда пролетариату российскому выделить советской журналистике посильную сумму? Можно в рублях.

— А ключ вам не дать?

— Ключ? — переспросил Илья.

— От квартиры, где деньги лежат, — любезно уточнил Арехин.

Он был не прочь поболтать, пошутить, влияние солнца, воздуха и воды привело его в весёлое расположение духа, почти как в раннем детстве, но всё хорошее имеет свойство кончаться, и кончаться неожиданно.

— Эк как чешут, — сказал Женя.

Действительно, по тропинке рысью поднимался конный милиционер, вторая лошадь в поводу. — Признайся, Илья, ты расплатился за вино фальшивыми бумажками?

Но шутка Жени поддержки не встретила — уж больно тревожный вид был у милиционера. Синяя форма местами потемнела от пота.

— Товарищ Арехин? — обратился милиционер, соскочив с коня и обратился точно, выделив Арехина среди остальных.

— Да, я Арехин.

— Вас просят срочно явиться к товарищу Дзержинскому.

— Кто просит?

— Я так понял, что товарищ Дзержинский и просит.

— Тогда явимся.

— Просят срочно, — деликатно напомнил милиционер. — Вот и лошадка для вас.

— Лошадка — это замечательно, только я уже лет десять не был в седле.

— Она смирная, лошадка. Спокойная.

— Тогда и я спокоен.

Арехин представил себя двадцатилетним, и — получилось, он уже в седле. Дивное чувство! Словно полёт в детском сне. Он — великан, пешие — карлики, а лошадь — добрый дух, выполняющий твои желания.

Троица из одного гудка смотрела на всадников с интересом и даже восхищением. Сам Дзержинский послал! И за кем, за курортником, то ли нэпманом, то ли иностранцем, с которым они познакомились пару часов назад. Сенсация! Хотя советские газеты до сенсаций не падки, но служащие этих газет, по привычке именуемые журналистами, сенсации любят. О них можно судачить в своем кругу, таинственно намекать в кругах иных, главное же — они придают вес в собственных глазах: и мы не лыком шиты, доведись в «Таймс» попасть, и в «Таймсе» бы не сплоховали, и в прочих «Фигаро».

Но не доведётся.

Вряд ли.