Идиллии

КОНОКРАДЫ

С одной стороны над кучкой длинных кровель торчит облупленный минарет, с другой — за грядой песчаных холмов до самого окоема раскинулось море. Доко просидел несколько часов на гребне холма, уставясь на свои истрепанные штанины, и не заметил, как солнце окунулось в атласные волны. На дороге у подножия гряды послышался топот копыт. Доко встрепенулся и, увидев верхового, пугливо припал к земле, стараясь остаться незамеченным. Верховой скрылся за холмами, и Доко поднял голову, сердясь на самого себя, — чего он испугался этого человека! И не только его боится — перед любым опускает голову, никому в глаза не смеет взглянуть.

«Сам виноват, — упрекнул себя Доко, — слоняюсь без дела, жене и ребенку не кормилец»… Да что поделаешь? Дома хоть шаром покати, ума не приложишь, за что приняться, хоть из кожи вон лезь!.. Он огляделся по сторонам.

На прибрежных холмах ни души. Слышится лишь сонный шепот валов, набегающих на берег. Смеркается…

Не такой представлял он себе волю, засыпая на тюремной койке или мастеря постылые корзинки. Как только выпустят, тотчас же наймется на работу. Хоть кизил собирать будет, хоть по грибы ходить — лишь бы не бездельничать, лишь бы не поддаваться искушению. Не из-за денег будет он работать — был бы кусок хлеба в доме, ничего больше не нужно! Главное — быть, как все, не чувствовать себя отщепенцем. Что было, то было, больше такого не повторится. Вернется он к жене, станет работать, не щадя сил — тогда и праздникам будут они рады, как все соседи. Прежде ведь как было — подходит рождество, подходит пасха, ему все нипочем, будто и не человек он. Но теперь шалишь, довольно жить бирюком, пора человеком стать…

Вчера, когда его выпустили из тюрьмы, он прямиком домой отправился. В доме никого. Стучался, кричал — соседи сказали, что жена в батрачки нанялась. Вздумал он было позвать ее домой, ребенка увидеть — по нем он больше всего тосковал… Она же, когда он пришел за ней, слова не дала сказать. С какой стати ей возвращаться — и так вдоволь наголодалась, а ребенка добрые люди усыновили.

Остался он один-одинешенек, куда деваться — не знает. Побрел наудачу работу искать, авось кто-нибудь наймет, но все на него смотрели так, будто он пустое место.

Всю ночь бродил он, как неприкаянный, а с рассветом, когда мясники погнали баранов на бойню, ушел на холмы, поняв, что опять в стороне остался.

— Себя все равно не порешу, не дождетесь! — пробормотал он, обхватив руками согнутые колени, и перевел взгляд на потемневшее море.

Вдруг ему показалось, что за спиной у него что-то мелькнуло. Он оглянулся: невзрачный, коренастый человек глядел на него, ухмыляясь.

— Рува, ты ли это!.. — обрадовался Доко.

— Я тебя издалека учуял, — ответил Рува. — Вижу, кто-то сидит, и будто кто шепнул мне, что это ты…

— Ах, чтоб тебе!..

— Когда же это тебя выпустили, что ты такой сумный? — Рува подсел к нему, они переглянулись, радуясь, что судьба снова свела их.

— Вчера, — потемнев, буркнул Доко. — Выпустить-то выпустили, да хоть обратно возвращайся… Жена и видеть меня не хочет, где работенку найти — не знаю. С утра вот сижу здесь сложа руки.

— Такое ж, брат, дело: разок свихнешься, после расплачивайся…

— Хуже всего, что нечем заняться, эдак совсем на стенку полезешь, — сказал Доко.

Оба умолкли.

Вечерние тени легли на холмы, ветер стих. Какая-то шхуна тяжело приближалась к берегу.

Но вот на дороге послышался перестук копыт, зазвякало железо, затем показался верховой, сидевший охлюпкой на рыжем коне, на поводу он вел мула.

Рува подтолкнул Доко — молчи, мол.

Верховой с железными путами через плечо, не видя их, свернул на дорогу, ведущую к морю.

— Извозчик Даби… Из Добруджи вернулся, сейчас оставит в лугах своих кляч до утра. Давай-ка ударим туда напрямик через суходол…

— Эге! — Доко внезапно оживился, вскочил на ноги. — Вот и работенка подвернулась…

Рува приложил палец к губам. Приятели тронулись вдоль холмов.

— Ты смотри не напортачь, — сказал Рува, когда они спускались в суходол. — Даби — рохля, в его руках скотина, как дохлая. Ну, а уж мы дадим им жару — в Констанцу хлеб отсюда тепленьким доставим.

Доко только рот разинул, услыхав про Констанцу, и весь задрожал. Только бы через границу перемахнуть, а там — другая страна, новая жизнь!..

Ночь, свежая и тихая, окутывала окрестности. Под прибрежными холмами едва угадывались сонные волны. Два огонька глядели на берег со шхуны, которая готовилась стать на якорь.

Когда конокрады пересекли суходол, вставший над темным морем месяц раздробился на волнах на тысячи кусков.

— Видишь его? — Рува дернул товарища за рукав. — Во-он там, под грушей, скотину стреножит.

Оба притаились в кустах, украдкой поглядывая на луга, простирающиеся до самой границы и уходящие за нее.

Извозчик, опустившись на колени, стреножил коня, затем мула, поднялся, снял с них недоуздки, высек огня и, закурив, зашагал по тропинке к морю.

— Давай! — Доко нетерпеливо выпрямился.

— Погоди! Не успеет месяц над лугами взойти, как мы уже перемахнем через границу. А там — или к огородникам, или острижем гривы и завтра сбудем скотинку на рынке в Констанце — чем мы не торговцы!

— Пока Даби вернется за ними, они уже в третьих руках будут! — радостным шепотом выпалил Доко и хлопнул товарища по плечу.

Месяц чуть осветил вершины холмов, в лугах было еще темно. Дружки молча спустились по склону. Подошли к пасущемуся коню. Тот с усилием переставил передние ноги, железные путы глухо зазвякали, и воры испуганно оглянулись… Затем Доко рывком схватил коня за гриву, а Рува растреножил его и швырнул путы в сторону.

— Размотай кушак, накинь ему на шею и садись!.. — И Рува кинулся к мулу.

Миг — и оба поскакали во всю прыть.

Широка ровная добруджанская степь, а в ночном полумраке кажется еще шире!

Разметав хвост, несется скоком запыхавшийся конь, следом изо всех сил перебирает ногами мул.

— «Держись, не бойся, ветру не догнать!» — говорит конь… — слышит Доко отрывистые слова Рувы. — А мул ему эдак дробненько: «Вот и не отстану, вот и не отстану!..»

— Ладно, ладно, — перебил его Доко. — Сейчас коли не напоремся, тогда уж…

Поодаль во тьме показался домик пограничной заставы. Конокрады свернули в сторону и, припав к шеям животных, молча поскакали к границе. Задыхаясь от волнения, поравнялись они с заставой. Вдруг Рува ударил пятками по бокам своего мула, вслед за ним рванулся вперед конь Доко, и беглецы понеслись по румынской земле. Лишь светящееся окошко на заставе, словно недреманное око, глядело им вослед, пока тени их не растаяли в ночной тьме.

Перевод В. Арсеньева.