Идиллии

РАДОСТЬ

Три года тоской томится гибкая лоза; три года сушит ее сердце дуб; не ведает она покоя. Ветвист и статен исполин — посмотришь, глаз не отведешь! Зимой и летом соки под корою бродят; а весной, чуть прошлогодний облетит наряд, глядишь — он в новый облачился. Нет окрест другого дуба, что мог бы с ним сравниться.

Дуб догадался, что с лозой творится, и возгордился, стал еще выше. Вершиной хочет небо он измерить, а ветви клонит ласково к лозинке гибкой. Чуть над горами заря займется, он песню мерную заводит. Лозинка тонкая вся встрепенется, сочные листья зашепчут тихо и вдруг примолкнут, речам заветным чутко внимая. «Вот, кто рожден друг для друга», — лепечут цветы да вихрастый подлесок, втайне завидуя им. Ведь в жизни этой одна лишь радость любви нетленна…

Недаром говорится: не спрашивай старого, спрашивай бывалого… Вон посмотри: тонкая сосна ветвями качает недовольно, явор, насупясь, молчит, а белоствольная осина, старая сплетница, и в бурю и в безветрие лихие речи шепчет.

То ли сбылись наговоры, то ли старая горечавка наколдовала — только опостылели дубу тихие ночи и тайные речи! Еще выше голову он вскинул. Лоза пригорюнилась: ветви тонкие поникли, слова молвить не смеет дубу. Сдается ей, будто морозник, вытянув шею, над нею насмехается, куколь, что вырос во ржи, глядит лукаво. А дубу и горя мало — стан распрямил, могучие ветви раскинул, сто́ит с долины взором окинуть взгорье — он первый у всех на виду. Царственный. Солнце поутру, выйдя из леса, его венчает золотой короной, а уходя на покой, окутывает мантией из шелковых лучей. Днем и ночью душу веселят певчие пташки.

Дуб, услаждаясь их песнями, забыл и думать про гибкую лозинку, что на чем свет кляла свою судьбу. Впившись корнями в земную твердь, великан так широко раскинул ветви, что заслонил последний луч солнца — пусть, мол, лоза света белого не видит. Зачахла бедняжка, вконец извелась. Раз темной ночью бродяга бездомный надумал под дубом костер развести, срубил ее под самый корень. Плакала горько лоза, дуб проклинала. Пусть-де сердце его червь источит и среди лета листва увянет, пусть он усохнет, проклятый.

Боже, избавь нас от проклятий зазнобы, покинутой милым! Громом небесным вскоре тот дуб был сражен. Обуглился он, почернел, дупла разинули зев, птичье пенье умолкло. Изредка только голубь усталый сядет на ветку и, всполошившись, тут же взмахнет крылами и прочь улетит.

Раз ясным утром на легких крыльях весна примчалась, растормошила цветы и травы, корень лозы пригрела, он дал росток — крохотную лозинку. Не успел луч солнца приласкать ее, как лозинка, вся в мать, улыбнулась солнцу, трепетно прильнула гибким станом к мертвому дубу — на то и праздник весны, чтоб забывались старые раны.

В жарких объятьях сжимала лозинка дуб, миловала его, ласкала — может, проснется, воспрянет для жизни новой. Но дуб на ласку не откликался, зловеще топорщил сухие ветви.

Перевод В. Поляновой.