Хроники Арехина

7

Пробудился он в половину восьмого. Надел очки, отодвинул шторы, распахнул ставни.

Вечерело. Время работать. Артисты готовятся к выходу на сцену, шахматисты делают дебютные ходы, астрономы-наблюдатели проверяют ход механизмов слежения. Он тоже не промах — умылся, побрился, опять умылся, оделся, как подобает французскому представителю коминтерна средней руки, то есть по курортным меркам скромно, но с заграничным шиком.

В восемь ровно он покинул виллу, сказав охраннику, что вернётся поздно.

За воротами стоял автомобиль, пилот и старший милиционер.

— Давно стоите? Лопаты взяли?

— Лопаты взяли. Стоим час.

— Тогда поехали.

— Куда? — спросил Баранович.

— Пункт назначения — Колоннада.

К Колоннаде, двигаясь неспешным, прогулочным ходом, согласно пожеланию Арехина, они пристали через десять минут.

— Итак, товарищи милиционеры, нам необходимо провести важную операцию. Место операции — ресторан. До моей команды мы ведём себя, как советские люди на отдыхе — скромно, но с достоинством.

— Но шеф, мы же в форме, а там все расфуфыренные…

— Форма милиционера, уважаемый Казимир, есть лучшее свидетельство высоких человеческих качеств.

— Рестораном владеет двоюродный брат прокурора, тут на дармовщинку надежды нет. А у нас и денег-то с собой — на чашку чая…

— Деньги для проведения операции выделены. Позиция такова: мы убедились, что никакого дела нет, Лачанов жив и здоров, по этому поводу и празднуем.

— Но у нас не принято, чтобы подчиненные гуляли на деньги начальника. Неправильно поймут.

— Хорошо. Товарищ старший милиционер, возьмите, деньги — Арехин протянул Аслюкаеву червонцы.

Тот взял, но с заминкой:

— Как-то неловко получается.

— Вы не уяснили диспозицию: мы проводим операцию, а не просто гуляем. Нужно будет — бродягами переоденемся, вонючими и вшивыми бродягами. Но сегодня наша роль другая, так что наслаждайтесь моментом.

Они поднялись по широким ступеням. Снаружи смеркалось, а в ресторане, напротив, горели электрические огни.

К ним подошёл метрдотель:

— Александр Александрович! Наконец-то! А то мы ждём-ждём, ждём-ждём…

— Предчувствие?

— Нам позвонил сам товарищ Варнавский! Сказал — ждите, непременно придёт.

— Товарищ Варнавский многое знает, — ответил Арехин, оглядывая зал. Занят процентов на шестьдесят, отсюда и энтузиазм, и ссылка на Варнавского, и стол на шестерых, что троим достался.

Через полчаса, однако, зал был полон и даже более того. Публика, курортники-нэпманы, просто нэпманы и просто курортники, развлекались от души — ели, пили, слушали скрипичный квартет, исполнявший то грустные, то зажигательные мелодии, а больше всего говорили. Поесть-то и дома можно, а вот поговорить с хорошим человеком лучше в ресторане, после третьего бокала вина.

Оба милиционера ресторан рассматривали исключительно как пункт питания, побыстрее бы поесть да и уйти, но Арехин разъяснил, что так в ресторане не принято, тут нужно отдыхать, а есть как бы между прочим. И пить тоже. Не сразу стакан кизлярки, а по рюмочке, по рюмочке. Закусывая и наслаждаясь беседой. Беседовать же можно о чём угодно. Да вот хоть о курортниках. Аслюкаев и Баранович, верно, всякого насмотрелись?

Аслюкаев и Баранович, поначалу скованные великолепием ресторана, после третьей рюмки кизлярки почувствовали свободу, но их разговоры о курортниках были специфическими — о кражах, побоях, убийствах и самоубийствах. Приедет какой-нибудь растратчик в Кисловодск, погуляет недельку-другую, а там вдруг решит уйти из жизни, понимая, что лучших дней у него не будет. Умереть на вершине счастья, так сказать. С жиру. В Кисловодске самоубийцы преимущественно вешались, в Пятигорске стрелялись, а в Ессентуках травились вероналом. Последнее хоть и безболезненно, однако не очень надёжно. Они, поди, и травились с тем расчётом, что их спасут, а потом и снисхождение сделают. Но это вряд ли. Если каждому, выпившему пять таблеток веронала, снисхождение делать, никакого веронала не хватит.

Познавательную беседу прервал метрдотель.

— Простите, но вот те граждане утверждают, что они ваши хорошие знакомые.

Арехин посмотрел в указанном направлении. У входа, который по неимению мест в зале перекрывал швейцар, стояли утренние знакомые. Журналисты «Гудка», многообещающая поросль отечественной словесности. Вид у них был одновременно и лихой, и смущённый.

— Да, это мои знакомые. Пригласите их к нашему столику, если они, разумеется, не против.

— Они не против, они очень даже не против, — сказал метрдотель и дал знак швейцару. Газетная троица, тут же ободрясь, ринулась в зал под завистливые взгляды оставшихся снаружи.

— Надеюсь, мы не стесним вас? — осведомился Михаил Афанасьевич.

— Нисколько, — ответил Арехин. — Напротив, я надеюсь, что вы привнесёте в наши разговоры столичный шик, остроумие, наконец, расскажете что-нибудь интересное, вы ведь газетчики, встречаетесь со знаменитостями, прочим недоступными.

— Вы только не переживайте, — сказал Илья. — Мы не нахлебники. Сегодня получили, наконец, деньги, потому и решили махнуть в ресторан. А здесь аншлаг, вот мы и обнаглели, — говорил он складно, видно, подготовился.

— Ну нет, вы наши гости. Мы хоть и на Северном, но Кавказе. А будете в Париже — заходите, у меня особнячок довольно вместительный, — здесь Арехин подпустил хлестакова, в Париже он снимал небольшую квартиру, пусть и в хорошем доме на хорошей улице хорошего района. Но чего не сделаешь для дела.

— Так вы всё-таки из Парижа, — сказал Илья, всем видом показывая, что правду не скроешь.

— Если быть совершенно точным, то перед Кисловодском я провёл месяц в Баден-Бадене, как я уже говорил вашему товарищу. Но я не могу поверить что Баден-Баден и Париж для советского пролетариата интереснее, чем, к примеру, строительство рабочей столовой в родном городе. Мне как-то довелось давать сеанс одновременной игры в одном приволжском городе. Симпатичный город, однако питаться по-социалистически было буквально негде. Хорошо, местный мэр пригласил отобедать, чем народ одарил. Так что — давайте, присоединяйтесь, сейчас ещё поднесут.

И присоединились, и поднесли. Кизлярка (пили они кизлярку, на вина не разменивались) убрала препоны, пусть временно, и вот уже Евгений пенял Аслюкаеву, что он в общественное место, центр культурного отдыха, пришёл в форме. Аслюкаев, помня урок командора, с чувством произнес:

— На свете не было, нет и не будет лучшей одежды для ресторана, чем милицейская форма! Выпьем же за милицию!

Выпили, отчего не выпить.

Арехин пил исключительно нарзан из отдельного «гроссмейстерского» графинчика. Остальные же обходились кизляркой, третий графин которой уже опустошили до середины. Но и графины были ресторанные, толстостенные и с выпуклым дном, и бойцы, судя по всему, обстрелянные: никто вперед не вырывался, закусывал обстоятельно, и, прожевав очередной кусок, не торопился за следующим, а выдавал какую-нибудь сентенцию на производственную тему: Баранович говорил о грядущей автомобилизации и мотоциклизации частей особого назначения, которые для того и расформировали, чтобы пересадить на железного коня. Аслюкаев напирал на важность милиции в повседневной жизни советского человека: милиционер — первый наставник гражданина, он и совет даст, и детей научит хорошему, проводя в школе раз в неделю уроки юных милиционеров, да и вообще, неплохо бы, чтобы все ключи от квартир граждан хранились у участкового милиционера, и он имел бы право в любой день зайти, посмотреть, как жизнь, нет ли непорядка, не прячет ли кто краденые вещи или, хуже того, оружие для мятежа. Оружие тут в чести, кинжалы просто деталь национальной одежды, наганов, маузеров и прочих парабеллумов у населения запрятано преизрядно. А как свадьба, рождение сына или ещё какое событие — такая пальба начинается!

— Почему же пальба? — спросил Михаил Афанасьевич.

— От чувств, — коротко ответил Аслюкаев, потянулся было к графинчику, но, натолкнувшись на взгляд Арехина, передумал и вернулся к шашлыку.

Работники пера старались не отстать от милиционеров, но сейчас, за столом, их истории смотрелись бледно. Ну, написал в газету работник склада, что начальник подворовывает, или покупатель пожаловался, что в магазине номер семнадцать по улице пятой годовщины Октября его обсчитали на двадцать девять копеек — как-то не солидно. Важно, необходимо, но нет размаха. И даже заветная история, выложенная Женей как ultima ratio, история о том, что командир кавалерийской дивизии держал дома тигра, которого кормил мясом выбракованных лошадей, вызвала не сколько восторг, сколько поток уточняющих вопросов: где жил этот командир, был ли женат, что, помимо тигра, имел из ценных вещей. Выяснилось, что тигра он держал на территории воинской части, где проживал сам, жены не имел, равно как и ценных вещей, за исключением граммофона и двух дюжин граммофонных пластинок, которые он слушал с тигром на пару субботними вечерами. Тигр ел снятую с довольства конину, командир пил мутную, но крепкую горилку. Но однажды в понедельник вестовой пришёл, и не нашёл ни тигра, ни командира. Оба исчезли. И случилось это год назад в одном из дальневосточных гарнизонов. Такое вот происшествие.

— А патефон? — вполне трезвым, деловым тоном спросил Аслюкаев.

— Что патефон?

— В каком состоянии был патефон? С пластинкой, опущенным звукоснимателем, раскрученной пружиной?

— Не знаю, — ответил Женя.

— То-то и оно. Патефон — ключ. Разберитесь с патефоном, и дело станет прозрачным, как… Как кизлярка в этой бутылке!

— Толковые, вижу, у вас работники, — вполголоса сказал Арехину Михаил Афанасьевич.

— Не могу не согласиться, — ответил Арехин. Действительно, Аслюкаев, да и Баранович, похоже, мастера. Молодые, да ранние. Птенцы гнезда Феликса. Но вот литераторы… Что все они связаны с ЧеКа, сомнений не было. ЧеКа ныне многолика, и часто свой своя не познаша, порой и намеренно. Идет борьба, против Дзержинского играют тяжелые фигуры, а он, Арехин, в данном случае, тёмная пешка. То ли во ферзи пойдёт, то ли блокирует важное поле, а, может, и просто стоит, украшает позицию. Ничего, иную позицию и украсить не грех.