И тогда я солгал

10

— Фелиция?

Передняя дверь притворена и удерживается железным упором. Я открываю ее толчком. После ясного весеннего света в прихожей совсем темно.

— Фелиция? — зову я погромче. Плиты, которыми вымощен пол, мокрые. Кто-то его вымыл. Разумеется, Долли Квик — я и позабыл о ней. Вот почему дверь открыта. Я отступаю назад. У меня нет желания встречаться с Долли Квик. Позади меня раздается хруст шагов по гравию. Это Фелиция. На ней старая синяя шерстяная фуфайка, которую когда-то носил Фредерик. Юбка у нее слегка подобрана, а ботинки в земле.

— Мы в саду, — говорит она. — Я перекапываю лунные клумбы.

Я следую за ней к клумбам в виде полумесяцев, на которых раньше выращивали лилии, флоксы и турецкие гвоздики. Фелиция неумело перелопатила на них почву, оставив крупные комья, полные сорняков. Для Джинни она расстелила одеяло на траве, но девочка присела на корточки в грязи и внимательно рассматривает что-то у себя в руках.

— Джинни, брось это!

— Что такое она нашла?

— С червяком возится. Потом в рот потянет.

Фелиция нагибается, разжимает дочкин кулачок, берет червяка и отбрасывает в сторону. Лицо у Джинни багровеет, она разевает рот и ревет, точно бык.

— Не обращай внимания, — говорит Фелиция. — Она скоро успокоится. Ей хочется слопать все, что попадает ей в руки.

Девочка поворачивается к юбкам Фелиции и яростно бьется головой о материну ногу.

— Она пытается меня покусать, но ей это не удастся, потому что юбка слишком толстая.

— Я бы не стал на это полагаться.

— Как ты думаешь, посадить здесь розы? А может, лилии?

— Для начала неплохо бы по-настоящему избавиться от сорняков. Тебе нужна садовая вилка, а не эта лопата.

— Я схожу за ней.

Буря миновала. Джинни следует за матерью к сараю и, хотя по-прежнему всхлипывает, уже успокоилась. Солнце играет на волосах Фелиции, которые при дневном свете никогда не выглядят совсем черными. Они искрятся багрецом и даже синевой. Откуда берется синева в девичьих волосах? Мешковатые одежды скрывают ее тело, но под ними она двигается, как обычно.

Вилка не такая чистая, как полагается.

— Скажи Джошу, чтобы он смазал твои инструменты. Он не выполняет своих обязанностей. На зубцах ржавчина.

Старательно вытираю их пучком травы. Жаль, нет масленой тряпки. Фелиция наблюдает, и я внезапно переношусь на десять лет назад. Я снова помощник садовника, скрюченная фигурка, которую едва ли разглядишь, прогуливаясь по лужайкам в обществе друзей.

— Ты бывала в Лондоне, Фелиция? — спрашиваю я, и помощник садовника тихонько исчезает из виду.

— Собиралась, — быстро отвечает она. — В следующий отпуск Фредерика мы хотели вместе…

Какого черта я заговорил про Лондон? Потому что хотел со всей ясностью заявить, что я не тот прежний Дэниел, который ничего интересного не делал и нигде не бывал. Я соскребаю ржавчину, чтобы Фелиция успела привести в порядок лицо, потом всаживаю зубцы глубоко в клумбу, ворочаю вилкой в земле и вытаскиваю обратно, стараясь не повредить корни щавеля и одуванчиков. Все заросло пыреем и лютиками. Джинни и Фелиция стоят, держась за руки, и наблюдают за мной, а их волосы и юбки колышет весенний ветер.

— Можешь выдергивать сорняки, которые я подкопаю, — говорю я Фелиции. — Тебе придется постоянно проверять клумбу, чистая ли почва, иначе сорняки вырастут опять.

Фелиция сваливает сорняки в кучу, а Джинни их раскидывает. Продолжая копать, я вспоминаю, как маленькая Фелиция ковырялась в земле, выращивая настурции и нигеллы.

— Что посадить, лилии или розы? Можешь и то, и другое.

— Не могу решить. — Она садится на корточки и улыбается мне. Ветер растрепал ее волосы, собранные в узел на затылке, а когда она откинула пряди с лица, на щеке осталась земляная полоска. — Собиралась спросить у тебя, ты ведь лучше в этом разбираешься. Нет, Джинни, только не в рот!

Я поднимаю глаза к небу.

— Тут, пожалуй, самое солнечное место в твоем саду. Годится для роз. Если посадишь, скажем, «Офелию», аромат будет доноситься в дом через задние окна.

«Офелия» — самая подходящая роза для этих клумб. Весь сад наполнится ароматом, необычайно сильным и сладким. К тому же она чем-то похожа на Фелицию.

— Какого она цвета?

Похожа на кожу Фелиции, слегка подрумяненную солнцем и ветром, как теперь.

— Белая, чуть розовая. Не сахарно-розовая, более коричневатая. Иногда по краю лепестков немного зеленая.

Фелиция кривит лицо.

— По-моему, ни то ни се.

Я снова склоняюсь к грядке. Может быть, она говорит так, потому что знает, о чем я думаю: эта роза похожа на нее. И это сравнение ей не нравится. Она хочет отстранить меня. До боли в ладонях стискиваю рукоятку садовой вилки и не могу смотреть на Фелицию. Я опять в Мулла-Хаусе, со всеми этими дамочками, которые без конца донимают мистера Роскорлу, что и где следует сажать, в то время как ни одна из них ничего не смыслит в розах, умеет только по утрам нещадно срезать их и рассовывать по вазам. Наверное, в тот день мои мысли отразились у меня на лице, потому что мистер Роскорла сказал: «Не забывай, кто платит тебе жалованье».

— Я тебя рассердила, Дэниел.

— Я не сержусь.

— Сердишься. Извини! Скажу миссис Квик, чтобы сделала чаю.

— Не отвлекай ее. Она драит полы.

— Дэниел!

Я налегаю на рукоятку садовой вилки. Джинни забирается на колени к матери и тянется к ее лицу. Фелиция наклоняется к ней. Их лбы со стуком сталкиваются. Девочка заливается смехом.

— Еще!

— Она всегда так делает, — говорит Фелиция.

— Не думал, что она умеет говорить.

— Она много говорит, но я не всегда ее понимаю.

— Еще!

Но на этот раз Джинни подается вперед чересчур резко. Ее лоб ударяется о лоб Фелиции, и она плачет.

— О боже! — говорит Фелиция, крепко удерживая дочку. — Вот всегда так. Любая игра у нее кончается слезами. Тише, Джинни, угомонись! Можно подумать, что тебя чуть не убили. Она такая… такая непреклонная!.. И ты тоже, Дэниел.

— А если попроще сказать?

— Не делай вид, будто не понимаешь.

— Ладно. Ты говоришь мне, Фелиция, какие розы посадить, и я их посажу.

Фелиция обеими руками обнимает Джинни. Рыдания стихли, зато теперь ботиночки Джинни барабанят по материным бедрам. Фелиция устало откидывает волосы со лба.

— Это все у тебя в голове, Дэниел, не у меня.

— О чем ты?

— Ты так злишься!

— Я не злюсь.

— Злишься. Совсем как из-за пяти тысяч фунтов.

— Фелиция, я… — Но я не могу придумать, что сказать. «Я твой друг, как же мне на тебя злиться? Если ты думаешь, что это злость, ты ничего не понимаешь». Этого говорить нельзя. — Я тебе не враг, Фелиция.

— Знаю. Но ты думаешь, будто люди — враги тебе.

— Может, и враги. А может, это привычка, которую я не могу переломить, потому что они тысячу раз в меня стреляли.

— Я в тебя не стреляю.

Едва удерживаюсь от смеха, глядя на ее тонкие, неумелые руки.

— Я в тебя не стреляю, Дэниел!

Пожимаю плечами.

— Знаю.

— Непохоже, что знаешь.

Она усаживает Джинни себе на бедро, протягивает руку и забирает у меня садовую вилку. Я отдаю. Не хватало еще вырывать ее друг у друга.

— Хватит работать, — говорит она. — К тому же Джинни пора пить чай.

Сорняки уже увядают. Клумба и наполовину не закончена, а день испорчен. Фелиция упряма, это мне известно. На нее напяливали белый передничек с оборками, а она глядела с негодованием. Фелиция добегала до самого края лужайки, а я сквозь листву из своего укрытия смотрел на нее. Ее окликали, а она притворялась, будто не слышит, но в конце концов возвращалась — неохотно, оглядываясь назад. Она хотела сидеть в кустах вместе со мной и Фредериком. Тогда мы были слишком маленькими, чтобы взбираться на холмы и утесы, и построили в кустах секретный вигвам. Фелиция знала, что едва ее загонят в гостиную, в которой уже собралось общество, Фредерик ринется туда, где я дожидаюсь его, спрятавшись среди зарослей гуннеры. Деннисы в девяти случаях из десяти не знали, что я там. Я помню шум дождя, стучавшего по листьям гуннеры у меня над головой. Эти громадные листья были не хуже любого зонтика. Мне казалось, что я жду уже долго, а потом ветки лавров и камелий раздвигались, и появлялся ликующий Фредерик.

— Я от них сбежал!

Фелиция ни разу нас не выдала, хотя наверняка такое искушение было.

Я умел вскарабкаться на стену и незаметно прокрасться через сад, будто индеец. Никто меня никогда не видел. Когда Фредерик не приходил, я забирался в вигвам, и, если сквозь него виднелось небо, заделывал прорехи веточками и мхом. Вигвам простоял все лето, а может, меньше.

Мне бы хотелось возвратиться к тому моменту, когда Фелиция улыбнулась и сказала: «Собиралась спросить у тебя». Но она хлопочет над девочкой, снова ставит ее на землю, складывает одеяло. Я вижу Долли Квик раньше, чем Фелиция. Никто из нас не услышал ее приближения, и я не знаю, долго ли она там простояла, в пяти ярдах от нас. На ней пальто, а войлочная шляпа приколота к волосам блестящей булавкой.

— На ужин — голубиный пирог, стоит на плите, — говорит она, обращаясь к Фелиции и мельком взглянув на меня. — Наверху домою в понедельник.

— Спасибо! — произносит Фелиция с чрезмерной пылкостью, как будто ей есть, что скрывать. Но скрывать ей нечего. Дэн Брануэлл всего-навсего вскапывает клумбу, чем он и занимался всю свою рабочую жизнь. Скорее всего, Долли Квик думает, что Фелиция по старой памяти взяла меня на работу вместо Джоша.

— Дэниел считает, что на этой клумбе надо посадить розы, — говорит Фелиция.

— Ничего про это не знаю. Еще я собираюсь постирать чехлы на мебели.

Она бросает взгляд на меня, потом на Фелицию, после опять на меня. Глаза у нее очень темные, в них не заглянешь поглубже.

— Это было бы замечательно! — говорит Фелиция, сгибая свои тонкие пальцы, словно тоже готовится погрузить их в мыльную воду. Она слишком усердно старается быть тем, чего люди хотят от нее. Это никогда не срабатывает. Долли фыркает и защелкивает застежку на своей сумке. Джинни ковыляет к ней с охапкой сорняков в руках. Бросает их Долли под ноги. Морщинистое лицо Долли разглаживается. Она наклоняется, поднимает девочку и крепко прижимает к себе. Я вижу, какие красные и грубые у нее руки. Долли Квик прикасается костяшками пальцев к нежной щеке Джинни, потом гладит по голове.

— Это ты их вырвала, моя милая?

— Она хотела съесть червяка. Наверное, вы слышали ее вопли, — говорит Фелиция.

— Правда? Нет, моя пташка, не надо есть червяков. Животик заболит. — Продолжая гладить девочку по голове, Долли обращается ко мне, но уже другим тоном: — Ты снова с нами, Дэниел.

— Как видишь.

Долли кивает в сторону Фелиции:

— Она скажет тебе, что все поразъехались из этого захолустья, но мы остались, я и Квики.

Она всегда называла своего мужа Квики. Частенько можно было услышать, как она спрашивает у людей, идущих из кабачка: «Квики не с вами?» Наслушавшись этого от нее, все в городе тоже стали называть его Квики. Он был маленький человечек, угрюмый, пока не выпьет, что случалось редко, поскольку Долли являлась могучим оплотом благочестия. Я размышляю обо всем этом, когда вижу, как Долли Квик улыбается Фелиции, а Фелиция улыбается в ответ. У Долли нет дочери, только двое сыновей — изрядные тупицы. Джейбез и Джетро Квик, оба больные падучей и освобожденные от призыва военной комиссией. Вспоминаю, как мать отвешивала им подзатыльники, даже когда они были уже взрослыми, в два раза больше ее. Еще я вспоминаю, что Эндрю Сеннен — сын сестры Квики.

— Давненько не видела Мэри Паско. Раньше я брала у нее яйца, — произносит Долли Квик.

— Она больна, — говорит Фелиция. — Дэниел ухаживает за курами и огородом.

— Понятно. — Женщина медленно разжимает руки Джинни, целует ее и ставит обратно на землю. — Долли пора идти, моя деточка.

Как и следовало ожидать, Джинни разражается рыданиями.

— Хочешь заглянуть ко мне в гости? — предлагает Долли.

— Она вас утомит, — быстро замечает Фелиция.

— Не утомит. Посмотрит, как прибывают корабли. Увидимся позже.

— Да пощадит нас Господь, — бормочу я и ловлю на себе возмущенный взгляд Долли Квик.

Она уходит разрабатывать очередное месторождение сплетен. Мы прислушиваемся к ней и Джинни, их голоса смешиваются и понемногу затихают. Фелиция отворачивает обратно засученные рукава фуфайки и поправляет манжеты на запястьях. Ее руки, такие изящные и бледные при свете лампы, выглядят обветренными. Запястья у нее тонкие, с выступающими косточками. Интересно, сохранила ли фуфайка запах Фредерика? Он обычно надевал ее, когда мы ходили на веслах по бухте.

— Она всегда хочет в гости к Долли. — Лицо Фелиции омрачается. — Наверное, мы слишком много ссоримся.

— Кто, ты и Джинни?

— Да.

— Разве она знает столько слов, чтобы ссориться?

— Она вопит, кидается на землю, и иногда у меня руки чешутся ее отшлепать. Порой я думаю, чего она мне наговорит, когда научится разговаривать по-настоящему.

— Во всяком случае, она вырастет и перестанет есть червяков.

— Придумает что-нибудь похуже. Нет, иногда я даже сомневаюсь, любит ли она меня.

— Ты ее мать. Конечно, любит.

— Долли присутствовала при ее рождении, я тебе говорила? — Фелиция вздыхает. — Не бери в голову. Пойдем выпьем чаю.

Я протираю зубья садовой вилки и сгребаю сорняки в кучу.

— У тебя грязь на лице, Фелиция, — сообщаю я, вернувшись к ней.

— Ой! Где?

Я дотрагиваюсь до своей левой щеки.

— Вот тут.

Она проводит пальцами по правой щеке, зеркально повторяя мое движение.

— Нет, тут.

Я протягиваю руку, чтобы показать, но не прикасаюсь к ее лицу. Фелиция быстро трет кожу, пока она не краснеет.

— Теперь все.

Я подхожу ближе и чувствую запах ее кожи. Никакими розами не пахнет, да я и не хочу этого.

— Еще и кекс будет, — говорит Фелиция, как будто меня нужно уговаривать.

Я подумал, что мы опять будем есть на кухне, но Фелиция нагружает на поднос чайные принадлежности и аппетитный румяный кекс.

— Затопим камин в малой гостиной, — произносит она.

Дрова в камине разложены, но огонь еще не разожжен. В окно ударяют мелкие брызги дождя, Фелиция опускается на колени, чтобы поднести спичку к скомканной бумаге. Пламя занимается и перекидывается на щепки для розжига. Мы молча наблюдаем, как разгорается огонь. Шумит дождь, трепыхается пламя, а потом Фелиция разливает чай по чашкам. Чашки у Деннисов самые маленькие и хрупкие, какие я только видел. Каждую можно выпить в два глотка. Все это выглядит будто кукольное чаепитие, пока Фелиция не отрезает толстые куски кекса ножом с черной рукояткой, который, как мне запомнилось, вместе со всеми прочими затачивал когда-то точильщик. Кекс хорош.

— Еще кусочек? — предлагает она, протягивая его мне на лезвии ножа. Она доливает чайник горячей водой из кувшина и наполняет мою чашку. Кажется, будто Фелиция каждые пять минут что-нибудь подливает и подкладывает. Я подношу чашку к губам, делаю глоток — и она пуста.

— Знаю, — говорит Фелиция, перехватывая мой взгляд. — Можно было взять большие кружки на кухне, но я подумала… — Тут она заливается таким румянцем, какого я никогда раньше у нее не видывал.

Я вдруг понимаю почему. Она не захотела приносить кружки с кухни, чтобы не показалось, будто она считает, что для Дэна Брануэлла сойдут и такие. Она достала свой тонкий фарфор. А Фредерику она подала бы чай в большой кружке, я уверен.

Смотрю на ее тонкие, неумелые пальцы, и сердце выскакивает у меня из груди от неясного томления, но я еще не знаю, чего хочу. Наверное, это удобная комната. В ней немного пахнет сыростью, но огонь согревает ее, а от медной каминной решетки падают танцующие отсветы. Возле камина грудой свалены детские игрушки: кубики, потрепанные книжки, вязаная кошка. Тряпичная кукла.

— Это Малышка Лили? — спрашиваю я.

— Удивительно, что ты помнишь. Она малость поистрепалась, но Джинни ее любит.

Большинство картин, которые раньше висели на стенах, исчезли, но одна, которую я запомнил, осталась: Фредерик и Фелиция стоят, взявшись за руки, и у обоих золотистые кудряшки, чего не бывало отродясь. Неудивительно, что мистер Деннис не увез этот портрет с собой. Фелиция тоже смотрит на него.

— Ужасно, правда? — быстро спрашивает она.

— Сколько тебе тут лет?

— Мама заказала этот портрет незадолго до своей смерти. Мы позировали для него в этой комнате: видишь, вон угол камина. Но художник оказался так себе. Отец всегда считал, что портрет получился слащавый.

— Он нарисовал то, чего, по его мнению, хотелось твоим родителям. — Я смотрю на четыре блеклых прямоугольника на обоях. — Куда делись твои фотокарточки?

— Их тут больше нет.

Наверное, они у ее отца и новоиспеченной миссис Деннис. Дождь усиливается.

— Долли не поведет ее домой по такой погоде, — говорит Фелиция. — Я сама схожу за ней после обеда. Опять будут вопли. Она не захочет обратно домой. Долли так балует ее… У Джинни там есть своя кроватка, своя чашка и миска.

Жар камина нагоняет на меня дремоту. Я думаю, как под порывами ветра побреду в долгий обратный путь, а над морем будет покачиваться пелена дождя. Порой кажется, будто небо опустилось на тебя, словно крышка, и никуда из-под нее не уйдешь.

— Поставлю пирог в духовку, — говорит Фелиция и оставляет меня в комнате одного.

Я заглядываю в камин, съедаю еще кусок кекса и представляю себе, как Фелиция расхаживает по кухне. Минуты тянутся. Вот она, другая жизнь. Вот о чем мечтали мы во Франции. Огонь, четыре стены, сухие ноги и набитое брюхо… Детские игрушки на полу… Мы говорили о подобных вещах, как будто их уже не существовало на свете. В них невозможно было поверить. Я до сих пор не верю, хотя я и здесь. Я произношу имя Фредерика, но комната не откликается. Улыбающийся светловолосый мальчик на портрете не знает, о ком это я говорю. Я растопыриваю пальцы и смотрю сквозь них на огонь. Я в собственной комнате миссис Деннис. Раньше я торопливо пробегал под ее окном, втянув голову, чтобы она меня не заметила. Но в этом нет никакой победы. Я устал, вот и все.

Фелиция все еще на кухне. Может быть, смотрит за пирогом. Хотя не знаю. Что-то в ее отсутствии смущает меня, как будто я не имею права находиться в этом доме, когда она не рядом со мной. Деннисов больше нет, говорю я себе. Нет больше высокого черного орущего мужчины в дверях комнаты для занятий.

Я жду довольно долго, потом подхожу к двери, приотворяю ее, прислушиваюсь. Только дом поскрипывает на ветру. Неслышно прокрадываюсь через прихожую и сквозь дверь, обитую зеленым сукном, прохожу в кухню. Никого. Чайник отодвинут на край плиты и тихонько напевает про себя. Пирог стоит на столе.

Мои ботинки стучат по плитам, когда я прохожу обратно через прихожую. Я вспоминаю былые дни, когда перебегал по этому дому в одних носках, чтобы никто меня не услышал. Нагибаюсь, расшнуровываю ботинки и ставлю их к стене. Лестница уходит вверх, в темноту. Наверное, Фелиция там. Она бы не пошла за Джинни, не предупредив меня. Я мог бы вернуться в малую гостиную и дождаться ее. Но нет. Я хочу ее найти.

Лестница. Мои ноги знают каждую ступеньку. Я поднимаюсь легко, чувствуя, как они подаются и поскрипывают под моей тяжестью. На первой площадке лестница расходится влево и вправо. Правая часть ведет в комнату Фредерика. Мои ноги уже поворачивают в ту сторону, когда я вспоминаю, что миссис Деннис выпроводила Фредерика из его комнаты.

Я знаю, куда. Маленькая комнатка через две двери от Фредериковой. Моя мать рассказывала мне, что она предназначалась для ребенка, который умер вместе с матерью Фредерика и Фелиции. Та хотела устроить в ней детскую, но потом все опять переделали, стены ободрали и оклеили синими обоями. Иногда в ней ночевали гости.

Часы в прихожей отбивают четверть, и я замираю. Когда дом снова наполняется тишиной, я двигаюсь дальше. Комната Фелиции направо, в самом конце коридора. Я подозреваю, что она там. Слева от меня широко распахнутая дверь, за ней пустая комната. Часть ковра обрезана, как будто его подгоняли под какой-то предмет мебели, и голые половицы застелены газетой. Занавески сняты. Эту комнату называли детской спальней. Такие в этом доме были названия.

На двери в комнату Фелиции белая фарфоровая ручка, расписанная незабудками. Сама дверь закрыта. Если я постучусь, она не будет знать, кто это. Она может испугаться. Я разворачиваюсь и подхожу к двери в Синюю комнату. Кладу ладонь на дверную ручку, обхватываю ее пальцами и очень медленно, очень осторожно начинаю поворачивать. Она подается легко, без щелчка. Я слегка нажимаю, пока между дверью и косяком не появляется полоска света. Нажимаю дальше. В то же мгновение из комнаты доносится сдавленный звериный стон. Мои волосы шевелятся от страха. Я хочу развернуться и убежать, но взглядываю на свою руку и вижу, что она приотворила дверь еще шире. Открываю дверь полностью.

Фелиция лежит на животе поперек кровати. Комната забита всякими вещами: связки книг, фотокарточки, школьный ранец Фредерика с выведенными красным инициалами, на полу посередине — куча одежды, как будто ее кто-то разбирал. На подоконнике лежат крикетные щитки. Стулья, стол и платяной шкаф придвинуты к стене. Почти не остается пространства, чтобы обойти вокруг кровати.

С подушки поднимается лицо Фелиции, распухшее от слез. На ее коже проступили красные пятна. Она откидывает волосы назад с недоуменным видом, как будто не знает, где находится.

— Фелиция, это я.

Она переворачивается на бок, прижимая к себе подушку.

— Зачем ты сюда пришел? — спрашивает она со злостью, как будто я чужак.

— Я не хотел тебя напугать.

— Ты меня не напугал. — Она садится, скидывает ноги с кровати и кладет подушку обратно на место. — Я не ожидала, что кто-нибудь сюда войдет, вот и все.

Это какая-то свалка, а не комната. Не могу поверить, чтобы Фредерик здесь спал. Его вещи побросали сюда как придется, да так и оставили.

Если бы Деннисы были бедны, такого бы никогда не случилось. Комната заброшена, не прибрана, повсюду раскиданы вещи. Она не вызывает никаких чувств. Учебники Фредерика — на полу под окном, сборники упражнений и тетрадки свалены в кучу. Я поднимаю одну тетрадку. От нее пахнет сыростью, страницы слиплись. Но есть и другой запах, от которого у меня покалывает кожу. Он исходит не от тетрадки. Я делаю глубокий вдох, чтобы прийти в себя, и разлепляю страницы. «Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части…» И так до конца страницы, ужасным почерком Фредерика. На сей раз никаких рисунков на полях. Я нагибаюсь и кладу тетрадку обратно в покосившуюся кучу.

— Что ты тут делала, Фелиция?

— Я постоянно думаю, что надо тут прибраться.

— Оставь все как есть.

— Не могу. Это вещи Фредерика.

Вещи Фредерика, разбросанные, будто какой-то ненужный хлам. Пуловер, который больше никто не натянет на себя. Крикетная бита, которую больше никто не возьмет в руки. Сюда много чего свалили, а дверь заперли. Но Фелиция открыла дверь. Она не могла не прийти сюда.

— Смотри, — говорит она, указывая пальцем. — Это его вещи, которые прислали домой.

И вот я их вижу. Плотный сверток с воинским снаряжением в изножье кровати. Вот что это за запах! Все, что соприкоснулось с этой грязью, пахнет смертью.

— Ты его открывала?

Она мотает головой.

— Я не могу.

— Там нет одежды, которая была на нем, когда он погиб, — произношу я и сразу понимаю, что сказал лишнее. Но она, кажется, не обратила внимания.

— Вещи Гарри тоже прислали, — говорит она, — но это было совсем другое дело. Я все перебрала, не найдется ли чего, чтобы сохранить для Джинни. Думала, может быть, открытка или какая-нибудь вещица, которую он взял на память. Но ничего не было.

Я снова смотрю на руки Фелиции. Кожа на костяшках потрескалась, тонкие запястья торчат из-под слишком коротких рукавов. Снова этот запах, неизвестный, пока впервые не окажешься на передовой. Сырая грязь, застарелый газ, кордит, дерьмо, гниющая плоть… Не думаю, что эти окна когда-нибудь открывали. Душно, и комната слишком маленькая. Я оглядываюсь назад. Дверь по-прежнему открыта.

— Нечего было тебе сюда приходить, — говорю я Фелиции. Она не отвечает, только смотрит на меня ничего не выражающим взглядом. Я беру ее за руку. — Пойдем вниз.

Она делает глубокий шумный вздох, и по ее лицу пробегает улыбка. Она мягко высвобождает руку.

— Лучше бы он остался в своей старой комнате, — говорит она. — Но теперь ее не узнаешь. Вся оклеена обоями с овечками и цветочками.

Здесь холодно. Даже книги холодные. Фелиция должна отсюда уйти. Холод проникает в меня. Я пячусь от книг, натыкаюсь на край сундука и, чтобы удержать равновесие, хватаюсь за столбик кровати. Железо холодное, как лед.

— Фелиция… — бормочу я. Мои губы одеревенели и едва ворочаются. — Пойдем отсюда.

Через открытую дверь я выхожу в коридор. Я весь дрожу, и, несмотря на леденящий холод, мое тело покрывается потом.

— Фелиция!

Я должен вытащить ее оттуда, но с трудом могу говорить. Слышу скрип матрасных пружин, а потом ее шаги по половику. Опускаюсь на колени, обхватываю голову руками и раскачиваюсь, чтобы унять дрожь. Мне кажется, что я кричу.

Я не смею поднять взгляд. Раскачиваюсь, пытаясь успокоиться, а глаза мои крепко зажмурены, и я ничего не вижу. Во рту у меня неприятный привкус. Слышу, как шаги отдаляются, а потом возвращаются снова. Ко мне прикасается что-то холодное и влажное. Я открываю глаза и вижу старую эмалированную кружку, полную воды.

— Выпей, — предлагает Фелиция.

Мои руки так трясутся, что, когда я подношу кружку к губам, часть воды выплескивается мне на одежду. Кое-что попадает в рот. Я смотрю только в кружку. На эмали щербина.

— Встать можешь?

Я трясу головой. Фелиция опускается на колени напротив меня. Я чуть выглядываю за ободок кружки. Вижу ее запястья и темно-синюю вязаную шерсть. Мы остаемся так некоторое время, и мое сердце постепенно успокаивается.

— Не ходи в эту комнату, — говорю я.

— Тише. Все хорошо, Дэниел. Это всего лишь комната.

— Не ходи туда больше.

Теперь я в силах на нее взглянуть. Красные пятна у нее на висках постепенно исчезают. Она порой может быть безобразной, и сейчас она безобразна — бледная и заплаканная, кости черепа выпирают под кожей.

— Извини.

— Ты можешь подняться? — спрашивает она.

«Ты можешь подняться? Руками можешь двигать? А ногами?»

Люди с носилками пришли за мной, но не за Фредериком. От него и следа не осталось. Только вязкая, липкая грязь повсюду. Меня снова охватывает дрожь, как будто я ребенок, которого трясет взрослый.

— Фелиция, — говорю я очень тихо, чтобы никто не услышал, — есть что-нибудь позади меня?

— Только дверь.

— Есть что-нибудь у меня на руках?

— О чем ты?

— Дотронься до моей руки. Вот так. Проведи пальцами. Есть что-нибудь? Видишь что-нибудь?

Я еще чувствую этот запах. Мокрая земля, мокрое железо, мясо, взрывчатка. Вокруг меня льет дождь, но он невидимый. Рука у Фелиции чистая.

— Хорошо, — бормочу я. — Посмотри еще.

— Ничего нет.

— Фелиция. Обними меня.

Я дрожу. Если она обнимет меня, я успокоюсь. Она обнимает меня за плечи и неловко поглаживает.

— Обними меня.

Она не знает, как.

— Ты дрожишь, — говорит она.

Я не отвечаю. Пытаюсь унять стук зубов. Мне стыдно. Никогда еще мне не бывало так плохо, даже во Франции… Словно на меня накатилась волна, а я цепляюсь за скалу. Когда я прихожу в себя, наши с Фелицией глаза оказываются в нескольких дюймах друг от друга. Она по-прежнему плачет, но уже беззвучно. Слезы катятся ей на губы, и она их слизывает.

— Я не хотел тебя напугать, — говорю я.

— Знаю.

— Я никогда не причиню тебе зла, Фелиция.

— Знаю.

— Хочу наладить для тебя котел, чтобы тебе и Джинни было тепло.

— Не сейчас. Пойдем вниз, посидишь у огня, обогреешься. Съедим пирога, а потом мне надо сходить за Джинни.

— Хорошо. Не плачь больше, Фелиция.

— Я не могу плакать при Джинни. Это ее пугает. А потом я думаю, что если бы Фредерик мог увидеть меня, то подумал бы, будто я его позабыла, — и тогда сама пугаюсь. Я могу позабыть его лицо. Я уже не вспомню, как выглядел Гарри. Я тебе об этом говорила, да?

— Да.

— Тогда ладно. — Она берет меня за руку, всего на секунду. Ее пожатие теплое и быстрое. — Вот зачем я сюда прихожу.

Мы идем по пустому дому. Я не могу удержаться от мыслей о той женщине, учительнице французского, которая каждую неделю приходит в чью-нибудь душную гостиную. Я никогда не видал спиритических досок, да и не хочу.

Вот стул на площадке, на котором часто сидела Фелиция, ерзая, когда моя мать, стоя на коленях, застегивала ее черные ботиночки с кнопочками по бокам. Снизу доносился запах еды, цокот копыт во дворе, звяканье кастрюль в кухне. Когда передняя дверь распахивалась, на плиты, которыми вымощен пол, ложился солнечный свет. Сквозь дверь кабинета мы слышали нудный голос мистера Денниса. Так было до того дня, когда он побил Фредерика.

Большинство моих воспоминаний об Альберт-Хаусе относятся к более раннему времени. Может быть, постоянно возвращаясь к нему мыслями, я изображаю его в своей памяти лучше, чем оно было в самом деле. Память вроде моей — скорее проклятие, нежели благословение. Острая, будто нож, она глубоко проникает в прошлое и являет его в полном блеске.

Фелиция ерзает, а стул скрипит. Фредерик прячет за спиной свою новую рогатку, чтобы моя мать не увидела. Мельком взглядывает на меня. Через минуту мы будем свободны и вприпрыжку пустимся по гравию, потом через лужайку — и нырнем в дебри камелий, папоротников и гуннеры. Моя мать всегда боялась, что мы повыбиваем друг другу глаза. У меня сейчас руки чешутся проверить, хорошо ли натянута резинка на рогатке.