Илья Муромец

Глава четвертая СВЯТОЙ ПРЕПОДОБНЫЙ ИНОК

Родина центрального героя русского былинного эпоса, кажется, общеизвестна — славный город Муром, точнее, примыкающее к Мурому село Карачарово. Здесь и родился крестьянский сын Илья, которому было суждено с рождения сидеть сиднем на печке-муравленке. Его отец — Иван Тимофеевич, имя матери в большинстве текстов или вовсе не сообщается, или от варианта к варианту разнится: Анна Ивановна, Анастасия Софеевна, Липестенья Александровна, безымянная Яковлевна или «стандартная» Омелфа (Ёмелфа) Тимофеевна. Родители уходили трудиться, а сын-инвалид оставался дома. Так было до тридцати лет, пока не возникли перед их избой то ли двое калик перехожих, то ли три старца прохожих. Калики то ли постучали в окошечко и попросили Илью открыть им ворота широкие и пустить в дом (так в варианте, записанном П. И. Рыбниковым от семидесятилетнего Леонтия Богданова в селе Кижи Петрозаводского уезда в 1860 году), то ли сами вошли и предложили хозяину сойти к ним с печи (в варианте Игнатия Дуркина, 75 лет, пропевшего его Н. Е. Ончукову в Усть-Цильме Печорского уезда в 1902 году). В варианте, услышанном Б. М. Соколовым, В. И. Чичеровым и В. И. Яковлевой в 1928 году в деревне Семеново на реке Шале Пудожского района от Павла Миронова, 58 лет, трое старцев просят Илью их напоить и накормить «сытешенько».

Предложение гостей Илья встретил поначалу с недоумением, но после повторной (или третьей) просьбы вдруг зашевелил ногами, замахал руками и пустил-таки странников в дом (спустился с печки). Далее калики или поднесли исцеленному «чарочку питьица медвяного», или предложили самому сходить с ведром на «реченьку Карчагу» за «ключевоей» водой, а уж потом только предложили испить той воды. От выпитого сердце Ильи «разгорелося», а «белое тело распотелося», молодец почувствовал в себе «силушку великую». В варианте Павла Миронова сила эта представляется чрезмерной, так что Илье даже кажется:

Старцы предлагают Илье выпить еще одну «цярушку полнешеньку», отчего сила богатыря «спала в половинушки». Илья узнает важное:

В варианте Леонтия Богданова калики дают Илье более подробные инструкции: «Будешь ты, Илья, великий богатырь, и смерть тобе на бою не писана: бейся-ратися со всяким богатырем и со всею паленицею удалою; а столько не выходи драться с Святогором богатырем: его и земля на себе через силу носит; не ходи драться с Самсоном-богатырем: у него на голове семь власов ангельских; не бейся и с родом Микуловым: его любит матушка сыра-земля; не ходи още на Вольгу Сеславьича: он не силою возьмет, так хитростью-мудростью».^{240}

Сделав свое волшебное дело, «калики потерялися» (иногда они получают имя святых, бывает, в них «угадываются» Христос и двое апостолов), а Илья отправился помогать родителям. В варианте из сборника Рыбникова он очистил «пал от дубья-колодья», побросав его в «глубоку реку». В варианте Павла Миронова это «Непр-река», которую Илья завалил дубами так, что вода в ней «худо побежала». В ончуковском варианте Илья отстоял отцовское поле от забредшей на него скотины, выгнав которую,

Обнаружив сделанную кем-то работу (Илья совершает свой трудовой подвиг втайне), родители поражены, еще более потрясает их вид чудесно исцеленного сына. В варианте, записанном братьями Соколовыми от 64-летнего крестьянина деревни Кутиловой Кирилловского уезда Андрея Ганина, односельчане Ильи сначала не поверили, что «реку Днепр» завалил тот самый, что «сидел без рук без ног», и побежали проверить — «домой в углу нету Ильи. „Ну, Илья Муромец!“ Батька обрадел и принёс бочку, сороковку вина. „Нате, братцы, пейте вино! Молите Бога за нево, што взял ожил“».^{242} Но радость родительская оказалась недолгой — Илья испрашивает благословение поехать в славный стольный Киев-град, помолиться чудотворцам киевским, посмотреть на князя Владимира и послужить ему верой-правдой. В варианте, записанном священником Е. Фаворским в селе Павлове Нижегородской губернии и переданном П. В. Киреевскому, благословение, данное Иваном Тимофеевичем сыну, звучит довольно внушительно:

В сборнике Кирши Данилова сам Илья «кладет заповедь велику» — по дороге к Киеву:

А в варианте, записанном А. В. Марковым в 1899 году в деревне Нижняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря от Гаврилы Крюкова, Илья обещается во весь путь «от Мурума до Киева-то палици-то не отковывать».^{245} «Родна матушка» Ильи в варианте Павла Миронова дает сыну поучение на более отдаленную перспективу:

Богатырю для подвигов необходим конь. Приобретение верного товарища, способного носить героя, непростое дело — это понятно уже из поучения калик: «Доставай, Илья, коня собе богатырского, выходи в раздольицо чисто поле, покупай первого жеребчика, станови его в срубу на три месяца, корми его пшеном белояровым, а пройдет поры-времени три месяца, ты по три ночи жеребчика в саду поваживай, и в три росы жеребчика выкатывай, подводи его к тыну ко высокому: как станет жеребчик через тын перескакивать, и в ту сторону, и в другую сторону, поезжай на нем, куда хочешь».^{247}

«Выкармливание коня» — сказочный мотив, «частный случай выкармливания чудесных или волшебных животных. Так выкармливаются благодарные животные, орел, конь». В сказках выкормленный орел переносит героя в некое заветное место, где тот обретает счастье. «Выкармливание коня показывает, что дело не просто в питании животного. Кормление придает коню волшебную силу. После кормления „на двенадцати росах“ или „пшенной белояровой“ он из „паршивого жеребенка“ превращается в того огненного и сильного красавца, какой нужен герою. Это же придает коню волшебную силу».^{248}

Наконец Илья выезжает «во чисто поле»:

Так в вышеуказанном варианте из сборника Киреевского.^{249} В сборнике Кирши Данилова дальность богатырского скока определяется скромнее — в пять верст.

Удержаться по дороге в Киев от применения силы богатырю не удается:

В варианте, записанном Гильфердингом от Трофима Рябинина (за десять лет до этого ту же былину, но в более кратком виде, записал от него Рыбников), ни про каких царевичей не упоминается и описание вражеской силы дается не в количественном обозначении:

Илья, в варианте, записанном Е. Фаворским, расстроен, что ему приходится «переступить» заповедь отцовскую, но не вмешаться ему нельзя, так как

Он берет в руку саблю и принимается «по силушке погуливать», поворачиваясь, делать в ней «улицы» и «часты плошшади» (в варианте Рябинина Илья топчет врага конем и колет копьем). Вот богатырь добирается до трех царевичей — ему предстоит решить их судьбу:

Первый вариант не подходит, поскольку он связан с затратами на содержание пленников, да и времени с ними возиться у Муромца нет; второй вариант отпадает, поскольку Илья считает неправильным «царски семины погубить». В итоге принимается совсем неожиданное решение — царевичей следует отпустить, но с условием:

Поняв, что спасены, оживились черниговцы. В варианте из сборника Киреевского местный воевода посылает Илье приглашение «хлеба-соли кушати», в варианте же из сборника Гильфердинга никакого воеводы в Чернигове нет и благодарные «мужички черниговски» предлагают богатырю стать таковым. Гаврила Крюков, у которого Илья побивает вражескую силу под Черниговом тяжелой палицей, вкладывает в уста черниговских мужиков, из которых кое-кто изначально принял богатыря за «аньгела», более соблазнительные предложения:

В варианте, записанном С. И. Гуляевым в начале 1870-х годов в Барнауле от Леонтия Тупицына, спасенный город (вокруг которого Илья трое суток, «не пиваючи, не едаючи», «топтал силу поганскую») именуется Кидошом-градом, а к Илье с приглашением откушать «хлеба-соли» выходят с образами и святыми иконами попы и отцы дьяконы. Ничего другого Илье не предлагается, хотя, в отличие от дискутирующих об ангельской или богатырской сущности своего спасителя черниговцев (в варианте Крюкова), у Тупицына жители Кидоша поначалу склонны принять своего спасителя если не за «бога», то уж за «ангела святого» точно.^{256} Вообще, вариантов именовании города много (кроме уже упомянутых, это может быть Чижин, Чиженец, Себеж, Бекешев, Тургов, Смолягин), но независимо от того, как называется место (преимущественно, всё же Чернигов), кто и с какими предложениями выходит из города к Илье, богатырь неизменно эти предложения отклоняет. Его интересует только «прямая дороженька на славный Киев-град». Явившиеся с приглашением от воеводы черниговского князья-бояре предупреждают богатыря:

В варианте из сборника Кирши Данилова в описании дороги на Киев присутствуют «леса Брынские», но отсутствует «река Самородина», зато появляются лежащие на пути богатыря «черны грязи смоленские», а Соловей размещается на девяти дубах. Черниговские мужички из былины Трофима Рябинина дают богатырю более художественное описание предстоящего ему пути:

А Гаврила Крюков делит опасности по пути к Киеву на три препятствия — три «заставушки»:

Встреча с Соловьем смертельно опасна, но иного пути Илья не признаёт. Для былинного повествования вообще естественна ситуация, когда герой действует вопреки получаемым разумным советам, — это так называемый прием антитезы. Например, мать запрещает Добрыне Никитичу купаться в Пучай-реке, поскольку это купание чревато встречей со Змеем, смертельно опасной для любого человека. Добрыня нарушает материнский запрет и в результате побеждает Змея. Таким образом, выясняется, что нормы поведения, естественные для любого обыкновенного человека, на героя не распространяются. Вот и Илья к рекомендациям черниговских мужиков не прислушивается. Кроме того, их совет может удлинить путь в Киев. Ведь в соотношении, по Трофиму Рябинину, получается:

Гаврила Крюков измеряет варианты пути до Киева не в верстах, а во временных промежутках:

Но дело все-таки не в том, что окольная дорога намного увеличивает путь до Киева — в конце концов все эти мужицкие расчеты не для богатырского коня Ильи, который способен с горы на гору перескакивать, с холма на холм перемахивать, мелкие речушки и озерца промеж ног пропускать. Для него разница, в общем, несущественна. Главное в другом — освободить от присутствия зловредного Соловья землю Русскую. В некоторых вариантах Илья попутно обустраивает Россию. Так, в былине, записанной от Леонтия Тупицына, путь богатыря лежит через «батюшку Днепр-реку».

Все препятствия преодолены, богатырь добирается до заставы Соловья, разбойник пытается погубить его своим страшным свистом. Из тех вариантов, в которых содержится хоть какое нибудь описание злодея, ясно, что Илья имеет дело с чудовищем:

Соловей, таким образом, птица! Смутить своим свистом-шипом-ревом ему удается не Илью, а его коня. Илья помогает тому преодолеть робость «шёлковой плеточкой» (ею он бьет коня по «крутым ребрам») и крепким словцом. Узнав, что он и «волчья сыть», и «травяной мешок», и, наконец, «собака», конь преодолевает себя. Илья между тем своими «белыми ручушками» извлекает «тугой лук розрывчатой», натягивает «тетивочку шелковенку», накладывает на нее «стрелочку каленую» и пускает ее в Соловья-разбойника. Богатырь опять «разрушает заповедь великую», данную им перед выездом из дома. У злодея выбито «правое око со косичею», он комом падает на сыру землю и совершенно деморализован. Илья привязывает его к стремени и продолжает свой путь, который лежит мимо логова Соловьиного. Описание последнего разнится в зависимости от вкуса и фантазии сказителей.

У Кирши Данилова (середина XVIII века) — это «подворье дворянское»: высокие терема, двор на семи верстах, окруженный железным тыном, а на «всякой тынинке по маковке, и по той по голове богатырския». Взбежав «на чердаки на вышние», молодая жена Соловья — хитрая и мудрая — видит в наведенные «трубки немецкие» Илью Муромца. Она сбегает вниз, будит девятерых своих сыновей и приказывает им:

Но сыновья Соловья не слушают мать, никуда они не идут.

В отчаянии бросается жена Соловья к подъезжающему Илье, молит, убивается, сулит золотую казну, сколько надобно, лишь бы отпустил богатырь разбойника. Меж тем стоящие рядом сыновья Соловья поговаривают «неучливые» речи. Сильная картина! Илья стегает коня «по тучным бедрам» и ускоряет его бег в направлении Киева-града.

Олончанин Трофим Рябинин дает иное описание разбойничьих владений. В «гнездышке» Соловья обретаются три его дочери с мужьями. Старшая и средняя дочки, поочередно выглядывая в окошко, видят, как некий всадник везет кого-то, привязанным к стремени. У них нет сомнений — это их батюшка везет какого-то «мужичищо-деревенщину». Младшая дочь оказывается поглазастее — она правильно оценивает обстановку и обращается к мужчинам с призывом взять «рогатины звериныи» и убить «мужичищу-деревенщину». Но Соловей останавливает зятьев, он понимает, что бороться с Ильей бесперспективно, лучше попытаться его задобрить:

Зятья Соловья бросают оружие и приглашают Илью зайти, но богатырь их не слушает, он продолжает свой путь в столицу, к князю Владимиру.

Внезапное смирение Соловья кажется странным; непонятной представляется и та легкость, с которой победил его Илья Муромец. Спрашивается, чего ж раньше-то никак с ним не могли совладать? Почему он так долго наводил на всех страх? В том-то и дело, что легко победа могла достаться только Илье. Исследователь сюжета Ф. М. Селиванов писал, что победу Ильи «следует видеть не в том, что богатырь стрелой выбил у Соловья „право око со косичею“, а в том, что использованный Соловьем заряд разрушающей силы оказался недейственным против Ильи Муромца. Следовательно, русский богатырь мог противопоставить врагу не только простую физическую силу. Соловей-разбойник в данном варианте не исполин, если падает от удара стрелы в глаз, а Илья пристегивает его „ко стремечку булатнему“. У Соловья-разбойника не простая физическая сила, но она и не волшебная. За этой всеразрушающей силой кроется какой-то более глубокий смысл. Побежденный Соловей понимает, что если он не мог противостоять Илье, хотя и обладал пока еще непонятной для нас силой, то тем более не смогут изменить положения его зятья, с рогатинами звериными спешащие на выручку тестю. Этим и обусловлено обращение Соловья к зятьям с целью удержать их от бесплодных попыток вступить в бой с Ильей».^{266}

Впрочем, проезд Ильи через жилище Соловья-разбойника не всегда происходит столь мирно. В былине из сборника Киреевского сам Соловей, привязанный к богатырскому коню «во караки», зазывает Илью в гости, желая, как видно, его разжалобить. Между дочерями Соловья возникает знакомый спор на тему, кто кого везет. Разглядев, наконец, в чем дело, разбойничье семейство бросается на Илью с дрекольем (тут уже чувствуется деревня центральной полосы России!). Соловей едва успевает их остановить, уговаривая «не вводить в задор доброго молодца». А Илья между тем с недоумением разглядывает соловьиное потомство:

Илью охватывает чувство «досады», он вынимает саблю и истребляет всю эту пакость — «детушек» Соловья.

Женщины в хоромах Соловья чаще оказываются активнее мужчин. Согласно тексту былины, записанной от Леонтия Тупицына, в высоком тереме, где обитает Соловей — полуптица-получеловек, — богатыря встречает «сдогадливая» дочь разбойника. Она отворяет широкие ворота, а на ворота кладет «сабельку острую» — хочет «срезать старому буйну голову». Но старый казак оказывается не менее «сдогадливым» — в результате он берет дочку Соловья «на чинжалище острое» и «бросат ее на сыру землю». Как водится, во двор богатырь не заходит — едет дальше.^{268} В варианте Гаврилы Крюкова в «высоком тереме» Соловья Илью поджидают две дочери разбойника. Старшая покушается убить богатыря «подворотиной». Но Илья Муромец подхватывает «подворотину» из женских рук и убивает дочку Соловья копьем.^{269} В былине, записанной в 1928 году А. М. Астаховой на Мезени в деревне Лебской Лешуконского района от Якова Гольчикова (61 год), уточняется: — «подворотница», которую дочь Соловья предполагала уронить на Илью, была «не малая» — «в сорок пуд». Финал покушения тот же — заглянув в «подворотницу», Илья «заколол паленицу да приудалую» и поехал дальше.^{270} В варианте Павла Миронова, записанном в этом же году комиссией фольклористов, возглавляемой Б. М. Соколовым, манипуляции старшей дочери Соловья с «подворотенкой тяжелой» заканчиваются для семейства Соловья совсем ужасно. Покушавшуюся на него дочь Соловья

Самым плодовитым Соловей представлен в былине Леонтия Тупицына. Расправившись с дочерью разбойника, Илья встречает в чистом поле девять молодцов — сыновей Соловья, которые «на кулачки бьются». Они бросаются на богатыря, но Илья предупреждает: если Соловей не «заклинет» своих отпрысков от нападения, он предаст их отца смерти. Испуганный Соловей останавливает детей — он понимает, что его участь будет решена в Киеве, а потому советует им:

Далее, по пути, Илья еще дважды встречает сыновей Соловья, бьющихся в кулачки, группами по девять человек — всего у разбойника оказывается, таким образом, 27 сыновей. И каждый раз Соловью приходится уговаривать детей «не трогать» старого казака, а кланяться ему. Дальнейшее путешествие богатыря в столицу проходит без приключений.

Былина о Соловье-разбойнике является одной из самых популярных. Достаточно сказать, что более всего рукописных «повестей» XVIII и XIX веков, имевших хождение в народе и содержащих былинные переложения, посвящено именно этому сюжету.^{273} В истории противостояния Ильи и Соловья-разбойника исследователи видели то отражение народного протеста против феодальной раздробленности, то отзвуки истории войны древних славянских племен или христиан и язычников, то историю борьбы с разбойниками, татарами или просто неким «обобщенным образом врага-насильника». Обращалось внимание и на то, что в образе Соловья причудливо сочетаются черты чудовищной и человеческой наружности: он и чудовищная птица, что сидит на дубах и убивает своим свистом, и глава семьи, живущей в большом богатом доме. В. Я. Пропп писал даже о том, что «весь облик Соловья указывает на глубокую древность этого сюжета. Генетически Соловей связан с той эпохой, когда человек еще верил в наличие двух миров на земле и снабжал эти миры границей и сторожем, имеющим чудовищный облик: или облик летающего зверя, или облик птицы. Однако предположение о генезисе не объясняет нам ни смысла песни, ни причину ее сохранности. В эпосе никакого „иного“ или „тридесятого“ царства уже нет. Есть только рудименты, остатки его, и одним из таких рудиментов является Соловей-разбойник, сидящий на своей „заставе“».^{274} В общем, независимо от конкретных трактовок образа Соловья, исследователи сходятся во мнении, что сюжет этот, возможно, древнейший в цикле былин об Илье Муромце…

Но вернемся в пункт отправления. Нынешний Муром — один из старейших русских городов. Он может похвастаться довольно внушительным списком имен знаменитых земляков, сыгравших заметную роль в истории и культуре России. Если в советское время не было в стране человека, не знавшего о подвиге Николая Гастелло, то в наши дни образ этого замечательного летчика, памятник которому стоит недалеко от муромского вокзала, несколько потеснили святые супруги Петр и Феврония и изобретатель телевидения Владимир Зворыкин. Однако во все времена при упоминании Мурома в сознании русского человека возникала фигура былинного заступника за родную землю — Ильи Муромца. Ни века, ни меняющиеся политические режимы не затемнили его светлый богатырский образ. В этом я сумел убедиться, недавно посетив Муром.

Уже здание железнодорожного вокзала ясно формирует у вновь прибывшего понимание того, чем прежде всего примечателен город. Вокзал Мурома, построенный по проекту А. В. Щусева, напоминает крепостную стену с башнями. На фасаде здания размещен декор в виде богатырского шлема. Ясно — вот она родина Ильи. Прибыв в город, по схеме определяю, что ближайшей достопримечательностью является паровоз бронепоезда «Илья Муромец», с 1971 года застывший на Владимирской улице у парка имени 50-летия Октября. Бронепоезд был построен здесь, в Муроме, и имя ему придумали простые рабочие паровозоремонтных мастерских, подарившие свое творение фронту в 1942 году. И сейчас, спустя годы, мощная машина, покрашенная в зеленый цвет, производит сильное впечатление. Путеводитель сообщает, что выбор названия оказался особенно символичен после того, как бронированный «Илья Муромец» совершил свой знаменитый подвиг — разгромил немецкий бронепоезд «Адольф Гитлер».

Ненадолго останавливаюсь близ цементной плиты, на которой отражен славный боевой путь «Ильи Муромца», завершившийся в 1945 году во Франкфурте-на-Одере, а затем по утреннему холодку направляюсь в центр города, прохожу знаменитую водонапорную башню, памятник муромскому калачу — символу города, симпатичные дореволюционные особнячки и неброские административные здания советского времени. Окский парк, разбитый на месте, где когда-то располагался муромский кремль, еще закрыт — ну, да он мне и не нужен. Спускаюсь с Кремлевской горы к Оке и оказываюсь у еще одного туристического объекта, связанного с именем нашего героя. Передо мной памятник Илье Муромцу. Огромный богатырь, творение плодовитого Вячеслава Клыкова, вознесся здесь в 1999 году. Правая рука, сжимающая меч, устремлена ввысь, левая, с крестом, прижата к груди. На голове — шлем, тело защищено кольчугой, из-под которой выглядывает монашеское облачение, поверх всего надет плащ. Монах и воин! Все-таки изначально воин — по крайней мере, правая кисть, сжимающая меч, больше не только левой, с крестом, но и, как кажется, головы богатыря.

С этим монументом связана затянувшаяся история сбора горожанами денег на увековечивание памяти знаменитого земляка, история, начавшаяся еще при советской власти. Во время обесценивания денег в смутные годы распада СССР благополучный ее финал казался утопией, но потом и деньги нашлись, и памятник поставили. Правда, изначально предполагалось, что Илья Муромец с поднятым мечом в руке будет встречать приезжающих в Муром со стороны Нижегородской области по наплавному мосту через Оку. Появившиеся в стране деньги лишили памятник столь знакового расположения. В 2009 году ниже по течению реки был открыт стационарный вантовый мост, разумеется, более удобный. В связи с этим старый понтонный мост сняли, и памятник сразу оказался на отшибе. Впрочем, он входит в число объектов, активно посещаемых туристами, и вокруг него всегда толкутся люди.

Иду по набережной Оки мимо старейшей муромской церкви Косьмы и Дамиана (середина XVI века), в ходе недавней реставрации обретшей, наконец, главу, обрушившуюся еще в середине XIX века. Поднимаюсь по холму и оказываюсь на территории Спасо-Преображенского мужского монастыря, впервые упоминающегося еще в «Повести временных лет» под 1095 годом. В юбилейном 1995 году старейший на территории современной России монастырь, здания которого в советское время занимала воинская часть, был возвращен церкви. За прошедшие с того времени два десятилетия на монастырской территории были проведены впечатляющие восстановительные работы, лично контролируемые председателем Счетной палаты России С. В. Степашиным, взявшим Спасо-Преображенский монастырь под свою опеку. Теперь всё здесь поражает своей ухоженностью — белоснежные Спасо-Преображенский собор (середина XVI века) и церковь Покрова Богородицы (конец XVII века) с восстановленными главами, прочие монастырские постройки, пруды, сад, цветники и газоны — на всем лежит отпечаток довольства и благополучия.

Купив вкуснейшие муромские калачи (выпечка их и продажа в своих булочных на территории города — удачный финансовый ход монастырской братии), отведав их с чаем и погуляв по аккуратно проложенным дорожкам, подхожу к главной цели своего появления в монастыре — Покровской церкви, в подклете которой находится «гробница» Ильи Муромца. Появилась она здесь сравнительно недавно. 2 августа 2006 года, в день памяти святого пророка Илии, Спасо-Преображенский монастырь посетил Святейший патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Тогда-то С. В. Степашин и сделал обители очередной подарок — передал братии раку с частицей мощей, находящихся в пещерах Киево-Печерской лавры, вместе со скульптурным образом богатыря, воссозданным главным специалистом Московского бюро судебной медицины С. А. Никитиным по методу М. М. Герасимова и исполненным в дереве С. А. Субботиным. С того дня «гробница» Ильи стала объектом паломничества — и в прямом, и в переносном смысле.

День между тем разгорается, становится по-июльски жарко, территория монастыря постепенно заполняется туристами и паломниками — еще пара автобусов, и начнется столпотворение. В подклете Покровской церкви также оживленно — выстроилась очередь из желающих приложиться к серебряному пальцу левой руки статуи, в котором помещена частица мощей. Встав в очередь, оглядываюсь — настенные росписи, иллюстрирующие житие Ильи Муромца, украшенная красивой резьбой деревянная гробница, помещенная в ней скульптура Ильи в монашеском облачении и с мечом под правой рукой — все это вместе вызывает невольное уважение к стараниям братии создать у посетителей ощущение, что здесь-то и покоится богатырь. Как-то даже не хочется думать о том, что тут лишь небольшая частица мощей Ильи. Вот и сопровождающий очередную группу паломников молодой человек, одетый послушником, поощряет своих подопечных не стесняться и подходить к гробнице смелее: «А то где же вы еще мощи нашего Ильи Муромца увидите?! Только в Киеве! А кто сейчас хочет поехать в Киев?!» Бойкому экскурсоводу из духовных мало уже произведенного эффекта. Как видно, желая окончательно доказать, что Илья Муромец — совсем «наш», он предлагает оказавшемуся в группе паломников мальчику: «Хочешь меч подержать?» И, не дожидаясь ответа от заробевшего ребенка, силится оторвать богатырский меч от гробницы — безуспешно. Видно, крепко держит его Илья Муромец.

После посещения Спасо-Преображенского монастыря возвращаюсь в центр города. Музеи уже открылись, и, посетив художественную галерею, выхожу на музейный дворик. И снова встреча с Ильей Муромцем! Могучий бородатый сотрудник музея, в шлеме и кольчуге, фотографируется с посетителями. Кроме живого богатыря желающим предлагают сфотографироваться и с рядом лежащим на боку пнем огромного дуба. Тут же стоит и стенд с пояснением: «По преданию Илья Муромец такие дубы с корнем вырывал, да в Оку их кидал и изменил русло реки. Этому дубу около 300 лет. Он рос еще во времена Ивана Грозного, а потом еще 300 лет в Оке пролежал. Его диаметр около 1,5 метров, обхват около 4,6 метров. В 2002 году дуб был поднят муромскими речниками со дна Оки на Спасском перекате в 197 километрах от устья». Желающие облепляют пень. Однако и очередь на фотографирование с изнывающим от жары в шлеме и латах «Ильей Муромцем» уменьшается медленно…

Объезжая памятные места, связанные с Ильей Муромцем, нельзя не побывать в Карачарове! Все-таки в Муроме, учитывая размеры города, даже такие достопамятности, как частица мощей и памятник у реки, не говоря уже про музейный пень, теряются. Можно, приехав в Муром в День семьи, любви и верности, обойти памятники и места, как-либо связанные с Петром и Февронией, и, поддавшись общему воодушевлению, даже не вспомнить про нашего богатыря. В Карачарове всё иначе! Тут Илья Муромец — «наше всё»! Вот и путеводитель сообщает, что по данным анкетирования 91 процент карачаровцев уверены, что былинный герой родился именно здесь. А если повезет нарваться на местного патриота, то он может показать и источники, якобы возникшие в местах «скоков» коня Ильи, и рассказать, с каких именно карачаровских холмов исцелившийся богатырь бросал в Оку гигантские пни, вырванные им на отцовском поле. Говорят, попадаются в Карачарове и те, кто могут даже вспомнить, как сам он (или отец, или дед) видел «до войны» (это всегда важная веха!) на местном кладбище могилу богатыря, на надгробной плите которой так и было написано: «Илья Муромец».

Карачарово уже давно район Мурома, но городского здесь мало — в основном это по-прежнему ряд деревенских домов, вытянувшихся вдоль Оки. Осмотр достопримечательностей начинаю с храма Святых мучеников Гурия, Самона и Авива, построенного в 1845 году. Здесь имеется икона Ильи Муромца с еще одной частицей его мощей. Путеводитель сообщает, что с этим образом связано чудо: в Рождественский сочельник 1994 года прихожанке, дежурившей вечером в храме, было видение: на иконе вдруг ожили глаза! Церковь стоит в окружении могил, некоторые из которых значительно старше храма. Конечно, я не собирался искать здесь могилу Ильи Муромца, но вот другое захоронение, обнесенное синей деревянной оградой, в центре которого возвышается крест, невольно привлекает внимание. У основания креста на мраморной плите имеется надпись: «Братская могила крестьян села Карачарова, скончавшихся в чумной мор 1603 года». Этот памятник давней трагедии невольно наводит на мысли об ином времени — времени Смуты, о котором речь впереди.

Михаил Врубель. Богатырь. 1898–1899 гг.

Преподобный Илья Муромец, «иже вселися в пещеру преподобного Антония в Киеве». Гравюра на дереве. Вторая половина 1650-х гг. По-видимому, древнейшее изображение святого

Часовня над колодцем Ильи Муромца

Карачарово. Современный вид. Фото автора

Основные районы бытования былин на Русском Севере. Карта

Бой сильных богатырей Ильи Муромца с Соловьем-разбойником. Лубок XVIII в.

Сказитель Т. Г. Рябинин. С гравюры А. Серякова

Сказитель В. П. Щеголенков (Щеголенок). Портрет работы И. Е. Репина. 1879 г.

Илья Муромец и Соловей-разбойник. Лубок XIX в.

П. Н. Рыбников

А. Ф. Гильфердинг

Илья Муромец освобождает град Чернигов. Лубок XIX в.

Исследователь Ю. М. Соколов со сказителями Ф. А. Конашковым и М. С. Крюковой

Илья Муромец и Добрыня Никитич встречаются с каликой перехожим. Лубок XIX в.

«Илья Муромец». Еженедельный иллюстрированный журнал для солдат. 1916 г.

Виктор Васнецов. Витязь на распутье. 1882 г.

О. Э. Озаровская и М. Д. Кривополенова. 1916 г.

Виктор Васнецов. Богатыри. 1891–1898 гг.

Вооружение древнерусского воина. Из экспозиции Муромского музея

Иван Билибин. Илья Муромец и жена Святогора. 1912 г.

Константин Васильев. Илья Муромец и голь кабацкая. 1974 г.

Современная икона преподобного Ильи Муромца с частицей мощей

Антрополог С. А. Никитин с реконструированным им изображением Ильи Муромца

Рака с мощами преподобного Ильи Муромца в Антониевых (Ближних) пещерах Киево-Печерского монастыря

Памятник Илье Муромцу в Муроме. Скульптор В. М. Клыков. 1999 г.

Спасо-Преображенский собор Спасского монастыря в Муроме

Рака со скульптурным изображением Ильи Муромца в Спасо-Преображенском соборе Спасского монастыря. В левой руке хранится частица мощей святого

Борис Андреев в роли Ильи Муромца в одноименном фильме. 1956 г.

Броненосец «Илья Муромец». 1941–1942 гг.

И еще одна частица мощей Ильи Муромца находится здесь же, в Карачарове, в Троицкой церкви, возведение которой завершилось в 1828 году. Говорят, в основании храма лежат три огромных дуба, вырванных из земли и внесенных на высокий холм самим Ильей. Здание храма полуразрушено, хотя сравнивая его нынешнее состояние с фотографией, имеющейся в путеводителе годичной давности, понимаешь, как быстро продвигается реставрация. И немалую роль здесь играет эта самая частичка мощей, хранящаяся в уже восстановленной колокольне храма, в которой открыта временная часовня. Здесь помещается очередная «гробница» Ильи, более скромная в сравнении с той, что выставлена в Спасо-Преображенском монастыре, но созданная по тому же образцу: изображение богатыря написано на крышке гроба и взято под стекло, на левой руке также имеется «вкрапление» с мощами.

С высот открывается дивный вид на окрестности. Внимание мое привлекают крест на соседнем холме, через дорогу, и часовня, построенная у его основания. Направляюсь туда и попадаю в целый городок из сувенирных киосков, торгующих продукцией, так или иначе связанной с Ильей Муромцем. Чего здесь только нет! Всевозможные поделки и магниты с изображением богатыря, которые могут украсить дверцу холодильника, глиняные панно (повесив его на стену, уже точно не забудешь, что побывал на родине богатыря, хотя и будешь долго гадать: как это я поддался настроению и купил такое?), всяческие футболки — купи, надень и с твоей груди на окружающих будет смотреть могучий уроженец Мурома — грозный или потешный, все зависит от того, что выберешь. А выбор очень велик! Тут можно закусить пирожками по древнему богатырскому рецепту и попить воды из чудесного ключа, забившего от удара копыта богатырского Бурушки. Если не хочешь хлебать из рук, купи сувенирную кружку (тоже память!) или набери водички в полуторалитровую пластмассовую бутылку, на этикетке которой так и написано: «Вода из источника былинного богатыря Ильи Муромца». Можно не только попить, но и целиком окунуться в купальне, устроенной тут же, у святого Ильинского источника. Набив сумку сувенирами, остается сфотографироваться с «Ильей Муромцем» (для этого имеется изображение богатыря, помещенное на заборе) и — в обратный путь. Но тому, кто хочет добиться полного погружения в карачаровский богатырский мир, необходимо посетить последний туристический объект — избу Ильи Муромца! Я как раз из таких.

Владельцы дома — некая семья Гущиных — убеждены в том, что они потомки Ильи. Судя по тому, что во многих муромских путеводителях указан точный адрес родового гнезда прославленного богатыря — улица Приокская, дом 279, Гущиным удалось заразить своей убежденностью местных краеведов. Наверное, для начала Гущины поверили в это сами. А почему бы и нет? Гущины живут здесь искони — по крайней мере, историю их семьи можно проследить начиная с первой половины XVII века, — значит, и Киевскую Русь могли застать! Ну а дальше остается припомнить, что среди Гущиных всегда было много силачей — кое-кто мог и лошадь поднять, а один (о его подвигах теперь сообщается в путеводителях) — некий Иван Афанасьевич Гущин (1824–1907) — так вообще наравне с лошадью таскал мешки с мукой, а еще, говорят, здоровый двенадцатипудовый якорь из шалости повесил на ворота местного богача, и драться на кулачках с ним все боялись — как бы не убил! Но почему же такая фамилия — Гущины? Почему не Муромцы, Муромцевы или Ильины? И тут всё просто. Раньше ведь кругом было много лесов, вот и изба Муромца стояла в гуще леса, отсюда его второе прозвище — Гущин. Логично? Логично! И началась долгая кропотливая работа по формированию легенды.

В начале 1990-х годов, когда окончательно, казалось, была похоронена идея возведения памятника Илье в Муроме, Гущины на свои деньги заказали икону преподобного Ильи Муромца, а в нее вставили ковчежец с частицей мощей богатыря, переданной им из Киево-Печерской лавры (и все это в 1992 году — задолго до того, как в Счетной палате Российской Федерации озаботились судьбой Спасо-Преображенского монастыря). А икону — ту самую, с оживающими глазами — торжественно установили во вновь отстроенной карачаровской церкви Гурия, Самона и Авива в день памяти Ильи — 1 января 1993 года. Ну кто же еще способен на такие хлопоты, кроме родственников! К замечательной семье зачастили краеведы, среди которых был и знаменитый в Муроме Александр Епанчин. С их подачи начали наведываться и гости из других городов, о Гущиных стали писать, пошла слава! Приятную атмосферу, царившую в доме Гущиных, описал в 1994 году в январском номере журнала «Вокруг света» Сергей Хведченя (между прочим, кандидат географических наук), приехавший в Муром из самого Киева и приведенный к Гущиным одержимым родной стариной Епанчиным: «Гостеприимные хозяева накрывают на стол. На столе появляются копченый судак, умело приготовленный заботливыми руками хозяйки, маринованные грибы, соленья, варенья. И это заставляет вспомнить еще об одном атрибуте легенд и сказок — скатерти-самобранке. И, конечно, беседа за самобранкой — о великом предке, дедах-прадедах славного рода Гущиных».^{275}

Ах, как вкусно все это описано! Наверное, возникала на скатерти-самобранке и почему-то не упомянутая между солеными закусками и сладким столь естественная в подобных обстоятельствах бутылочка! Все, кто помнит начало 1990-х, должны, читая это описание, ощутить разительный контраст (который, наверное, ощущали и пребывавшие тогда в небрежении любители родной старины) между миром, созданным увлеченными и хлебосольными Гущиными, и тем безумием, которое творилось в реальной жизни. Ну как можно таким людям не поверить?

Пройдет лет двадцать, и Приокская, 279, будет указана в путеводителях, где, кстати, поместят фотографию Ивана Афанасьевича Гущина с супругой и кошечкой на руках — того самого, которому запрещали участвовать в кулачных боях. На фотографии видно, что страшный боец Гущин — человек скромной комплекции. Поэтому путеводитель спешит сообщить, что это совсем не главное. Вот, говорят, эксперт С. А. Никитин будто бы, посмотрев на фотографию Гущина, «был удивлен и поражен внешним сходством этих двух героев». В личной беседе Сергей Алексеевич подтвердил мне: да, во время пребывания в Муроме его приводили к Гущиным, показывали семейные фотографии, и он, действительно, обратил внимание на сходство одного из изображенных на них стариков со скульптурным портретом, который был им воссоздан по черепу, переданному ему для изучения в конце 1980-х годов из Киево-Печерской лавры. Правда, речь, по его мнению, может идти не более чем о совпадении, хотя он, помнится, даже пошутил, что надо бы провести генетическую экспертизу…

Долго-долго тянется неровная дорога вдоль бесконечного ряда деревенских домов, выстроившихся по линии Оки. Жарит июльское солнце, сказывается усталость после многочасовых блужданий по Мурому и его окрестностям. Иногда кажется, что эта «Приокская, 279» вообще недостижима. Тем обиднее то, что видишь в результате: обычная, «типовая», двухэтажная изба, обшитая сайдингом нежно-зеленого цвета, три окна на первом этаже на улицу, комната с одним окном на втором этаже, железная дверь, каменные пристройки сбоку и сзади, на участке плодовые кусты, за домом внушительных размеров теплица, под окнами стоит большая синяя «тойота». В общем, вспоминается фраза из путеводителя про то, что «и сейчас жители Карачарова отличаются зажиточностью и основательностью». Может быть, я ошибся? Рядом стоят такие же дома. Но только на стене этого прикреплена деревянная доска с вырезанной на нем надписью: «Дом Гущиных. На этом месте по преданию стояла изба славного богатыря святого Ильи Муромца».

Гущины, кстати, не первые карачаровские жители, которые претендуют на роль потомков Ильи. В 60-х годах XIX века краеведы так же увлекались другой местной крестьянской семьей, носившей говорящую фамилию Ильюшины, члены которой считали себя прямыми потомками славного богатыря.^{276} Вот так! И про лесную гущу им ничего не надо было придумывать!

Если же отложить шутки в сторону и обратиться собственно к муромской версии о происхождении Ильи Муромца, то и здесь многое окажется небезупречным. Как уже известно, в Муромской земле былин обнаружить не удалось. Как Муром, так и Карачарово не упоминаются ни в одной былине, кроме той, что повествует о рождении, исцелении и выезде богатыря в Киев. При этом если Муром относится к числу древнейших русских городов (первое летописное упоминание под 862 годом, к X веку Муром — русский город, среди неславянской муромы, к XI веку — центр колонизации и ассимиляции славянами местного финского населения),^{277} то Карачарово такой древностью похвастаться не может. Первое упоминание о селе имеется в писцовых книгах 1629–1630 годов. По окладным книгам 1676 года, «в Карачарове наряду с деревянными Троицкой и Никольской церквами значатся двор вотчинников, 187 крестьянских дворов, двор земского подьячего, 32 двора бобыльских и 6 дворов вдовьих».^{278} Исследователи обратили внимание на то, что былина об отъезде Ильи из дома «чаще имеет прозаическую, чем стихотворную форму, ее чаще рассказывают, чем поют. Бывает и так, что об исцелении Ильи рассказывают, а когда дело доходит до выезда его, до богатырских подвигов, рассказ переходит в пение. Даже в тех случаях, когда об исцелении поется в стихах, ритм часто бывает неустойчив и сбивается на прозу».^{279} Сюжет этот вообще был довольно распространен, но в прозаической форме и как сказка попадался собирателям гораздо чаще. Даже «в Исландии нашего эпоса — у олонецких сказителей — не нашлось ни одной складной былины об исцелении Ильи каликами».^{280} Из этого следует, что сюжет об Илье-сидне сложился как сказка и только затем уже был «притянут эпосом» и присоединен к сюжету о Соловье-разбойнике, который, повторяю, один из древнейших в цикле былин об Илье. Сказители, привыкшие к пению старин, стали петь и про исцеление Ильи, но даже там, где сюжет исполняли былинным стихом, стих слишком явно содержал следы прозаического происхождения.

Еще В. Ф. Миллер заметил, что принципиально важный для биографии Ильи мотив исцеления «не получил обстоятельной былинной обработки» — о многолетнем сидении Ильи вообще упомянуто как-то «вскользь».^{281} В советское время исследователи обратили внимание еще на один парадокс. Кажется, главное содержание былины о первой поездке богатыря в Кием заключается в победах Ильи Муромца над полчищами врагов под Черниговом и над Соловьем-разбойником. Но если обратить внимание «на количественную сторону отдельных частей былины» (например, записанной А. Ф. Гильфердингом от Т. Г. Рябинина), то будет заметно, «что описание этих подвигов и пути до Киева составляет только половину текста (135 строк из 272). Другая половина текста посвящена пребыванию муромского богатыря в Киеве. Певцу видны только общие очертания начала событий. И чем ближе к концу, тем эпизоды получают большую четкость, становятся заметнее отдельные детали».^{282} Только после появления Ильи в Киеве и начинается былинное действо — все происходящее до этого интересует сказителей меньше.

И только когда уже сложился основной цикл былин об Илье, в народе обратили внимание на то, что популярный богатырь — всегда старый, равнодушный, в отличие от Добрыни и Алеши, к женской красоте. Вот и возник вопрос о том, чем Илья занимался в молодости. «Приурочение к Илье Муромцу сказочного мотива о чудесном исцелении сидня явилось в результате естественного желания дать начало биографии любимейшего народного богатыря и вместе с тем окружить легендой происхождение его необычайной, неодолимой силы. Таким образом, сюжет этот — один из позднейших в цикле об Илье Муромце».^{283} Позднее происхождение выдает и присутствие в былине сказочных мотивов — приобретения чудесного коня и питья, дающего сверхъестественную силу.^{284}

Когда сложился сюжет об исцелении Ильи, можно только предполагать. В. Ф. Миллер, отмечая, что история об исцелении богатыря неизвестна древнейшим записям былин об Илье, относящимся к XVII и началу XVIII века, полагал, что этот сюжет «пристал к имени национального богатыря довольно поздно, быть может, не ранее XVII столетия».^{285} Исследователи отметили возможное влияние на него церковной легенды об исцелении отрока-сидня Димитрия Телегина старцем Иосифо-Волоцкого монастыря Боголепом, сохранившейся в составе особой редакции Жития святого Иосифа Волоцкого (1439–1515), составленной во второй половине XVI века и дошедшей до нас в рукописи XVII века. Несчастный Димитрий родился лишенным способности ходить от рождения. Мать его умерла, а отец, небогатый служилый человек, отправляясь с царем из войну, поручил свою престарелую мать и несчастного сына заботам старца Иосифо-Волоцкого монастыря Боголепа. Димитрий приходился Боголепу внуком по матери. Как-то Боголеп послал своим бедным родственникам «благословенный хлеб», оставшийся после братской трапезы. Бабушка дала внуку, «ползающу на седале своем», кусок монастырского хлеба. Вкусив его, Димитрий «в той же час возкочив на развращеных и кривых своих ногах, потече на пятах», а затем и побежал к бабушке, поразив ее чудом, совершенным «угодником Божьим, чудным отцом нашим Иосифом». Можно заметить, что «при небольшой замене предмета, через посредство которого был исцелен отрок-сидень, именно питья — хлебом, сходство чуда с былинным исцелением Ильи довольно большое… помимо сходства самого сидня Димитрия с сиднем Ильей, прихода старца, исцеления через принятие питья и пищи, характерно: отсутствие родителей при приходе старца в обоих случаях и изумление их (в былине — отца и матери, в чуде — бабки) при виде сидня исцеленным».^{286}

Нельзя не вспомнить и третью, позднюю редакцию вышеупомянутого Жития преподобного Авраамия Ростовского, сохранившуюся лишь в извлечении, помещенном в валаамском уставе среди известий о подвижниках знаменитой обители и составленном в конце XVII — начале XVIII века. В ней содержится рассказ о том, «как язычник Иверк, до 18 лет лежавший в расслаблении, слушает христиан — гостей из Новгорода, зашедших в дом его отца, внимает их беседе об истинном Боге и чудесах его, задумывается, проникается сомнением в богах своего отца, призывает на помощь новгородского Бога, получает мгновенное облегчение и в радости тайком уходит в Новгород, оттуда на Валаам, крестится под именем Аверкия и, наконец, делается иноком Авраамием».^{287} Если вспомнить то, какую роль сыграло Житие Авраамия в процессе создания былины о столкновении Ильи Муромца с Идолищем, наличие в одной из редакций жития истории об исцелении главного героя, «сидня», лежавшего в расслаблении, покажется особенно интересным. Влияние церковной легенды проявляется и в том, что в роли целителей часто выступают апостолы и святые — вероятно, «вследствие бытования сюжета в среде калик — исполнителей духовных стихов», от которых эти мотивы перешли в былины.^{288}

С сюжетом об исцелении в основном связан и мотив крестьянства Ильи, также сложившийся в позднее время.^{289} Сделав из молодого Ильи сидня, предание заодно усадило его на печь в крестьянской избе, где, как известно, частенько проводят время главные герои сказок. Сидение на печи, целительный напиток, выбор волшебного коня, прощание с родителями — во всем этом чувствуется сказка, а не былина. В былинах действие практически никогда не происходит в крестьянской избе, зато это место действия обычно для сказок. Отсюда понятно, «почему народ в данном случае предпочитает прозу. Эпический стих былины выработался на высоких героических сюжетах. Здесь же мы имеем бытовую картинку из будничной жизни крестьянской семьи».^{290} В. Я. Пропп предположил дальнейшее развитие былинного персонажа в следующем виде: крестьянин Илья должен жить в селе, а не в городе, в результате Муром заменили Карачаровом, «причем одно название не вытеснило другое, а они слились».^{291} Возможно, всё было сложнее, сыграли роль и другие факторы, под воздействием которых выбор сказителей пал именно на Карачарово, а не какое-то другое село в окрестностях Мурома. О них речь пойдет ниже. Пока же отметим, что вторичность Карачарова по отношению к Мурому не вызывает сомнений.

Уже к XVI веку относятся какие-то намеки на предания о богатырях, бытовавшие в Муроме. По крайней мере, в «Сотной на Муромский посад» 1574 года упоминаются не только храм Ильи Святого и Большая Ильинская улица (в каком русском городе нет Ильинского храма и ведущей к нему улицы?), но и какая-то Богатырева гора «против Оки реки», и еще Скокова гора.^{292} Если предположить, что в этих топонимах отразилась «память» о «скоках» богатырского коня Ильи Муромца, то получится, что первоначальной родиной Ильи местные предания называли Муром. Но особо подчеркну: из упоминания во второй половине XVI века на территории Мурома Богатырской и Скоковой гор вовсе не следует, что скакавший по горам богатырь прозывался Ильей Муромцем. Точнее, муромцем он вполне мог быть — дело-то происходило в этом городе. Но вот как его звали и какое отношение к популярному былинному персонажу он имел — вопрос до конца не разрешенный. Если речь идет о каких-то местных преданиях, которые жители Мурома передавали друг другу, то вряд ли они называли своего героя «Муромцем» — это его никак не характеризовало, ведь они все были муромцами. Прозвище «Муромец» выдает восприятие Ильи за пределами его эпической родины — это определение, которое дается извне. Кстати, Илья — единственный русский богатырь, былинное прозвище которого выражает географическое название. Ростовец Алеша определяется как «Попович», а рязанец Добрыня — как «Никитич». И уже достаточно давно ученые обратили внимание на свидетельства, согласно которым в то время, когда составлялась вышеупомянутая опись Мурома, былинный Илья «Муромцем» еще не назывался.

Многовековое противостояние Османской и Священной Римской империй выразилось в бесчисленных вооруженных конфликтах, периодически перераставших в тяжелые и кровопролитные войны. Одной из таких войн стала так называемая Долгая война, начавшаяся в 1591 году нападением боснийского паши Хасана, одного из вассалов турецкого султана Мурада III, на крепость Сисек в Хорватии. Обе стороны искали союзников — турки в Персии, а австрийские Габсбурги у христианских государей Европы. К началу 1594 года усилия Габсбургов увенчались успехом — благодаря активной поддержке папы Климента VIII возникла Священная лига, включавшая помимо огромной Священной Римской империи и папской курии еще и Трансильванию, Молдавию, Валахию, некоторые немецкие и итальянские государства. В войне наметился перелом в пользу христиан. И в этот решительный момент, к радости императора Рудольфа II (бывшего также чешским и венгерским королем), запорожские казаки предложили ему свои услуги. Их эмиссар Станислав Хлопицкий явился в Прагу (столицу империи) и сообщил, что казаки, проведав о больших военных приготовлениях вассальных Турции крымских татар, готовы всячески им вредить и, в частности, обещают не допустить переход татар через Днепр у места впадения этой реки в Черное море. Хлопицкий также предложил императору набрать в австрийское войско восемь-девять тысяч казаков. И хотя было совершенно непонятно, откуда предполагалось взять такое количество народа (при том что реальная численность запорожцев в тот момент достигала лишь трех тысяч), Рудольф II, наслушавшись историй о военной доблести вольного «рыцарства», решил поощрить удальцов и послал в дар казакам знамя и значительную сумму денег. На роль посланника император выбрал дворянина Эриха Лассоту.

Жизнь Лассоты — потомка древнего онемеченного моравского рода — богата на приключения. В его биографии были и обучение в университетах Лейпцига и Падуи, и участие в качестве наемника в завоевании испанцами Португалии, и, уже на службе у Габсбургов, секретные миссии в Польше, и путешествие в Россию, которое в случае успеха могло бы иметь крайне неблагоприятные последствия не только для Польши, но и для Швеции. К несчастью, капитан корабля, на котором плыл Лассота, заблудился, так что секретный агент со всеми сопровождающими лицами оказался в руках у шведов в Нарве, откуда был переправлен в Швецию, где несколько лет провел в заключении. Наконец, по возвращении на родину Эрих Лассота в январе 1594 года прибыл в Прагу, где ему и было передано тайным советником фон Горнштейном вышеуказанное поручение императора.

Сразу скажу, что, как и следовало ожидать, никакого проку эта миссия для Священной Римской империи не имела. Хлопицкий оказался самозванцем, которого никто не уполномочивал на ведение переговоров с императором. Забрав у Лассоты деньги и знамя, вдоволь накричавшись на своих сходках, запорожцы решили было обратиться за помощью к русскому царю Федору Ивановичу, но потом всё же пообещали императорскому послу выставить какие-то силы для отражения набегов татар на Молдавию и Венгрию. Когда же казаки явились для соединения с силами молдавского господаря, тот, изучив состав и настроения прибывших, отказался действовать с ними заодно, предложив запорожцам самостоятельно разорять какие-нибудь турецкие города. Таким образом, в растянувшейся на 15 лет войне великих империй казаки значительной роли не сыграли. Зато съездивший к ним наблюдательный Эрих Лассота оставил подробное описание своего путешествия, некоторые детали которого здесь необходимо привести как можно более подробно.

Итак, три дня — 7, 8 и 9 мая 1594 года — императорский посол провел в Киеве. «Киев, — пишет он, — некогда был главным городом особенного княжества, коего владетели, имевшие титул царей или князей, были из роду нынешних князей русских или московских. Город этот весьма обширен, укреплен и был украшен прекрасными церквами и зданиями, как можно ныне еще заметить по древним развалинам и по стене, построенной на высотах, окружающих его, и простиравшейся, как говорят, на девять миль. Главным же украшением Киева была великолепная церковь св. Софии, не имевшая, как говорят, равной себе по громадности; она построена царем Владимиром, по образцу Софиевской церкви, находящейся в Константинополе Хотя пришла она в ветхость, тем не менее ныне еще сохранилась. Верхние своды, в особенности по середине, мозаичной работы; пол устлан красивыми разноцветными камешками, на хорах сделаны прислоны (перила) между столбами из больших плит синего прозрачного камня. В одной из этих плит, как раз над алтарем, проделано круглое отверстие, вышиною в половину локтя, но теперь замазано известью. Говорят, что тут в старину находилось зеркало, в котором, посредством магического искусства, можно было видеть все, о чем думали, хотя бы даже это происходило на расстоянии нескольких сот миль. Когда раз киевский царь выступил в поход против язычников и долго не возвращался, то супруга его каждый день смотрела в зеркало, чтобы узнать, что с ним случилось и чем он был занят. Но увидевши однажды его любовную связь с пленницею из язычников, она в гневе разбила самое зеркало. Затем еще в верхней части церкви находится темная комната, в которой Владимир будто бы велел замуровать одну из своих жен; далее от хоров ведет витая лестница к небольшой башне, где, как говорят, происходили заседания совета Владимира. Эта т. н. „Stolicza“ Владимира есть небольшая светлая комната. В церкви этой показывают еще гробницу княгини Juulza, матери Владимира; далее — в деревянном гробе тело митрополита, казненного татарами, которое сохранилось в целости, в чем я лично убедился, потому что через полотняный плат, его покрывавший, я дотрагивался до его руки и головы. Еще показывают склеп, где в железном гробу похоронена царская дочь, а в часовне (вероятно, в приделе церкви. — Прим. пер.) находится гробница князя Ярослава Владимировича и его супруги, из прекрасного белого алебастра. Памятник этот вышиною в рост человека, еще уцелевший, имеет почти такой вид (вероятно, тут был приложен рисунок в рукописи. — Прим. пер.). В другом приделе церкви была гробница Eliae Morowlin, знаменитого героя или богатыря (Bohater), о котором рассказывают много басен. Гробница его ныне разрушена, но в том же приделе сохранилась гробница его товарища».^{293}

Из других достопримечательностей Киева внимание Лассоты также привлекли развалины Золотых ворот и церковь Святого Михаила. И далее: «В одной четверти мили от города, вниз по Днепру, на горе находится Печерский монастырь, в котором живет русский митрополит, с своим собором из монахов, называемых чернецами. Церковь этого монастыря каменная, красивая… От этого монастыря тянется вниз по горе сад с большою ямою или пещерой, прорытою в глиняной горе, с ходами, из которых одни вышиною в рост человека и более; другие же столь низки, что в них человеку нельзя прямо стоять, а ширина их такова, что два человека могут проходить в них один мимо другого. В старину был обычай погребать здесь усопших, тела которых, тут лежащие, по большей части остаются еще нетленны. К числу многих почивающих здесь и мною виденных принадлежат, между прочими: св. Дионисий, св. Алексей, св. Марк. Далее, великан и богатырь, названный Чоботком (Czobotka), на которого, как говорят, когда-то внезапно напали неприятели как раз тогда, когда он надел было один из сапогов своих. Не имея под рукой другого оружия, он в то время оборонялся от них другим сапогом, еще неодетым, и перебил им всех своих врагов, почему и был назван Чоботком. Еще лежат там в каменном гробе два мужа, которые, когда были в живых, условились, как говорят, избрать для себя общую обоим гробницу, с определением стороны, на которой каждому из них приходилось в ней лежать. Когда же один из них, уехавший на время, возвратился и узнал о смерти своего товарища, последовавшей за три года пред тем, то, пришедши ко гробу сего последнего и заметивши, что тот лежит не на условленной для него стороне, потребовал, чтобы умерший его товарищ подвинулся на свое место, что сей, действительно, и исполнил, и тогда этот, живой еще товарищ его, лег возле мертвого, тут же скончался, и поныне лежат они здесь оба. Далее можно видеть длинное узкое корыто с телом, приплывшим в нем по течению Днепра из Смоленска и здесь остановившимся; далее 12 строителей монастыря и также человека, который, пораженный пред Киевом выстрелом из большого орудия, добрался до этого места, где немедленно скончался и был погребен. Далее против головы Чоботки лежат отец и сын; оба очень большого роста; волосы и борода у них еще видны. В этой пещере два алтаря, в которых служат обедни по субботам».^{294}

Без сомнения под именем знаменитого героя и богатыря Eliae Morowlin, «о котором рассказывают много басен» и о чьей «ныне разрушенной» гробнице упоминает в своих киевских заметках любознательный Лассота (который столь старательно изучал обстановку Софийского собора, что не преминул пощупать руками мощи святого Макария, митрополита Киевского, действительно, убитого татарами в 1497 году), подразумевается наш великороссийский Илья Муромец. Как видно, приставленные к посланнику императора Рудольфа киевляне достаточно развлекали его подобного рода «баснями» о князе Владимире и его богатырях, если он приписал построение киевской Софии Владимиру, хотя видел в соборе и гробницу настоящего ее строителя Ярослава Мудрого. Обращают на себя внимание сказки про волшебное зеркальце (сюжет относится к категории так называемых «бродячих», встречающихся в разные времена у многих народов), про замурованную в «темной комнате» жену Владимира (не сомневаюсь, что о женолюбии этого князя Лассоте также рассказали) и про «светлую комнату», в которой собирался княжеский совет. Несколько раньше (в 1585 году) Киев посетил поляк Станислав Сарницкий, также зафиксировавший большую популярность среди русских (как мы понимаем, тогда украинцев как нации еще не существовало) историй «о своих чудесах и героях, которых зовут богатырями, т. е. полубогами».^{295} Это еще раз доказывает, что были времена, когда о богатырях Владимира хорошо знали и далеко за пределами Олонецкой губернии. Кроме Елии Моровлина, Лассота что-то узнал и о каком-то его товарище,^{296} и о другом богатыре, неизвестном по русским былинам, — Чоботке. Заметим, что о гробнице Елии Лассота пишет как о разрушенной — в отличие от гробниц загадочного «товарища» и некой княгини Juulza, матери Владимира (как мы знаем, мать Владимира звали Малушей; в данном случае имеется в виду, скорее всего, знаменитая бабка святого князя — святая княгиня Ольга), — но находившейся именно в Софийском соборе.

Пройдет несколько десятилетий, и в 1638 году в Киеве выйдет труд монаха Афанасия Кальнофойского «Тератургима» о Киево-Печерской лавре, в котором, между прочим, будет сообщено, что среди могил печерских чудотворцев есть и захоронение «законника» (инока) Ильи, которого «напрасно простой народ называет Чоботком». Мощи Ильи ученый-монах, сподвижник знаменитого Петра Могилы, в том числе и в историко-краеведческих изысканиях, осматривал лично, но не обнаружил в их размерах ничего необыкновенного и, не сославшись ни на какие источники, сообщил, будто жил «законник» за 450 лет до него, то есть в конце XII века. Спустя еще пару десятилетий появится изображение «преподобного Ильи Муромского», «иже вселися в пещеру преп. Антония в Киеве, идеже до ныны нетленей пребывает» — так будет обозначено в верхней части гравюры, вырезанной на дереве во второй половине 1650-х годов и предназначавшейся для Киево-Печерского патерика издания 1661 года, но в книгу не вошедшей. Преподобный Илья Муромский представлен на ней стариком со воздетыми к небу руками, довольно изнуренным. Из одежды на нем один плащ, накинутый на плечи и спереди прикрывающий нижнюю часть живота. Вокруг головы Ильи венец святого, короткие волосы оставляют лоб открытым, недлинная клинообразная борода не прикрывает грудь. Справа, позади Ильи, изображены два заросших растительностью холма, в одном из них пещера, высокое дерево и церковь. Слева — также дерево с одной сломанной веткой и три холма, убывающие в размерах справа налево.

Когда и как Илья оказался среди киевских святых, неясно, но к его мощам началось паломничество. Любопытно, что Лассота, упоминая Елию Моровлина, не пишет, что он святой. Но посетивший Лавру сто лет спустя (в 1701 году) паломник отец Леонтий уже уверенно напишет об увиденных печерских святынях: «…видехом храбраго воина Илью Муромца, в нетлении, под покровом златым; ростом яко нынешние крупные люди; рука у него левая пробита копием, язва вся знать; а правая его рука изображена крестным знамением».^{297} Эта правая рука Ильи долго не давала покоя как раскольникам, так и сторонникам официальной церкви. Если первым виделось, что «десная рука» богатыря сложена в «двуперстное знамение», то вторым, разумеется, — в «трехперстное». Долго обе стороны ссылались на руку Ильи как на решающий аргумент в полемике. Рука Ильи, действительно, сложена таким образом, что видеть можно и так, и эдак. Лишь во второй половине XIX века выправщики, посланные старообрядцами в Киев достоверно разузнать, как сложены персты у мощей Ильи Муромца, признали, «что персты у него растянуты, так что не видно, как он слагал их при крестном знамении».^{298} В 1762 году Русская православная церковь признала печерских святых общерусскими, а примерно с конца XVIII века установилось празднование 19 декабря (1 января по новому стилю) памяти «преподобного отца нашего Ильи Муромца, в двенадцатом веке бывшего».

В советское время Киево-Печерская лавра превратилась в музей и вплоть до возвращения ее Русской православной церкви (в ознаменование 1000-летия Крещения Руси) здесь проводились интенсивные научные изыскания. Особенно плодотворными оказались результаты работы комиссий в 1939, 1982 и 1988–1990 годах. Относительно «останков Ильи Муромца» (ученые исходили из того, что Илья Муромец — вымышленный персонаж, а потому такое именование изучаемой ими мумии было условным) установили, что при жизни покойный являлся человеком высокого роста — 177 сантиметров (хотя, действительно, ничего из ряда вон выходящего в этом нет — еще около десятка покоящихся в пещерах Лавры монахов имели рост от 174 до 177 сантиметров). Он обладал большой физической силой (о чем свидетельствует исключительно развитая мышечная система), но смолоду страдал заболеванием позвоночника, что даже привело к некоторой функциональной перестройке организма (утолщению свода черепа, относительному увеличению размеров кисти сравнительно с длиной плеча и предплечья). При жизни Илья имел несколько сросшихся переломов ребер и правой ключицы. В области грудной клетки было выявлено поражение, последовавшее от удара каким-то плоским колющим предметом (предположительно, копьем), от которого могла наступить смерть. Вероятно, этим же предметом была повреждена левая рука (с внутренней стороны). На момент смерти убитому было 40–45 лет.^{299}

Кажется, кое-что в этом описании совпадает с тем, что нам известно об Илье Муромце из былин, — и сильный, и с позвоночником проблемы… В ходе работы комиссии 1988–1990 годов упоминавшимся выше С. А. Никитиным был выполнен теперь уже широко известный скульптурный портрет «Ильи Муромца». Но если вернуться к началу — к информации о захоронении Елии Моровлина в Киеве, то вся эта выстроенная монахами конструкция теряет свою основу. Лассота ясно сообщает, что могила Ильи была в Софийском соборе, а в Киево-Печерской лавре находилось захоронение другого богатыря — некого Чоботка. Исследователями было высказано предположение, что после разрушения гробницы богатыря его останки перенесли в Лавру, а «Чоботко» — это «народное» прозвище преподобного Ильи. Однако Лассота их четко различает. Тогда возникло предположение о неточности, якобы допущенной Лассотой.^{300} Большее доверие, получается, вызывает информация Афанасия Кальнофойского. Между тем как раз его-то версия и сомнительна. У Лассоты не было никаких причин вводить своих читателей в заблуждение в вопросе о размещении могил в Киеве. Иное дело Кальнофойский! Он ведь вовсе не соединяет могилы в Лавре и Софии, как это делают защищавшие его версию ученые. О захоронении Ильи в Софийском соборе у него даже и не упоминается. Могила Ильи, по его мнению, расположена в Лавре (где и опубликована его книга), а безграмотный простой народ «напрасно» называет Илию Чоботком. Он попросту с ходу, без всякой аргументации, отвергает народное предание. То, что Афанасий Кальнофойский в своей уверенности якобы опирался на некие исторические материалы, пытался доказать в середине XIX века М. А. Максимович. «В киевских пещерах, — писал он, — над мощами почивающих там подвижников, были стародавние доски с краткими о них известиями. Теми надписями руководились все, писавшие в том веке о св. отцах Печерских. Вот древний источник, из которого Кальнофойский мог заимствовать показание свое об Илье Муромце».^{301} Учитывая, что в течение XIII–XV веков Киев неоднократно подвергался нашествиям татар, причем после некоторых он надолго оставался «пустым», предположение о сохранении с древних времен каких-то «досок» над мощами (если традиция их составления вообще имелась в домонгольской Руси) выглядит, мягко говоря, произвольным. Максимовичу возразил М. Г. Халанский, в целом не сомневавшийся в добросовестности Кальнофойского: если и существовала во времена автора «Тератургимы» такая надпись на доске, то «содержание ее едва ли основывалось на несомненных фактических данных».^{302} Кстати, Халанский заинтересовался, упоминается ли святой Илья Муромец в средневековых агиографических памятниках, и с этой целью затеял переписку со специалистами. Результаты оказались отрицательными: «проф. Н. И. Петров обязательно ответил: „Ни в рукописных и печатных прологах, которые я специально исследовал, ни в рукописях Киевской Академии я ничего не находил о препод. Илье Муромце“. Проф. И. Я. Порфирьев не встречал упоминаний об И. Муромце в рукописях Соловецкой библиотеки. Проф. Знаменский, занимающийся разбором рукописей Соловецкой библиотеки по отделу агиографии, „ни в одном из сборников житий, прологов, Четьих-Миней не встретил никакого, хотя бы самого краткого, упоминания о св. И. Муромце, почивающем в киевских пещерах“».^{303} Вывод получился однозначный: «прославление Ильи Муромца святым — явление сравнительно позднее, оно принадлежит XVII в.».^{304}

Судя по всему, тогда в народе ходило много всяких «басен» о Лавре. Часть их воспроизвел Лассота; отразились они и в сочинениях других авторов, посещавших в XVI–XVII веках Киев. Например, французский инженер Боплан писал около 1640 года, что в пещерах Лавры «находится также тело св. Елены, особенно уважаемое. И показывается цепь, которой, по уверению отшельников, диавол бил св. Антония: она имеет силу изгонять злых духов из беснующихся».^{305} Интеллектуал Кальнофойский, вероятно, решил очистить описание Лавры от выдумок «простого народа». Вот не понравился ему Чоботок (который, кстати, во времена Лассоты также в святые еще не попал), избивающий врагов сапогом, — долой! Или вот, в его схеме Ближних пещер, куда им был помещен инок Илья, упоминается святой отец Евстратий чудотворец, и «напрасно простой народ называет его каким-то Симеоновым голубком».^{306} Понятно, что Евстратий постник — более достойный персонаж, нежели некий «Симеонов голубок»! Но в последнем случае замена более чем знаменательна. Кальнофойскому было важно поместить в пещерах Лавры мощи всех печерских старцев, упомянутых в Киево-Печерском патерике (истории возникновения обители, составленной в начале XIII века). Опираясь на Патерик, Кальнофойский определяет и то, что Илья жил за 450 лет до него. Тут нет никакой конкретной даты, это не год рождения и не год смерти (хотя в популярных публикациях об Илье Муромце частенько указывается дата смерти Ильи — 1188 год, вычисляемая искусственно — путем отнимания 450 лет от 1638 года — даты издания книги Кальнофойского). Это просто нечто неопределенное, вроде «ста лет тому назад». Кальнофойский не мог сказать ни 500, ни более того — он бы тогда попал во временные рамки, в которых протекает повествование Патерика, а Илья в тексте не упоминается (потому-то, наверное, и его портрет не было смысла помещать в издание памятника 1661 года). Но Кальнофойский, занимаясь своими историческими изысканиями, мог, как и ранее Лассота, услышать предание о наличии когда-то в Киеве могилы Ильи. Так почему бы и это имя не поставить на службу обители, заменив им почитавшегося простым людом Чоботка (повторяю, ничего общего не имевшего с Елией Моровлином)?

Но кто такой этот Чоботок, чье место столь бесцеремонно занял Илья Муромец? Судя по прозвищу и подвигам, о которых рассказывает Лассота, это, вероятно, чеботарь, то есть сапожник, или усмошвец (старославянское «усма» — это выделанная кожа, отсюда «усмарь» — кожевник, скорняк).^{307} В Никоновской летописи под 1001 и 1004 годами, после заголовка «Богатыри», среди прочих упоминается некий Ян Усмошвец, вместе с Александром Поповичем обороняющий Киев от печенегов. При этом сообщается, что он тот самый, что когда-то убил печенежского богатыря.^{308} Об этом подвиге сообщает уже «Повесть временных лет» под 992 годом: князю Владимиру был нужен боец для поединка с печенежским богатырем, но таковой не находился. «И стал тужить Владимир, посылая по всему войску своему, и пришел к князю один старый муж, и сказал ему: „Князь! Есть у меня один сын меньшой дома; я вышел с четырьмя, а он дома остался. С самого детства никто его не бросил еще оземь. Однажды я бранил его, а он мял кожу, так он рассердился на меня и разодрал кожу руками“. Услышав об этом, князь обрадовался, и послали за ним, и привели его к князю, и поведал ему князь всё. Тот отвечал: „Князь! Не знаю, могу ли я с ними схватиться, но испытайте меня: нет ли большого и сильного быка?“ И нашли быка, большого и сильного, и приказал он разъярить быка; возложили на него раскаленное железо и пустили быка. И побежал бык мимо него, и схватил быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила его рука. И сказал ему Владимир: „Можешь с ним бороться“. На следующее утро пришли печенеги и стали вызывать: „Где же муж? Вот наш готов!“ Владимир повелел в ту же ночь облечься в доспехи, и сошлись обе стороны. Печенеги выпустили своего мужа: был же он очень велик и страшен. И выступил муж Владимира, и увидел его печенег и посмеялся, ибо был он среднего роста. И размерили место между обоими войсками, и пустили их друг против друга. И схватились, и начали крепко жать друг друга, и удавил муж печенежина руками до смерти. И бросил его оземь. И кликнули наши, и побежали печенеги, и гнались за ними русские, избивая их, и прогнали. Владимир же обрадовался и заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот. И сделал его Владимир великим мужем, и отца его тоже».^{309}

Этот рассказ «Повести» часто приводится в качестве доказательства того, что «сложение эпического цикла вокруг Владимира I Святославича началось уже в XI веке».^{310} И хотя высказываются сомнения в том, что в основание летописного сообщения легло именно поэтическое произведение, а не обычное прозаическое предание, сходство с былиной, несомненно, имеется. Например, «единоборство — условный поэтический прием, особенно характерный для былинного творчества. Прием контраста, примененный в сказании для портретной характеристики борцов (русский — обыкновенный человек, печенежин — богатырь-гигант), также характерен для былинного творчества».^{311}

Любопытно, что Никоновская летопись, повторяя рассказ об этом подвиге, называет героя просто «некий усмошвец».^{312} О богатырских сюжетах Никоновской летописи уже шла речь выше. Как и в случае с Александром Поповичем, история Яна Усмошвеца имеет фольклорное происхождение. Однако в то время, как Илья Муромец в раздел «Богатыри» не попал, Ян Усмошвец упомянут в нем даже дважды — явное свидетельство популярности образа. Конечно, ничего общего летописная история о подвиге юноши-кожемяки с тем, что поведали киевляне Лассоте, не имеет. Летописный кожемяка убил печенежского богатыря и дрался с прочими печенегами не сапогом. Хотя не исключено, что послу Рудольфа II рассказали лишь одну из «басен» о Чоботке, своеобразно объясняющую его прозвище. Таким образом, мы, возможно, имеем разные истории об одном и том же герое.

Вероятно, предания о Чоботке в Киеве были не менее популярны, чем о Яне Усмошвеце в Москве. И вплоть до выхода в свет в 1638 году сочинения Кальнофойского монаха Киево-Печерской лавры были твердо уверены, что в их пещерах покоится именно Чоботок. Недаром один русский паломник первой половины XVII века среди прочих лаврских достопамятностей указывал: «Да еще человек именем Чеботок в пещере вкопал себя по плечи и сказал перед Спасом: „До тех пор не изыду от сего святого места, дондеже земля обновится ко Страшному и Праведному дню Судному; якоже Бог благоволит, тако и будет“».^{313} То, какую путаницу замена Чоботка Ильей Муромцем внесла в народные предания о герое-кожемяке, видно из малороссийской сказки о неком Илье-швеце: царь отдал дочь в жертву змею, но она ему понравилась, и чудище стало жить с ней. Как полагается, выведав от противоестественного любовника, кто его может убить, царевна с голубями отправляет письмо отцу с просьбой направить на ее спасение этого героя — Илью-швеца, который и убивает змея.^{314} Как известно, в сказках противником змея выступает Никита Кожемяка (то есть Усмошвец). Илья-швец — это соединение Муромца и Кожемяки (Чоботка).^{315}

Замена имен (Чоботка на Илью) могла быть результатом как сознательной фальсификации, так и простой путаницы. Монахи совершали с печерскими мощами разные манипуляции, самой невинной из которых было перемещение с места на место. Например, Лассота сообщает, что «против головы Чоботки лежат отец и сын; оба очень большого роста; волосы и борода у них еще видны». Во времена Кальнофойского (как видно из имеющегося в его книге плана Ближних пещер) соседями инока Ильи (то есть Чоботка) уже оказываются святые Алипий и Ефрем пресвитер. В наши дни как Алипий, так и Ефрем покоятся довольно далеко от «Илии из града Мурома», а одну пещеру с ним делят преподобный Лука, «иконом Печерский», святой мученик Иоанн младенец и преподобный Никон Сухой. Конечно, в последнем случае можно сослаться на всякие «кощунственные эксперименты», которые проводились в музее советскими учеными-атеистами. Однако как раз результаты исследования мощей в советское время дают новый повод для грустных размышлений. Зачастую исследуемые останки были «смешанными» — в одной гробнице попадались кости людей разного возраста и даже пола, а недостающие части (как правило, небольшие) монахи заменяли костями животных и даже кусочками дерева. Так, например, в гробнице преподобного Никона Сухого было обнаружено несколько костей от чужого запястья, в гробнице преподобного Анатолия одна фаланга большого пальца ноги принадлежала человеку более пожилого возраста. А в гробнице преподобного Евфимия Схимника вообще нашлись несколько позвонков, крестовая и две бедренные кости от разных людей — по меньшей мере от троих. Кости от трех человек были использованы и при «собирании» останков преподобного Сильвестра (при этом обнаружились лишние малая берцовая кость и ключица). В гробнице преподобного Нестора Летописца вместо предплечья лежали связанные вместе правая и левая лучевые кости, нижняя челюсть была перевернута, а рука также «собрана» из совсем других костей. Преподобный Исаакий, согласно Киево-Печерскому патерику, был человеком преклонного возраста, однако мощи, обозначенные его именем, принадлежат человеку не старше шестнадцати — восемнадцати (максимум двадцати) лет. Другой персонаж Патерика, Пимен, всю жизнь страдал от тяжких болезней, но в его гробнице — останки человека, отличавшегося отменным здоровьем, рослого (рост 174 сантиметра) и имевшего крепкое телосложение. У советских исследователей даже сложилось устойчивое ощущение, что при монастыре имелись специальные мастерские, в которых происходила «фабрикация» мощей и прочих святынь. Известно, что в дореволюционные времена Лавра получала от богомольцев, посещавших пещеры с целью поклонения святым, более ста тысяч рублей дохода ежегодно.^{316}

С мощами Ильи Муромского (а вернее, Чоботка) никаких манипуляций подобного рода вроде бы не производилось, и уверенно обвинять Афанасия Кальнофойского или монахов Лавры, выпустивших его книгу, в подлоге мы не можем (хотя не исключено, что проникающий удар в грудь, от которого вполне могла наступить смерть, равно как и прочие увечья могли быть нанесены уже по мертвому телу). Повторяю, могла произойти и простая путаница.^{317} История святых мощей знает не менее курьезные случаи. Приведу один — из этого же примерно времени. В 1616 году, уже на излете Смуты, шведские солдаты, занимавшие на тот момент Новгород, забрались в Георгиевский собор Юрьева монастыря и принялись вскрывать гробницы в поисках сокровищ. В одном из захоронений они наткнулись на хорошо сохранившийся мужской труп в древнекняжеском одеянии — практически тоже мумию, вынули его из могилы и оставили стоять, прислонив к церковной стене. Узнав о случившемся, новгородский митрополит Исидор приказан выяснить, над чьими останками надругались «немецкие люди». Изучение расположения могил и сверка с источниками привели духовенство к неожиданному выводу: судя по всему, нетленные мощи принадлежали родному брату князя Александра Невского — Федору Ярославичу. О нем было известно, что князь скоропостижно скончался в 1233 году в разгар приготовлений к собственной свадьбе, и было ему тогда всего лет четырнадцать. Свадебный пир превратился, таким образом, в похоронный. Получалось замечательное совпадение «деталей биографии»: трагически умерший юный князь-девственник, к тому же брат знаменитого Александра Невского, нетленные мощи… Митрополит Исидор обратился к оккупационным властям с просьбой позволить со всеми возможными на тот момент почестями перенести тело в Софийский собор в Новгороде. Разрешение было дано, и новая могила Федора Ярославича — сначала местночтимого, а позднее всероссийского святого — стала объектом поклонения. Безбожное советское время и здесь внесло в устоявшуюся церковную традицию свои коррективы, поскольку вскрытие захоронения святого привело к неожиданным результатам. Обследование костяка, покоившегося в Софии, показало, что принадлежит он вовсе не юноше, а мужчине лет сорока. Еще более поразило исследователей то, что в ходе раскопок в Георгиевском соборе Юрьева монастыря кости Федора Ярославича, то есть подростка четырнадцати-пятнадцати лет, были обнаружены по-прежнему покоящимися на своем старом месте. Стало ясно — в одной могиле в разное время были захоронены два князя, и лежавшего «сверху» покойника, хорошо сохранившегося сравнительно с Федором Ярославичем, и вытащили шведские расхитители гробниц. Но кто же был этот «верхний», сорокалетний? Результаты дальнейших изысканий привели к еще более шокирующим выводам. Торжественно перезахороненный по ошибке князь оказался Дмитрием Шемякой — двоюродным братом великого князя Московского Василия Васильевича Темного, проигравшим борьбу за власть своему родственнику и отравленным агентами московского князя в 1453 году в Новгороде. Кстати, именно действием яда и можно объяснить мумификацию останков. Курьезность ситуации заключается в том, что Шемяка, захоронение которого на протяжении веков являлось объектом паломничества верующих, еще при жизни, в 1448 году, был предан церковным судом анафеме. Князя, приказавшего ослепить Василия Темного и ненадолго захватившего великокняжеский стол, официальная идеология постаралась уравнять со знаменитым князем-братоубийцей Святополком Окаянным. Потому-то данные о первоначальном месте и обстоятельствах погребения Дмитрия Шемяки были довольно быстро забыты…^{318}

Факт захоронения Ильи Муромца в Киево-Печерской лавре сильно повлиял на русский былинный эпос. Разумеется, мало кто из олонецких или архангелогородских крестьян бывал в Киеве и видел мощи святого. Но на Русском Севере знали о существовании этой святыни по «Поморским ответам» — написанному в начале XVIII века трактату Андрея Денисова, лидера старообрядцев-беспоповцев, осевших на территории между Онежским озером и Онежской губой Белого моря. В этом раскольничьем катехизисе, между прочим, в качестве доказательства древности двуперстия сообщается, что в Киево-Печерской лавре, «в пещере преп. Феодосия, почивает нетленен Илья Муромец, на персех согбен руце, в десне руце сложении имея персты, яко же знаменуются двема перстома».^{319} Учитывая, сколько старообрядцев было среди сказителей и вообще каково было влияние раскола на Севере, можно сделать вывод, что информация о мощах Ильи получила здесь широкое распространение. Другое дело, как это надо было понимать: «нетленен»? И как в лаврских пещерах мог упокоиться Илья Муромец, если ему, как всем известно, в бою смерть «не писана»? Эти размышления привели к двум важным результатам.

Во-первых, в былинах появился мотив о смерти Ильи, причем о смерти довольно специфической — «окаменении» богатыря. Мотив этот логично присоединялся к двум сюжетам — «Трем поездкам» и былинам об отражении татарского нашествия в варианте, когда из-за похвальбы богатырей происходит оживание вражеской силы (эти варианты часто выделяют в отдельный сюжет «Камское побоище»).

Итак, Илья едет в третью, последнюю, поездку — туда, где богатым быть. По пути он находит очередной камень с надписью-указателем, отворачивает его, а там — «велик матер кованой сондук».

Так в онежском варианте, вошедшем в собрание П. В. Киреевского. А. Ф. Гильфердинг записал в августе 1871 года на Кенозере от Ивана Сивцева, по прозвищу «Поромский» (65 лет), былину, в которой Илья во время третьей поездки наезжает на «пречудный крест» и понимает, что крест «есть не прост стоит»:

Другой кенозерский сказитель Игнатий Третьяков (58 лет) описал Гильфердингу то, как Илья, найдя в темном лесу, в «погребе», золотую казну, организовал строительство храма:

Как видим, мотив окаменения тесно связан с церковью и нетленными мощами. «Нетленен» — потому, что окаменел!

В общем-то приурочить кончину Ильи к трем поездкам было логично. Больно он здесь старый и уставший — почему бы и не умереть «чудесным» образом? С другой стороны, могла повлиять привязка к камню. В народных поверьях камень (ассоциация с могильным камнем) часто понимался как вход в загробный мир, граница между двумя мирами. Е. Л. Демиденко, специально занимавшаяся этой проблемой, писала: «Когда жизненный путь Ильи Муромца близится к завершению, перед ним вплотную встает вопрос об испытании судьбы. Знаменательно, что именно в это время он наезжает на придорожный камень. Богатырь испытывает все три дороги. В первый и во второй раз он вынужден возвращаться и исправлять надпись на камне, поскольку предписанное не исполняется (быть убиту, быть женату). Это происходит, видимо, потому, что Илья Муромец оба раза выбирает не свою судьбу. Сбывается лишь третье предсказание (быть богату). Отправляясь по третьей дороге, богатырь находит золото и драгоценные камни. Важно отметить, что все три дороги, отходящие от камня, независимо от того, что на нем предначертано, ведут к смерти: путников, выбравших дорогу, „убиту быть“, убивают разбойники, другие попадают в терем к королеве, в результате коварства которой проваливаются „в погреба… сорок сажон“, т. е. оказываются пропавшими для живых, что равнозначно смерти… и третья дорога („богату быть“) всегда приводит к смерти: Илья Муромец находит клад, строит церкви (или одну церковь), после чего и умирает. Смерть здесь, вероятно, связана с полной реализацией жизненного пути Ильи Муромца».^{323}

Впрочем, многое зависело от мировосприятия сказителей — далеко не на каждого мог повлиять образ камня, да и «окаменевшие» в Киеве мощи Ильи не всех волновали до такой степени. Как известно, в значительном количестве вариантов Илья благополучно раздает найденный клад сирым и убогим. Точно так же в большинстве вариантов Илья Муромец (один или с товарищами) благополучно справляется с вражеской силой, воскресшей и окрепшей в наказание за похвальбу или кощунство, которые позволили некоторые богатыри. Но вот в варианте, записанном А. Ф. Гильфердингом от знаменитого кижанина Василия Щеголенка (человека весьма и весьма религиозного), финал вышел другой. Поначалу Илья вместе со своим молодым и горячим товарищем Ермаком Тимофеевичем успешно побивает силу Калина-царя (соединение Ильи и Ермака в былинах об отражении татарского нашествия — распространенный мотив, что даже позволяет исследователям объединять эти былины в особый сюжет). И тут вдруг сам Илья Иванович «подумал»:

Естественно, сразу происходит оживление вражеской силы, которая оказывается неодолимой:

Надо отметить, что мотив гибели Ильи (или даже всех богатырей) целиком входит в «круг религиозных сказаний об участии небесного воинства в битвах людей». Да и окаменение «находит себе религиозно-легендарные аналогии».^{325} Однако во всех вариантах истории «окаменения» Ильи ощущается влияние сказки, поскольку именно «завершенность сказок» — «одно из характерных проявлений переключения былинных сюжетов в жанровую систему сказки, так как героические былины даже в контаминированном, сводном виде не дают такого завершенного повествования, сказка же всегда стремится досказать историю героя до конца».^{326} Все это, в свою очередь, выдает в мотиве кончины Ильи позднее происхождение.^{327}

Вторым результатом распространения информации о нетленных мощах Ильи и его святости стало частое отождествление нашего богатыря, которому обыкновенная смерть на роду не писана, с Ильей-пророком — он, как знали в народе, не умер обычной смертью, а был взят на небо живым. Факт канонизации Ильи приводил к смешению двух святых — церкви, возводимые в честь Ильи-пророка, в народном сознании часто связывались с Ильей Муромцем. Так, например, произошло на «родине» богатыря, в Карачарове, где часовня Ильи-пророка служит обозначением места богатырского скока коня Ильи Муромца. Смешение двух персонажей особенно заметно в прозаическом фольклоре. Например, П. Астров в XIX веке обнаружил в Малороссии сказание, в котором Илья богатырь и пророк объединены под именем Илья Великий. По повелению Бога Михаил Архангел и Илья Великий ведут борьбу с чертями. Илья Великий был прежде человеком. В детстве у него отсохли руки и ноги, в отсутствие родителей он почувствовал в себе силу — благодаря выпитой по приказанию явившихся ангелов чашки вина — и встал на ноги. Затем он отправился искать поединщиков, встретил Соловья-разбойника и убил его. Дети Соловья хотели убить Илью, но Бог его спас и взял на небо.^{328}

Известно, что сказки об Илье Муромце существовали у финнов, латышей, чувашей, якутов, к которым они перешли от русских. А. Н. Веселовский привел ряд сказаний об Илье Муромце, распространенных среди финнов. В одном из них говорится, что пророк Илья (Elyas) девять лет был сиднем и «молитвы о нем благочестивых родителей были напрасны». Илья был исцелен голосом, прозвучавшим из-за двери их дома. За дверью никого не оказалось (в другом варианте за ней стоял Христос), и потрясенный отец Ильи объявил сыну, что тот «божеского рода». В чувашской сказке об Илье-сидне он назван «богом». Он уехал на небо и теперь гоняет и бьет «шайтана».^{329} В московской губернии в середине XIX века крестьяне объясняли громовые раскаты поездкою Ильи Муромца на шести жеребцах по небу.^{330} В. Ф. Миллер собрал более двадцати сказок (русских и инородческих), в которых наблюдается смешение двух героев.^{331} Но и в былинах ощущается влияние народных легенд об Илье-пророке — чего только стоит присутствующий в сюжете о столкновении Ильи со станичниками-разбойниками мотив о дубе, который Илья разбивает на мелкие куски своей стрелой!

Считается, что после Крещения Руси в народных поверьях на Илью-пророка перешли черты бога-громовника Перуна. Произошедшее в свою очередь смешение Ильи Муромца с Ильей-пророком привело к тому, что в XIX веке среди исследователей, принадлежавших к так называемой «мифологической школе», возникла уверенность, что Илья Муромец — это и есть Перун! Мир былин сразу окрасился новыми, мифологическими красками. Пиво, которое по совету калик пьет Илья-Перун, — и не пиво вовсе, а «старинная метафора дождя». И вовсе не сиднем он сидит, а скован зимней стужей, «пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет ледяных оков и не претворит снежные тучи в дождевые». И Соловей — вовсе не разбойник, а олицетворение «демона бурной, грозовой тучи», который шумит, как буря.^{332} И не просто шумит, а «застилает дорогу» к Красному Солнышку — князю Владимиру, к которому стремится Илья-Перун.^{333} А Соловей-разбойник, сидящий на деревьях, — это вообще, может быть, «какой-нибудь Дидилад, божество бортников-древолазов».^{334} Или вот другой образ. Калики — это, конечно, «дожденосные ветры, отпаивающие громоносца и молниеносца» Илью-Перуна (а заодно и скандинавского Тора). А борется громоносец-молниеносец с великанами-тучами; отсюда понятно, что Горынинка (мать Сокольника) — это туча, а Сокольник — тоже молниеносец, но младший, или просто молния. Поэтому-то богатыри и съехались, «как гора с горой и туча с тучей». А Святогор — это исполинская туча-гора.^{335} В общем, все былинные персонажи — это какие-нибудь «остатки мифических выражений» (определение «мифолога» О. Ф. Миллера).

Я вовсе не считаю, что в трудах представителей «мифологической школы», столь когда-то популярной и имеющей сторонников по сей день, не было никаких удачных находок. Вовсе нет! В известной степени приведенное выше интересное заключение В. Я. Проппа о Соловье как о страже у входа в «иной» мир — тоже дань «мифологической школе». Но вот то, что касается образа Ильи Муромца, представляется поставленным с ног на голову. «Мифологи» считают, что Перун перешел в Илью-пророка, а тот уже воплотился в Илье Муромце, чей образ снизился до уровня обычного человека, пусть и богатыря. Как видим, все было не так. На существующий уже образ Ильи Муромца наложились черты Ильи-пророка, который действительно многое почерпнул у Перуна.

Но вернемся к мемуарам Лассоты. Итак, нам остается зафиксировать только, что в конце XVI века в Киеве были популярны истории о богатырях князя Владимира, а самый знаменитый из них, известный в России как Илья Муромец, здесь прозывался Ильей Моровлином. Необходимо заметить, что подобное именование не было случайностью или ошибкой Лассоты. До нас пошла вестовая отписка оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского, направленная Остафию Воловичу, кастеляну Троцкому «из Орши, 1574 года, августа 5 дня». Это время для Польши и Литвы, только-только окончательно объединившихся в одно государство, было неспокойным. Россия явно побеждала в бесконечной Ливонской войне. Уже в 1563 году войска Ивана Грозного заняли Полоцк, и положение приграничной Орши стало более чем уязвимым. Боевые действия, к счастью для оршанского старосты, активно в них участвовавшего, часто прерывались переговорами и перемириями. В 1572 году умер король Сигизмунд-Август, со смертью которого пресеклась польская династия Ягеллонов. Выходом из втянувшегося кризиса могло стать избрание на престол Речи Посполитой Ивана Грозного или его младшего сына Федора. По крайней мере, об этом начались межгосударственные консультации, и в войне вновь наступило затишье. В конце концов «русский проект» не прошел — властный православный царь не устроил поляков. В 1573 году большинство на сейме высказалось в пользу Генриха Анжуйского, брата французского короля. Прибывший в начале 1574 года в Польшу Генрих недолго здесь выдержал. Привыкшему жить широко французу категорически не нравилось свалившееся на него разоренное государство — во дворце царила такая бедность, что иногда нечего было приготовить к обеду. Вскоре, узнав о скоропостижной смерти брата, Генрих тайно покинул опостылевшую Речь Посполитую и примчался в Париж, намереваясь стать королем Франции. Растерявшийся польско-литовский сейм вновь начал дипломатическую игру с Москвой, в общем бесперспективную. Над вконец обанкротившимся государством, как принято в таких случаях говорить, сгущались мрачные тучи.

Вот в этих-то условиях Филон Кмита Чернобыльский и написал письмо своему «государю», «панской милости» Остафию Воловичу. Пересыпая речь поговорками, он жалуется в нем на тяготы, на усталость от войны, запустение и бегство людей; его волнуют неясные будущие перспективы. Чего после исчезновения француза ждать? «Мы от ворот, а он дирою вон». Старосту возмущает дело «неслыханное от веку» — «помазанцу божему тым способом од подданых воих уехати!». В общем, «див божий и страх божий», и «не вымовить, не выписать того человек не може». Язык старосты сочный: «И кашы не хочу, и по воду не иду!», «ожогшыся на молоце, велено на воду дуть», «бог и слепому очы отворит». И что теперь с Москвой? Ждать оттуда посланцев или ехать к «вашей панской милости» в Вильну? Последний вариант Кмите явно нравится больше. О себе он пишет: «Нещасный есьми дворанин, згиб есьми в нендзы, а больш з жалю: люди на кашы переели кашу, а я з голаду здох на сторожы! Помети, боже, государю, грехопаденье, хто розумеет!» И наконец, новое сравнение, для нас самое любопытное: «Во прийдет час, коли будет надобе Илии Муравленина и Соловья Будимировича, прийдет час, коли будет служб нашых потреба!» Ну а далее — опять жалобы и просьбы о помощи.^{336}

Итак, два независимых свидетельства, отстоящие друг от друга на два десятилетия, происходящие с территории одного государства, но разделенные огромным расстоянием, дают довольно схожую форму имени Ильи — «Муравленин» (Филон Кмита Чернобыльский) и «Моровлин» (Эрих Лассота). Это показывает, что былины о русских богатырях еще во второй половине XVI века были популярны на западнорусских землях — иначе как бы кастелян Троцкий понял, что подразумевает оршанский староста. Это самые ранние упоминания об Илье, имеющиеся в распоряжении ученых. Остается признать, что, по крайней мере в XVI веке, на территории нынешних Украины и Белоруссии нашего богатыря прозывали Муравленином, Моровлином, но не Муромцем.^{337}

Исследователей несколько смущало соединение в сообщении Кмиты двух несоединимых былинных персонажей — Соловья Будимировича (о котором известно только как о роскошном женихе, явившемся откуда-то в Киев на Соколе-корабле и добившемся благосклонности племянницы Владимира-князя) и защитника земли Русской Ильи Муромца. Былины о них относятся исследователями к разным типам — новеллистическим и героическим. Было даже высказано предположение, будто Кмита что-то перепутал и вместо Соловья Будимировича в его письме должен был стоять другой Соловей — Соловей-разбойник. Есть-де в некоторых вариантах былины о их столкновении с Ильей необычный финал: Илья не крошит Соловья на мелкие кусочки, а по совету Владимира отпускает в монастырь, после чего разбойник, конечно, должен начать приносить пользу. Есть и варианты, в которых, спасая по дороге в Киев Чернигов от осадившей его силы, Илья использует в качестве помощника плененного им Соловья, которого на время освобождает.^{338} Но все эти былины относятся к числу поздних переделок — судя по накалу страстей в противостоянии Ильи и Соловья, никакой помощи от него богатырь принять не мог, ни на какие компромиссы с ним идти не собирался. И вообще былинный принцип известен: враг должен быть изничтожен окончательно. Так что Соловей Будимирович в письме оршанского старосты стоит на том месте, на котором и должен стоять. Следует согласиться с догадкой А. Н. Веселовского (который и ввел послание Кмиты в научный оборот), что в письме имя Соловья Будимировича «явилось случайно, на место любого другого богатыря, и вне внутренней связи со значением Ильи». Впрочем, в сознании Кмиты могло произойти и сопоставление двух никак не связанных былин, в которых фигурирует великолепно украшенный Сокол-корабль. На нем прибыл в Киев Соловей Будимирович, но на Соколе-корабле, как известно из казачьих былинных песен, плавает по Хвалынскому морю атаман Илья Муромец.^{339}

Гораздо больше нас интересует, что означают эти прозвища — «Илия Муравленин» и «Елия Моровлин»? Проще всего, кажется, разобраться, почему Лассота называет Илью Елией. Дело, наверное, в выговоре киевлян. Иностранец уловил в начале имени йотированный звук «и» («ï» — буква в современном украинском алфавите), то есть — «йи». Лассоте послышалось не Илья, а Йилья, и он, как мог, передал это при написании. Но как быть с «Муравлениным» и «Моровлином»? Ни в украинском, ни в белорусском, ни в польском словарях, насколько мне удалось выяснить, таких слов нет.

В разное время учеными предлагались довольно оригинальные объяснения. Например, вышеупомянутый А. Н. Веселовский выдвинул гипотезу о том, что слова эти происходят от слова «мирмидон» — так византийцы называли представителей племен, «поочередно появлявшихся на юге России».^{340}

В. Ф. Миллер попытался вывести прозвище Ильи из названия черниговского города Моровска (Моровийска), недалеко от которого находился и древний город Карачев (= Карачарово?). Из Моровска, казалось, Илье было проще, чем из Мурома, добраться до Чернигова и далее до Киева.^{341} Это мнение обрело некоторую популярность, хотя было явной натяжкой — использовалась былина, говорившая о Муроме, но ее действие переносилось на другую, обнаруженную на карте созвучную местность, которая могла похвастать лишь тем, что ее название было чуть ближе по написанию с именем «Моровлин». Историк Д. И. Иловайский писал в связи с этим, что «Муром и в Суздальскую, и в Московскую эпоху даже особенно выдвинулся своими легендами и книжными сказаниями (о Петре и Февронии, Юлиании Лазаревской и др.); во всяком случае, он не чета какому-нибудь Моровийску. Наконец, позднейшее и более точное приурочение Ильи к селу Карачарову еще более подтверждает, что прозвание его не произошло вследствие смешения Мурома с Моровийском, так как Карачарово или Карачаево лежит под самым Муромом, есть его подгородное селение. И тут сложились разные местные предания, связанные с именем Ильи».^{342} Что же касается пути Ильи из родительского дома в Киев, то не следует забывать, что былина — не путеводитель, а литературное произведение. Д. С. Лихачев (другой авторитетный сторонник «исторической школы», но уже советского времени) пришел к выводу, что и в основе географических расчетов В. Ф. Миллера лежит недоразумение: «Чернигов находился как раз на обычном пути из Мурома в Киев: так обычно ездили в XI и XII веках. К тому же Муромо-Рязанская земля в древнейшую пору входила в состав Черниговского княжества, поэтому путь Ильи из Мурома в Киев через стольный город Черниговского княжества был вполне естественен. Моравийск же, или Моравск, находился на половине пути между Черниговом и Киевом, и ехать из него в Киев через Чернигов было невозможно».^{343} М. Г. Халанский предлагал объяснять «Моровлин» из «мурманский, урманский или норманский».^{344} Наконец, обращалось внимание на то, что прозвище «Муравленин»-«Моровлин» можно объяснить через «Муравский шлях» (путь), который шел когда-то «до самого Крыма через „чистое поле“, мимо Змиевых курганов, Каганского перевоза, Святых Гор, мимо города Карачева и речки Соловой» — это всё названия, не лишенные значения «для объяснения исторических и местных основ былинных песен об Илье Муромце и о других богатырях».^{345}

В советское время к имеющимся версиям прибавилось любопытное предположение В. П. Аникина о происхождении западнорусского прозвища Ильи из «муравы». Как известно, «мурава» — это зелень, трава на корню, а от нее происходит «муравленый» (постоянный эпитет печи, покрытой обливными, темно-зеленого цвета изразцами с «травяным» орнаментом). А раз так, то просидевший три десятилетия на печи Илья «Муравленин»-«Моровлин» логично превращается в Илью «Запечного», или «Печного», «подобно герою русских сказок Ивану-запечнику». Получалось, что в неких поздних «каличьих обработках былин», под воздействием сказок, произошло переименование Ильи, занесенное затем каликами в Киев и Оршу. В великорусских же былинах «возобладало исторически ясное и определенное прозвище Ильи как „Муромца“ — богатыря родом из муромской земли».^{346}

Предпринимались и попытки вывести «Муромец» из «Муравленин» (или «Моровлин»), Для этого отыскивались некие «промежуточные» формы. Вот, например, в 1792 году испанец Луис де-Кастильо, посетивший Россию с целью изучения русского языка и проживший в нашей стране четыре года, отметил, что «в народе еще сохраняется несколько древних романсов… например, об исполине Ilia Muravitz и о других».^{347} А в финских сказках об Илье, опубликованных А. Н. Веселовским в 1890 году, то есть почти через сто лет после книги Луиса де-Кастильо, богатырь назван «Muurovitsa».^{348} Наконец, знаменитая пинежская сказительница М. Д. Кривополенова исполняла былины об «Илье Муровиче и Калине-царе», «Илье Муровиче и чудище», о «Молодости Добрыни и бое его с Ильей Муровичем».^{349} «Мурович» — чем не переходная форма? Так называли Илью и в казачьих районах. Правда, О. Э. Озаровская писала, что «звук ч» у Кривополеновой «звучит очень мягко, похоже на ц, большей частью ближе к ч, а иногда ближе к д. В духовных стихах, которые она выучила от матери, чаще звучит явное ц, вместо ч, в старинах — реже».^{350} Так, может быть, «Мурович» — это тоже «Муровиц»? В былинных вариантах, записанных на Пинеге, откуда была родом Кривополенова, довольно распространено прозвище Ильи в форме «Муровиц». Собирателям, кстати, попадались и варианты, в которых произносится «Муровец».^{351} О. Ф. Миллер даже связал эту форму с «островом Муровцем, упоминаемым в протоколе межевой комиссии для решения спора о границах между Межигорским монастырем и киевскими мещанами 1713 г.», и предположил: «не выводился ли первоначальный Илья-богатырь из местности южнорусской и не был ли Муровец принят за Муромца только позже, по перенесении былин на северо-восток (так что в таком случае местные муромские предания об Илье были бы только следствием позднейшего приурочения этой эпической личности к местности Суздальской)».^{352} Между тем появление слова «Муровец» является, скорее всего, результатом невнятного произношения «Муромец», услышанного в том числе испанцем и финнами. Все эти формы отражают время, когда «Муравленин»-«Моровлин» уже точно стал «Муромцем». Кстати, старое название киевского острова «Муровец» в наши дни благополучно превратилось в «Муромец».

В связи с этим необходимо коснуться одной новомодной тенденции, наметившейся в периодической печати Мурома. С какого-то момента на страницах местных журналов и газет стало появляться новообразование «муромляне», начавшее теснить традиционное «муромцы». Судя по обсуждениям на интернет-форумах, многих в Муроме (и не только) проблема задела за живое. Но исконное название жителей — все-таки «муромцы». Так они названы в первом упоминании города под 1096 (6604) годом в тексте «Повести временных лет» (рядом с «рязанцами», «ростовцами», «белозерцами», «суздальцами» и «новгородцами»); так они неизменно называются до наших дней. В XVI–XVII веках упоминаются еще и «муроли» — знаменитые мастера-каменщики из Мурома. А с середины XVI века начинают мелькать в источниках люди с фамилией Муромцевы. Никаких Муромляниновых в России как не было, так и нет! Что же касается новодела «муромляне», то в его появлении можно видеть «происки» краеведов, пытающихся таким образом снять разницу между Муромцем великорусских былин и «Муравлениным» Филона Кмиты Чернобыльского.

Рассуждая о том, какое из прозвищ Ильи появилось раньше, нельзя не отметить мнение А. И. Соболевского, считавшего, что решение этого вопроса «в значительной степени зависит от решения другого вопроса: под каким названием был известен в Киеве старого времени великорусский город Муром?».^{353} Вопрос можно поставить и по-другому: не было ли «Муравленин»-«Моровлин» производным от неправильно понятого названия родного города Ильи? В пяти былинах, записанных А. Ф. Гильфердингом от четырех сказителей летом 1871 года, сообщается, что Илья выехал «из города из Муромля» (причем в двух случаях добавляется: перед выездом богатырь еще и отстоял «заутрену во Муромле»). А далее по тексту эти сказители вполне традиционно называют богатыря «старым казаком Ильей Муромцем».^{354} Если посмотреть на «разброс» записей, то получается, что именование Мурома «Муромлем» встречалось на Повенецком побережье, Пудоге и в Кижах (двое кижан как раз и пели про «заутрену в Муромле»), На Выгозере, Водлозере и Кенозере ничего подобного Гильфердинг не услышал.

Правда, на Выгозере им была записана единственная в своем роде былина «Колыван-богатырь», в которой повествуется о встрече в чистом поле трех сильных могучих богатырей: Колывана богатыря, Муромляна богатыря и Самсона богатыря. Богатыри заспорили, кто из них «больший брат». Колыван заявил, что если бы ему попался столб в земле, а на нем кольцо, он бы землю «вокруг повернул». Остальные сказали, что и они так могут. За их похвальбу Господь «дал им привидениё» — лежащую на дороге сумку с земным грузом. Самсон не смог ее сдвинуть с места, Муромлян попытался приподнять — и ушел по колено в землю, Колыван — ушел по грудь вместе с конем. После этого с небес раздался голос:

Былину эту Гильфердинг записал от дюжего и крайне необщительного 26-летнего крестьянина Алексея Батова. Прозвище одного из богатырей («Муромлян») напоминает «Муравленина» из письма оршанского старосты 1574 года. Однако из текста былины ясно следует, что этого «Муромляна» сказитель не смешивал с Ильей Муромцем, известным ему по другим былинам.^{356}

Конечно, можно предположить, что былина с вариантом выезда «из Муромля» была когда-то занесена в западнорусские области, и уже там Илье придумали прозвище «Муравленин» («Моровлин»), производное от этого неведомого «Муромля» (примерно также, как в версии В. П. Аникина киевское и оршанское прозвища Ильи произошли от названия печки-муравленки). Однако с таким же успехом можно предположить обратное и вывести из «Муравленина» несуществующий «Муромль», а затем уже «доработать» его до Мурома. И то и другое будет натяжкой. Замечу, что экспедиция братьев Соколовых 1926–1928 годов, как известно, отправившаяся «по следам Рыбникова и Гильфердинга», подобных особенностей в именовании Мурома уже не выявила. Не прослеживаются они и по записям, произведенным в тех же местах в 1930-х годах.^{357} В общем, оснований для того, чтобы производить «Муравленин»-«Моровлин» из «Мурома», недостаточно.

Подведем некоторые промежуточные итоги. Вероятно, Илья Муромец в качестве персонажа русских былин возник позднее своих «младших» приятелей Добрыни и Александра-Алеши. По крайней мере, судя по материалам Никоновской летописи, в первой половине XVI века он не был популярен в Московском государстве настолько, чтобы на него обратили внимание составители этого «пропитанного» былинным духом летописного свода. Впрочем, можно предположить и обратное — причиной такого невнимания стала его излишняя популярность особого рода. В. Ф. Миллер, сопоставив намеки, который в своем письме делает оршанский староста Филон Кмита Чернобыльский, с материалом былин о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром, пришел к выводу о «неслучайности» умолчания летописей об Илье: «Быть может, Илья Муравлин не удостоился попасть в число богатырей Владимира именно потому, что не умел себя держать за княжеским столом, говорил князю в лицо неприятные вещи, относился к нему не всегда почтительно, иногда даже пренебрежительно. Ведь наши поздние летописные своды, напр. Никоновский, носят в значительной степени официальный характер, проникнуты московскими государственными тенденциями и в силу такого направления и настроения едва ли могли допустить в сонм богатырей св. Владимира лицо, по своему происхождению и замашкам, слишком неудобное для княжеских палат».^{358} Выдвигалось предположение и о том, что летописи, в которых Илья мог упоминаться, просто до нас не дошли.^{359} Гадать можно долго.

Зато из источников ясно следует, что в том же XVI веке Илья был весьма популярен в западнорусских землях Речи Посполитой (бывшего Великого княжества Литовского), популярен настолько, что и в Киеве, и в Вильно, и в Орше о нем рассказывали всякие «басни» (пользуясь определением Лассоты), а его образ, даже при упоминании вскользь, вызывал вполне определенные ассоциации у людей, принадлежавших к разным общественным слоям. При этом звали нашего героя здесь не Ильей Муромцем, а каким-то Муравленином-Моровлином.

В любом случае выходит, что первое упоминание Ильи в источниках, происходящих с территории Восточной Европы, относится лишь к последней четверти XVI века. К счастью, эта информация может быть дополнена сообщениями, сохранившимися в западноевропейских памятниках и несколько меняющими сложившуюся картину. К ним мы сейчас и обратимся.