Идиллии

БЕСТАЛАННЫЙ

Годы прошли с той поры, как загорец, в последний раз сыграв на свирели, увел своих буйволов и осенние листья ночью засыпали его след. Но до сих пор, как только утренний ветер начинает гасить звезды, над притихшим селом разносятся заунывные звуки свирели, прилетевшие из речной долины.

Потревоженные в своей дреме, кивают верхушками деревья, подталкивают друг друга ветви, листва подхватывает невнятную песню. Дотлевают костры посиделок, какая-нибудь девушка, подняв глаза к побледневшему небу, молвит:

— Никак заиграл уже…

— Рассвет близко. Пора! — воскликнет другая, вскочив на ноги.

В предутреннем сумраке расходятся девушки и парни. Селяне с каганцами в руках идут к хлевам. С извилистых проселков доносится скрип телег, стада перезваниваются сотнями колокольчиков, звуки свирели стихают над пробудившимся селом.

Койна поднялась с зарей. Годы и заботы согнули ее некогда гибкий стан — медленно приплелась она к колодцу, освежила водой лицо, кое-как расчесала поседевшие волосы и принялась за дело. За домашними хлопотами, за работой в поле она давно позабыла и про свою молодость, и про загорца.

В те годы никто не знал, откуда, из какого горного гнезда слетел сюда, на равнины Ромыни, этот высокий статный парень с ласковыми глазами. Слетел и улетел… Только песня осталась, та, к которой прислушиваются парни и девки на поздних посиделках.

Сбылись слова, что не раз слышал он от старого отца:

— Коли не осядешь, не пустишь корни. Запомни это. Человек — что дерево: где росток пустил, там ему и расти. Пусть точит его червь, пусть ломают ветви зимние вьюги — весною дерево вновь зазеленеет, а летом принесет богатый урожай. Человек — не ветер вольный, что мчится куда ему вздумается, не перекати-поле: куда его отнесет, там ему и дом.

Бойко же ничего и слышать не хотел.

— Ты другим советуй, а обо мне нечего заботиться. Как запрягу я буйволов — вечерняя зорька не застанет меня там, где я встречал утреннюю. А всю жизнь сидеть за плетнем — это не по мне…

Не знал он, как горько было старику от таких слов. Второй год всего шел Бойко, когда мать умерла, на отцовских руках он вырос, потому и хотелось отцу перед тем как навеки глаза смежить увидеть сына на правильном пути.

Пока жив был отец, он месяцами домой не возвращался из чужих краев. Воротится, бывало, лицо возмужалое бородкой кудрявой обросло, обветрилось, только глаза по-прежнему кротко светятся. Молча взглянет на него старик и отвернется, смахнув слезу. Разок-другой привезет Бойко дров из лесу — и опять махнет за Балканы. Когда же старик испустил дух, братья с трудом уговорили Бойко, чтоб остался на поминки. Только с тех поминок опостылели ему и братья, и отчий дом, с тех пор его вовсе перестало тянуть в родные места.

— К чему? — говорил он своим товарищам-возчикам. — Перебранку их слушать да разнимать, когда сцепятся? Пускай себе шеи посворачивают, коли на отцовской земле для них свет клином сошелся!

В тот день — на отцовских поминках — увидал он, до чего может дойти жадность человеческая: в тот день брат брата не признал, сестра на брата руку подняла.

Старики еще сидели за столами, расставленными посреди двора, когда старшая невестка выбежала на галерею и подняла страшный крик. Все бросились к ней. Оказалось, снохи утварь свекра принялись растаскивать. Котелки, медные блюда друг у дружки из рук вырывают, вот-вот одна другой в волосы вцепятся… На крик сбежались братья, но вместо того, чтобы разнять своих жен, как это пытался сделать старший, начали колотить друг друга чем попало на глазах у изумленной родни.

Один лишь старший брат, которому достался дом и большая часть пожитков, стоял в стороне и, скрестив руки на груди, смотрел, как все, что они с отцом за столько лет скопили своим трудом, вмиг исчезло. Казалось, будто кырджалии налетели… Но под конец и он не выдержал.

Сестра их, вдова, видя, что ей и пары мисок не унести, кинулась в хлев, обротала теленка поясом и хотела украдкой увести его к себе. Только было открыла она калитку, как с галереи увидел ее старший брат и не долго думая побежал к ней. Видно, накипело у него на душе, вот он взял да «сорвал» на ней свое зло: вырвал из рук пояс и вытолкал за калитку, напоследок так поддав ей коленкой, что она чуть носом в пыль не зарылась.

Бойко было попытался их урезонить.

— И ты туда же! — сердито пенял ему брат, и Бойко примолк. — Ты-то на что нацелился? Иди, забирай, что осталось, и уходи с глаз моих прочь!

Камнем пали на сердце Бойко слова брата. Опустил он голову, ничего не сказал, но домой с тех пор его не тянуло.

В тот же вечер отправился он искать товарищей, но все, как на грех, уже уехали на лесопилку бревна грузить. Оттуда рано утром они собирались податься во Фракию. Бойко тут же подрядился к одному мастеру вилы да ободья по селам развозить, решил, что утром нагрузит телегу и отправится вдогонку за обозом.

Но, видно, мало было ему того, что в отцовском доме он повидал, еще не такое с ним приключилось…

Нагрузил Бойко телегу, отправился в путь. Перед его глазами раскинулись горные кряжи, взбегавшие к темным вершинам Балкан. За горами разгоралась летняя заря, окрашивая в пурпур небо на востоке. Шумят на предгорьях буйные нивы; вьется над ними стая голубей. Крута дорога в гору, возчик спешит одолеть подъем, пока еще прохладно и слепни не тревожат буйволов. Идет он, подгоняя стрекалом то одного, то другого буйвола. Пофыркивая дымящимися ноздрями, они дружно тащат воз. На повороте Бойко снял повод с ярма и повел буйволов, но не успели тяжелые колеса прогрохотать через мост, как он остановился, остолбенев.

Над осыпью, посреди нивы старшего брата, стояла нагая женщина: руки сложены на груди, волосы распущены. Бойко глазам своим не поверил: он узнал в этой женщине родную сестру.

— Сестра! — крикнул он и словно пробудился от собственного крика.

Та встрепенулась, быстро сорвала два колоска. Не успел Бойко окликнуть ее еще раз, как она нагнулась, схватила свою одежду и скрылась за холмом.

…Колдовством решила перенести братнин урожай на свою ниву! В ушах Бойко вновь зазвучали голоса спорящих.

— Пусть их делают, что хотят! — пробормотал он и, махнув рукой, дернул за поводки.

День клонился к вечеру, когда он перевалил через горы, и его повеселевшим глазам открылась широкая равнина Ромыни. На полях, по пояс человеку, золотились спелые хлеба, тяжелые колосья клонились к земле. Не сегодня — завтра начнется жатва… Товарищи будто знали, что Бойко едет за ними, и ехали медленно. В полдень они дотащились до Тунджи, распрягли буйволов, — те тотчас же улеглись в лужи — и, передохнув, не спеша поехали дальше. Бойко не останавливался на обед, и под вечер, когда возчики остановились на ночлег и стали заворачивать возы, чтобы поставить их в кружок, он настиг обоз.

Товарищи встретили его радостными восклицаниями.

— Здорово же ты гнал!

— Успел-таки к ужину!.. — Они выпрягли буйволов и принялись собирать хворост для костра.

Последние пыльные лучи вечерней зари погасли за плешивыми вершинами Средна-Горы. Перед возчиками темнело поле, безмолвное и глухое: ни дымка — признака жилья, ни деревца вокруг. Лишь у дороги журчит река, да кое-где над ней склоняются ивы. Не успели возчики воротиться с охапками хвороста, как в небесах, словно рой светлячков, замерцали звезды и теплая летняя ночь опустилась на равнину.

Посреди стана взвился тонкий столб дыма. К нему, перешагивая через дышла поставленных в круг возов, потянулись люди — этот хворост для костра несет, тот сполоснутый горшок для бобовой похлебки, а кое-кто — и Бойко в том числе — пойманных в реке усачей и раков, чтобы испечь их на угольях. Затрещали сучья, все уселись вокруг костра, их колеблющиеся тени разбросало по грядкам и колесам телег.

— Вот костер, так костер! — Бойко вскочил и на радостях протянул руки к высоким языкам пламени.

— Бойко хлебом не корми, только дай ночевать в поле! — с улыбкой сказал возчик, который был за старшего, отодвигаясь от начинающего припекать костра.

— Так оно и есть! — сказал Бойко, стряхнув с себя груз свар и перебранок, заставивших его покинуть отчий дом. — Вся жизнь пройдет в дороге!

— Поживем — увидим…

— Не зарекайся, брат, как бы мы завтра не потеряли тебя в Стырмене… Тамошние девушки многим загорцам крылышки подрезали. Вот и ты, гляжу, стоит нам остановиться, норовишь податься на гулянки да на посиделки… Эта самая, как ее… Койна, что ли, обротает тебя, как пить дать, обротает…

— Это ты про какую Койну говоришь? — возчики переглянулись и наперебой стали подначивать парня. Так продолжалось весь вечер, пока не съели всю рыбу и не уплели бобовую похлебку.

Шутки и смех смолкли лишь после того, как сонные огоньки спрятались под подернутыми пеплом углями костра. Возчики один за другим стали располагаться на ночлег; Бойко тоже растянулся в сторонке под новой буркой. Ему не спалось, он долго прислушивался к стрекоту кузнечиков, оглашавшему поле.

«Как бы и впрямь не остаться в Стырмене, всякое бывает!» — подумал он с опаской, что, впрочем, не помешало ему предаваться заветным мечтам. Завтра к вечеру заиграет он на своей свирели и отправится на у посиделки видать ее. Какой у нее застенчивый взгляд из-под густых бровей, какая добрая улыбка трепещет на устах… А может и такое случиться, что они останутся наедине и выскажут словами все, о чем переговаривались взглядами…

Убаюканный мечтами, он не заметил, как уснул.

Однако на следующий вечер, когда мечта заветная стала былью, когда заглох в темноте смех соседских девушек и они с Койной остались одни в густой тени развесистых деревьев, Бойко, не говоря ни слова, опустил голову.

Таков уж он был! Наедине с самим собой все обдумает, все у него ладно получается, а как увидит ее — слова клещами не вытянешь.

Глядя на него, и Койна робеет, что сказать, не знает. К тому же чужак он, появится со своей свирелью, и нет его — только парней деревенских озлит… Только и было, что Койна с ним у колодца встретилась разок, да ее отец как-то зазвал заезжего молодца домой — игру его послушать, но с той поры досужие языки не оставляли их в покое.

— Вот я уже и дома, — сказала Койна, остановившись у высоких ворот.

За воротами белел широкий двор деда Добри.

— Как, ты уже уходишь? — Возчик наконец-то поднял потупленную голову. — Ну, будь здорова. Кланяйся деду Добри, я на обратном пути, может, опять загляну.

Видно, хотелось им еще что-то сказать друг другу, но они только обменялись взглядами, так и не найдя подходящих слов.

— И ты будь здоров, — шепнула Койна уже у калитки и, оглянувшись, добавила: — Непременно загляни… не слушай, что болтают наши парни на посиделках…

Тяжелая калитка захлопнулась, и легкие шаги девушки заглохли в объятом тишиной дворе. Бойко зашагал к реке, где расположился на ночлег его обоз.

Звезды в небе поредели и притаились в ожидании месяца, схоронившегося за окоемом. Живые угольки тлели под пеплом. Растянувшись под телегами, похрапывали возчики. Поблизости в поле темнели буйволы, лениво помахивали головами.

Не спится парню. Миновав возы, он направился к обрыву, под которым журчала река. Ему хотелось побыть одному.

— Была бы у нее охота… — невнятно произнес он. — Здешние парни пускай себе чешут языки на посиделках… Была бы у нее охота податься со мной… Она бы сидела в телеге, а я буйволов вел. Как свечереет, остановимся, костер разведем, а с зорькой дальше тронемся. Ни о чем она заботиться не будет, не дойдут до нее злые пересуды…

На край неба выплыл запоздалый путник-месяц, золотистая дорожка протянулась через облитую росой равнину. Тихий полуночный ветерок повеял над селом и лугами, дремотно зашептались листья. Одному лишь Бойко не спалось. Легко и сладостно было грезить в ночной тиши перед дальней дорогой, что ждала его с рассветом. А Койна, о чем думает она сейчас?

Видно, плохо затыкала Койнина мать щели на кроснах, когда ткала: три дня не унимались досужие языки, перемывая косточки ее дочери. В селе знали Бойко, все ему бывали рады. Стоило ему заиграть на свирели, как все, от мала до велика, высыпали на улицу. Каждый зазывал его к себе. И никто ничего зазорного в этом не видел. А Койна боялась на него глаза поднять, потому что ее отец первый позвал его к себе. Она заметила, что односельчане посматривают на нее косо. А после того как он проводил ее с посиделок домой, все словно с цепи сорвались.

Пуще всего боялась Койна, как бы людская молва не достигла отцовских ушей: ей было бы совестно посмотреть в глаза ему. По вечерам, когда дед Добри возвращался домой, Койна ловила каждое слово, сказанное отцом матери, поглядывала на него с опаской: не дошли, случаем, до его ушей людские пересуды?

Ей и в голову не приходило, что отец в свое время тоже был молод, взял свое у жизни и людские толки пропускал мимо ушей. У него было много детей, однако в живых остались только двое — и он, и бабка Добревица души в них не чаяли. В позапрошлом году они женили сына, и тот, дождавшись весны, подался в чужие края, польстившись на легкий заработок. В этом, бог даст, и Койну замуж выдадут. Живут они богато, но за богатством не гонятся. Сыну да дочери хватит, не будет в обиде и зять-примак.

Загорец пришелся старикам по сердцу. Хоть и не знали они, какого он роду-племени, но тому, кто приметил его кроткий взгляд, кто хоть раз слыхал его игру, — звуки, казалось, лились из глубины сердца — тому все было ясно и так… И дед Добри однажды, когда Бойко возвращался с извоза, попросил его остаться у них на время жатвы, помочь управиться с коситьбой.

Бойко согласился. Товарищи его, сгрузив привезенные бревна, поторопились воротиться домой: для жителей гор тоже наступала страдная пора. Бойко же отстал от них и свернул на проселок, ведущий в Стырмен. Пшеница на равнине уже созрела, деревья склоняли над дорогой ветви, отягощенные плодами, щедрая мать-земля была вся исполнена спокойного ожидания.

Повеял вечерний ветерок, нивы зашумели. Возчик поравнялся с поймами, откуда дорога сворачивала к селу. Кто-то вдруг окликнул его:

— День добрый, Бойко!

Он поднял голову и увидел на узкой тропинке, пересекавшей высокий коноплянник, деда Добри.

— Что это ты один, где же твои други-приятели? — полюбопытствовал отец Койны и пошел рядом с телегой.

— Да вот отвезли поклажу, — смущенно пробормотал Бойко, — и товарищи домой уехали — к сенокосу торопятся.

— А мы с сеном уже управились, — заметил дед Добри, — теперь вот жатва подоспела. Сын-то не вернулся, а работы будет по горло… Ты, к примеру, остался бы помочь?..

— Не знаю, право…

— Деньков на десять, — добавил старик. — Наших-то золотом осыпь — не уговоришь.

— Что ж, деньков на десять можно, — согласился загорец, в душе обрадовавшись. От зари до зари они будут вместе… Сам отец позвал. Теперь уж никто из стырменских парней…

Утром, лишь только караваны облаков поползли с горных склонов, дед Добри с домочадцами и Бойко выехали в поле, куда уже толпами стекались жницы. Солнце неторопливо катится по ясному небу, медлит, чтобы рабочий люд до сумерек управился с жатвой. Дружно сверкают серпы в проворных руках; пучки срезанных колосьев ложатся на стерню, сноровистые помощники вяжут их в снопы.

Нива деда Добри невелика, на нее хватило бы и одного вязальщика. Его старуха, сноха и Койна ловко орудуют серпами, а сам дед Добри вместе с Бойко вяжут снопы. Поодаль в люльке, привязанной к суку сливы, сладко спит внучка. Зерно, брошенное весной в рыхлую землю, дало тучные всходы, урожай уродился на славу. Один только Бойко работал без охоты.

— Не спорится дело, — сказал наконец он старику.

Дед Добри в ответ засмеялся.

— Полно пустое болтать, кто тебе сказал, что не спорится! Это тебе не буйволов погонять… Ну-ка оглянись, погляди!

Бойко оглянулся, окинул взглядом снопы, что, подобно выкорчеванным пням, усеяли жнивье, и опять принялся подбирать с земли пучки колосьев. Вдалеке голосистая жница затянула песню, остальные подхватили, и над полем понесся протяжный напев:

Но вскоре песня стихла, словно задохнулась в знойном мареве, затопившем равнину. Солнце в небе остановилось, оглушительно стрекотали кузнечики, а ряды жнецов молча наступали на неподвижное море хлебов.

Бойко, словно связанный по рукам и по ногам, с трудом поспевал подбирать оставленные жницами пучки колосистых стеблей.

…И так-то вот по-муравьиному ползать всю жизнь? Он огляделся по сторонам: дед Добри со своими домочадцами стараются изо всех сил. Рубашки к плечам прилипли, поясницы вот-вот надломятся; пот каплями струится с загорелого морщинистого лба старика, и никому, кажется, нет дела до жары и усталости.

Ребенок в люльке заплакал; мать нехотя отложила серп, чтобы дать ему грудь.

Бойко понурился и думал уныло: как им не ползать, подобно муравьям, когда за вечными заботами глаз к небу поднять некогда, а остаток сил и красоты дети высасывают… Матери и отцу хоть разорвись — одно дитя кричит, не унимается, другое расхворалось. Как тут быть, как беде помочь — не знают, рук не подложишь. А сердце-то болит… Возчик мотнул головой. Нет, не по нем о низкую притолоку что ни день лбом стукаться, поутру с женой ни свет ни заря выходить из дому, возвращаться затемно, пахать, сеять, детей плодить…

Молодица уложила ребенка и опять взялась за серп, торопясь догнать остальных. Все работали, не разгибая спин, не зная отдыха.

Страдная пора. Семья деда Добри по целым дням трудилась в поле, пока не будет сжат последний сноп. Потом хлеб свезут в село. За жатвой наступит пора молотьбы. Не выдержал Бойко. С первого же дня заныло его сердце, непривычная работа быстро опостылела, и на рассвете третьего дня он, никому не сказавшись, вывел своих буйволов и был таков. Бабка Добревица со снохой только переглянулись: не угодили ему чем или кто слово обидное ему сказал, что он и попрощаться ни с кем не захотел. А дед Добри только брови сдвинул, поворчал немного, да и позабыл о загорце — столько лет он и без чужой помощи справлялся, и на этот раз не даст зерну осыпаться.

Койна же худого слова не сказала про загорца, хотя и словечко за него замолвить не посмела. Хоть и оказался он вертопрахом, но от этого вроде стал ей еще милее, пересуды о нем были для нее что острый нож.

Может, он еще вернется, думала она, отойдет у отца сердце, и все будет по-прежнему. Она сама скажет ему, чтобы остался у них, довольно ему мыкаться по белу свету. И что бы ни делала Койна — снопы с поля возила вместе с отцом или по дому хлопотала — она то и дело прислушивалась: не послышится ли звук его свирели.

Только напрасно было ее томление, девичьи грезы по ночам — дед Добри и слышать о нем не хотел и совсем иные речи повел, когда в разгар молотьбы их навестила тетка Койны.

— Про загорца забудь. Он сам понял, что с нами ему не ужиться, и хорошо сделал — вовремя убрался. А ты, коли хочешь Койне добра, проведай насчет сынка своей золовки. Его отец еще весной мне намекал. Надо было тогда же по рукам ударить! Дочь у нас одна, хочу отдать ее людям, что знают нас, а мы — их. Чего зря рассчитывать на человека, который из ружья в звезды целится…

Койна, которая вместе с матерью и невесткой шевелила на току солому, опустила вилы — и чего только кони ее не затоптали! Знала она: отцу перечить нельзя, а он слов на ветер не бросает. Что тут делать? Нет, не осмелится она замолвить словечко за Бойко. Матери, пожалуй, и сказала бы, но отцу… Да и загорец бог весть куда запропастился со своими буйволами, дудит, небось, в свирель и горя мало… Тоскует ли он по ней? До сих пор ни разу нежным словом не обмолвился…

Койна беспомощно огляделась вокруг — кто ей подскажет, как быть? Отец, усевшись с теткой в тени стога, хозяйским взглядом окидывает ток, мать и невестка ворошат вилами солому, лошади дружно бегают вокруг столба, по колени утопая в золотых ворохах пшеницы.

Лишь после молотьбы, когда настала очередь кукурузы, как-то поздним вечером послышались знакомые звуки свирели. К тому времени Койна покорилась отцовской воле. Мать и тетка настаивали — некуда было деваться. Но когда со стороны речки долетела знакомая мелодия, Койна, лущившая у соседей кукурузу, вскочила и чуть было не кинулась навстречу возчику. Девушки и парни не спускали с нее глаз.

— Сядь, Койна, он сам тебя найдет.

— Пускай придет, сыграет нам, — сказал один из парней, насупившись.

Две девушки в один голос стали журить Койну: тетка, мол, сватает тебя и жених вот он — тут сидит, и куда этот загорец, бесстыжие глаза, суется…

Койна опустилась на свое место, а парни стали шушукаться, и двое из них направились к калитке.

Звуки свирели раздались ближе и смолкли. Все навострили уши, украдкой поглядывая на Койну. За плетнем на улице послышались легкие шаги, кто-то подошел к воротам и постучался.

— Кто там? — спросили парни из-за калитки.

— Я, — отозвался Бойко.

— Мы тебя не знаем. Кого надобно?

— Да никого. Просто подсобить вам пришел, — упавшим голосом промолвил возчик.

— Нам чужаков не надо!

— Проваливай, откуда пришел!

— Впустите загорца, что он вам сделал… — вступилась подружка Койны, хозяйская дочь. — Пускай войдет… Угостим его вареной кукурузой, а он нам сыграет…

— Оставьте его, чего привязались, — вмешалась и Койна.

— Дело наше! — ответили парни и отошли от калитки, и больше никто не посмел заступиться за Бойко. А он повернулся и молча зашагал к речке, где оставил буйволов. Соседские собаки с лаем проводили его до самой околицы, но он даже не оглянулся, ни разу рукой не махнул.

— Еще не хватало, чтобы я стырменцам кланялся, не на такого напали… — сердито бормотал Бойко, досадуя на себя. Этим летом ему повезло, он исколесил всю равнину, дернула же его нелегкая воротиться сюда, чтобы здешние парни над ним измывались при девушках. А те тоже хороши, и Койна хороша, коли позволяет разному отребью верховодить… И чего он не послушался возчиков, уговаривавших его везти с ними шкуры каракачанских баранов, в самом Эдирне и Царьграде услышали бы его игру. Уж коли ехать, так… А он вместо этого в Стырмен свернул, будто его кто веревкой сюда тянул…

Рассердился Бойко и на стырменских парней, и на Койну, еще до света запряг буйволов и отправился в дорогу, зарекшись никогда не возвращаться в эти края. В гневе он совсем позабыл, что заехал в Стырмен повиниться перед дедом Добри — когда он вспоминал свое бегство, его бросало в жар. Не хотел он, чтобы дед Добри считал его вертопрахом, чтобы Койна слушала нарекания и насмешки. Вот он и решил явиться к деду Добри и напрямик сказать ему: «Не обессудьте: таков уж я сызмальства, не сидится мне на одном месте!» Отец Койны не какой-нибудь пентюх, не станет его укорять, а если и побранит малость — то по-отцовски… Оставив буйволов у речки, он направился к дому деда Добри, да на свою беду сунулся к соседям, где парни и девушки чистили кукурузные початки. Может, и Койна там, подумалось ему, и решил сперва повидаться с нею…

Незадачливая судьба гоняла загорца с места на место! Погнала его и сейчас, и он уже нигде не мог остановиться. До поздней осени колесил по дорогам, не было ни одной, где бы он не проехал, не было села, возле которого не остановился бы отдохнуть. Только в Стырмен пути ему были заказаны, он объезжал это село стороной, хотя его очень туда тянуло.

Так в дороге застали его осенние туманы. Со сбором кукурузы полевые работы кончились. После первого же дождя крестьяне вспахали землю под пар. Обезлюдели печальные нивы и луга. Ветер обнажил верхушки деревьев, закружили над полями черные вороны, а там начались проливные осенние дожди. Потемнели кряжи Средна-Горы, поползли по ним сизые туманы, иной день моросило с утра до вечера. Возчику укрыться негде. Согнул он несколько прутьев, прикрепил их к грядкам телеги, обтянул рогожей, получилось нечто вроде кибитки. В ней он устроил себе жилье: застлал попонами, с одного боку торбу с дорожным инструментом повесил, с другого — сумку с хлебом, посередине баклагу с водой поставил — чем не дом! Такое устройство пришлось ему по сердцу, он радовался, как ребенок.

— В телеге ложусь, в телеге встаю, другого дома мне не надо! — сказал он как-то землякам возчикам, с которыми возил к морю пшеницу и кукурузу. — Дождь, ветер — мне все нипочем… Милости прошу ко мне, дед Благой, скажи, какая домовитая хозяйка может так все устроить…

— Погоди маленько… — Дед Благой отряхнул промокшую бурку, забрался под рогожный верх и уселся, подобрав под себя ноги, а Бойко расположился спереди, чтобы сподручно было погонять буйволов стрекалом.

Моросило. Шорох дождя сливался с дремотным шелестом опадающих листьев. Буйволы с трудом тащили телеги по размокшей дороге, и возчики тряслись в них, укутавшись в толстые бурки.

— В такую непогодь твой шатер царских палат стоит, — с улыбкой заметил дед Благой и, набив табаком трубку, принялся высекать огонь.

Бойко повернул голову. Огонек и дым короткой носогрейки в полумраке кибитки согрели ему сердце, в нем шевельнулись воспоминания.

— Вернешься в Загорье, — сказал он старику, — не забудь, что в непогодь я дал тебе приют. Все равно, что ты был у меня в гостях, дом мой видел. Расскажи, что такого дома, как у Бойко, во всем свете не найдешь — куда, мол, Бойко, туда и его дом…

— В Загорье… — Старый возчик покачал головой, затянулся, и огонек озарил его обветренное, загорелое лицо. — Поезжай-ка с нами, Бойко, полно тебе скитаться по свету без крова и приюта. Один ты, как перст, — и будни, и праздники один встречаешь. Что за жизнь у бобыля, никто тебе не рад, и ты ни о ком не жалеешь. Что было, то было — воротись-ка, брат, домой. На селе свадьбы начинают играть — самую пригожую девушку, только скажи, сосватаю тебе…

— Ты же видишь — мне и самому не худо, зачем мне жена, дед! — Бойко скривил рот в улыбке и замолк. Старый возчик, видя, что парень все обратил в шутку, закусил покрепче чубук и больше не вымолвил ни слова.

В то время загорец еще не познал му́ки одиночества, еще не опостылел ему белый свет. И только в один из унылых вечеров поздней осени вспомнились ему слова деда Благоя.

Правильные слова! «Что за жизнь у бобыля, никто тебе не рад, и ты ни о ком не жалеешь». Не раз доводилось ему их слыхать, но проняли они его лишь теперь, в воскресный день, когда он трясся в пустой телеге по ухабистой дороге, не зная, куда путь держать и что делать.

Сумерки еще не наступили,, но дорога была пуста. Словно диковинные скелеты, торчали над придорожными канавами оголенные деревья. Озими щетинились зеленью; там и сям дымились кучи навоза, в которых копошились стайки крикливых воробьев.

Подавшись одним плечом вперед, Бойко медленно тянет на изволок своих буйволов, и неохота ему вытащить из-за пояса свирель, утешавшую его столько дней.

Песни не сыграешь, когда на душе пусто, из пальца ее не высосешь! Да и кто ее услышит среди этих унылых полей!..

Поднявшись на пригорок, он накинул повод на дышло и забрался в телегу. А когда надоело сумерничать в своей кибитке, уселся на передок и, прислонившись плечом к грядкам, стал вспоминать те времена, когда он допоздна простаивал на пороге отцовского дома, поджидая, когда вернутся овцы. Всего лишь с прошлой весны не бывал он в Загорье, а казалось, что с той поры годы миновали… Но теперь Загорье уже не то, и не о нем вспоминал он сейчас, опустив ноги на дышло и покалывая стрекалом буйволов, которые в ответ лениво помахивали хвостами. Где отец, что и на старости лет с утра до вечера все о доме радел! Для сыновей слово его было закон, и любой прохожий, глядя на его дом, обнесенный прочной оградой, невольно испытывал уважение к рачительному хозяину. Ссоры да раздоры расшатали семью, лишили ее былого почета… Сейчас, положим, братья его помирились, старший сестру к себе взял и не раз наказывал через земляков, чтобы Бойко ворочался получить свою долю отцовского наследства.

«К чему мне оно!» — подумал Бойко. Он о нем и не вспоминал с тех пор, как впервые побывал в Стырмене, не вспомнил бы и сейчас, кабы не навалилось на него одиночество.

Новые думы нахлынули на него, и он забыл про Загорье. Потемнели синие глаза, глубоко задышала широкая грудь, не усидел он в своей кибитке, соскочил на землю, стал торопить буйволов.

…Только куда торопиться? Сумерки опускались на потемневшую во мгле равнину, безлюдная дорога протянулась по ней — конца-края не видать. Коли нечего делать, поезжай по этой дороге — как ни погоняй, и за два дня всю не проедешь… Был бы он как все люди, взял бы да вместо того, чтобы пускаться куда глаза глядят, свернул у дикой груши на проселок и подался бы в Стырмен.

Или они с Койной не пара, или его в доме деда Добри не привечали как родного? Старик ведь сам зазывал его к себе! Разве не он сам виноват, что спасовал перед стырменскими парнями и теперь колесит вокруг села, не смея туда нос показать…

…Вот те и на! Он остановился на перепутье и сдвинул брови, словно силясь что-то вспомнить. Так ведь… Еще с вечера задумал он вернуться в Стырмен, потому и выбрал эту дорогу! Уснул только перед светом, все думал, что скажет деду Добри и Койне, а в дороге ночные мысли напрочь из памяти ушли.

Если кучка стырменских губошлепов перешла ему дорогу, так причем тут Койна и дед Добри!.. Стоит возле груши свернуть на проселок, и еще засветло он доберется до мельницы, а оттуда — через поймы — до села рукой подать… Они, поди, сядут ужинать, и вдруг услышат его свирель. Он заиграет еще у околицы, и все, что наболело на душе, в песне выльется. До сих пор ни одно сердце не устояло перед его песнями.

Погрузившись в думы, он и не заметил, как своротил буйволов с тракта и поехал по узкому проселку, с обеих сторон обросшему терном и боярышником. Каждый поворот, каждый камень на дороге известны ему. Сколько раз, отстав от обоза, проезжал он здесь, поспешая в село на посиделки и возвращаясь, обратно, только еще ни разу не билось так его сердце! Смотри ты — и буйволы принялись проворнее перебирать ногами, будто дорога под уклон пошла…

…Все дело в том, чтобы решиться! Решился и сделал… Столько раз он проезжал тут, и хоть бы раз пришло ему в голову заехать и сказать… он и думать об этом боялся… Но теперь уж ничто его не остановит.

Вечерний сумрак покрыл поля, горный ветер посвистывал в голых кустах и бурьяне, но Бойко не чувствовал холода — сладостная мечта согревала его. И чем ближе подъезжал он к Стырмену, тем больше прибавлялось в нем смелости.

Вот в стороне от дороги показалась приземистая крыша мельницы, но он не остановился.

«Сегодня воскресенье, и мельник, поди, в селе!» — подумал Бойко. Обычно, подъезжая к мельнице, он чувствовал себя уже в Стырмене, но теперь остаток дороги показался ему бесконечно длинным…

Загорец повел буйволов напрямик через луг, за которым виднелись низкие плетни села. Вот он, Стырмен, ставший для него родным. Вокруг живой души не было, и только стадо гусей ковыляло по берегу речки, возвращаясь домой.

В село он приедет в потемках, думалось загорцу, никто его не увидит, никто не узнает, когда он постучится к деду Добри. Свирель он оставит в покое — лучше все на словах выложить…

Он уже начал перебирать в памяти, что скажет старику, как вдруг впереди показался человек. Присмотревшись, Бойко узнал во встречном мельника, он, видимо, возвращался из села, следом бежала собака.

— Ба, да это ты, Бойко! — воскликнул он, подойдя поближе. — Добрый вечер! Чего мешкаешь? Поторопись, если хочешь на свадьбе сплясать…

— На свадьбе? — встрепенулся возчик.

Мельник еще рта не открыл, а Бойко уже знал, что он скажет.

— Слышишь волынки?

Бойко устремил на него нетерпеливый взгляд.

— Дед Добри дочку замуж выдает, — бросил мельник уже на ходу. — Вот и я загулялся на свадьбе, припозднился, неровен час, волков встречу.

В глазах у загорца помутилось.

Сам того не сознавая, он сделал еще несколько шагов по направлению к селу, затем оглянулся, посмотрел на собаку мельника, трусившую вслед за хозяином. Что ж, на свадьбу, так на свадьбу! Была, не была! Но что-то заставило его свернуть к речке, где он летом ночевал с товарищами.

Вытащил Бойко из ярма притыки, распряг буйволов. Несколько раз обошел вокруг телеги, как бы разыскивая что-то, и остановился. Ноги подкашивались. Он потоптался на месте, силясь что-то припомнить, и без сил опустился на дышло.

Замуж выдали… Другой опередил его…

Долго просидел он словно в забытьи.

Стемнело. За деревьями кое-где замерцали в домах огоньки, на душе у Бойко стало еще сумрачнее.

Вот опять загудели в селе волынки, Бойко поднял было низко опущенную голову, но тут же потупился и перевел взгляд на землю. Сколько раз разводили они тут костер! Ветер давно развеял пепел, и среди травы чернел только круг опаленной, усеянной влажными угольками земли.

А волынки продолжали надрываться. Сам посаженый встал из-за стола и повел за собой хоровод. Шаг вперед, два назад — перед крыльцом не развернуться, и он вывел извивающуюся вереницу на середину двора. Из сеней выбежали подружки, потянули в круг Койну — сплясать последнее хоро. Вот оба края хоровода сошлись. Пестрое кольцо закружилось по двору. Бойко словно видел все это своими глазами. Зычно покрикивает посаженый. Весело притоптывают ногами плясуны. Лишь Койна, потупясь под фатой, еле переступает ногами под расшитым передником, глаз на пляшущих поднять не смеет…

Осипшие волынки вдруг залились напоследок и разом умолкли.

Расходятся по домам дружки жениха и невесты. Мелькают на улицах села подгулявшие на свадьбе мужики. Хлопают там и сям калитки. Веселье из дома деда Добри разносится по всему селу и постепенно стихает в ночи.

Опять стало слышно жалобное журчанье речки, уныло закачали макушками ветлы над ней, немного погодя холодный осенний вихрь промчался над селом, закружился по дороге, швырнул охапку сухих листьев на телегу и буйволов.

Бойко поднялся, достал из телеги бурку и, закутавшись в нее, забрался в свой шатер. Над полем свирепствовал ветер, но здесь, в лощине, было тихо: слышалось только посапывание буйволов, теплый пар из их ноздрей щекотал Бойко шею.

Перевод В. Арсеньева.