И тогда я солгал

4

Фигура приобретает знакомые черты. Сначала из высоких зарослей дрока и папоротника появляется голова. Изящная темная головка, совсем круглая, поскольку волосы уже не распущены, а свернуты кольцом и заколоты. Шляпы на ней нет. Когда женщина выходит на очищенный участок и приостанавливается, я вижу, что шляпа у нее в руке. Я думал, она будет вся в черном, но нет. На ней темно-синяя юбка и того же цвета пальто, потрепанное и куцее. Запястья торчат из рукавов. Узнаю это пальто. Она носила его в школе, когда ей было четырнадцать или пятнадцать. Помню тесьму на рукавах и подоле. Однажды я дотронулся до этой тесьмы, она оказалась хотя узловатой на вид, но гладкой на ощупь. Фелиция сказала мне, что такая тесьма называется «фай-де-франс».

Не могу поверить, чтобы Деннисы впали в нужду, ведь война должна была их обогатить. Тогда почему на ней старое пальто?

Ее шаги замедляются.

— Дэниел, — говорит она.

Я киваю. Кисти моих рук болтаются, будто у клоуна. Ума не приложу, что бы ей сказать. Лицо у нее худое и бледное. Я всегда думал, что Фелиция вырастет очень миловидной, но этого не произошло.

— Услышала, что ты здесь.

— Это не секрет, Фелиция.

Она откидывает со лба волосы, выбившиеся от ветра.

— Почему ты не пришел меня проведать, Дэниел?

— Не был уверен, что ты здесь.

— Где еще мне быть? — спрашивает она.

Мы стоим неподвижно, на слегка неестественном расстоянии друг от друга, как будто между нами протекает ручей.

— Я еще не был в городе, только материны вещи забрал, — говорю я.

Забирать было особо нечего. Когда мать умерла, я написал соседям, которые присматривали за ней, чтобы оставили себе все, что хотят, кроме некоторых вещей, которые перечислил отдельно. Приехать на похороны я не смог. Отпусков больше не выписывали даже по серьезным личным обстоятельствам. Мне сделалось дурно, когда я сосчитал деньги, которые мать откладывала из моего армейского довольствия, и понял, насколько она себя ограничивала ради меня. Первым моим порывом было просто бросить деньги на дороге, чтобы кто-нибудь другой их подобрал, но, конечно, я этого не сделал. Я снова тщательно их пересчитал, прикинул, на сколько дней их хватит, и присовокупил к выходному пособию, мундирным деньгам и фунту, вырученному от продажи шинели.

— Давно тебя не было, — говорит Фелиция. Ее лицо исхудало почти до безобразия. Сама она гораздо тоньше, чем я ее запомнил. Когда она двигает губами, я вижу, какие они сухие и потрескавшиеся. Она смотрит на дверь дома.

— Мэри больна, — быстро произношу я. — Спит.

— Что с ней такое?

— Она… Она всю зиму кашляла, ее часто лихорадило. Очень ослабела. Почти не встает с постели.

— Нужно, чтобы кто-нибудь о ней позаботился, — говорит Фелиция с решимостью, издавна присущей Деннисам.

— Я о ней забочусь.

Фелиция смотрит мне в лицо, силясь понять, правду ли я говорю, и то, что она видит, явно удовлетворяет ее.

— Но если ей станет хуже, ты позовешь меня, да, Дэниел? Я могу подыскать для нее сиделку. Как ты думаешь, она будет рада, если я зайду к ней на минуточку?

Она просто горит желанием помочь, даже слегка зарумянилась.

— Навряд ли.

Я наскоро прикидываю. Последний раз я видел Фелицию три года назад, за день до того, как отбыть в Бодминские казармы. Фредерик уже уехал, но я не думаю, что она всерьез верила в его отправку на фронт. Она рассказала мне, какие посылки собиралась заказать для него в армейском магазине. Я объяснил ей, что Фредерик какое-то время пробудет в Англии для обучения. Она была похожа на ребенка, круглолицая, со спутанными волосами, ниспадавшими на спину. Не смотрела на меня прямо, а все говорила и говорила, и я понял, что она боится молчания. Наверное, без Фредерика в Альберт-Хаусе стало очень тихо.

Теперь ей, должно быть, девятнадцать. Эту женщину уже не примешь за ребенка. Это не та Фелиция, которую мы дразнили, убегали от нее, а потом подымали, когда она спотыкалась и падала на дорожке. Как она тогда ревела! А потом буря утихала, и Фелиция опять бегала туда-сюда. Вижу ее перед собой ясно, как сейчас: в своем передничке, положив ногу на ногу, соскребает с колена засохшую болячку, из-под которой показывается блестящая и розовая новая кожа. Фелиция торжествующе вскидывает глаза. Я чувствовал, будто это мое колено, будто это я жую коричневую корочку болячки.

Мы с Фредериком были кровными братьями. Стали ими с помощью его ножа о семи лезвиях, произнеся слова из «Книги джунглей»: «Мы с тобой одной крови, ты и я».

Никто больше об этом не знал. Фредерик называл меня «мой кровный брат», и это был наш пароль.

— Ты слышал про мою Джинни? — спрашивает Фелиция.

— Да.

Три месяца спустя после нашего с Фредериком отъезда Фелиция вышла замуж за Гарри Ферна, брата ее школьной подруги Элайзы. Я его почти не знал, как и остальных Фернов, разве только по имени. Когда мы были еще в Боксоллском лагере, моя мать в письмах сообщала мне новости. По ее словам, никто не знал, есть ли что-нибудь между ними, пока о помолвке не сообщили в газете. Деннисы были не в восторге, особенно мистер Деннис. Может, я уже об этом слышал? Не слышал. Я сгорбился над письмом, прикрывая его своим телом. Это известие потрясло меня до глубины души, сам не знаю почему. Как будто Фелиция что-то у меня украла…

— Что там, Дэнни? Надеюсь, плохих новостей нет?

Митч присел на корточки, выудил из нагрудного кармана две сигареты «Вудбайн»[7] и протянул мне одну. Я прикурил сигарету от его спички и затянулся.

— Дома одна девчонка. Замуж вышла.

Митч сделал несколько затяжек, потом сказал:

— Много ей чести, чтобы ты о ней думал. Пусть делает, что хочет. Все будет хорошо, Дэнни. Попомни мое слово, есть уйма девчонок, которые для тебя будут готовы на все.

Я кивнул. Не мог заставить себя говорить, объяснить ему, что он неправ. Митч был на восемь лет старше меня и женат. Он больше ничего не спрашивал. Осторожно затушил наполовину выкуренную сигарету и положил обратно в карман.

— Держись бодрей, что будет, то будет, — сказал он и ушел восвояси.

Тогда Фелиции было шестнадцать, и семнадцать — когда Гарри Ферн погиб, за месяц до Фредерика. Когда родилась Джинни, перед самым Рождеством, ей исполнилось восемнадцать.

— Джинни уже год и три месяца, — говорит Фелиция.

— Я бы хотел ее увидеть.

— Она не похожа на нас, — произносит Фелиция, быстро перехватив мой взгляд и отведя глаза. — Все в ней от Фернов. Мои свекор и свекровь хотели взять ее себе.

— Но ты не согласилась.

— Нет, конечно. Они считают меня ребенком, но я — мать Джинни, и ее дом там, где я. Они могут увидеться с ней, когда захотят, — добавляет Фелиция с твердостью, которой я не замечал в ней прежде.

— А они хотят?

— Разумеется. Они ужасно ее балуют. Они желали, чтобы я назвала ее Гарриет.

— Но ты не назвала.

— Гарри тоже не назвал бы. — Она быстро моргает и на секунду становится безобразной. — Знаешь, Дэниел, я не могу вспомнить его лицо. Им я не смею говорить об этом. Не смею даже думать об этом в их присутствии. Не могу представить себе его черты. Но все говорят, будто Джинни на него похожа.

— Ну так это к счастью.

— Моя мачеха тоже ждет ребенка, — говорит Фелиция. — Они надеются, что будет мальчик.

— Не может быть!

— Может. И будет.

Мистеру Деннису больше пятидесяти, его жене не меньше сорока. Они женаты много лет. Никто и не думал, что у них будет ребенок.

— Какая нелепость, — бормочу я. Мне обидно за Фелицию, потому что ей приходится с этим жить. Старики будут ворковать над колыбелью. А Гарри Ферн никогда не увидит свою дочь. Ее отняли у него, как и все остальное.

Фелиция в первый раз улыбается. Рот у нее широкий, и я наблюдаю, как он изгибается, а потом губы Фелиции приоткрываются, и я вижу ее зубы, — такие же, как раньше.

— Я тоже так думаю, — говорит она. — Но другие, похоже, нет. Видимо, считают чудом.

Ребенок, единокровный брат Фелиции, который будет младше, чем ее собственная дочь. Ребенок, которого будут называть единокровным братом Фредерика. Он вырастет на месте Фредерика. Погибших нельзя было хоронить даже на самом краю городской земли. Когда удавалось, мы выкапывали им могилы и ставили деревянные кресты, а потом начинался обстрел, и мы снова копали могилы. Если вообще было что в них класть. Если все эти могилы выкопать в Англии, они заняли бы столько полей, что фермеры чисто ради собственных интересов потребовали бы прекратить войну.

На лондонских улицах было полно веселых и беззаботных девушек и юношей. Несмотря на всех погибших, в толпе я не заметил брешей. Все они были моложе нас, а мы считали себя довольно молодыми. Такие, как я, продавали спички возле театров. Стриженые девицы в шелковых чулках порой бросали пенни и говорили: «Бедолага».

«Они надеются, что будет мальчик». Кто бы мог подумать, что миссис Деннис на такое способна? Может, детей у них родится больше одного. Маленький Фредерик, потом маленькая Фелиция, а потом заново. Если повезет, войны на этот раз не будет. «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет».[8] Мой гнев отступает. Почему бы Деннисам не получить то, чего они хотят? Всегда ведь получали.

Фелиция оглядывается по сторонам, замечает землю, которую я возделал, а в отдалении — мое бывшее жилище. Такова натура Фелиции. В детстве она не отставала от нас с Фредериком, всегда желая знать, куда мы ходили и что делали. Она умела все выведывать, не задавая никаких вопросов.

— Скажи Мэри, что я о ней спрашивала. — Она догадывается о моем желании, чтобы она ушла. Не потому, что мне неприятно ее общество, просто я отвык от людей. Я устал, вот что. Но небо позади Фелиции темнеет, а она этого не видит. Близится шквал, который застигнет Фелицию на открытой местности.

— Лучше тебе переждать немного, — говорю я. — Скоро дождь.

Я подвожу ее к своему укрытию возле ограды. Мы на небольшом возвышении, откуда Фелиция вполне может увидеть могилу Мэри Паско, но со стороны это всего лишь клочок земли, обильно заросший зеленью. Гранитное надгробие похоже на любой другой булыжник, который может угнездиться на здешних полях. Фелиция как будто ничего не заметила. По нам хлещут первые брызги дождя, смешанные с градом. Я приподнимаю холщовую занавесь, и мы садимся у входа в укрытие, надежно защищенное от дождя, который льет такой плотной белой пеленой, что дом исчезает из виду. У Фелиции мокрые ботинки и подол. Если она приглядится, то поймет, что я здесь не ночую, но вполне может счесть это естественным. Ведь раз Мэри Паско больна, то я должен спать поближе к ней, чтобы услышать, если она меня позовет.

Дождь так громко бьет по холстине и рифленому железу, что у нас пропадает надобность вести разговор. Я обращаюсь мыслями к земле, к дождю — и выжидаю. Когда я смотрю в сторону, профиль Фелиции выглядит таким знакомым… Несмотря на холод, я потею и слегка отодвигаюсь на случай, если Фелиция учует мой запах и поймет, что я испуган. Она сидит совсем неподвижно и смотрит на дождевую завесу, колышущуюся вокруг нас. Я сжимаю кулаки. Боюсь, что мне начнут являться видения, но все обходится. Взрытая земля пахнет сладко и резко, как будто хочет плодоносить. Грязное зловоние исчезает. Я смотрю на конскую петрушку, подступающую к самому укрытию. Она разрослась так плотно и высоко, что почти достает до крыши. В терновой изгороди обитает стайка воробышков, со щебетом скачущих по веткам. Сейчас они, наверное, укрылись глубоко в терновнике, их перышки потемнели, а глаза ярко поблескивают. В такой сильный дождь они не издают даже писка.

— Что ты такое насвистываешь? — спрашивает Фелиция.

— Ничего, просто привычка.

Мне сызмала вбили в голову, что свистеть по вечерам нельзя. Рыбаки за такое спустили бы шкуру, если бы услышали. Но во Франции были иные предрассудки.

— Дождь кончается, — говорит Фелиция. Неуклюже встает. Ее юбка чуть задирается, и я вижу крепкие, добротные ботиночки. Готов поспорить, она не знает, какие короткие юбки носят лондонские девицы. Я жду, пока она выйдет, а потом выхожу следом.

— Тебе надо возвращаться быстрее, пока снова не полило. А то будут гадать, куда ты запропастилась.

— Ничего, Джинни у Долли Квик.

— Я думал, вы… с мистером и миссис Деннис.

— Нет. Они здесь больше не живут. Переехали в Труро, — говорит Фелиция.

— Не слышал об этом.

— Мачеха сказала, что хочет начать все с чистого листа, когда родится ребенок.

— Но Альберт-Хаус они не продали?

— Он им не принадлежит, чтобы продавать.

Я удивился, но не подал виду.

— А книги? Книги увезли?

— Основную часть оставили. Отец забрал бы больше, но она хотела, чтобы все было новое.

Я думаю об этих книгах. Мне захотелось обладать ими, едва я впервые их увидел. Целые ярды книг в красных кожаных переплетах с тиснеными золотом названиями на корешках. Потом я понял, что переплетены они так были только ради внешнего вида, а мистер Деннис приобрел библиотеку, просто подписав чек. Там были все романы Чарльза Диккенса с черно-белыми иллюстрациями на блестящей плотной бумаге. Там были сэр Вальтер Скотт, Роберт Льюис Стивенсон и «Женщина в белом». Как мне хотелось уметь рисовать, подобно Уолтеру Хартрайту, и стать знаменитым! Судя по пометкам на страницах, «Женщину в белом» кто-то читал до меня. Большинство книг никогда не открывались. Там были и стихи: Китс, Шелли, Теннисон, миссис Хеманс, Аделаида Энн Проктер. Весь Шекспир в семи больших красивых томах и «Золотая сокровищница» Палгрева.[9] На верхней полке — лорд Байрон.

Эти книги я читал запоем. Одну за другой выносил из дома под фуфайкой и поглощал их где-нибудь на побережье или привалившись к скале на Великановой Шапке. Читал за работой, когда удавалось улучить минуточку. Когда был уверен, что меня не видят. Даже Фредерик не представлял себе, сколько книг я перетаскал. Однажды книга, которую я читал, соскользнула с края скалистого выступа, где я примостился на высоте ста футов над морем. То был «Похищенный», и я представлял, будто я — Дэвид Бэлфур: убегаю от красномундирников, припадаю к земле, прячусь. На солнце меня разморило. Я начал клевать носом, сам того не зная, и разжал пальцы. Книжка выпала, перевернулась в полете и исчезла в море. От ужаса я чуть не бросился за ней в воду. Несколько недель я со страхом ожидал, что мистер Деннис обнаружит пропажу и на меня обрушится поток ярости, но никто не сказал ни слова.

Диалоги я читал вслух, и слова уносил ветер. Они обретали строй и ритм, которых я прежде не слышал. Наизусть я учил так легко, что мог один раз прочесть стихотворение, и оно откладывалось у меня в памяти, пока мне не захочется снова его извлечь. Мистер Деннис больше не был владельцем своих книг: им стал я. Я вспоминал их содержание, когда пропалывал длинные грядки с морковкой и луком или возил на тачке навоз, чтобы удобрять розы. Я изменял свою речь, чтобы она лучше соответствовала фразам, которые я вычитывал, хотя даже для меня это звучало странно. Я копил новые слова и пускал в оборот, будто монеты.

Теперь только Фелиция будет читать эти книги.

— Так вы с Джинни предоставлены сами себе? — спрашиваю я.

— Каждый день приходит миссис Квик.

Я думаю, как Фелиция живет с дочерью в этом квадратном доме, в котором моя мать драила полы. Когда я был во Франции, этот дом казался далеким, будто небесные чертоги, о которых мы пели в детстве. А теперь он близко, но я туда не хочу. Я думаю об этом, отстранив Фелицию на такое расстояние, что чувствую себя в безопасности от всего, связанного с семейством Деннисов, — но тут она набрасывается на меня.

— Никто не говорит о Фредерике! — восклицает она.

Когда Фелиция скрывается из виду, я возвращаюсь в дом. Холодно, но разводить огонь еще рано. Впервые с тех пор, как я прибыл сюда и Мэри Паско разрешила мне остаться, я понятия не имею, чем себя занять. Кажется, нет даже самой мелкой работенки, которую нужно сделать. Я мог бы прилечь, я порядком утомился, но при свете дня не позволяю себе этого. Встав посередине комнаты, отдаюсь течению своих мыслей. Такое бывает не очень часто, я постоянно чем-нибудь себя занимаю. Но сегодня, когда я увидел Фелицию, у меня появилась новая пища для размышлений. Я долго стою, склонив голову, и меня посещают разные мысли. Возможно, я даже не совсем бодрствую. Если бы я стоял на часах, меня бы застрелили. Порой на посту накатывает такая дремота, что становится дурно. Мысли путаются. Земля колеблется и плывет в сторону, а потом ты приходишь в себя, весь потный.

Луч света, в котором вверх-вниз движутся пылинки. Совсем крохотные. А вот я, Дэниел Брануэлл. В целом мире нет никого, кто остановил бы меня. Я качаюсь, качаюсь под колокол сна.

Сейчас я лежу на кровати Мэри Паско, завернувшись в свое одеяло. Слышу, как волны с гулом ударяют о подножие утесов. Недавно я слышал, как охотилась сова. Ловила полевок. В некоторые года полевых мышей становится такая прорва, что увеличивается и количество сов.

Можно выйти и отправиться на край утесов, только надо быть осторожным, чтобы не оступиться. Эта комната хочет меня выдавить, услать подальше. Но я не позволю. Я и так уже слишком долго пробыл под открытым небом, всю зиму.

Вижу Фредерика на стрелковой ступени. Он собирается скомандовать «в ружье». Оглядывается на меня: по крайней мере, думает, что оглядывается на меня, но на самом деле оглядывается на всех нас, потому что он в ответе за всех нас. Во мне что-то восстает, не желающее повиноваться. Я не согласен, чтобы он был за меня в ответе.

Даже задумавшись, я знаю, что он здесь. Я крепко замотался в одеяло, но все равно зябну. Слышится какой-то слабый свист, тот же самый, который раздавался целый день, только днем я могу от него отвлечься. Это мы посвистываем. Целых два часа поезд рывками тащил нас от боковой ветки до самого конца железнодорожного пути. Вагоны не пассажирские, а грузовые, в которых обычно перевозят скот. Нас шатает из стороны в сторону, мы поддерживаем друг друга, толкаемся ранцами. Мы приближаемся к линии фронта. Все ново для наших глаз, но мы стараемся не подавать виду. Вот мертвая лошадь, разорванная снарядом, все еще истекающая кровью, оттащенная на обочину, чтобы можно было пройти мимо. Кто-то позади меня бормочет: «Бедняга». Это говорит о том, какие мы еще зеленые юнцы. Людей нет, только развороченные здания. Земля тоже разворочена, но самые большие ямы засыпаны щебнем. Мы косимся по сторонам, а головы держим прямо. Проходим мимо груды пустых ящиков из-под снарядов.

Фредерик стоит в изножье кровати. На сей раз спиной ко мне. Смотрит в другую сторону, куда-то вдаль, где мне ничего не видно. Вот круглые очертания его головы, его фуражка, его плечи. Он выше, чем должен быть, если стоит на полу. Смотрит на стену — или, по крайней мере, в направлении стены. Слова скользят внутри меня, но я не издаю ни звука. Воздух вокруг меня плотный, будто вода, в которой захлебываешься, пытаясь вдохнуть.