И тогда я солгал

2

Я похоронил Мэри Паско на самом краю ее земли, в самой высокой точке. Я знал, что она этого хотела, и не было смысла медлить. Будь жива моя мать, я бы позвал ее, но больше в городе я не знал никого, чтобы можно было пригласить на похороны старушки. Кто имел бы право прийти. Я принялся рыть, ожидая, что наткнусь на гранитный уступ, но слой земли оказался довольно глубоким. Я выкопал вполне пристойную могилу и устлал ее сухим бурым папоротником и ветками с розмаринового куста, росшего возле двери. Завернул Мэри Паско в кусок армейского холста, оставшегося от постройки укрытия. Когда я поднял ее, пахло от нее скверно, будто от дохлой птицы, кишевшей вшами и червяками, которую я нашел у подножия живой изгороди. Но мне было все равно. Я целый день трудился над ее могилой и весь вспотел, несмотря на холод. Окончив погребение и засыпав могилу, я притоптал землю. Прикатил гранитный валун и положил в головах. Я знал, что взрыхленная земля скоро покроется зеленью.

После проливных дождей ручей вздулся. Я наполнил ведро, внес его в сарайчик, где на привязи содержалась коза, и стянул с себя одежду. Я думал, что каждая пора моего тела почернела от грязи, но моя кожа под одеждой оказалась белой. Кисти рук и запястья, шея и лицо были еще загорелые. Я вымылся с хозяйственным мылом, а потом окатывал себя водой из ведра, пока не задрожал от холода. У меня была еще одна смена одежды, и я в нее облачился. И тут до меня дошло, что сегодня я ночую не у себя в укрытии. Сегодня я ночую в доме.

Я никому не рассказал о смерти Мэри Паско. Сначала я не знал, кому рассказывать. Она никогда даже не приближалась к церкви. Люди, приходившие к ней купить овощей, яиц и козьего молока, исчезли. Ее подругой была моя мать, а больше я никого и не вспомнил. Если рассказать доктору, он ответит, что мне следовало позвать его. Конечно, он пришел бы, ведь он славился тем, что лечил людей, которые не могли ему заплатить, а свои гинеи зарабатывал в богатых домах. Но ей бы он ничем не помог. Мэри и не хотела, чтобы он приходил. Она хотела умереть под своим кровом. Больше всего она боялась богадельни, потому что, как говорят, если умереть там, то тело заберут для вскрытия. Не думаю, что доктор Сандерс отправил бы ее в богадельню, но какой-нибудь приходской хлопотун наверняка счел бы своим долгом препроводить ее в лечебницу.

Спустя несколько дней было уже поздно кому-либо рассказывать. Она достаточно долго прожила затворницей, так что никто ее не хватился. Не припомню, когда она последний раз ходила в город.

Прежде всего предстояло заняться домом. Изгнать из него все запахи. Я широко открыл дверь, но в двух окнах на фасаде стекла частично отсутствовали, а рамы прогнили. Я вытащил тряпье, которым Мэри Паско заткнула разбитые окна, и тщательно проверил стекла и дерево. Я могу смастерить подоконники. Со временем куплю новые стекла и замазку. Пока что я запихнул тряпье обратно и оставил окна, как есть.

Следовало прочистить дымоход. И сделать это в первую очередь, чтобы из него вывалилась сажа, тогда я убрал бы ее вместе со всей остальной грязью. Я нашел метлу Мэри Паско и старую приставную лестницу, с виду не гнилую. За домом земля была выше, чем впереди. Я скосил и притоптал заросли ежевики между склоном холма и стеной дома, приставил лестницу и попробовал ее на прочность. С этой стороны меня никто не мог увидеть. Правой рукой я ухватился за лестницу, в левой зажал метлу и взобрался по ступенькам. Сначала очистил водосточный желоб, забитый мхом и мусором. Мне требовалось забраться выше, на самую крышу. Шифер кое-где отвалился, и в этих местах крыша была залатана рифленым железом. Я продолжу ее латать.

Я попробовал водосточный желоб рукой, он держался крепко. Впрочем, падать отсюда не так уж и высоко. Можно долезть до верха лестницы, оттолкнуться и поставить ногу на желоб, но мне была нужна уверенность, что, забравшись наверх, я смогу спуститься. Я решил, что смогу.

Все оказалось проще, чем выглядело. Когда я распластался по крыше, желоб меня не подвел. Рифленое железо дало мне вторую точку опоры, я ухватился за конек крыши и через мгновение оседлал его. Я понял, что за последние два года своей жизни стал сильнее — благодаря милям, которые проходил изо дня в день, благодаря земле, в которую усердно вкапывался. Дымовая труба была широкая и низкая. Я ухватился за нее и посмотрел по сторонам.

Мне почудилось, будто я поднялся в вышину на много миль, а не на пятнадцать футов. Я сжал скаты крыши коленями, словно ехал верхом на лошади. До самых утесов простиралась бурая, голая, жесткая земля. Дальше высились Гарраки, Великанова Шапка, Остров. По морю в направлении Портгвина долгими, медленными толчками катились волны — словно мускулы двигались под водой. Я взглянул на восток и увидел дождевые тучи с багровым отливом, наводившие сумрак на море. День был холодный и спокойный; на востоке, между маяком и мысом Святой Анны, земля поднималась буграми.

Я взглянул на серое, бесформенное пятно города. У меня заболели глаза, и я отвернулся. Надо прочистить дымоход. Не хочу, чтобы кто-нибудь, работая в поле или проходя по тропинке, увидел меня на крыше. Я поднял метлу, для удобства перехватил пониже и опустил в дымоход.

Проходила она с трудом. Я проталкивал ее вглубь, вращал рукоятку, так что метла вбуравливалась в темноту. Близился дождь, а мне не хотелось спускаться с крыши, когда шифер намокнет и станет скользким. Я почувствовал, как метла со скребущим звуком уперлась в нечто явно посущественнее, чем птичье гнездо.

Это нечто провалилось вниз. Метла поскребла по стенкам дымохода и уткнулась в пустоту. Большего я сделать не мог, даже рука заболела, пока я орудовал метлой вверх-вниз. Я поднял ее в последний раз, черную, облепленную грязью, и швырнул на землю, стараясь не задеть желоб. Обругал самого себя, что не вспомнил о проволочной сетке. Не догадался захватить ее с собой и прикрыть дымоход сверху для защиты от птиц.

Когда я слез и убрал лестницу, хлынул дождь. Я вошел в дом, чтобы укрыться, но с отвращением выскочил обратно. Казалось невозможным, чтобы из дымохода вывалилось столько грязи. Несколько раз я вдохнул дождливый воздух, а потом заставил себя снова войти внутрь.

В очаге лежали смятые и разломанные птичьи гнезда, несколько застряло на цепочке, на которой висел чайник. На решетке лежала куча белых костей и перьев. Сажа была повсюду — валялась комьями, тонким слоем покрывала пол, мебель, стены. Наверное, в те годы, когда у Мэри Паско хватало сил докатить до города ручную тачку, она топила дом углем. Потом перешла на дрова, хворост и все, что попадалось под руку.

Я дотронулся до стола, и на пальцах осталась грязь. Я не знал, за что схватиться. Поначалу даже думал уйти из дома, разобрать свое укрытие, связать пожитки в узелок и пойти куда глаза глядят. Сам не знаю куда.

Чтобы отмыть грязь, нужна горячая вода, но пока я не разведу огонь, горячей воды не будет. Разводить огонь на улице не хотелось. Это могло привлечь внимание.

Ну ладно… Я взял метлу, окунул в ручей и держал, пока черная вода снова не посветлела. Вернулся в дом с мокрой метлой и принялся подметать широкий, неровный гранитный очаг. Раз за разом споласкивал метлу, подметал очаг, потом снова ее споласкивал. Я взмок от пота и всякий раз радовался прохладе, выходя под дождь. Он лился так плотно, что побережье и город расплылись, будто в тумане.

Коза, привязанная в сарайчике, расшумелась. Я забыл ее подоить. Снова вымыл руки, до самых локтей, и пошел к ней. Она беспокоилась, вращала желтыми глазами и брыкалась, но я знал, как с ней обходиться, а она ко мне уже привыкла. Ее надо было привязать к колышку на дальнем краю участка, а я позабыл о ней на целый день. Я подоил ее и выпил молока. В нем чувствовался привкус дикого чеснока, оказавшегося в охапке зелени, которую я принес утром. Не помню, почему я не привязал ее к колышку. Она уже немного успокоилась.

Я развел огонь. Пламя взвилось вверх, будто его потянули за веревочку. Топливом был терновник; сначала повалил сырой дым, но вскоре загорелся ясный огонь. Я присел на корточки и подставил тело теплу, но через минуту вспомнил, что должен сделать и зачем развел огонь. Чайник был грязный, поэтому я вымыл его внутри и снаружи, наполнил водой из ручья, повесил за крючок на цепочку и пристроил над самым жарким местом в очаге. Я наполнял чайник снова и снова — и драил полы, стены, даже потолок, пока они не стали чистыми. Оттер сосновый стол, два стула, остов кровати и сундук. Постельное белье я уже закопал в землю, а перину потом вытащу на воздух проветриться. Одеяло у меня было свое.

Все это заняло остаток дня и большую часть вечера. Я работал при свечах, потому что масла в лампе не было. Испугавшись, что теплый свет, подрагивающий в окнах, могут увидеть, задернул занавески. Я уже выбил из них пыль, а когда будет день потеплее, выстираю. Запах сажи разъедал мне нос и горло, но я не обращал внимания. Когда я закончил, щетка истерлась почти до деревянного основания. На этой перине спать было невозможно, поэтому я завернулся в одеяло перед камином и спал, спал, пока меня не разбудили птицы…

При свете дня все оказалось иначе. Дом я вычистил не так хорошо, как думал, и сделать предстояло еще много. Под каменной раковиной я нашел нетронутую упаковку хозяйственной соды и вспомнил, как мать разводила ее в горячей воде, а потом драила полы своими красными, шершавыми руками. Сода гораздо лучше, чем хозяйственное мыло. Дождь сменился сильным ветром и тучами, наползавшими на солнце. Я вытащил перину и раскинул ее на тачке. На чехле были пятна, но я их оттер. Если не будет дождя, оставлю ее на весь день и ночь.

Я еще не ел, но тут вспомнил о козе и привязал ее к колышку, а потом подоил и выпил еще молока.

К вечеру все было чисто. Ветер улегся, стало холодно, звезды мерцали над морем. Венера сияла так ярко, что как будто приплясывала рядом с луной. Я заварил чаю из последней щепотки, которая нашлась у меня в узелке, и он получился такой крепкий и черный, что когда я его выпил, у меня заколотилось сердце. Я стоял в дверях дома, вычищенного до блеска, огонь еще горел, а я смотрел на море. Месяц виднелся на небе тоненьким серпом и почти не давал света, но в сиянии звезд вполне можно было разглядеть черные очертания скал. Завтра займусь отхожей ямой. Надо сходить в Саймонстаун, купить чаю и семян, а заодно и жидкости Джейеса.[2]

Наконец я вернулся в дом и закрыл дверь. Горела только одна свеча, но мне было достаточно. Чайник громко пел над огнем. Сегодня вымоюсь теплой водой над раковиной.

Я завернулся в одеяло и улегся у огня. Пол был жестким, но я привык спать на земле. Подумал о перине и о том холоде, который сейчас стоит на улице. Крепко обхватил себя руками, голову втянул в плечи и уже был готов уснуть.

Тогда-то до меня и добрался этот запах. Не застарелый запах дома, грязного тряпья и болезни, сажи и грязи, которую я соскреб с пола. Все это исчезло. Появился новый запах — но при этом и старый, такой знакомый, что у меня перехватило горло.

То был запах земли. Не чистой земли, которую взрыхлили лопатой или садовой тяпкой, чтобы она согревалась на солнце и орошалась водой. Та земля, которая мне примерещилась, не имеет никакого отношения к выращиванию урожая. Она сырая и склизкая, развороченная на крупные комья, превращенная в жирную, жидкую грязь, которая засасывает людей и лошадей. Лучше бы такая земля скрывалась где-нибудь поглубже, но она являлась напоказ во всей своей мерзости, разъедающая, пожирающая тела, которым приходилось в ней жить. Из ее влажного зева на меня веяло смрадом.

Я свернулся калачиком. Закрыл лицо ладонями — ладонями, которые вымыл в теплой воде с мылом, но от них все равно воняло землей.