И тогда я солгал

18

Как только мы входим во двор Вентон-Ауэна, ко мне подбегает колли и тычется головой мне в ногу. Фелиция шарахается, и я вспоминаю, как она боится собак, хотя и говорит, что хотела бы завести. Деннисы никогда собак не держали.

— Не бойся. Это добрая-предобрая собака. Правда, старушка? — Я протягиваю колли руку, шершавый язык принимается ее вылизывать.

— Так ты ее знаешь?

— Недавно она увязалась за мной на прибрежной тропинке, да и проводила до самого дома. Дай ей руку. Она тебя не укусит.

Фелиция неохотно повинуется. Я держу ее руку, а собака ее обнюхивает, но не лижет.

— Теперь она тебя знает, — говорю я.

Со двора на нас лает еще парочка собак — наверное, цепных, потому что наружу они не выбегают. Задняя дверь открывается, и из нее выскакивает краснолицая девушка в голубом переднике. В руке у нее щетка, и кажется, будто она натерла себе ею лицо, прежде чем приняться за полы. Я ее не знаю. Она смотрит на меня, потом на Фелицию и что-то говорит высоким, странным голосом. Я не могу разобрать слов, но Фелиция ее понимает.

— Она спрашивает, хотим ли мы видеть миссис Паддик.

— Спроси, дома ли Джефф Паддик.

— Почему ты сам не спросишь? — резко бросает Фелиция, но девушка не смотрит на меня.

Она внимательно всматривается в лицо Фелиции, и тогда я понимаю. Девушка пытается читать по губам.

— Мистер Паддик, — медленно, отчетливо произносит Фелиция.

Девушка несколько раз быстро кивает и уносится обратно в дом.

— Она глухая, — говорит Фелиция.

— Я догадался.

Мы переглядываемся. Фелиция одета в поношенную темно-зеленую амазонку такого вида, будто ее хранили со времен Ноева ковчега. Волосы у Фелиции гладко зачесаны, и красных искорок сегодня нет.

Я надеюсь, что к нам выйдет Джефф, а не миссис Паддик или какая-нибудь из его сестер. Они непременно заведут разговор о моей матери. Пока к нам никто не вышел, мы смотрим по сторонам, на ухоженный двор, на куст рябины, на опрятный квадрат фермерского дома. Я думаю, как моя мать прибиралась тут, подобно этой девушке. Опускаюсь на колени рядом с колли и говорю с ней, чтобы спрятать лицо.

— Доброе утро, миссис Ферн, — говорит Джефф Паддик, выходя во двор из маслобойни.

Я поднимаюсь.

— Фелиция. — Она с улыбкой протягивает ему руку.

— Как Джинни?

Колли подкрадывается ко мне сзади и прижимается к внутренней стороне колен.

— Спасибо, хорошо.

— Моя мать хочет, чтобы вы как-нибудь еще привели ее на чай. У нас появились новые котята.

Фелиция снова улыбается и быстро опускает взгляд.

— Ей понравится, — бормочет она.

— Тогда договорились.

Не сомневаюсь, ему этого хочется. Паддики будут рады до чертиков. Альберт-Хаус и десять тысяч фунтов, а то и больше. Конечно, Фелицией уже успел овладеть Гарри Ферн, но это плата невеликая. Да что вообще знает Джефф Паддик? Сидит на ферме, жрет бекон да куражится над сестрами. И думает, будто стоит ему протянуть руку, и он схватит все, что захочет.

— Можно нанять у тебя пони на день, Джефф? — спрашиваю я. — Для Фелиции.

Он пристально смотрит на меня. Ему не нравится, что мы с ней куда-то пойдем вместе, но при этом хочет угодить Фелиции.

— Можете взять кобылу моей сестры Джудит, — говорит он, обращаясь к Фелиции. — Рост у вас примерно такой же. Пойду седлать.

А вес меньше раза в два. Девицы в семействе Паддиков квадратные, как их дом. Он не хочет брать моих денег. Не ожидал от Джеффа Паддика, который медного гроша не упустит. Оборачивается к дому и кричит:

— Джудит!

Из темного нутра дома появляется Джудит, дебелая, с грубым лицом, ее тело скрыто под мешковатыми твидовыми юбкой и жакетом. С тех пор когда я видел ее последний раз, из нее выросла женщина. Она объясняет, что дамского седла нет, его сбыли на церковной распродаже.

— Мы им все равно не пользовались. Знаете что, Фелиция, я позаимствую у Энн штаны для верховой езды. Вы помельче, чем она, но с поясом они подойдут. — Ее глаза быстро окидывают Фелицию, будто скотину.

— Мне как-то неловко надевать вашу одежду, — говорит Фелиция.

— Энн не жалко. — Они с Энн всегда напоминали близнецов: все делали вместе. — Войдемте-ка в дом.

Джудит вся раскраснелась — видно, что стесняется Фелиции, но хочет угодить брату.

— Можем посадить ее на Сьюзен, — говорит Джефф, и его сестра кивает, чересчур быстро и решительно, так что я понимаю — она совсем не хочет, чтобы Фелиция ездила на ее кобыле. И при этом хочет понравиться Фелиции.

Главный тут Джефф, и вид у него по-паддиковски суровый, который вполне идет ему, но совсем не идет девицам.

— Джудит и Энн хотели поступить добровольцами в ремонтное депо, — со смешком говорит Джефф, как только его сестра и Фелиция уходят.

— Ну и как?

Джефф чуть присвистывает сквозь зубы и мотает головой.

— Они помешались на маленькой Джинни. Хотят раздобыть для нее шетлендского пони.

— А ты позволишь?

Он глядит на меня с каким-то удивлением.

— Они делают что захотят.

Мы стоим молча. «Помешались на маленькой Джинни». Эта девочка будет для них всем, пока не появятся новые дети, дети Джеффа. Его сестры никогда не выйдут замуж. Я могу думать об этом отстраненно, как будто это не имеет ко мне никакого отношения, но, когда Фелиция возвращается, такая нескладная в штанах Энн, у меня сердце замирает. Я готов избить Джеффа за одну мысль о ней.

— Джудит такая славная, — говорит Фелиция, как только брат и сестра уходят седлать кобылу.

— Ты считаешь? Он ее хорошо вымуштровал, это точно.

Папаша Джеффа Паддика тоже был редкий мерзавец. Фелиция этого не понимает. Все будут с ней очень милы, пока ей на палец не наденут кольцо. А что хуже всего — если она выйдет за Джеффа Паддика, многие сочтут это правильным поступком, ведь нынче так много девушек, которых некому взять в жены…

Я рад, когда мы покидаем двор. Утро яркое и ослепительное, мы сворачиваем с проселка на большую дорогу, кобыла слегка взбрыкивает, как будто от радости, что может размять ноги. Перед нами простирается дорога, светлая и тихая, хотя на полях работают люди. Справа от нас, на востоке, земля покатым склоном уходит к морю. Я несу холщовый мешок с едой и питьем, который принесла Фелиция. Кобыла плетется шагом, а я иду рядом, будто стремянный, и вздыхаю запах кобылы, открытой местности, соленый ветерок с моря. Вдоль каменных изгородей растут фиалки и примулы, кое-где проглядывает смолевка. Кобыла замедляет шаг, чтобы опростаться, и Фелиция поглядывает на меня. Когда мы были маленькими, нас это смешило. Я думаю, насколько безобидна эта животина, бредущая по белой дороге. Лошадь пойдет куда угодно, если ее попросить, — ну, почти куда угодно. Но, когда пахнет смертью, она встает как вкопанная.

Вот левая нога Фелиции в нелепой штанине. Фелиция ездит верхом без малейших усилий, не задумываясь. Ее тонкие руки совершенно правильно держат уздечку. Я смотрю, как напрягаются, а потом расслабляются ее мышцы. Ее колено плотно прилегает к лошадиному боку, а ступня держится в стремени естественно и непринужденно. Однажды Фелиция рассказала мне, что ее впервые посадили верхом, когда ей не было и двух лет, а садовник держал поводья и водил пони кругами.

Мы идем как будто в дремоте и почти не разговариваем. Если проезжает повозка, мы вскидываем головы и здороваемся. Небо по-прежнему синее, по нему уже протягиваются полоски облаков, предвещающие дождь, а море на горизонте темное, с резко очерченной границей.

— Я всегда думала, что могу увидеть дождь раньше, чем он прольется, — говорит Фелиция.

— Что это значит?

— Я сощуривала глаза — вот так — и видела, как он сгущается в воздухе, иногда даже за несколько часов до того, как начаться. По крайней мере, думала, что вижу. А помнишь, у нас висел клок водорослей? Если он делался вялым и мягким, сомнений не было — дождь пойдет обязательно.

Дождь шелестел по крышам и окнам, гремел гром, мостовая блестела поутру. Чтобы не вымокнуть за работой, я накидывал на плечи плотный холщовый мешок. Когда дождь был сильный, мы забирались в теплицу, а сточный желоб захлебывался, переполненный через край. Если у нас была грязь на ботинках, мы вытирали их дочиста о железную решеточку перед задней дверью, а потом шли в кухню обедать. А иногда снимали ботинки и проходили к столу в одних носках.

— Терпеть не могу шум дождя, — говорю я.

— До вечера не пойдет, — откликается Фелиция. — Вернемся домой благополучно.

Я почти забыл, куда и для чего мы идем. Я ходил на Тростниковый мыс с Фредериком. День тогда был чудесный, но нынешний ничуть не хуже. Ничего, что Фредерик мертв. Он не занимает ни дюйма земли. Им следовало бы устроить здесь кладбища для всех погибших. Эти кладбища не оставили бы места для ферм, нигде не росло бы ни дрока, ни наперстянки, только одни сплошные кресты куда хватит взгляда. Целые мили крестов, от города до города… Наспех сколоченные деревянные кресты, вроде тех, что делали мы. После обстрела их перекашивало в разные стороны, а тела выбрасывало из могил.

Я прислоняю голову к ноге Фелиции. Кобыле это не нравится: она фыркает и пытается своротить в сторону, но Фелиция ее удерживает.

— Что ты делаешь, Дэниел?

Вся местность вокруг ворочается. Люди лениво поднимаются со своих постелей. Вытягивают конечности, и земля спадает с них. На мундирах нет знаков различия. Лица у людей круглые, загоревшие на открытом воздухе. Они озираются по сторонам. Я боюсь, что кто-нибудь из них перехватит мой взгляд, поэтому прижимаюсь лицом к Фелиции, к кобыльему боку, и закрываю глаза, но они все равно рядом. Недоуменно осматриваются. Им незнакомо это место. Я хочу, чтобы они ушли назад. Хочу, чтобы земля их укрыла. Хочу, чтобы их снова разорвало на части, если только это сможет их остановить.

— Дэниел! — восклицает Фелиция. — Дэниел!

Кобыла остановилась. Я отрываюсь от нее и открываю глаза. Вокруг пусто, ничто не шелохнется. Только повозка вдалеке медленно взбирается по косогору.

— Не беспокойся, — успокаиваю ее я. — Голова немного закружилась, вот и все.

— Можем вернуться, если ты неважно себя чувствуешь. Необязательно ходить на Тростниковый мыс.

Вернуться мы, конечно, не можем. Фелиция просто не понимает.

Мы оставляем кобылу на поле возле Тростникового мыса, потом спускаемся по дорожке, которая понемногу сужается. Я несу холщовый мешок и скатанное одеяло, чтобы было на чем сидеть. Летом этот поворот легко пропустить, потому что он весь зарастает папоротником, но сейчас, в марте, его отлично видно. Раньше, до того как закрыли шахту, здесь была широкая тропа, по которой утром и вечером шагали десятки ботинок. Туннели уходили под морское дно. Говорят, во время перерыва на обед шахтеры слышали высоко над собой, как вздымаются волны, как подступает прилив, но я сомневаюсь, что это правда. Насосы работали денно и нощно, но шахту все равно постоянно затапливало.

Вот здание подъемной машины, уже полуразрушенное. При нашем приближении разлетается воронье. Стены покрыты густым плющом.

— Войдем внутрь? — спрашивает Фелиция.

— Это небезопасно.

Шахтные стволы по краям заросли мягкой травой, которая колышется на ветру, и со стороны кажется, будто там можно пройти. Мы с Фредериком подползали поближе на животе, бросали вниз камни и слушали отзвук их падения.

Тропинка идет вдоль утесов. Мы находимся над бухтой, в которую раньше заходили суда, забиравшие руду. Мощеный спуск хорошо сохранился. Не знаю, как они опускали вниз грузы. Наверное, на лебедке, говорю я Фелиции. Все механизмы перенесли на другие шахты, когда эту закрыли.

Никаких судов нет. Только прибой гудит себе под утесами. Весь белый песок под водой. Там есть пещеры, в которые можно войти во время отлива, но сейчас и они залиты. Я указываю на тропинку среди скал, неровную тропинку, которую непросто различить, пока тебе не покажут. По ней можно спуститься к бухте. Если нам не удастся сойти вниз, будем лежать на утесах, греться на солнышке, а морские птицы будут кружить над нами и своими криками вторить вороньему карканью. Все эти звуки будут взмывать над нами все выше и выше.

Возле утеса, над бухтой, есть поросший травой выступ. На него можно забраться. Наверное, раньше тропинка проходила кругом, но потом часть скалы отломилась. Выступ довольно широкий, и мы оба можем удобно усесться на нем, прислонившись спиной к скале. Трава мягкая и сухая, потому что ее прикрывает нависающий сверху утес, но я все равно расстилаю одеяло. Солнце подернуто дымкой, но пока еще тепло. Фелиция развязывает холщовый мешок, достает хлеб, сыр, яблоки, шоколад и бутылку холодного чаю, закупоренную пробкой. Мы едим, а под нами лениво кружат чайки, для равновесия чуть взмахивая крыльями, и поворачивают на нас свои желтые глаза. Какое-то суденышко держит путь к мысу, и мы затаиваемся, но это всего лишь краболов. Море такое спокойное, что мы видим морщины на его глади еще долго после того, как судно проходит.

— Можем развести костер. Тебе холодно?

Фелиция мотает головой.

— Дым могут увидеть.

— Ну и что?

— Не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что мы здесь. Ты ходил сюда с Фредериком, Дэн?

— Сама знаешь.

— Я не была уверена. Вы сидели прямо здесь?

— Нет, не здесь.

— Я рада.

— Почему?

— Потому что иногда мне кажется, будто ты бываешь со мной только из-за Фредерика. Мы ничего не делаем просто так. А сегодня наша последняя встреча, и я хочу, чтобы было по-другому.

— Сегодня не последняя встреча.

— Последняя. Ты уедешь в Лондон, а я останусь здесь, с Джинни.

— Выйдешь за Джеффа Паддика, да?

Она покатывается со смеху:

— Ты правда так думаешь?

— Все к этому идет. Его сестры помешались на Джинни.

— Это он сказал?

— И подыскивают шетлендского пони, чтобы она училась ездить верхом.

Фелиция прекращает смеяться.

— Они желают нам добра, — говорит она. — Он хороший человек. Мне он нравится.

Я не отвечаю.

— Но выходить за такого замуж, Дэн, это чересчур. Надеюсь, ты понимаешь.

У меня слабое, но отчетливое ощущение, будто Фелиция набирается смелости, чтобы рассказать мне о своем былом замужестве. Гарри Ферн желал ее. Благодаря этому желанию на свет появилась Джинни. Наверное, Фелиция думает, будто я знаю меньше, чем она. Точно так же парни и мужчины думают, будто они знают все.

— Джудит и Энн спят в одной кровати. Раздельно не могут, — говорит Фелиция. — А у старой миссис Паддик своя собственная комната. Как говорит Долли Квик, чтобы туда войти, надо быть похрабрее, чем она. — Фелиция отхлебывает чай из бутылки, утирается рукавом и улыбается мне. — Я знаю, ты не любишь Долли. Но она очень мне помогла, когда родилась Джинни. Не знаю, как бы я смогла родить без нее… Гарри не было, а доктор уехал в Труро. Ты знаешь, что Джинни родилась на три недели раньше срока? Я так испугалась, Дэн, когда начались схватки. Ты себе не представляешь. Сидела на лестнице и плакала, а тут вернулась Долли — забыла что-то, не помню, что именно. Может быть, ничего и не забыла. Она меня тогда очень поддержала. Она знала, что делать — отвела меня наверх и сказала, что неважно, придет доктор или нет, все и так будет хорошо. Больше всего мне запомнилось, что она не снимала шляпку. Я все время смотрела на блестящий черный шарик на конце ее шляпной булавки. Она проявила такое участие, но потом пришел доктор и принялся распоряжаться, как будто она ничего не умеет. Руки у него были холодными. Когда родилась Джинни, он поднял ее за ноги и встряхнул, будто кролика, а я не смогла ему помешать.

— Возможно, они всегда так делают.

— Ты думаешь? Мне это кажется странным. Джинни вопила без умолку. Вся выгибалась, извивалась в воздухе. Доктор даже шлепнул ее, а она была совсем вот такусенькая. — Фелиция развела ладони. — Как будто он наказывал ее за то, что она родилась. Когда он ушел, Долли сказала: «Положите ее рядом с собой», и так мы провели всю ночь. Бедняжка сначала мерзла, но через некоторое время согрелась. Она то и дело вздрагивала, как будто что-то вспоминала. Я сказала ей, что ничего подобного с ней больше не повторится. Но возможно, было уже поздно, и поэтому она такая, какая есть.

Я подбираю маленький блестящий камушек и бросаю в воздух. Он летит вниз, сверкая на солнце, и исчезает почти беззвучно.

— Ты рассказала об этом Гарри? — спрашиваю я. Я ревную ко всему, что происходило с Фелицией, пока меня не было.

— Не хотела говорить об этом в письме.

Наверное, она собиралась рассказать ему, когда он вернется домой. Но он не вернулся и не узнал, как именно родился его ребенок.

— Мне очень жаль, — произношу я совершенно искренне. Моя ревность исчезает. Гарри Ферн был одним из тех жалких неудачников, которые думали, что только начинают, тогда как для них все уже заканчивалось. Но это не меняет того факта, что, окажись он здесь, я бы охотно спихнул его с утеса.

Время летит, ну и пусть, а солнце скользит вниз по небосклону, тусклее, чем раньше, потому что теперь его застилают облака. Пора возвращаться. Кобыла, наверное, соскучилась по своему стойлу. Бухта ослепительно сверкает, поднимается ветер. Под нами вздымаются волны.

— Отлив начинается.

— Правда?

— Посмотри на скалы.

Мы с Фредериком часто купались тут во время отлива. Во всей бухте были только мы одни. Кричали и плескались, а потом успокаивались, плавали на спине, позволяя встречным течениям перетягивать нас с одного берега бухты на другой. Когда мы переворачивались и плыли на животе, то видели на песчаном дне собственные тени, дрожащие и похожие на неведомых, причудливых рыб. Песок был волнистый, словно рифленое железо.

— Дэниел, дождь начинается.

И верно, небо выдавливает из себя несколько капель, предупреждая о грядущем ливне. Мы поспешно встаем, завязываем мешок и скатываем одеяло.

— Вернуться на ферму мы не успеем. Можем укрыться где-нибудь здесь и переждать.

Небо темнеет, а мы тем временем спешим вверх по тропинке, потом по дороге. Подходят коровы, заполняя собой все пространство. Обойти мы не можем, поэтому приходится ждать, пока гуртовщик загонит их в ворота, ведущие на молочную ферму. Дождь припускает. Я держу одеяло над головой Фелиции, пока коровы проходят, оставляя после себя мешанину из навоза и грязи.

Мы стучимся в дверь кухни, и нам открывает худая женщина средних лет с собранными на затылке волосами. Она по очереди оглядывает нас, а Фелиция объясняет, извиняется и просит на одном дыхании и таким голосом, что отказать невозможно. Я все-таки думаю, что женщина откажет, но нет. Она просит прощения за беспорядок, распихивает вещи по углам, сгоняет кошек со стульев и приглашает нас к столу. Невозможно поверить, что ее грубое лицо может так просветлеть. Раньше я видел ее только издалека, когда мы с Фредериком прятались от нее за калиткой. Через минуту на плиту поставлен большой почерневший чайник. Все движения миссис Томас быстрые и нервные, как будто она опасается самой себя. Но мне она запомнилась крупной, дородной женщиной, и именно ее сыновья нагнали на нас страху в тот день, когда мы осмелились подоить одну из их коров.

Она меня не узнает. Кажется, она даже не знает Фелицию, что меня удивляет. Фернов и Деннисов знала вся округа. Я сижу тихо и попиваю чай, а Фелиция беседует с миссис Томас. Она потеряла на войне младшего сына. Сейчас она принесет его фотокарточку из гостиной. «Вот он, смотрите, в мундире». Снимок сделан в ателье Хербина за день до его отъезда. Очень похоже, только слишком серьезным получился, а он никогда не бывал серьезным. Брат у него всегда был молчун, а нынче так совсем почти не разговаривает. Они с отцом могут целый вечер просидеть и не вымолвить ни слова. На щеках у миссис Томас яркие красные пятна.

— Ставишь им ужин, а они ничего перед собой не видят, — говорит она. — Вот абрикосы, — она указывает на стоящую на столе коробку кураги, полуприкрытую листом газеты. — Достались мне за просто так. Любите абрикосовое варенье?

— Очень, — отвечает Фелиция.

— Уверена, ваш муж весьма обрадуется, если вы ему сварите.

Она взглядывает на меня, ища подтверждения, и я жду, чтобы Фелиция все объяснила, но она говорит только:

— Вечно ты голодный, да, Дэниел?

— Как и положено мужчине! — восклицает миссис Томас. — Не то что мои — ничем им не угодишь, хоть выбрасывай эти абрикосы в навозную кучу, а они такие вкусные.

— Да, это так досадно, — сочувственно произносит Фелиция.

В окно хлещет дождь, женщина разражается пронзительным нервным смехом и говорит:

— Думаю, вам лучше остаться на ночь.

— Нет, мы не можем. Скоро придут ваш муж и сын.

— Они уехали на рынок. Пробудут там сколько захотят, хоть до самой ночи. Может быть, вообще домой не вернутся, — неожиданно говорит она, глаза ее дико поблескивают. Я даже не уверен, в себе ли она.

— Мы пойдем, как только дождь перестанет, — говорит Фелиция. — Ведь наша кобыла у вас на поле.

— Ничего ей от дождя не сделается. Можно ее сразу привести и поставить в стойло. Я пошлю Сэмми. Вам лучше переночевать у меня.

Я понимаю, миссис Томас хочет, чтобы мы остались. Она загорелась этой идеей. Замечаю на столе швейные принадлежности и начатый костюмчик для младенца. Наверное, ее сын женился, и у него скоро родится ребенок. Фелиция берет рубашонку и восхищается работой.

— Это для вашего внука?

— Нет! Нет! Ничего подобного.

Женщина складывает рубашонку и поглаживает ее беспокойными пальцами. Фелиция права, сработано на славу. Наверное, миссис Томас только и делает, что шьет.

— Я беспокоюсь о Джинни, — говорит Фелиция, когда та идет проверить кипящую на плите кастрюлю.

— Все будет хорошо. Сама говоришь, Долли Квик часто забирает ее на ночь.

— Да, но они не знают, где я. Подумают, будто со мной что-то случилось.

— Не подумают. Послушай, какой дождь: она поймет, что тебе пришлось где-нибудь укрыться.

Она поддается на мои доводы. У меня стучит в висках. Женщина думает, будто мы муж и жена. Если мы останемся, она отведет нам одну комнату. А Фелиция не станет возражать.