Идиллии

НЕПУТЕВЫЙ

Там и сям у калиток недолго посудачили молодицы, припозднившиеся мужики, как призраки, растаяли в тумане, и вот уже село прикорнуло в снежной котловине, утомившись от песен и веселья отшумевших святок. Один только дед Милан засиделся в корчме, старик чего-то мешкал, его вроде бы вовсе не тянуло домой. Но вот корчмарь принялся закрывать ставни, и ему волей-неволей пришлось убираться восвояси. Он вышел на улицу и засеменил по усыпанной половой свежепротоптанной тропинке.

Стоян давно поджидал отца, сидя в одиночестве перед очагом. Он не пошел, как это водится, проститься с родней, поцеловать руку крестному. Напоследок ему стал милей родительский дом. Он выгреб из хлева навоз, растопил очаг, испек две лепешки и стал дожидаться отца. Хотелось на прощанье сесть с ним за стол, потолковать по-людски — завтра ему на целых три года забреют лоб. В солдатах будет грехи искупать.

— Кого еще в пушкари берут? — с порога спросил старый Милан и стал посреди комнаты, как вкопанный, не собираясь присаживаться.

— Никого! Остальных определили в пехоту.

Стоян мотнул головой и слегка отодвинулся, освобождая место отцу.

— В пехоту, значит, на два года. Вот то-то и оно, — промолвил дед Милан и на полуслове осекся: поздно уж, говори — не говори, какой толк…

Стоян повесил голову, он почувствовал себя виноватым. Незачем ему было старосте перечить, сидел бы себе тихо, мирно, — не пришлось бы идти в солдаты: как-никак он у отца один… Он исподлобья глянул на отца: скуластое лицо старика с редкой бородкой было сплошь изрезано морщинами, ему показалось, будто это следы слез, под надвинутой на глаза кудлатой шапкой сеть морщин казалась еще гуще. На старости лет бедолаге доводится расплачиваться за сыновьи грехи. Кто за ним приглянет? Кто трубу печную побелит?..

Старый Милан вздохнул.

— Что поделаешь, — вздохнул он и сел на лавку. — Может, хоть там ума-разума наберешься…

— Причем тут ум! — по привычке огрызнулся Стоян. — Три года отбухаю, а старосте все равно в ноги не поклонюсь.

— Поклонишься! — сказал старик и отвернулся, ему наскучило препираться с сыном.

А Стоян сжал кулаки: не будь другие такими тютями, он бы показал и старосте, и писарю, где раки зимуют!

Недавние распри опять всплыли в памяти. Чем же он провинился? Пока староста не заявился в корчму, все были с ним заодно: речка испокон веку течет через пастбище, Старостиной земли там нет ни пяди. А как только сельский голова кашлянул за дверью и вдвоем с писарем нагрянул в корчму, все опешили. Сидели, как немые. Кое-кто, не растерявшись, тут же подсел к старосте, вроде бы просто так, покалякать. А немного погодя, когда Стоян гнал мимо корову, все уже, видать, и думать позабыли про обиду: сидели перед корчмой на лавке, уставившись начальству прямо в рот, ловили каждое его слово.

— Коровенку, поди, пасть негде, что так из-за этого проклятого пастбища распинаешься? — крикнул староста, и мужики угодливо захихикали.

— Еще бы не распинаться! — встрял писарь. — У него, небось, коров целое стадо да полон двор овец.

— Разные бездельники будут мне тут указывать! — не унимался староста. — Чем по целым дням в корчме языком молоть, вычистил бы лучше хлев да корову скребницей поскреб, а с кормом будет туго, придешь, я первый дам сена!..

Стоян ничего не сказал, только стегнул корову хворостиной и, не оглянувшись ни разу, погнал ее к речке.

Старый Милан промолвил как бы про себя:

— Недаром сказано: не судись с богатым…

— Погоди, еще не все потеряно… Вот приедет судья, тогда увидим, — запальчиво произнес Стоян, вскинув голову.

…Судья не пойдет к старосте, как тот начальник. Стоян ходил за ним аж в самый город. Мужики оправдывались, что со старостой им связываться неохота, божились, дескать, начальнику они выложат всю правду-матку. А тот прискакал на коне и вместе со стражниками — прямехонько к старосте. Кмет, не будь дураком, поставил угощение, задобрил его, а потом повел к речке. Позвали и мужиков — показать, где чья земля. А они стоят, будто воды в рот набрали, один только Стоян не убоялся пойти наперекор. Начальник спросил церковного старосту — он человек почтенных лет, знает в селе и окрест каждый камень, никогда душой не кривил, а тут сплоховал. Стоит, почесывает в затылке.

— Да кто его знает, раз кмет говорит, будто земля его, собирается огорожу поставить…

Увидел тут Стоян, что дело гиблое, плюнул и ушел…

Отец стал его утешать.

— Ворон ворону глаз не выклюет, сынок, — промолвил он и тут же добавил: — Жалко лета твои молодые! Тебе, что ли, больше всех надо?

— А ежели все схоронились в кусты! Надо же было кому-нибудь за правду вступиться!..

— А к чему? — сердито сверкнул на сына глазами Милан. — Кто тебя просил-то? Не видел разве, что они и вашим, и нашим. Таким делай добро…

От слов отца Стояну стало не по себе, и хотя старик был прав, он, как всегда, полез на рожон:

— Ну как ты в толк не возьмешь, батя! Ничего, я еще им докажу…

А вышло так, как думал отец. Его непокорство не привело к добру. Староста-таки с ним расквитался. Другие парни идут в солдаты кто на год, кто на два, а его упекли в пушкари — на три года, не посмотрели, что один у отца. И никто не пожалел его, даже бабы.

— Поделом ему! Чего зря ерепенился, мутил головы!.. Ишь, нашелся! — шушукались недруги за его спиной.

Стоян только горько усмехался да стискивал зубы. Ему захотелось утешить отца. Он хоть и не слушался старика, но болел за него душой.

— Не горюй, отец. Корова отелится, теленка не продавай… А там и я вернусь…

Милан горько усмехнулся.

— Дорога ложка к обеду, сынок. Нет, чует мое сердце, не увижу я тебя на этом свете, может, хоть на том сподоблюсь…

— Ну чего ты? Вот посмотришь, все обойдется, — Стоян говорил и сам не верил своим словам. — Только бы к завтрему туман рассеялся… А то волки, говорят, в поле рыскают…

А на другой день туман еще больше сгустился, окутал окрестные горы до самого подножия. Небо затянуло тучами. Солнце — бледное, холодное — то проглянет, то скроется вновь.

Новобранцы, вскинув торбы на плечи, заткнув за уши веточки герани, рано-рано тронулись в путь.

Стояна никто не стал дожидаться. Он вышел за ворота, оглянулся — тощая коровенка под навесом жевала жвачку и глядела на него кроткими глазами, провожала в путь-дорогу, будто мать или сестра. Старый отец его догнал, и они зашагали рядом по широкой тропе.

Дойдя до перекрестка, где стоял высокий беленый дом сельского старосты, оба, не сговариваясь, остановились. Где-то на другом краю села взвизгнула волынка, загудел барабан, туда повалил народ — попрощаться с новобранцами, выпроводить их за село. Стоян с отцом стояли посреди улицы, перебирая в уме, что бы еще сказать друг другу, но нужные слова не шли на язык. Сквозь расщелины старостиных ворот было видно, как по двору расхаживает чванный индюк; раздув свой красный зоб, он медленно взбирался на кучу навоза и так же степенно спускался вниз. Возле низкого плетня, огибавшего навозную кучу, переваливались откормленные гусаки, они вытягивали шеи, прислушиваясь к звукам барабана и волынки, и время от времени согласно вторили им: «Га-га-га!» Га-га-га». Стоян засмотрелся на кичливого индюка. «Ни дать, ни взять староста и наши мужики!» — взбрело вдруг ему на ум. В другой раз он бы выпалил это вслух и вволю посмеялся, но теперь ему было не до смеха.

— Ну, что ж, прощай, отец, — сказал он, наклонился и поцеловал узловатую отцовскую руку. — Я пойду верхней дорогой.

— Дай тебе бог здоровья. Схожу-ка я туда, где играют, погляжу, как других провожают.

Стоян зашагал в гору по непроторенной тропке. От холода земля задубела. Снег хрустел под ногами, и ему казалось, что этот хруст идет у него изнутри. Он старался ступать как можно тверже, но не мог его заглушить.

Перевод В. Поляновой.