И тогда я солгал

14

Оказалось, что котел не разжигался по совсем простой причине. Был перекрыт холодный кран, наполнявший бак для воды. Хотя котел относится к системе нагревания воздуха, он также греет воду, и в нем имеется предохранительный клапан. Когда бак пустеет, вся система прекращает работу, чтобы он не выпарился досуха.

Для Джоша это было чересчур сложно. Такую систему разработал человек, у которого вдоволь хватало свободного времени и денег, а осталась она людям, ничего в ней не понимавшим. Я случайно наткнулся на холодный кран и посчитал странным, что он перекрыт, ведь система изначально создавалась, чтобы наполнять все горячие трубы в доме.

Я достаточно легко выползаю из туннеля. Он оказался не таким узким, как мне почудилось. Это все паника. Конечно, Фредерика там не было, но когда я вылез, то чувствовал себя иначе.

Первым делом я открываю холодный кран и готовлюсь растопить котел. Не знаю, почему, но зажигать огонь умеют все. Проверяю поддувало, чтобы тяга была хорошая, и развожу огонь. Занимается пламя, тоненькое и синее — и не подумаешь, что оно еще куда-нибудь перекинется, но, конечно, это впечатление обманчиво. Пламя лижет растопку, как будто пробует на вкус, а потом взвивается с ревом, какого не услышишь, если огонь открытый. Я присаживаюсь рядом на корточки и подкладываю топливо, пока внутри не становится совсем красно. Удостоверившись, что все идет как надо, я закрываю поддувало и наполняю топку коксом, которого хватит на целую ночь. Не знаю, как Фелиция будет подкладывать топливо и чистить топку. Ей придется постоянно звать Джоша, или я буду делать это для нее. В любом случае у нее будет теплый дом, для нее самой и малышки.

Запах в котельной меняется. Пахнет теплом и коксом, чувствуется дымок. Раньше тут всегда так пахло, поэтому в холодные дни мы любили сюда залезать. Вентиляционная система хорошая. Я все проверяю, насколько могу. Мистер Деннис был настоящий инженер, один из тех изобретателей, которые строили шахты и оборудование для них. Они изготовляли динамит и насосы, паровые двигатели и огнепроводные шнуры. Благодаря своему уму сколачивали состояния — для себя или, по крайней мере, для тех людей, у которых имелись деньги, чтобы вложиться в их изобретения. Может быть, продолжайся война еще лет десять, все наши окопы превратились бы в глубокие подземные туннели вроде горнодобывающих. Во Франции для инженеров было бы полно работы. Мы жили бы там, будто крысы, выводили бы детишек, будто крысят, и смотрели бы, как они набираются ума-разума.

Вечером и утром топливо полагается ворошить и подкладывать. Я напоминаю себе, что потом надо будет еще спуститься и заделать ту сетку, чтобы не влетела птица и что-нибудь не повредила. Понятия не имею, какое будет время дня или ночи, когда я поднимусь к Фелиции, словно шахтер, выходящий на землю.

Фелиция занимается математикой на кухне, поставив локти на стол и подперев лицо ладонями.

— Джинни уснула, — говорит она, когда я вхожу. — Долго же ты пробыл внизу.

— Я наладил котел, — говорю я, и она прямо-таки подскакивает, рассыпает свои бумаги и хлопает в ладоши.

— Не может быть! — восклицает она.

— Может. Иди сюда.

На кухне нет вентиляционной трубы; она особо и не нужна, потому что тут и так тепло от дымохода. Я вывожу Фелицию в прихожую и прикладываю руку к вентиляционной решетке в начищенном полу, в уголке. И в самом деле, снизу начинает поступать теплый воздух. Фелиция опускается на колени рядом со мной и вытягивает пальцы, чтобы ощутить тепло.

— Чудесно, Дэниел, — говорит она. — Я думала, у тебя не получится.

— Подожди полчаса, пока бак нагреется, и у тебя будет горячая вода, совсем как ты хотела.

Я никогда еще не чувствовал такой гордости, как будто сам изобрел этот котел, отопительную систему, вентиляционные трубы и все прочее. Я поднимаю взгляд и замечаю, как солнечный свет проливается сквозь витражную фрамугу над входной дверью. Прекрасный день! Если нет ветра, эти весенние дни ничуть не хуже летних. Я не могу сдержать улыбки при мысли, что котел снова заработал, как раз когда Фелиция в нем не нуждается. Смотрю на свои ладони и вижу, что они грязные. Скорее всего, лицо тоже.

— Тебе потребуется горячая вода, чтобы умыться, — говорит Фелиция, и мы возвращаемся на кухню. Она снимает с плиты чайник и подает мне на прихватке.

В уборной я разбавляю горячую воду холодной. Смотрюсь в зеркало, ожидая, что лицо у меня все черное, но грязи на нем совсем чуть-чуть. Мыло у них хорошее, с запахом лаванды. Намыливаю лицо и руки, ополаскиваю и тщательно вытираюсь рулонным полотенцем. Спохватившись, намачиваю пальцы и приглаживаю волосы, а потом возвращаюсь к Фелиции.

— Как твоя математика? — спрашиваю я.

— Без учителя плохо получается. Надо снова пойти в вечернюю школу.

Я представляю себе, как ученики вечерней школы после рабочего дня сидят за партами. Хотят добиться успехов. Знают, что из них может выйти что-нибудь дельное. Я так и не пополнил их ряды. Возможно, считал это унизительным из-за глупой мальчишеской обиды: если мир не дал мне того, что я хотел, то будь я проклят, если стану собирать крохи с его стола.

— Зачем тебе ходить в вечернюю школу? — спрашиваю я. — Ведь тебе не нужна никакая квалификация.

— Я хочу учиться. У меня в голове сплошной кавардак. Математика такая холодная и ясная. Когда я думаю о ней, все прочее отступает.

Сверху раздается крик. Это Джинни.

— Пойду-ка одену ее, — говорит Фелиция. — Пусть поиграет в саду. День такой прекрасный.

— Может быть, сводим ее на Гвидден? — нахально предлагаю я. — Побегает по песочку.

Впервые я прохожу через город среди бела дня, не жмусь к стенам, будто ночной вор, и не делаю большого крюка. Иду рядом с Фелицией и несу ее корзинку. С другой стороны Джинни крепко схватила мать за руку. Не смотрю ни налево, ни направо. Держу голову прямо, пусть люди разглядывают меня, если захотят. Мы спускаемся по запутанным улочкам, потом выходим на большую дорогу, на которой расположена швейная фабрика. Повсюду дети, и женщины снуют туда-сюда, приглядывая за ними. Ни одного знакомого лица, но я чувствую себя в безопасности, когда иду рядом с Фелицией. Она ступает легко и то и дело здоровается со всякими людьми.

По отлогому спуску мы выходим на песок. На скалах, как всегда, мальчишки, которые независимо от сезона плещутся в воде, но они довольно далеко. Сейчас отлив, поэтому песок гладкий и чистый. Фелиция снимает с Джинни ботиночки и чулки, чтобы удобнее было бегать, а потом достает из корзинки деревянный совочек и жестяное ведерко. Обшарпанные и побитые. Джинни подбегает к кромке воды, встает как вкопанная и наблюдает за мальчиками. Ее передничек и волосы треплются на ветру. Я впервые вижу в ней маленькую Фелицию.

День такой, какие бывают в разгар лета. Припекает послеполуденное солнце, а море сверкает, будто ограненный алмаз. Фелиция расстилает макинтош, а я кладу сверху свое пальто, чтобы сидеть возле нее и вместе смотреть на воду. Из гавани выходит люггер, огибает скалы. Внутри небольшой бухты море спокойное, только мелкие завитки волн набегают на берег.

— Так бы и не уходила отсюда, — говорит Фелиция.

— Даже в Кембридж?

— Это несбыточная мечта, Дэн. Я занимаюсь пять часов в неделю, и то если повезет. Пожалуй, я неглупая, но на этом все. — Она искоса смотрит на меня и улыбается. — В Кембридже надо мной будут смеяться. — На ней шерстяная фуфайка, похожая на одну из тех, в которых Фредерик играл в крикет. Из подвернутых рукавов высовываются узкие запястья. Она вытягивает руки вверх над головой, потом опускает. Я вижу, как очертания ее тела проступают под плотной вязкой кремового цвета, потом снова скрываются. Смотрю в сторону и зарываюсь рукой в песок, пылая от смущения.

— Прекрасный день, правда?! — громко восклицает Фелиция.

Она всегда была такая. Если мы приходили к морю, она садилась поближе к воде и часами смотрела на нее, а мы с Фредериком играли рядом или удили рыбу, используя для наживки кусочки моллюсков. Джинни подбирается к воде. Украдкой оглядывается на нас.

— Далеко не зайдет, — говорит Фелиция, и мы смотрим, как Джинни наклоняется и начинает метать в сторону горизонта пригоршни песка и воды. На душе у меня легко и спокойно.

— Она вымокнет насквозь, — бормочет Фелиция.

Я встаю, подхожу к Джинни, поднимаю ее и сажаю себе на плечи. Это оказывается для нее слишком неожиданно, поэтому она не сопротивляется. Наверняка так делал бы ее отец, да и Фредерик тоже. Усаживаю ее поудобнее и бегаю с ней на плечах вдоль кромки воды, изображая из себя коня. Я видел, что так делают отцы. Она смеется и хватается за мои волосы. Мне нравится слушать ее смех. Он звучит словно против ее воли, будто смеяться она не хочет, но и сдержаться не может. Мы скачем взад-вперед вдоль побережья, пока я не выдыхаюсь. Джинни подается вперед и хватается за мою шею. Мне на кожу веет ее дыхание, она не прекращает смеяться. Я снимаю ее со спины и кручу вокруг себя. Вдруг она изгибается, точно угорь, и впивается зубами мне в руку, у основания большого пальца.

— Мелкая негодница, — говорю я. — Я тебя поколочу!

Она смеется еще сильнее и нагибает голову, чтобы укусить меня еще раз, но я не позволяю. Я думаю, что если так продолжится дальше, то она скоро расплачется, поэтому опускаю ее на песок и подвожу обратно к Фелиции.

— Что за человек был Гарри Ферн? — спрашиваю я. — Почему ты вышла за него?

Она берет Джинни к себе на колени и наклоняется к ней.

— Он был очень милый, — отвечает она наконец. — Пришел и сказал, что хочет на мне жениться. Я удивилась, потому что это было в высшей степени неожиданно, но он очень сильно хотел на мне жениться. Отцу Гарри не понравился, но он ничего не сказал. Гарри собирался на фронт, и мы поженились.

Она умолкает и отворачивается, совсем как я недавно. На щеках у нее медленно проступает румянец.

— Он был милый, Дэниел. Тебе бы понравился. Ты ведь знаешь, тогда все торопились успеть как можно больше.

Румянец становится гуще. Я впервые думаю: она уже не девочка. Она побывала замужем. Конечно, я это знал, но теперь я это чувствую и заливаюсь румянцем, как сама Фелиция, на меня накатывает темная, болезненная волна, словно кровь возвращается в онемевшую ногу. Мне кажется, будто я вижу ее тело сквозь одежду.

— А теперь впереди целая вечность, — говорит Фелиция. — Джинни, не суй в рот.

Я смотрю, как она возится с ребенком. Она явно хочет сменить тему, и я тоже.

— Раньше я рыбачил с этих скал, — говорю я и вспоминаю времена более поздние, более серьезные, когда в дело шли не кусочки моллюсков на самодельных удочках, а настоящие удочки с крючками и наживкой, и приходилось стараться, чтобы поймать рыбу, а потом отнести ее домой и вызвать улыбку у матери.

— Я знаю. Вы с Фредериком. — Она чертит на песке кораблик для Джинни. — Я всегда вам завидовала. Рыбачить мне хотелось больше всего.

— Так ведь ты и рыбачила. — Вспоминаю ее силуэт вдалеке, как она с сачком и ведерком идет к нам с Фредериком, сидевшим на скалах.

— Не скажи. У вас были удочки. Вы ловили рыбу по-настоящему.

— Больше я, чем Фредерик. Для него это была игра.

— Помнишь, однажды ты позволил мне насадить наживку тебе на крючок? Фредерик сказал, что я побоюсь насаживать, но я не побоялась. Когда ты забросил удочку, и на нее попались три макрели, ты ее вот так резко дернул, чтобы выбросить их на берег.

— В Гвидден-Рокс водится много макрели.

— Когда Джинни подрастет, можешь сделать для нее удочку, — говорит Фелиция, вставая. — Она проголодалась. Пора возвращаться.

— Да и мне пора. Козу подоить.

— Да, конечно, — произносит Фелиция с каким-то испугом, будто бы позабыла про мою жизнь.

Когда мы выходим на дорогу, я вижу знакомую фигуру. Долли Квик. Наверное, идет из церкви или в церковь. Я несу Джинни и вижу, как колючие глаза Долли зыркают на меня, на Фелицию, на девочку и опять на меня. Лицо ее не смягчается. Джинни усталая и сердитая и вместо того, чтобы улыбнуться Долли, отворачивается и утыкается лицом мне в плечо. Долли Квик сжимает губы.

— Спасибо большое, что побыли с Джинни вчера вечером, — говорит Фелиция, опять-таки чересчур пылко и как-то натужно. — Ей очень понравилось. Да, Джинни?

Джинни не отвечает.

— Язык проглотила, — угрюмо произносит Долли, вытаращившись на меня.

— Дэниел наладил котел, и тот теперь ревет на славу. Назавтра будет полно горячей воды, стирай — не хочу.

— Понятно.

Джинни по-прежнему вжимается лицом мне в плечо. Я слышу, как она посапывает.

— Она устала, — говорит Фелиция. — Набегалась по берегу.

Долли не обращает внимания на эти слова. Вместо этого смотрит прямо на меня и сообщает:

— Был разговор после службы. Мэри Паско надо показать врачу, а то и сиделку приставить. Нехорошо, что она там одна, и нет женщины, чтобы о ней заботилась.

— Я о ней забочусь.

— Надо полагать, Дэн Брануэлл, — многозначительно произносит она. — Ты живешь в ее доме, ухаживаешь за ее курами, копаешь ее огород.

— Дэниел живет не в доме, — перебивает Фелиция. — Он живет в дворовой постройке. Да, Дэниел?

— Верно.

— А что она делает, если ей что-нибудь понадобится ночью? — вопрошает Долли. — Что ни говорите, ей нужна женщина, пускай хоть бы заглядывала. А еще лучше отвезти ее в больницу.

— Я могу заходить и присматривать за ней, — говорит Фелиция, сразу догадавшись, что я не хочу там больше ничьего присутствия.

— И ребенка водить к заразной больной? Если Мэри Паско целую зиму хворала грудью, может быть, у нее чахотка. Это же надо придумать, ребенка таскать!

Она кивает на меня головой и говорит с явной враждебностью, не заботясь о том, что подумает Фелиция. Наверняка знает, что Фелиция в ней слишком нуждается, чтобы идти на ссору.

— Пусть он подыщет себе жилье в городе, а за Мэри Паско будет надлежащий уход.

Я ничего не говорю. Прижимаю к себе Джинни — пожалуй, слишком крепко, ведь Джинни этого не любит. Она изгибается и вырывается. Долли Квик протягивает к ней руки, и Джинни выскальзывает прямо в них.

— Ах ты моя девочка! Совсем мокренькая! Потрогайте-ка ее юбочку, миссис Ферн, вся насквозь!

— Переодену, когда придем домой.

— В это время года надо поосторожнее. Детки могут простудиться. Я своих всегда одевала в шерстяное до конца мая.

Говоря это, она ласкает Джинни и отворачивает ее от меня.

— Если хотите, могу забрать ее к себе. Так ближе. Переодену ее, обсушу у огня.

— Нет, — говорит Фелиция, — очень любезно с вашей стороны, но сейчас мы ведем ее домой.

Вот и все, думаю я. Разрыв. Мое лицо остается бесстрастным. Я не протягиваю рук, чтобы забрать Джинни, пусть идет к матери. Но шагая рядом с ними, мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, как смотрит нам вслед Долли Квик, и догадаться, какое у нее выражение лица.

— Уже поздно, — говорю я, когда мы приближаемся к дому.

— Надо тебе отделаться от этой козы.

— Она не моя, чтобы ее продавать.

— Спроси у Мэри Паско. Деньги от продажи ей наверняка пригодятся.

— Не могу беспокоить ее такими вопросами.

— Тогда я сама приду ее повидать, — заявляет Фелиция с внезапной решимостью. — Если нужно, найму сиделку. Нет, не возражай, Дэн. Долли права, хотя и кажется, будто неправа. Подумай, что скажут люди, если с Мэри Паско что-нибудь случится.