И тогда я солгал

15

Невозможно поверить, что такое бывает: каждое новое утро лучше предыдущего. Море спокойное, несколько лодок держат путь через рыболовные угодья. Я занимаюсь козой и курами, потом подхожу к краю возделанного мной участка. Сегодня я разобью новую грядку, понемногу начну вторгаться в землю, которая раньше принадлежала лишь папоротникам да куманике. Ничейная земля. Почему бы не затребовать ее обратно? Я работаю, повернувшись спиной к солнцу, и мне почти что жарко. У срезанного папоротника и черной земли резкий запах. Время от времени я выкапываю камни, которые лежат в земле, будто картошка, и отшвыриваю в сторону. Хочу очистить эту землю.

Фелиция собирается поручить Джошу присмотр за котлом. Он обрадуется такой работе, а кроме того, мне не придется ходить туда вечером и утром. Это непрактично. Мне и тут работы хватает. Я смогу завести еще кур и накопить денег от продажи яиц. Смогу прокормить себя, да еще чем-нибудь приторговывать. Смогу здесь жить.

Кажется, будто все эти месяцы я проспал.

Наверное, они с Джинни уже встали. Интересно, едят ли они яйца, которые я принес? От этой мысли я чувствую голод, прерываю работу, кладу одно из утренних яиц в кастрюлю и пристраиваю ее на решетке над огнем. Когда оно сваривается, я выплескиваю воду и очищаю яйцо, перебрасывая из руки в руку, чтобы не слишком обжигало. Хлеба нет. Я вминаю в яйцо холодную картофелину, а сверху солю. Быстро съедаю и хочу еще. Солнце светит прямо в дверной проем, поэтому я наливаю кружку крепкого чаю, приваливаюсь к косяку и пью. Море на востоке все сияет, так что больно смотреть. Закрываю глаза и цежу чай по глоточку, поэтому не замечаю, как над дроком колышется шляпа доктора, пока он меня не окликает:

— Дэниел!

Знакомый голос. Он отдает приказы. Распоряжается жизнями.

Если заснешь на посту, могут расстрелять. Никак не нащупаю винтовку. Если выбросишь оружие, могут расстрелять. Но это доктор Сандерс, он приветственно поднимает тросточку, проходит по тропинке и останавливается передо мной. В другой руке у него черная сумка. Я пожимаю ему руку и делаю шаг в его сторону. Он стоит передо мной в твидовом костюме, на вид все такой же старый. Такое же усталое, с хитринкой, лицо, что и прежде. По моим подмышкам струится пот, а сердце колотится. Я отступаю в сторону, так что он смотрит прямо на солнце и щурится.

— Нехорошо, Дэн, — произносит он знакомым голосом, как будто мы в кухне у моей матери, а я работаю помощником садовника. Как будто войны и не было. Но я складываю руки и по-бычьи наклоняю голову, чтобы взглянуть на него. Хочу сказать, как ему повезло, что при мне не оказалось оружия. Нечего подкрадываться к полусонному. Если пристрелят, пеняй на себя.

— Что нехорошо? — спрашиваю я.

— Мэри Паско целую зиму пролежала больная, и никто не послал за мной, — говорит он напрямик. — Я только вчера об этом услышал. Нехорошо. Я думал, ты знаком со мной достаточно, чтобы заглянуть ко мне.

Удивляюсь, как это доктор Сандерс не знает о вещах, о которых во всем городе судачат уже несколько недель. Совсем как Деннисы. О происходящем вокруг они знали не больше, чем какой-нибудь младенец.

— Я за ней хорошо ухаживал, — заверяю я.

— Я бы сказал, в меру своих умений, — говорит он с таким видом, будто считает эти умения не слишком выдающимися. — Ей необходима сиделка. Ну да ладно. Что сделано, то сделано. Нечего тут стоять и разглагольствовать. Пойду ее осмотрю.

Он делает шаг вперед, чтобы пройти мимо меня к двери дома. Не стоило мне отходить в сторону и вынуждать его смотреть на солнце. Я быстро возвращаюсь на прежнее место и перекрываю ему дорогу.

— Ее там нет.

Мое сердце по-прежнему колотится так быстро, что я боюсь, как бы он не услышал. Но я почему-то рад, что наступает развязка. Пусть все катится в тартарары. Я хозяин положения. Он никогда не бывал там, где заря настает в перерыве между двумя вздохами и свет дает нам преимущество. Мы отчетливо видим германские позиции на фоне светлой и влажной полосы горизонта. Или, по крайней мере, наши сторожевые посты видят их через перископ. Подбираться для этого ближе опасно. Я взглядываю направо и налево. На лицах у всех одинаковый отблеск, каждый мускул напряжен — дома у людей таких лиц не бывает. Позвякивает амуниция. Внезапно начинает пахнуть хлорной известью, застарелым газом, гнилью, и все это разом бьет в нос, как будто за предыдущую жизнь ты ничего подобного не нюхал.

Я дам отпор доктору Сандерсу. Выпрямляюсь, решительно смотрю ему в глаза и говорю:

— Утро было такое погожее, и она попросила, чтобы я довел ее до большой дороги, а потом уехала на двуколке в Морвен.

— В Морвен! — Доктор выглядит растерянным, насколько это возможно для него.

— В Морвене у нее сестра. Она пробудет там месяц, возможно, больше, а сестра за ней присмотрит.

— Мне говорили, она не встает с постели.

— Она почти не вставала всю зиму. Но с приходом весны ей полегчало.

Я дерзко смотрю на него. Мое сердце утихомирилось. В воображении я представляю себе большую дорогу, двуколку, залезающую в нее Мэри Паско. Различаю даже красное мелькание ее фланелевой нижней юбки. Почему бы такому и впрямь не произойти?

— Довел до большой дороги, говоришь?

— Довел, говорю. Она опиралась на меня. Честно сказать, я почти что волок ее на себе. Но она твердо решила поехать.

Назови меня лжецом, мысленно подначиваю я его. Назови меня лжецом, и я тебя с ног сшибу. Весь мой страх рассеялся, словно туман.

— Ты живешь в доме, Дэниел? — внезапно спрашивает доктор Сандерс, застав меня врасплох. Из трубы поднимается дым, и он наверняка его увидел.

— Пока она не вернется. Тогда переселюсь обратно, — киваю я на укрытие из ржавого железа.

Наступает тишина. Он озирается вокруг быстрым докторским взглядом, замечает свежевскопанную землю, кур в загоне, козу, уткнувшуюся носом в каменную ограду. Отсюда я вижу бугорок, где лежит Мэри Паско под зеленым покрывалом. Я почти уверен, что доктор слышит мои мысли и видит то, что вижу я. Он внимательно меня изучает.

— Как зовут эту сестру в Морвене?

— Паско. Эллен Паско.

Он слегка покачивает головой и перекладывает сумку из руки в руку.

— Дэниел? — говорит он вдруг совершенно другим голосом, более мягким, но как будто он тоже меня опасается. Как будто у меня может обнаружиться болезнь, которую ему не хочется диагностировать.

Я не отвечаю.

— Дэниел, я должен был повидать тебя гораздо раньше. Твоя мать…

Я не могу этого слышать. Отворачиваюсь в сторону, рублю воздух рукой. Доктор приходит в замешательство, но лишь на мгновение, потом достает белый платок, снимает очки и вытирает их медленно и тщательно. Ему нужно время. Ему нужно подумать, что делать дальше.

— Извините, что зря пришлось ходить, — говорю я без всякой задней мысли. Доктор Сандерс забрал меня из школы на год раньше и отдал в помощники к садовнику. Мне было за что его благодарить, как часто говаривала мать. Но в голове у меня звучат смех и голос Фредерика: «Этому старому моржу не повредит хорошая прогулочка. Пусть растрясет свой жир».

— Надо тебе почаще бывать в городе, — говорит доктор. — Нехорошо сидеть тут одному.

— Хватит с меня всего этого. Мне лучше здесь.

Утреннее солнце выставляет напоказ все морщины и борозды у него на лице. Он стареет на глазах. И размягчается. Он охотно мне поверит, потому что так проще.

— Тебе будет нужна работа, — добавляет он. — Могу замолвить за тебя словечко.

Во мне вскипает ненависть. «Утренняя ненависть» и «вечерняя ненависть».

— У меня есть работа, другой не нужно.

Он медленно кивает.

— Знаешь, Джордж Сеннен потерял правую ногу.

— Слыхал, — говорю я, хотя это не так.

— У него удивительная сила духа.

— Да.

Вот оно что: удивительная сила духа. У безногих, что продают спички возле театров… У людей, чьи головы так трясутся, что чайные полотенца, которыми они торгуют вразнос, пляшут у них в руках… И они за все благодарны. Мне надо было сказать, что я не знаю, где живет сестра. Морвен слишком маленький. Довольно просто выяснить, кто там живет, кто не живет. Но я всегда могу сказать, что ошибся.

Она говорила мне, что хочет упокоиться здесь, а не на кладбище под могильным камнем. Я сделал, как она просила. Перенести ее было легко, но мне с той поры стало тяжелее. Внутри меня как будто камень, который должен был лежать над Мэри Паско. Я смотрю на доктора и думаю то же самое, что думал, когда сюда пришла Фелиция: «Что, если сказать ему?» Что, если я отведу его туда, где лежит Мэри Паско, и расскажу, как это все случилось? Но я знаю, что не сделаю этого. Я могу рассказать ему, что между жизнью и смертью нет ничего, даже когда приближаешься вплотную. Просыпаешься смертельно разбитый, кое-как умываешься водой из кружки. Билли Рэнсом, скрючившись в глубине землянки, терпеливо разводит огонь из щепок, чтобы вскипятить котелок. Все вы хотите чаю. Прошел дождь, и кажется, что скоро пойдет опять, но покамест небо чистое. Хочется сахару и сигарету. Ночь была спокойная. «Черт побери, надо еще щепок», — говорит Билли и вылезает из землянки. Каски не надевает. Вылезает сгорбившись, потому что окоп неглубокий. Голова опущена, как полагается. Он скрывается за поворотом окопа. Ты чешешь у себя под мышкой, а раз начав, закончить уже не можешь, потому что свербит страшно, как будто огнем жжет. Хочется содрать с себя кожу. Спустя несколько минут Билли возвращается, ухмыляясь, и несет с собой охапку веток, которые неизвестно где раздобыл. Неведомо, по какой причине, в паре ярдов от землянки он поднимает голову. Может быть, дождем запахло. В это самое мгновение то место, где над краем земли поднимается макушка Билли Рэнсома, пересекает пулеметная очередь. Земля вперемешку с мозгами Билли взвихряется, будто метель. Он беззвучно валится назад. И вот он мертв, а его лицо, слава богу, повернуто в другую сторону. Внезапно, в мгновение ока, он больше не Билли Рэнсом. Огонь, который он развел, еще горит. А я чувствую не потрясение, не гнев, даже не жалость, а раздражение. Казалось бы, все довольно просто: сырое серое утро, вот тут Билли Рэнсом, а через минуту его нет, но я не могу этого постичь, и никто из находящихся рядом не может, даже приблизительно. Какова была вероятность? Десять к одному, сто к одному, тысяча к одному? Без разницы.

Вот он я, встаю во весь рост в солнечном свете, и они уходят. Я иду следом за ними. Смотрю, как дождь капает им на лица, будто на распотрошенных свиней, висящих у лавки мясника. Вижу, как они ложатся в свои могилы, а потом снова разлагаются. Удобряют поля.

Почему бы меня не наказать? Билли Рэнсом ничего не сделал, только принес охапку веток. Я посмотрел, как из него вылетели мозги, и отвернулся. Потом дотронулся до своей головы. Его огонь еще горел, и я выпил чаю. Если я все расскажу доктору, меня накажут. Заберут в Бодминскую тюрьму. Может быть, повесят.

— Ты хорошо спишь, Дэнни? — тихо спрашивает он.

Я растроган этим вопросом, но виду не подаю.

— Хорошо, — говорю я. — А теперь, доктор, если позволите, мне надо поработать.

Я смотрю, как он уходит по тропинке, исчезает среди дрока, и только шляпа сверху колышется. Как только я собираюсь отвернуться от него, шляпа останавливается. Меня снова окликает его голос:

— Дэниел!

Я не отвечаю. Даже когда он стоит не шелохнувшись, его шляпа выступает вверх. Отличная мишень.