Илья Муромец

Глава шестая СТАРЫЙ КАЗАК

Во времена ласкового и милостивого царя Федора Ивановича, привычками и нравом выгодно контрастировавшего со своим отцом Иваном Грозным, жила в глубоко провинциальном Муроме некая Ульянка. По убогости житья и предсмертному повелению своего сожителя Ивана Коровина она приняла постриг в муромском же Воскресенском девичьем монастыре и в черницах стала прозываться Улитой. При монастыре обретался и ее сын Илейка — плод незаконного союза с Коровиным. Жили Ульянка с Иваном без венца, и не было до того никому дела, но на судьбе Илейки это обстоятельство сказалось самым неблагоприятным образом — жить предстояло с клеймом незаконнорожденного, а хорошего в сем мало. И чего, спрашивается, было не родить матушке Илейку от законного супруга? Был ведь у нее муж — Тихон Юрьев, торговец, солидный человек! Но, видно, не судьба!

Муром весь на горах стоит, а Воскресенский монастырь, так, кажется, на самой высокой! Если с высоты смотреть — весь город как на ладони! Холмы и овраги, река Ока и леса, а среди зелени на холмах торчат людские крыши и купола монастырских соборов — деревянной Троицкой церкви, и каменной Благовещенской, и главного городского собора Рождества Богородицы. Он тоже из камня и стоит в кремле. Городская крепость хоть и деревянная, но сооружение серьезное: трое ворот, над ними башни, и еще 11 башен на стенах, в основании стен лес дубовый, а выше — сосновый и еловый. А на пространстве вокруг — опять церкви и дворы калачников, сапожников, скорняков, гончаров, портных, серебряников, солодовщиков, красильщиков, рыболовов, кирпичников, плотников, маслобойцев, кожевников и, конечно, пушкарей. Много — около семи сотен дворов! Пушкарей Илейка видел часто, их поселения примыкали к Воскресенской горе. Совсем далеко виднеется среди зелени Спасо-Преображенский собор Спасского монастыря, а между ним и Воскресенским монастырем, где-то посередке, ближе к воде, стоит храм-памятник — Косьмодемьянская церковь. Говорят, когда царь Иван Васильевич шел походом на Казань, во время остановки в Муроме на этом месте для него устроили походный шатер, тут государь простудился и лежал больной. Потом, конечно, выздоровел и повелел воздвигнуть на месте своего исцеления каменный храм во имя бессребреников Косьмы и Демьяна.

Поход на Казань существенно изменил положение Мурома. До славной победы 1552 года он был крепостью, можно сказать, пограничной, много раз вставал на пути казанцев, пытавшихся прорваться в центр страны; частенько они опустошали городские окрестности, жгли предместья, а город так взять и не смогли. Воеводы (а тогда назначались в Муром всегда люди знатные и известные — князья да бояре), служилые люди, ремесленники и сбежавшиеся за городские стены сельские обыватели палили из пушек и пищалей, выбирались на вылазки — всегда с большим уроном для татар. И при взятии Казани муромские бойцы отличились. Недаром царь Иван Васильевич город жаловал — тому доказательством каменные соборы, которые государь повелел построить — Благовещенский и Спасо-Преображенский. Мирная жизнь пошла городу на пользу — ведь никуда сразу не исчезли служилые люди, жившие на государевом жалованье и своим присутствием стимулировавшие рост ремесла и торговли. Так что среди посадских дворов стояли и дворы детей боярских, и хоромы бояр. И, главное, отступила внешняя опасность, в которой веками жил Муром. Начался расцвет, город принялся прирастать населением и расползаться слободами вширь. Окруженный могучими лесами, он снискал известность далеко за пределами России — английские купцы, например, знали, что лучшие куньи меха добываются русскими не только в Сибири, Перми и Казани, но и в ближайшем Муроме; отсюда же преимущественно идет лучший мед. Славились своим плодородием поля, орошаемые Окой. Река давала и множество рыбы, а рыба, вылавливаемая близ Мурома, считалась из речных лучшей в пределах тогдашней России. Ока, впадающая в Волгу, получала из великой реки белугу (про ее удивительную величину и малое количество костей на Западе ходили легенды), стерлядь, севрюгу, осетров и знаменитую белорыбицу.

Многое, правда, изменила страшная моровая язва, посетившая Муром в 1570 году. За ней пришел голод. Город запустел, и надолго. Отразилось на Муроме и общее ужесточение нравов, начавшееся во времена опричнины, — воеводы, прибывавшие теперь в город, выжимали из него последние соки, не давая подняться на ноги. При Федоре Ивановиче началось оживление городской жизни, потихоньку стала восстанавливаться численность населения, но бум 1560-х остался в далеком прошлом. Потенциала для нового рывка не было. Жизнь в Муроме шла размеренно, так же вяло текла она и в Воскресенском монастыре…

Когда мать умерла, оставаться в Муроме подросшему Илейке стало совсем незачем. Юношу взял в работу торговый человек Тарас Грознилников и перевез в Нижний Новгород. Здесь Илейку посадили в хозяйскую лавку торговать яблоками и горшками — занятие довольно тоскливое. Самым интересным происшествием в этот период его жизни стала поездка в Москву. У хозяина здесь, как видно, были дела; в чем они заключались, Илейка толком не знал, да и не вникал — к чему? Главное — Москва! Остановились на дворе у подьячего Дементия Тимофеева, близ Владимирской церкви, что в Садех.[3] Дементий служил под началом дьяка Василия Петровича Маркова. Его приказ ведал Устюгом Великим и Вяткой — собирал подати с посадских людей и крестьян, с кабаков, таможен и т. д.

В столице Илейка прожил полгода, от Рождества до Петрова дня. Впечатлений осталось много — и от огромного города, и от разговоров, которые велись в чиновничьей среде и между московскими торговцами. На момент приезда нижегородцев в Москву минул почти год, как не стало царя Федора Ивановича. С его кончиной пресеклась династия правителей, многовековыми трудами объединивших русские земли и создавших обширное Московское государство. По решению Земского собора новым царем стал Борис Годунов — шурин царя Федора. О покойном государе столичные жители отзывались с симпатией, хотя и считали дураком. Бориса Годунова, еще при жизни слабоумного Федора Ивановича забравшего в свои руки всю полноту власти, москвичи безусловно уважали. Могущество этого человека казалось беспредельным, а богатство — неисчислимым. Шептались в Москве и о коварстве и жестокости Годунова, что-то противоречивое рассказывали о страшном злодействе, учиненном за несколько лет до того в Угличе над братом Федора Ивановича царевичем Дмитрием. И все это несмотря на угрозу наказания!

Из Москвы Илейка вернулся в Нижний Новгород к яблокам и горшкам. Здесь, однако, молодой человек решил изменить свою жизнь — за время, проведенное в Нижнем, у него завязались какие-никакие, а знакомства. Из лавки Грознилникова он поступил к ярославскому торговому человеку Кузьме Огневу на судно кормовым казаком. Так прозывались корабельные работники, в общем обслуга. Теперь Илейка был занят стряпней. На корабле Огнева дошли до Астрахани, где Илейка зазимовал. Астрахань Илейке не могла не понравиться. Новый город, заново отстроенный вместо прежней татарской столицы на другом берегу Волги, значительно ниже по течению, свеженький каменный кремль, с необычными белыми мощными стенами, возведенный решением московского правительства всего несколько лет назад, — все это символизировано для молодого человека окончание прежней жизни. Старые связи, тянувшиеся из унизительного детства, оказались, наконец, разорванными. Теперь его окружали ярославцы и прочий, пестрый по происхождению, многонациональный торговый люд. От прошлого у Илейки осталось одно только прозвище — Муромец.

В Астрахани казак Илейка Муромец поступил в распоряжение ярославца Ивашки Боркина, приказчика Кузьмы Огнева. Торговлю ярославцы вели кожами и сапогами. С этим товаром Илейка и таскался на Татарский базар, но недолго — не хотелось опять сидеть на одном месте. Перешел в казаки на корабль ярославского богатея — гостя Второго Чистенкова. Его приказчик Василий Дериглаз водил струги хозяина аж до Казани. В Казани же, уйдя от Дериглаза, Илейка остался на десять недель. Жил здесь в посаде, у своего знакомого Ивашки Волоченика, на Ярославском конце, — все-таки за два года общения с ярославцами совсем своим среди них казался. Новыми хозяевами Илейки Муромца стали вятчане — казаком на корабле одного из вятских торговцев, человека также богатого и солидного, Родиона Матвеевича Котелникова, наш герой перебрался в Хлынов. Здесь, на Вятке, Муромец прожил полтора года, трудясь на хозяина. Наконец, и отсюда удалось выбраться — Родион Котелников и другой купец-вятчанин Федор Рязанцев затеяли поездку в Астрахань на судах, сначала по Вятке, а потом вниз по Волге.

Возвращаться на Вятку Илейке не хотелось. К тому же решил сам на себя поработать. Уйдя от Котелникова, поселился в Астрахани у местного стрельца Харитонки и принялся торговать на уже знакомом Татарском базаре. Астрахань была почти своя, не чета полузабытому Мурому, куда его совсем не тянуло. Большее любопытство вызывали слухи, доходившие о делах в Москве. Говорили про страшный голод и мор, про бесчинства разбойников, охватившие Центральную Россию. В Астрахани, кажется, все было благополучно. Илейка брал на реализацию у разных торговых людей холсты и кожи, получая со сделки невысокие комиссионные. Денег на жизнь хватало, и другой бы на его месте втянулся, начал копить деньгу, женился, оброс домком, но… Больше года Муромец не выдержал. Копеечная жизнь на одном месте угнетала. Весной 1603 года он сорвался и окончательно превратился в «перекати-поле». Сначала подвизался казаком на судне у нижегородского торгового человека Владимира Псковитина, дошел с ним вверх по Волге до Нижнего, здесь прожил три недели, а потом на судне другого нижегородца, очередного торговца Василия Зубина вернулся в Астрахань, откуда на том же зубинском корабле пошел вверх по Волге до Царицына, где ненадолго пристроился у брата Василия — Абрамки Зубина, но и от него ушел — снова в Астрахань. И, наконец, выбрал новое направление — опять поступил казаком на судно, уходившее из Астрахани по Каспийскому морю в Терку — крепость-форпост русского царя на Кавказе.^{424}

Городок Терка был основан у устья Терека, вблизи протоки Тюменка, верстах в четырех от берега моря, напротив острова Чечень, всего за 15 лет до того, как в нем оказался Илейка Муромец. Значение крепости было велико: она позволяла царю, с одной стороны, воздействовать на кумыков и ногаев (последние формально признавали свою зависимость от Москвы) и демонстрировать всем прочим кавказским князькам русское присутствие, с другой — контролировать местную русскую вольницу — терских казаков. Крепость была по местным меркам отлично укреплена. Высокие деревянные стены с башнями и пушки производили на горцев сильное впечатление. Гарнизон в ней стоял небольшой — тысячи две стрельцов и 500 городских казаков, но ни у кого из туземных владетелей не возникала фантазия попробовать русскую твердыню «на зубок». Напротив, инородцы начали активно устраивать свои поселения близ городских стен, считая русское присутствие фактором безопасности. Удалось привлечь к сотрудничеству и терских казаков: получая царское жалованье, они обеспечивали безопасное сообщение города с Астраханью и участвовали в походах городских воевод.

Одним из таких воевод был Степан Кузьмин, на судне которого прибыл в Терку летом 1603 года Илейка, ставший теперь городовым казаком. Жизнь в Терке не могла ему понравиться — место было низкое, заболоченное, как и в Астрахани; летом здесь стояла изматывающая жара, так же пекло солнце, разве что пыли не было. Зато река почти пересыхала, вода застаивалась. Да и скучно было, тянуло назад, в шумный нижневолжский город с его базарами и белыми стенами кремля, пусть и отражающими жгучие солнечные лучи и слепящими глаза. Впрочем, именно в Терке Илейке представился шанс повысить свой статус, перейдя в категорию служилых людей.

Летом 1604 года русское правительство затеяло на Кавказе большое военное предприятие. Еще в 1586 году царь Кахетии Александр попросился в русское подданство, надеясь, что оно избавит его народ от опасности со стороны персов и турок. Царь Федор Иванович (точнее, правитель Борис Годунов) принять грузин под свою высокую руку соглашался, но в военной помощи категорически отказал — воевать из-за Кахетии с Турцией и Ираном было глупо. Тогда Александр предложил русским хотя бы разорить Тарковское шамхальство и передать ему столицу кумыков город Тарки. Для этого он обещал прислать военную помощь. Когда появилась Терка, Москва, наконец, получила возможность выполнить просьбу царя Кахетии и в 1594 году организовала экспедицию на Тарки, располагавшиеся на берегу Каспия, в верстах семидесяти южнее русского форпоста на Тереке.[4] Поход закончился катастрофой во многом потому, что «робкие грузины» так и не решились выступить на помощь русским. В Терку вернулась едва ли четвертая часть русского воинства. И вот, спустя десять лет, Борис Годунов решил повторить попытку поставить Тарки под свой контроль, понимая, что пока шамхальство на Каспии существует, Кахетия не сможет вырваться из персидской зависимости. Правда, для начала русский царь попытался договориться с шахом о передаче Тарковского шамхальства под власть Москвы по-доброму, завлекая персов перспективами союза против турок. Однако поняв, что воевать с турками по-настоящему русские не собираются, персидский шах ни на какие уступки на Кавказе не пошел. Оставалось действовать силой.

В Астрахань прибыло несколько стрелецких полков. Война с горцами серьезно финансировалась — на «шевкалской» (то есть «шамхальский») поход было выделено 100 тысяч рублей. Из Астрахани войска переправились в Терку, где были усилены местными стрельцами и городовыми казаками. Вообще, учитывая специфику удаленной от Центральной России службы, большой разницы между теми и другими не было. Но все-таки стрельцы считались «государственными», служилыми людьми. И надо же такому случиться, что у стрелецкого пятидесятника Пятого Муромца заболел племянник и его место для участия в походе освободилось. Тут-то и помогло Илейке муромское происхождение — земляк пристроил его на службу вместо расхворавшегося родственника. Так Илейка Муромец стал стрельцом и приобрел право на получение соответствующего государева жалованья.

В Терку подтянулись вольные казаки — терские и гребенские, так что общая численность русских ратных людей достигла десяти тысяч. Командование царь возложил на воевод окольничего Ивана Михайловича Бутурлина и Осипа Тимофеевича Плещеева. Опытный старик Бутурлин был назначен старшим. Пройдя через Сулак, крепость, в которой русские под руководством князя Владимира Тимофеевича Долгорукова держались еще с 1592 года и которая располагалась всего в 15 верстах от цели похода, Бутурлин привел свои силы к Таркам и приступил к их осаде. В Тарках были сосредоточены значительные силы. Город как бы сползал к морю по склону горы Тарки-Тау, напоминая своеобразный амфитеатр — каждый следующий ряд домов возвышался над предыдущими. На самой вершине горы стоял дворец шамхала, неподалеку от него — две каменные башни, из которых великолепно простреливались окрестности. У обороняющихся не было недостатка в пище и, главное, воде — горная ключевая, посредством подземных труб она поступала в крепость, где скапливалась в специально устроенных для этого резервуарах. Томить Тарки осадой не было смысла, штурмовать город можно было только в лоб — по склону, с трех других сторон столицу шамхальства окружали неприступные скалы. Бутурлин разделил свои силы на две колонны — одну, в которую входили стрельцы, он возглавил сам, вторую, состоявшую из детей боярских (дворян) и казаков, поручил Плещееву. Сломив сопротивление кумыков, русские ворвались в город и заняли его. Шамхал Анди-Хан, древний старик, почти слепой, сумел уйти в горы и укрыться у аварского хана.

Бутурлин постарался укрепиться в прибрежной местности. Уже к моменту захвата Тарков русские сожгли Эндери, заняли Истису и Качкалыковский хребет. Теперь удалось занять озеро Тузлук, лишив неприятеля источника соли, селитры и серы. Последние два компонента, как известно, являются важнейшими для производства пороха. Область кумыков оказалась, таким образом, под полным контролем русских. Удалось также обеспечить сообщение с Теркой и Астраханью. Теперь нужно было дождаться грузин, ведь царь Александр опять обещал выслать помощь. Не очень доверяя его обещаниям, царь Борис Федорович отправил в Кахетию посольство под руководством думного дворянина Михаила Татищева и дьяка Андрея Иванова, которое должно было контролировать исполнение союзниками взятых на себя обязательств. Помимо этого Татищеву предстояло решить еще одно, довольно деликатное дело — подыскать среди грузинских царевичей и царевен жениха дочери Годунова Ксении и невесту сыну Федору. Но послы не застали Александра дома — он был вызван к персидскому шаху. Оставалось ждать.

Между тем наступили холода, и Бутурлин принял решение зимовать в Тарках, которые были дополнительно укреплены — верхние башни соединили каменной стеной, а внизу, на спуске возвели новые башни, выкопав вокруг них рвы. Однако вскоре стало понятно, что спокойно зазимовать здесь не удастся — в крепости начался голод. Почему при таком щедром финансировании предприятия не было сделано необходимых запасов, так и осталось загадкой. Наладить поставки провианта на месте не удалось — окрестное население было настроено враждебно. И тогда Бутурлин принял решение пока не поздно разделить армию, отправив на зиму половину стрельцов и казаков в Астрахань и Терку. Когда этот отряд выступил из Тарков, новый шамхал Султан-Мут, энергичный сын отказавшегося от власти Анди-Хана, попытался уничтожить отступающих, напав на русских из засады. Но тщетно: бой продолжался целый день, и стрельцы и казаки отразили натиск неприятеля. Среди тех, кто сумел вырваться из Тарков, был и Илейка Муромец, к тому времени уже пожалевший о своем решении поступить на стрелецкую службу. Выступать в Тарки весной, как то предназначал для ушедших Бутурлин, молодой человек не собирался. Стрелецкую службу он бросил и, чтобы не помереть с голоду, а заодно уж точно избежать возвращения в строй, сразу же по прибытии в Терку записался в холопы к некому Григорию Елагину. У него и зазимовал.

Те же, кто остался в Тарках с Бутурлиным и Плещеевым, провели тяжелую зиму, довольствуясь остатками толокна да вяленым мясом. А по весне Султан-Мут, получивший помощь от соседей и турок, значительно усилившийся, взялся за русских всерьез. Прежде всего, он сумел выбить русские гарнизоны из крепостей, обеспечивавших связь Бутурлина с Теркой. Даже Владимир Долгоруков, сидевший в своей крепости на Сулаке более десяти лет, был вынужден сжечь ее и, пробившись к морю, на кораблях эвакуироваться с остатками своего гарнизона в Терку. Нормальное сообщение с Россией было прервано. Напрасно Бутурлин ждал возвращения войск из Астрахани — не до него теперь стало астраханским властям.

Осенью 1604 года в пределы России из Польши вступил отряд вооруженных наемников под предводительством широкоплечего рыжего молодца, именовавшего себя чудесно спасенным царевичем Дмитрием Ивановичем. Как известно, его появление имело катастрофические последствия и для молодой династии Годуновых, и для всей Русской земли в целом. Началась Великая Смута, города и села, бояре и воеводы, наконец, каждый русский человек должен был определиться, с кем он — с царевичем или с царем? Весной 1605 года Астрахань была блокирована волжскими и донскими казаками, поддержавшими мнимого сына Ивана Грозного. Помощь оттуда в Тарки подойти не могла. До последнего момента Бутурлин и его бойцы надеялись на то, что грузины выполнят свое обещание и пришлют им войско. Увы, даже если бы царь Александр решился на это, он вряд ли сумел бы воплотить свое решение в жизнь. В марте 1605 года царь Кахетии и его старший сын Юрий были убиты вторым сыном грузинского государя Константином, принявшим ислам и решившим в своей политике ориентироваться на Персию. Человеку, отправленному от русского посла Татищева разузнать, что за шум и стрельба доносятся из царского дворца, Константин показал отрезанные головы Александра и Юрия и сообщил, что подобные события в здешних краях — явление обычное. Константин стал новым царем Кахетии. Михаил Игнатьевич Татищев со своими людьми сумел благополучно выбраться с Кавказа. Судьба же Бутурлина сложилась иначе.

Оказавшись в осаде двадцатитысячного войска, которое привел под Тарки Султан-Мут, русские не проявили паники. Хорошо организованная оборона не позволяла кумыкам, аварцам и всем, кто пришел на помощь шамхалу, приблизиться к укреплениям. Но после того, как осаждающим удалось взорвать одну из городских башен, убив лучших русских стрелков, положение крепости заметно ухудшилось. Поэтому, когда Султан-Мут предложил переговоры, Бутурлин и Плещеев, реально оценив шансы отстоять Тарки силами своего изнуренного воинства, согласились договариваться. Русские предлагали оставить Тарки на следующих условиях: Султан-Мут отводит свои силы от города и позволяет им беспрепятственно уйти за реку Сулак. Учитывая, что передвигаться с больными и ранеными отступающим затруднительно, горцы должны взять на себя заботу о них, а затем отправить выздоровевших в Терку. Кроме произведенной шамхалом клятвы на Коране, обеспечением последнего условия стала жизнь сына Султан-Мута — его он передал Бутурлину в качестве аманата (заложника). Отпрыску правителя кумыков предстояло возвратиться в Тарки, только когда последний русский достигнет Терека. Шамхал соглашался на всё и, твердо веря в то, что обман неверного — вовсе не обман, а где-то даже и благо, отправил к воеводам под видом своего сына какого-то безродного бедняка, осужденного за разбой на смерть и получившего помилование на условиях участия в рискованной игре. Соглашение отметили пиром, который дал Бутурлин. Горцы отступили, а русские с песнями и под грохот бубнов вышли из проклятых Тарков.

Бутурлин и Плещеев были уверены в соблюдении шамхалом условий договора, а потому остановку на ночлег сделали, отойдя недалеко, за реку Озень. Здесь, празднуя избавление от опасности, они позволили стрельцам и казакам отметить это событие, что помешало принять обычные меры предосторожности, необходимые для обеспечения безопасности лагеря. Между тем муллы легко освободили своего правителя от необходимости соблюдать неприятную клятву. Подобравшись к вражескому лагерю и окружив его, двадцатитысячное войско шамхала разом навалилось на русских. Внезапное нападение не позволило христианам развернуть артиллерию и изготовить пищали к бою. Драться пришлось врукопашную при трехкратном численном преимуществе горцев. Русские и умерли как герои. Видя гибель собственного сына Федора, во время осады сильно раздражавшего неприятеля своей удалью, воевода Бутурлин изрубил в куски заложника, а вскоре пал и сам, оставив вокруг себя кучи вражеских трупов. Рядом с отцом были убиты два сына Осипа Плещеева, Богдан и Лев, за ними был сражен и сам второй воевода. За несколько часов были перебиты почти все русские. В живых остались лишь некоторые, сильно израненные, знатный вид которых заставил горцев не добивать их, надеясь получить выкуп. Среди них были едва живые князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский (один из второстепенных воевод) и другой сын Ивана Бутурлина — Петр. Да еще спаслись те казаки и дети боярские, у кого были хорошие лошади, которые унесли их от погони. Русские дорого отдали свою жизнь — все место побоища было завалено телами кумыков и аварцев. Среди погибших в тот день был и сам шамхал Султан-Мут. Ужасная судьба досталась тем раненым русским, что остались в Тарках на излечение, — они были замучены горцами.^{425} Русский книжник XVII века, описавший этот злополучный поход, с укоризною, в духе старых летописцев, заметил: «Царь Борис чужую землю хотел оборонить и своих погубил».^{426}

Уцелевших в бою собрал и привел в Терку единственный оставшийся в живых и на свободе воевода князь Владимир Кольцов-Мосальский. Их появления здесь Илейка не дождался. Весной 1605 года, как раз тогда, когда противостояние русских и войск тарковского шамхала вступало в финальную стадию, он ушел со двора Григория Елагина и отправился в Астрахань. Это событие ознаменовало собой начало нового этапа в жизни бывшего лавочного сидельца, кормового казака, стрельца и, наконец, кабального холопа — он стал преступником, беглым (кабальная зависимость была пожизненной — до смерти или владельца, или зависимого человека). По пути Илейку перехватили мятежные казаки — донская и волжская вольница продолжала именем царевича Дмитрия Ивановича держать Астрахань в окружении. Взять город зимой они не смогли — местный воевода Михайло Сабуров оказался опасным противником. Понеся значительные потери, казаки отошли, но от идеи захвата Астрахани не отказались, продолжая воздействовать на горожан агитацией и подсылая к ним смутьянов, так что воевода по-прежнему считал свое положение весьма неустойчивым. Вот таким казачьим лазутчиком и стал Илейка, хорошо знавший город. Пробравшись в Астрахань, он прожил в ней месяц, изучая обстановку и по мере сил убеждая астраханцев принять сторону «законного царевича». Затем, покинув город, возвратился к волжским казакам — здесь беглому холопу было самое место. Так выполнение деликатного поручения в Астрахани привело к очередному повороту в жизни Илейки — он стал настоящим казаком. Для начала к нему хотели присмотреться, да и сам Илейка должен был изучить порядки и обычаи казаков. Для этого ему, став на положение «чура» (молодого товарища, ученика), предстояло некоторое время состоять при каком-нибудь «старом» казаке. Илейка прибился было к казаку Федьке Нагибе, но тот передал его другому — Наметке. Затем, пристроившись в товарищи к казаку Неустройке, имевшему колоритное прозвище Четыре Здоровья (бывшему холопу Григория Годунова), Илейка со своими новыми товарищами отправился вверх по Волге.

Между тем в политической жизни России произошел очередной поворот: в апреле 1605 года неожиданно скончался царь Борис Федорович, вскоре на сторону царевича Дмитрия Ивановича перешла правительственная армия, семью Годуновых истребили, царевич занял Москву и венчался на царство в июле того же года. Астраханские власти, придерживавшиеся принципа: законный государь тот, что сидит в Москве, признали Дмитрия, за что заслужили его милость. Быстрота, с которой произошли события, поражала. В начале сентября волжские казаки добрались до Плоского острова и здесь остановились, ожидая нового астраханского воеводу князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, назначенного царем Дмитрием Ивановичем. Явившись в сопровождении казаков к месту службы, Хворостинин отправил казачьего же голову Афанасия Андреева с каким-то поручением в Терку. С ним туда же поехал и свежеиспеченный казак Илейка Муромец. Здесь он прибился к терским казакам, перейдя в «товарищи» к казаку Булатке Семенову, бывшему холопу князя Василия Черкасского.

Терек у самого устья, близ впадения в Каспий, распадается на множество рукавов. Во время большой воды — в апреле — мае и особенно с июня по август, когда при таянии снегов и ледников с гор идет снеговая вода — они соединялись в одно целое, отчего периодически заливавшееся пространство поймы было все покрыто густыми зарослями камыша. В них и обитали казаки, промышлявшие в основном охотой и рыбной ловлей. Численность казачества, то увеличивавшаяся, то уменьшавшаяся, пополнялась как русскими, так и горцами, принимавшими крещение. Между горцами-мусульманами и русскими часто устанавливались дружеские отношения, кунаки ездили друг к другу в гости. Периодически группы терских казаков уходили на Волгу, а волжские прибивались к терским, что было естественно — ведь именно волжские казаки положили основание казачьим поселениям на Тереке. Разделение между теми и другими было условным (что, кстати, и предопределило легкость, с которой Илейка влился в ряды терцев). Появлялись на Тереке и яицкие казаки, а терские плавали к ним. Были у казаков и свои крепкие городки, позволявшие пересидеть случавшиеся опасные времена. Рядом с ними предпочитали селиться зажиточные семейные люди, жившие слободками. Не брезговали терцы морским и сухопутным разбоем. Для этого в полном распоряжении казаков был большой остров Чечень, позволявший контролировать как значительные участки моря, так и побережье. Островные водоемы также изобиловали рыбой, что позволяло казакам и здесь вполне мирно заниматься ее промыслом. В сравнении с жизнью в Астрахани или Терке образ жизни вольного казака не мог не привлекать. Илейка, казалось, впервые попал в среду, где происхождение не имело никакого значения, а свобода не ограничивалась ничем, кроме несложных правил казачьей жизни, которые беглый холоп вполне разделял. Впрочем, насладиться всеми прелестями обитания на Тереке Илейка Муромец не успел. Жизнь готовила для него да и для всего терского казачества новые сюрпризы.

Следом за Астраханью на верность царю Дмитрию Ивановичу присягнул и терский воевода Петр Головин. Он отправил в Москву двух мурз — Санчулея и Батая, которые поздравили царя Дмитрия Ивановича с утверждением на государстве. Безбородый рыжеволосый царь-молодец принял посланцев Кавказа милостиво, хвалил терцев за прежнюю службу, поминал поход на Тарки, говорил, что, независимо от того, кто войско на шамхала посылал, участники похода способствовали прибавлению и расширению его, царя Дмитрия Ивановича, державы. Наконец, государь обещал одаривать и русских, и горцев милостями больше прежнего, главное, конечно, чтобы и они ему также верно служили. Сомнений, кажется, не оставалось — тот, кого в правительственных обращениях Годунова именовали расстригой Гришкой Отрепьевым, оказался царем Дмитрием Ивановичем. Ну, думалось терцам, теперь всё пойдет иначе! Правда, как это «иначе», было пока непонятно. Одновременно грызла досада — возвратившиеся из Москвы привезли с собой рассказы о том, как царь Дмитрий Иванович пожаловал донских казаков, активно поучаствовавших в возведении его на праотеческий престол. И они, терцы, тоже могли ему помочь, если бы не были заняты походом на шамхала. И сам государь говорил о захвате Тарков как о подвиге! Ну, так взял бы да и наградил как следует!..

А весной терское казачество прорвало: действовать надо, действовать! Сначала думали собраться всеми силами, пройти вдоль морского берега, войти в Куру и погромить «турских людей», а если не повезет с добычей, то попроситься в службу к персидскому шаху Аббасу. Зачем к нему обращаться? А потому что нет государева жалованья! Вернее, государь, точно, хотел нас пожаловать, думалось казакам, да лихие бояре то жалованье прибрали, и оно теперь до нас не дойдет! Во всем этом явно проступало неповиновение. Наконец дошло и до открытого выступления. Атаман Федор Бодырин принялся подговаривать казаков пойти на Волгу грабить купеческие корабли. А чтобы делу дать нужный размах и всех смутить, действовать надо государевым именем, только не того государя, что в Москве теперь сидит, — этот, как прежде Годунов, себя боярами окружил и забыл, кто его на престол посадил, и нет от него казачеству милостей, — а другого, «настоящего», отпрыска милостивого царя Федора Ивановича. Вроде как были же у того государя дети?! Дочь, что ли? Давно это было, и умерла она, кажется, в раннем детстве, да это и не важно! Дочь, сын ли — главное, вспоминается, что был-де кто-то, был, да и пропал, а теперь вот чудесно появился — как и царевич Дмитрий Иванович года полтора тому назад. И имя царевичу нашлось — Петр Федорович. Как видно, Бодырин был человеком изворотливым, большого ума. К тому моменту, когда замысел оформился в окончательном виде, вокруг атамана уже собралось человек с триста казаков, и политико-разбойное мифотворчество приняло коллективные формы. Активными участниками сговора стали казаки Булатко Семенов («наставник» Илейки Муромца), Василий (беглый холоп князя Никиты Трубецкого), Тимоха и Осипко, Мишка Шаблыкин и еще кое-кто. Предстояло найти подходящего «царевича». Мишка Шаблыкин предлагал своего подопечного — Митьку, сына астраханского стрельца, а Булатко Семенов — Илейку Муромца, также пришедшего в казаки из Астрахани. Какое-то время не знали, кого выбрать, но Митька, видно, струхнул — сказал, что в Москве никогда не бывал, царского обхождения не знает и вообще дальше Астрахани никуда и не ездил. Хотя зачем ему эта Москва и всякие столичные тонкости поведения?! Никто в детали особо вдаваться не собирался. Ведь неважно, что царевна Феодосия Федоровна, о которой что-то неясное помнилось, родилась в 1592 году, а скончалась в возрасте трех лет, и, доживи она до 1606 года, была бы явно моложе как Митьки, так и Илейки (последнего лет на десять).

В общем, остановились на кандидатуре Муромца, который и в Москве побывал, и еще много чего повидал. А он и не возражал особо. Так вчерашний беглый холоп стал Рюриковичем, племянником царя Дмитрия Ивановича, царевичем Петром Федоровичем, или, учитывая казачий колорит происходящего, царевичем Петрушкой. В глазах нормальных, законопослушных людей Илейка Муромец погубил себя окончательно. Страшный грех самозванства, когда человек отказывается от данного при крещении имени, от крестных и родных родителей, был пострашнее всех ранее совершенных им крупных и мелких грехов и преступлений. Хотя, конечно, Илейка мог себя успокаивать, что он, в отличие от Гришки Отрепьева, хотя бы не принял на себя имя уже умершего человека — настоящего царевича Петра ведь никогда не существовало. Так в жизни нашего героя начался новый этап, а в России появился очередной фальшивый потомок Ивана Грозного.

Но 300 человек — конечно, не войско, а шайка, таким числом больших дел не натворишь. Бодырин и его соумышленники явились к войсковому атаману Гавриле Пану в городок на протоке Быстрой, где тот жил. Туда же прибыл и посланный от терского воеводы Петра Головина казачий голова Иван Хомяк. Этот потребовал выдать Петра-Илейку законной власти. Размыслив, атаман Пан поддержал замысел Бодырина, а чтобы Головин не смог им никак помешать, терцы, теперь уже под предводительством войскового атамана, переехали на остров Чечень — привычное место, откуда начинали они свои морские набеги. Вскоре по призыву Гаврилы Пана на Чечень съехались казаки из всех городков и притонов Терека. Началась подготовка стругов для волжского похода. Оценив происходящее, воевода сменил тон. Теперь Головин просил, чтобы атаман оставил на Тереке хотя бы половину казаков — ведь опасность от тарковского шамхала и прочих «турских людей» никто не отменял. Напрасно — прекрасно осознавая, на что идет, Пан не собирался дробить собственные силы. Собравшись всем войском, погрузившись на корабли, терские казаки отплыли к Астрахани.

Подойдя к городу, Пан и Бодырин предъявили Хворостинину царевича Петра Федоровича и, заявив: везем-де его в Москву — к дяде, потребовали, чтобы им позволили остановиться в Астрахани. Немало удивленный оборотом дел воевода затворился в городе, не пустив в него мятежное войско. Поняв, что разграбить Астрахань не удастся, казаки, не теряя времени, двинулись дальше, вверх по Волге, везде разглашая, что они идут к государю и с ними — царевич Петр. К мятежному воинству примкнули волжские и яицкие казаки. Народу сообщалось, что царевич — точно сын Федора Ивановича и Ирины Федоровны, но государыня, зная, что ее брат Борис Годунов попытается погубить царское чадо так же, как раньше приказал убить царевича Дмитрия Ивановича, обманула злодея, сначала сказав, что родила некую «неведому зверушку» — «полмедведка и полчоловека», а затем представив всем подставную девочку, выдав ее за дочь. Ну а настоящего ее ребенка, как водится, спрятали до времени добрые люди. Слушая эту сказку, народ делал вид, что верил, но в основном не верил. Да и ладно! В любом случае, присутствие столь важной особы не мешало казакам грабить купеческие караваны и подвергать Поволжье беспощадному опустошению. Добычи было много. В разбитых волжских городках казаки захватили пушки, отовсюду к ним прибывал «черный» люд — такая же голытьба поволжская, как и Илейка всего несколько лет назад.

Вскоре о появлении на Волге четырехтысячного разбойного войска стало известно в Москве. Казаки сами написали царю Дмитрию Ивановичу о существовании у него родственника. И — о чудо — тот ответил милостивым посланием. В конце апреля 1606 года у Самары казаков встретил дворянин Третьяк Юрлов с грамотой от государя. «Сын Ивана Грозного» был не против познакомиться с «племянником», если, конечно, царевич Петр действительно является таковым (в противном случае ему рекомендовалось, пока не поздно, свернуть свою деятельность). Имелась у Юрлова и подорожная, по которой на всем пути к Москве чиновникам предписывалось давать Петру Федоровичу «корм». Посланник пояснил: государь велит казакам спешно идти к Москве. Терцы поняли: тяжко ему, благодетелю, приходится в Москве с лихими-то боярами и опереться не на кого, кроме как на верных казаков.

Отчаянному молодцу, назвавшемуся именем сына Ивана Грозного и овладевшему царским престолом, действительно было непросто. С момента, когда иноземцы-наемники и вольные казаки, которые привели царевича к победе, покинули Москву, отправившись с наградой восвояси, царь оказался в зависимости от бояр, прекрасно осознававших, что низкорослый крепыш, в чьем поведении диковинно переплетались воровские замашки и умение складно болтать, — никакой не Дмитрий Иванович, а самозванец, мелкий дворянин, бывший холоп (по бедности же) и монах-расстрига Гришка Отрепьев. С течением времени напряжение в отношениях государя и Думы лишь нарастало.^{427} Царь инстинктивно чувствовал — его окружают враги, ему грозит гибель. Советники-поляки рекомендовали ему перенести столицу из Москвы на новое место и начать сызнова выстраивать властную вертикаль, в какой-то степени повторив опыт Ивана Грозного. Однако их изворотливый патрон выбрал другой путь к устранению бояр.

Если Годунов старался жить в мире с соседями, связав их долгосрочными договорами, то самозванец объявил себя императором и решил развязать войну чуть ли не со всеми вокруг. Для начала он начал продвигать идею нападения на Швецию — это, кстати, соответствовало обещаниям, которые за поддержку он дал польскому королю Сигизмунду III (шведскому принцу, мечтавшему о соединении в своих руках двух государств). Дума эту затею не одобрила — при царе Федоре Ивановиче русские уже разбили шведов и, вернув себе выход на Балтику, заключили со Швецией «вечный мир». Тогда мнимый Дмитрий решил обратить внимание на юг. Крымские татары, втянутые турками в войну со Священной Римской империей, уже давно не практиковали набегов на московские земли. Здесь, кажется, тоже был мир. Однако продолжалось противостояние азовских татар с донскими казаками. В голове нового царя возник план захвата беспокойного Азова. Этот акт мог повлечь за собой длительную и тяжелую войну с Турцией и Крымом, войну, в которой Россия с пустой казной могла остаться один на один с могущественными и опасными противниками: европейские государства, втянутые Габсбургами в Долгую войну, готовились к заключению мира, к этому же стремился и император Рудольф II, лично для которого затянувшееся противостояние с турками закончилось катастрофой. Бояре прекрасно понимали, что планы фальшивого сына Ивана Грозного — опасная авантюра, но поделать ничего не могли. Азов действительно мешал, наступление на татар вполне вписывалось в политику, проводившуюся еще Иваном Грозным, южные границы России было необходимо обезопасить, и, наконец, продвижение в степи означало нарезание новых поместий, что вызывало энтузиазм у дворян. Подготовка к войне стоила казне последних денег. Для похода на татар формировалась мощная армия, численность которой царь обещал довести до ста тысяч, а в Москве шептались даже о трехстах тысячах бойцов (хотя вряд ли бы удалось в тех условиях собрать более 50–60 тысяч). В Ельце были созданы склады с огромными запасами продовольствия и военного снаряжения, туда же свезли артиллерию.

Одновременно самозванец начал еще одну не менее рискованную внешнеполитическую игру. Стало известно, что поляки были недовольны своим королем. Оппозиция жаждала его свержения, а наиболее подходящим претендентом на престол Речи Посполитой ей виделся симпатичный и хорошо знакомый лично русский царь Дмитрий Иванович. Казалось, мечта о создании огромной империи под властью Дмитрия-императора могла воплотиться. Но даже если бы он и не сумел усесться на трон польских королей, свержение Сигизмунда III уже само по себе было удачей — оно освобождало царя от невыполнимых обещаний, данных полякам во времена, когда он был лишь претендентом на русский престол. А поляки требовали от Лжедмитрия обещанных территорий и обращения русских в католицизм. Этот узел надо было разрубить! Самозванец вступил в сношения с врагами Сигизмунда, те ждали из Москвы денег и армию. Казалось, заигравшийся в политику названный Дмитрий не может определиться — куда же направить войска — на Азов, как планировалось изначально, или на Краков? Его планы, грозившие России финансовым крахом и разрушением всей сложившейся системы международных отношений, в то же время позволяли достичь личных целей — выбравшись из Москвы к войскам, царь вновь оказывался в привычной для него обстановке военного лагеря, освободившись от ненавистного диктата Боярской думы.

Для бояр названный Дмитрий готовил особый сюрприз. На посланные из Москвы деньги будущий тесть русского царя Юрий Мнишек (кстати, активный участник заговора против Сигизмунда III) занялся вербовкой наемников и закупкой оружия. Нанятые им солдаты и гусары двинулись на Москву в составе свиты невесты русского государя. Когда в начале мая 1606 года польские гости въехали в Москву, жителям столицы показалось, что в город вломилась вооруженная до зубов армия. Настоящие гости на свадьбе Дмитрия и Марины Мнишек терялись в числе наемников, водворившихся вдруг на дворах москвичей и начавших вести себя в Москве как в оккупированном городе. Одновременно к столице стягивались преданные Дмитрию Ивановичу силы из провинциальных городов. Бояре были уверены, что все это накопление вооруженных людей производится для того, чтобы перебить знать. Опасения их были весьма основательными. На этом фоне обращение мнимого сына Ивана Грозного к своему мнимому племяннику становится понятно — появление в Москве казачьей вольницы с Волги позволяло самозванцу собрать в Москве примерно те же силы, с которыми летом 1605 года он вступил в русскую столицу. И прекрасно, что терские и прочие примкнувшие к ним казаки грабили города, вполне лояльные царю Дмитрию Ивановичу, и ругали лихих бояр, — как раз такие и нужны, чтобы посчитаться с Боярской думой и исправить ошибку, допущенную царевичем в июне прошлого года, когда, вступив Москву во главе армии, он вдруг решил разыгрывать роль милостивого монарха. Впрочем, сомнения в том, что в затеянной им теперь заварухе ему удастся удержаться на троне, у названного Дмитрия все-таки были. Не тесной ли окажется Москва для польских наемников, провинциальных дворян и мятежных казаков? Но на этот счет у царя был еще один, возможно, главный план. Начавшаяся в Москве резня, на фоне развернувшейся войны с татарами (и, вероятно, с турками) и смуты, организованной им в Польше, позволила бы самозванцу незаметно ускользнуть — уже в августе Лжедмитрий планировал покинуть страну на английском корабле. Тут он не был оригинален — в разное время укрыться в Англии собирались и Иван Грозный, и Борис Годунов. Судя по всему, они считали жизнь за границей в роли монарха в изгнании вполне сносной. Главное — хорошо приготовиться и запастись всем необходимым для безбедной жизни на чужбине. Так что требовалась серьезная подготовка, которая не могла остаться незаметной при дворе. Царь ее и не скрывал, объясняя боярам, что очень хочет отправиться в заграничное путешествие. Ну а пока пусть будет свадьба — 8 мая 1606 года названный Дмитрий и Марина Мнишек поженились.

Боярам было несложно раскусить игру Лжедмитрия, и они вовсе не собирались ждать, когда за них возьмутся солдаты, приведенные в столицу Мнишком, или казаки, которых собирался притащить сюда же дикий царевич Петр Федорович. Дума начала действовать на опережение. Против царя возник заговор. На рассвете 17 мая его предводители князья Шуйские и Голицыны повели две-три сотни своих бойцов в Кремль. Завладев Фроловскими воротами, бояре приказали бить в колокола. Выбегавшим из домов людям разъезжавшие по улицам всадники кричали: «Кремль горит! В Кремль!» А когда толпы москвичей кинулись к Кремлю, их встретили новым сообщением: поляки-де собираются напасть на Кремль и убить государя! Ни в коем случае их нельзя допустить до Кремля! И московская толпа бросилась истреблять поляков. Таким образом, противники названного Дмитрия отвлекли внимание горожан от Кремля и одновременно не позволили иноземцам прийти на помощь царю. В распоряжении Лжедмитрия оказалось всего около тридцати человек. Заговорщики ворвались во дворец… Дальнейшее хорошо известно — самозванец был убит, а собравшаяся на Красной площади толпа с подачи бояр провозгласила царем лидера заговорщиков, князя Василия Ивановича Шуйского.

Казачий царевич и его войско узнали о случившемся, когда прошли Свияжск и стояли от него в десяти верстах на Вязовых горах, — одному из участников волжского похода, казаку Гребенкину, сообщил об этом брат, приехавший из столицы. Выходило так, что убитый царь был вовсе никакой не сын Ивана Грозного Дмитрий, а бывший чернец, расстрига Гришка Отрепьев (как об этом всегда заявляли власти при Борисе Годунове), с которым восставшие расправились всем миром. Учитывая, что казаки сами везли по Волге фальшивого царевича, открывшаяся правда их не шокировала. Однако оставаться так близко от Москвы было рискованно — ведь неясно, какие действия против разбойной вольницы решит предпринять новая власть.

А власти не дремали. Для начала из Москвы послали на Волгу дворянина Ермолая Михнева, задачей которого было уличить царевича Петрушку в самозванстве и этим остановить распространение волнений. Было ясно, что следом за эмиссаром из Москвы могут появиться и войска. И покатились казаки вниз по Волге. Доплыли до Казани, здесь их могли остановить местные воеводы Василий Морозов и Богдан Бельский — пришлось пойти на хитрость. В Казань явился Третьяк Юрлов (посланец Лжедмитрия) и с ним 40 казаков — обещали выдать царевича Петра и принести повинную, на том и крест целовали. Им поверили, пропустили, а казаки ушли дальше, ничего, разумеется, из обещанного не выполнили, но вновь принялись разбивать торговые суда и захватывать городки. Наконец, близ Царицына ограбили и убили московского посла князя Ивана Ромодановского, отправленного Шуйским в Персию, и местного воеводу Федора Акинфиева. В месте, где могучая река с притоками близко подходила к реке Иловле, разбойники переволоклись на нее, сели на весла и «перегребли» на Дон, а далее по Дону добрались до Монастыревского городка, остановившись, таким образом, довольно близко от Азова. Здесь и затаились до времени.

А время работало на них. Необъяснимое убийство «народного» государя Дмитрия Ивановича всколыхнуло провинцию. Пошли слухи, впрочем, искусно распускаемые недоброжелателями Василия Шуйского, что Дмитрий Иванович спасся. Возмутились южные города, когда-то первыми поддержавшие самозванца. На Северщине центром движения стал Путивль, поднялись граничившие с Диким полем Ливны и Елец. Мятеж в последнем, учитывая огромное количество собранного тут для похода на Азов оружия, пороха, свинца, муки, сала и прочего добра, особенно напугал Москву. Взволновалась Рязанская земля, за ней поднялись мордва и чуваши, движение пошло вниз по Волге (восстала Астрахань), за Волгу — на Вятку и Каму, в Пермь.

Путивль, сыгравший ключевую роль во время противостояния Лжедмитрия и Годунова, бывший даже одно время столицей названного царевича Дмитрия, имел огромное военное значение. Этот город единственный на южной окраине Московского государства окружали каменные стены и башни. «Расположенный на высоком берегу реки Сейм, обращенном к югу, он был центром станичной службы в степи, крайним звеном укрепленных городов, защищавших Московское государство от набегов татар и турок. Путивль был последним населенным пунктом на пути из Москвы в степь. Все сношения Москвы с Турцией шли через Путивль».^{428} Немалую роль играла и близость этого города к польской окраине — Украине. Засевший в Путивле воеводой князь Григорий Петрович Шаховской всячески способствовал распространению слухов о спасении Дмитрия Ивановича и его скором появлении вновь. Поднявшиеся за «законную власть» горожане, крестьяне и казаки свозили в Путивль из захваченных городов и местечек воевод, бояр и дворян, рискнувших остаться на стороне Шуйского. Явление нового Дмитрия Ивановича, равно как и подход наемного войска из Польши должна была обеспечить теща царя — жена Юрия и мать Марины Мнишек, оказавшихся в заключении в России. Ну а пока в польский Самбор (центр владений Мнишков) отправился от Шаховского дворянин Михайло Молчанов. Если в Самбор являлись простаки, желавшие послужить «законному» русскому царю и никогда не видевшие ни Отрепьева, ни Молчанова, последний появлялся перед ними, изображал царя Дмитрия и советовал отправляться в Путивль, в войско, собираемое Шаховским.

Одним из таких посетителей был возвращавшийся с чужбины на родину Иван Болотников. Он происходил из служилых людей, но по бедности поступил в боевые холопы к князю Андрею Телятевскому, а от него бежал к вольным казакам. Здесь ему не повезло — попал в плен к татарам. Дальше в его биографии были печальная участь гребца-невольника на галере, разгром галеры итальянцами, освобождение и непростой путь домой из Венеции через немецкие земли и Польшу. Все бурные события, происходившие в России в последние годы, Болотников пропустил. Молчанова бродяга развлек своим рассказом, и, оценив его опыт, «Дмитрий Иванович» отправил Ивана в Путивль, снабдив небольшой суммой денег и грамотой, в которой Болотников назначался воеводой. Шаховской был не против принять Болотникова на роль воеводы — это его ни к чему не обязывало, ведь никакой армии князь передать бывшему холопу не мог. А между тем опомнившиеся московские власти отправили к Ельцу и Кромам войска. Правда, на всякий случай воинов обманули — сказали, что они выступают для отражения нападения крымских татар. Василий Шуйский чувствовал себя весьма неуверенно.

Болотников проявил большие организаторские способности и сумел-таки собрать отряд, с которым выступил на помощь Кромам, но был разбит армией, которой командовали князь Ю. Н. Трубецкой и М. А. Нагой. Гораздо больше повезло повстанцам под Ельцом, к которому подступила армия под командованием князя И. М. Воротынского. Оборону города возглавил сотник Истома (Филипп) Иванович Пашков — совсем еще молодой человек, двадцати трех — двадцати четырех лет. Взять Елец Воротынский не сумел. Пока московские воеводы возились с Кромами и Ельцом, Болотников не терял времени. Вернувшись к Шаховскому, он принялся формировать новое войско. И тут ему улыбнулась удача — к его воинству примкнул мелкий служилый человек, сотник Юрий Беззубцев, возглавлявший в Путивле со времен царя Федора Ивановича местный отряд конных самопальников. Человек немолодой, Беззубцев обладал отличным боевым опытом, кроме того, однажды уже успел поучаствовать в боях за Кромы — во времена войны Лжедмитрия и Бориса Годунова. Объединив усилия, Болотников и Беззубцев сумели нанести поражение Трубецкому и прорваться в Кромы. Трубецкой начал отступать от города. Устремившись за ним, Болотников и Беззубцев заняли Орел и подошли к Калуге. Весть о поражении правительственных войск моментально распространилась по стране, вызвав новую серию мятежей. Правительственная армия Воротынского также начала отступать к столице, а Пашков со своими людьми устремился в центр России. На его сторону стали переходить отряды правительственных войск — так, к мятежникам переметнулись рязанцы под предводительством Григория Сумбулова. Это предопределило направление движения армии Пашкова — к Рязани, на соединение с местными мятежниками, возглавляемыми Прокопием Ляпуновым. Рязанцы Сумбулова и Ляпунова и составили значительную часть армии Пашкова, прекрасно экипированную благодаря складам Ельца.

Разными путями, прирастая людьми и городами, с боями, пусть и не всегда с ходу одерживая победы, армии Болотникова и Пашкова неудержимо продвигались к Москве.^{429} В середине октября 1606 года Пашков подошел к Коломне. Как и многие другие города, Коломна восстала и признала власть царя Дмитрия Ивановича. Разгромив в сражении в селе Троицком правительственные силы, Пашков 28 октября 1606 года вступил в село Коломенское. Через несколько дней сюда вошли и отряды Болотникова. Численность объединенных сил мятежных армий колебалась между двадцатью и тридцатью тысячами человек. Царь Василий Иванович оказался в крайне тяжелом положении. Конечно, за него еще стояли Новгород Великий, Смоленск, Тверь, Нижний Новгород и много других городов. Но даже в Москве было достаточно тех, кто желал возвращения на русский престол Дмитрия Ивановича. Наверное, явись он в этот момент в лагерь повстанцев, и события пошли бы по самому благоприятному для Болотникова и Пашкова сценарию. Но давно ожидаемый законный государь все никак не появлялся из Польши. Молчанов для этой роли не годился — смуглый брюнет, он мало походил на Отрепьева, да и самого его слишком хорошо знали в Москве.

Затянувшееся отсутствие царя-избавителя смущало не только сражавшихся за него под Москвой воевод. В Путивле, где движение зародилось, также зрело недовольство. Положение Григория Шаховского, заварившего всю эту кашу («всей крови заводчика»), стало шатким. И тогда он пошел на отчаянный шаг. Он решил обратиться к «царевичу Петру Федоровичу». Это, конечно, не Дмитрий Иванович, но все-таки хоть что-то!

Илейка и казачье войско за те месяцы, пока продолжалось противостояние повстанцев и правительства, не сделали попытки в него вмешаться. В это время в составе сил «царевича» произошли изменения — его покинул атаман Пан, на Терек вернулись и большинство казаков. Но остались самые отчаянные — вроде Нагибы, Наметки, Неустройки и Булатки. Никуда не ушли и стрельцы, переметнувшиеся на сторону царевича Петрушки во время волжского похода, да так и оставшиеся при нем. Когда силы Болотникова и Пашкова осадили Москву, войско Лжепетра все же покинуло Монастыревский городок, перебралось с Дона на Северский Донец и даже продвинулось по нему верст на сто. Тут-то к ним и прибыл посланник от князя Шаховского и всех жителей Путивля (так говорилось в грамоте). Сообщая, что государь-де Дмитрий Иванович жив-здоров и скоро придет со многими литовскими людьми, Шаховской просил Петра Федоровича поспешить в Путивль. В случае успеха князь сулил лжецаревичу всякие блага и даже передачу под его личную власть некого богатого княжества. Поразмыслив, казаки решили не упустить открывавшиеся перед ними возможности.

В ноябре 1606 года войско Петра Федоровича, усиленное подошедшими донцами, продолжило свой путь по воде и достигло города Царёва-Борисова — сильной крепости, возведенной во времена царя Бориса Федоровича Годунова. Воеводами здесь были боярин М. Сабуров и князь Ю. Приимков-Ростовский (второй воевода). Михаила Сабурова мятежники хорошо знали — он оборонял от них Астрахань еще во времена противостояния Лжедмитрия и Годунова и тогда город им не сдал. Вот и теперь он сохранил удивительную верность долгу — отрезанный от Москвы городами, которые давно перешли на сторону мертвого царя Дмитрия, воевода удержал Царёв-Борисов за Василием Шуйским. Впрочем, когда город окружили силы царевича Петрушки, отстоять его не удалось, но вовсе не по причине неспособности Сабурова. Подвела измена гарнизона крепости. Несмотря на увещевания духовенства, служилые люди и стрельцы сдали город казакам. Воеводы были казнены по приказу «царевича». Расправа с Сабуровым должна была взволновать казачество — это был первый по-настоящему «лихой» боярин, которого они заполучили в свои руки и убили.

Подойдя к Путивлю, Илейка и его люди сразу поняли, что полученное ими приглашение — редкая удача. Взять город силой у них вряд ли бы вышло. Путивль располагался на высоком мысу, который продолговатым овалом выдавался в сторону Сейма. Река и прилегающие глубокие овраги служили поселению естественной защитой. Во времена хозяйственного Бориса Годунова вокруг Путивля насыпали новый вал и выкопали глубокий ров. И все это, не считая высоких каменных стен кремля и мощных укреплений, которые были возведены вокруг, и входившего в черту города Молчинского монастыря! Как только Путивль заняли казаки, Шаховской и путивляне сразу ощутили, что настроение в движении, начатом ими, качественно поменялось, а сами они оказались в руках у опасных дикарей. Вломившиеся в Путивль «зверообразные гултяи» со своим царевичем были совершенно неискушенны в политических тонкостях. Лжедмитрий, как известно, всегда старался привлечь бояр и дворян на свою сторону. Шаховской держался той же линии поведения — ненужная жестокость была ни к чему, она могла отпугнуть колеблющихся. Вот и теперь — тюрьмы Путивля были забиты заключенными в них воеводами и дворянами, в разное время и из разных мест присланными сюда мятежниками, но никто не собирался их наказывать — Шаховской считал, что судьбу этих людей должен решить царь Дмитрий Иванович после своего возвращения в Москву. Казакам и царевичу Петрушке этот подход к делу казался странным. Зачем все эти церемонии в отношении «лихих» бояр?! Бояре и воеводы и всякого рода служилый люд считают, что их должен судить государь? Хватит с них и его племянника!

Все дворяне, томившиеся в путивльском заключении и отказавшиеся присягнуть на верность царю Дмитрию Ивановичу, были безжалостно казнены. В течение нескольких дней на путивльскую площадь десятками выводили заключенных и предавали страшной казни — на глазах у затаившихся в ужасе горожан осужденным на смерть рубили головы, их четвертовали, обливали кипятком, сажали на колья, распинали или попросту скидывали с городских башен и топили во рву. Московские власти вели скорбный список убитых повстанцами вельмож: кроме вышеупомянутых Сабурова и князя Примкова-Ростовского, были казнены князь Василий Черкасский (рязанский воевода, бывший владелец «старого казака» Булатки Семенова), князь Петр Буйносов-Ростовский (белгородский воевода), князь Василий Тростенский (михайловский воевода), Ефим Бутурлин (брянский воевода), Алексей Плещеев (ливенский воевода), Матвей Бутурлин, князь Савелий Щербатый (карачевский воевода), Никита Измайлов (зарайский воевода), Иван и Андрей Воейковы (последний был царским посланником, возвращавшимся в Москву из Крыма), Михаил Пушкин, Федор Бартенев и прочие, прочие, прочие. Казалось, вернулись лишь по преданиям известные путивлянам времена Ивана Грозного. Некомфортно чувствовали себя рядом с его мнимым внуком князья Григорий Шаховской и Андрей Телятевский (бывший владелец Ивана Болотникова), вынужденные вместе с еще некоторыми князьями, примкнувшими к мятежу, играть роль Боярской думы при лютом «царевиче».

Особенно поразило всех убийство игумена местного Богородицкого Молчинского монастыря Дионисия. В свое время в благодарность за поддержку, оказанную ему в Путивле, Лжедмитрий щедро наградил монастырь — жалованными грамотами на вотчины близ Путивля и Новгорода-Северского. После гибели царя Дмитрия Ивановича игумен Дионисий отправился в Москву к новому царю Василию Ивановичу за подтверждением полученных привилегий. Миссия закончилась благополучно, царь не обидел братию, Дионисий вернулся в Путивль, привезя с собой еще и чудотворную икону. Монахи ликовали — им отошли сельцо Берюх и деревня Лицевая с бортными угодьями и рыбными ловлями в Путивльском уезде и сельцо Есмань в Новгороде-Северском. Когда в город вступили казаки и начались вышеописанные зверства, Дионисий решительно выступил с обличениями Петрушки, смело называя его самозванцем. «Царевич» не стал церемониться — Дионисия притащили к нему на суд, и Илейка приказал казакам сбросить игумена с крепостной башни. Привезенные же в Путивль жалованные грамоты на земли названный Петр Федорович самолично изодрал.

Многих потрясла и история княжны Бахтеяровой-Ростовской. Ее отец, бывший воевода Путивля князь Андрей Иванович Бахтеяров-Ростовский, был убит повстанцами еще летом, в самом начале мятежа. Он приходился родным братом князю Владимиру Бахтеярову-Ростовскому — одному из воевод в походе на Тарки, в котором, напомню, Илейка Муромец принимал участие как рядовой боец. Князь Владимир, тяжело раненный, попал в руки кумыков, сохранивших ему жизнь в надежде на богатый выкуп (кстати, они не ошиблись — русское правительство, не считаясь с расходами, вызволило героя из плена). И вот теперь в Путивле оказалась дочь убитого воеводы Андрея Бахтеярова. Девушку привели к самозванцу, царевич Петрушка изнасиловал ее и оставил при себе для утех. А ведь раньше и взглянуть бы не посмел в сторону княжны! Да, сильные метаморфозы произошли за несколько лет с незаметным уроженцем Мурома, здорово его «закалила» роль царевича!

Это уже был не тот «молодой казак», которого старшие товарищи поставили в царевичи. Время шло, и «старикам», вроде Федьки Нагибы и Булатки Семенова, которые, конечно, помнили Илейку в роли «чура», приходилось, участвуя в затеянном ими представлении, все-таки отдавать «царевичу» полагавшиеся почести (так, как эти бывшие холопы себе их представляли). Постепенно это перешло в привычку и стало казаться даже всерьез. Илейка втянулся в роль, постепенно начал выдвигаться в лидеры. Конечно, со своими казаками он был по-прежнему первым среди равных — к мнению «стариков» внимательно прислушивался. Зато уж в общении с Шаховским или Телятевским или с путивлянами он был царевич.

В Путивле легенда о происхождении царевича Петра Федоровича обросла новыми «убедительными» деталями. Оказывается, подменившая сына девочкой царица Ирина Федоровна передала царевича на воспитание дьяку Андрею Щелкалову и на попечение князя Мстиславского. «Царевич рос у жены Щелкалова за ее собственного сына полтора года, а потом его отдали Федору (или Григорию) Васильевичу Годунову, который также знал тайну; у него он жил два года, потом его отдали в монастырь недалеко от Владимира на Клязьме, к игумену, и тот научил ребенка грамоте. Когда он грамоту узнал, игумен написал… Васильевичу Годунову (имя пропущено. — А. К.), считая ребенка его сыном, но того уже не было в живых, а родные его сказали: „У племянника (то есть родича) нашего не было сына; не знаем, откуда взялся этот мальчик“. И обратились они к Борису (Годунову. — А. К.), а тот написал к игумену, чтобы прислать мальчика к нему. И мальчика повезли к Борису. Но царевич догадался, что ему грозит что-то недоброе, убежал с дороги, прибежал к князю Барятинскому и скрывался у него, а потом убежал к донским казакам, где и объявил про себя».^{430} Чувствуется, что над этой версией в Путивле поработали «знающие» люди, или сам Илейка Муромец, дополнив свои московские воспоминания информацией, полученной от Шаховского и Телятевского, значительно развил свою «биографию». Так или иначе, но теперь в рассказе Петрушки было много громких фамилий, которые должны были сделать вымысел более убедительным для восприятия.

В расправах над неугодными проходило время. Попыток выступить под Москву Илейка Муромец и его люди не предпринимали. А между тем опомнившиеся города начали возвращаться под власть Василия Шуйского. В условиях наступавшей холодной зимы и затянувшегося ожидания в подмосковном лагере мятежников начался разброд. В середине ноября в Москву перебежали Ляпунов и Сумбулов. Отношения между Пашковым и Болотниковым были плохие — полным ходом шла борьба за лидерство. В итоге Шуйскому удалось подобрать «ключик» к Пашкову. Получив заверение в прощении и обещание щедрого земельного пожалования, Истома Пашков в разгар сражения 2 декабря перешел на сторону правительства. К этому моменту царь Василий Иванович получил серьезное подкрепление, подоспевшее из Смоленска. Сражение, продолжавшееся три дня, закончилось сокрушительным поражением сторонников царя Дмитрия Ивановича. Болотников оставил Коломенское и увел к Серпухову около десяти тысяч человек. В плен к Шуйскому попали тысячи повстанцев, среди которых оказался и сын Юрия Беззубцева — Дмитрий. Ему сохранили жизнь. Таким образом, правительство получило способ в дальнейшем оказывать давление на второго человека в армии Болотникова. С большинством же пленников правительство безжалостно расправилось. Им разбили головы и утопили в Яузе.

Расчет повстанцев удержаться в Коломне и Серпухове не оправдался. Жители Коломны переметнулись на сторону Василия Шуйского, а в Серпухове не оказалось достаточных запасов продовольствия для того, чтобы такая большая армия могла выдержать здесь осаду. Болотников и Беззубцев повели своих людей дальше — через Алексин к Калуге. Все это время за ними по пятам шло войско под предводительством брата царя — князя Ивана Шуйского. В результате к середине декабря войско мятежников благополучно добралось до Калуги, нанеся поражение авангарду армии Шуйского, попытавшемуся ворваться в город. Через несколько дней к Калуге подошли основные силы Шуйского, к городу подвезли артиллерию, и была организована осада. Поход мятежников на Москву закончился крахом.

Когда в Путивле истребили всех бояр и дворян, доставшихся на расправу казакам, и вдруг стало понятно, что спешить на помощь не к кому, Илейка Муромец начал наконец действовать. Сидеть до бесконечности в затаившемся от ужаса Путивле было глупо. Предстояло снова раскачать положение так, чтобы государственный корабль, наконец, перевернулся. И тут нужны были именно воскресший царь Дмитрий Иванович и польская помощь. Илейка, выросший в царевичи, это прекрасно понимал, как понимали и стоявшие за ним казаки, и Шаховской со товарищи. Сам Петр Федорович на роль всероссийского символа не годился — бывшему корабельному казаку не хватало харизмы, того лоска образованности, который был у Отрепьева. Да он на такую роль и не претендовал. И Муромец отправился туда, откуда так долго ждали явления царя русскому народу, — в Речь Посполитую. Он решил лично поискать государя на месте.

В декабре 1606 года удивленные польские власти были оповещены из Путивля, что к их королю едет важная особа — царевич Петр Федорович. Вскоре он появился в пограничной Орше и вступил в переговоры со старостой А. Сапегой. Целью гостя было попытаться получить от поляков военную помощь и разузнать, что тут слышно про царя Дмитрия Ивановича. Поляков мнимый царевич «попотчевал» уже привычной сказкой про «полумедведка-получеловека», но, столкнувшись с более притязательной публикой, за недостатком лучшего был вынужден дополнить ее некоторыми деталями из своей настоящей биографии. Так, в общем, поступают все самозванцы. В рассказе появилась некая бабка Ганна, вдова какого-то Василия, к которой в некое село Протошино в 30 верстах от Москвы (называть Муром Илейка не стал) царица Ирина, опасаясь брата, отправила младенца. Здесь царевич под видом сироты и обретался от младенчества до сознательного возраста. Затем его усыновил какой-то астраханский стрелец Федор (жизнь в Астрахани Илейке была хорошо известна); у стрельца царевич и жил до утверждения на престоле его дяди Дмитрия Ивановича, к которому Петр сразу же решил отправиться. Помочь ему добраться до дяди согласился некий астраханский купец Кошель, который, узнав тайну происхождения Петрушки, повез его из Астрахани в Москву. (О разбоях на Волге и всяком прочем, чем сопровождался его реальный поход по Волге в Москву, Илейка рассказывать не стал.) Прибыв с мирным торговым караваном в Москву, Петр Федорович якобы поселился на Покровской улице у какого-то мясника Ивана. Встретиться с дядей молодому человеку помешал переворот, совершенный Шуйским; дядя-царь, конечно, спасся и ушел в Литву. «Племянник» решил отправиться следом, выехал из Москвы с неизвестными по именам смоленскими купцами, в Смоленске поселился у какого-то торговца Богдана Никитича Кушнера, который по своим делам часто ездил на границу с Речью Посполитой. При содействии некого Степана Логуна, решившего помочь царевичу добраться до «дядьки», Петр ночью перешел границу и добрался до Копыса.^{431}

Разумеется, Сапега не мог пообещать Петру Федоровичу военной помощи. Ничего в Орше не слышали и о каких-либо передвижениях по территории Речи Посполитой спасшегося из Москвы русского царя Дмитрия Ивановича. Сапега предложил «царевичу» отправиться в Краков и добиваться приема у короля Сигизмунда III. Отрепьев на месте Илейки так бы и поступил. Но в планы Петрушки общение с польским королем не входило. И сам Муромец, и неглупые его советники-казаки прекрасно понимали, что здесь, в провинции, Петр Федорович хоть как-то справляется с выпавшей ему ролью, а в Кракове или Москве у него ничего не выйдет. Вот и Сапега, кажется, в его царское происхождение совсем не поверил. А что надумает сделать с Петрушкой «король Жигимонт»?! Но главное было даже не это. Илейка и казаки прекрасно понимали, что и убитый в Москве Дмитрий — никакой не Дмитрий, и в Польшу он не возвращался, а был убит в Москве. Поэтому и не возникла мысль отправиться в Самбор, где, кажется, еще обретался Молчанов. Уж об этом-то человеке Шаховской не мог позабыть! Нет, далекая белорусская Орша была выбрана отнюдь не случайно. Местная православная шляхта в свое время приняла активное участие в походе Лжедмитрия на Москву, и щедро награжденные царем ветераны похода благополучно возвратились восвояси. С ними-то и решил установить контакт Лжепетр. В поездке по белорусским землям царевича сопровождали два сочувствующих его миссии шляхтича — пан Зенович и пан Сенкевич. Они согласились помочь в подыскании подходящего человечка на роль спасенного царя Дмитрия Ивановича.^{432} Таким образом, цель поездки в Оршу была достигнута, оставалось ждать. С тем Илейка и возвратился в Путивль.

Теперь на очереди стояла новая задача, требовавшая скорейшего решения, — нужно было оказать помощь осажденному в Калуге Болотникову. Для этого была необходима сильная армия, но собрать ее оказалось непросто. Основное боевое ядро выступавших за последнее время из Путивля на Москву армий Лжедмитрия, Пашкова и Болотникова составляли мелкие служилые люди Северщины, а уже вокруг них собирались казаки, горожане и крестьяне. После расправ, учиненных людьми царевича Петрушки, найти среди дворян желающих служить ему было непросто. Симпатии публики почище явно качнулись в сторону московского правительства. Бывшие сторонники Дмитрия Ивановича теперь активно переходили на сторону Василия Шуйского. Лжецаревич мог рассчитывать лишь на поддержку низов. Но какие это вояки?! К счастью, в январе 1607 года в Путивль прибыли запорожцы — около семи тысяч человек. Вот во главе этого воинства, в котором сошлись представители терских, волжских, донских и запорожских казаков, Илейка Муромец и выступил в направлении центра России. С собой он забрал всю свою Боярскую думу — князей Шаховского, Телятевского и Мосальских. Их присутствие должно было подкреплять авторитет фальшивого сына царя Федора Ивановича. На боярина Андрея Телятевского царевич возлагал особые надежды — это был один из лучших военачальников русской армии. В свое время князь Андрей Андреевич верно служил Годунову, честно и до последнего сражался против войск расстриги, за что победивший самозванец выдал его на расправу своим казакам — те избили боярина до полусмерти. Дальше были тюрьма, помилование, данное царем Дмитрием Ивановичем, и назначение воеводой в Чернигов. Здесь его и накрыла очередная волна Смуты. Столкнувшись с шаткостью черниговцев, «ученый» казаками Телятевский не стал испытывать судьбу, а перешел на сторону мятежников. И то, что боярин сначала из страха, а потом, не рассчитывая на прощение со стороны Шуйского, «честно» служил царевичу Петрушке, явилось для повстанцев огромной удачей.

Следуя через Рыльск, Курск, Ливны, Елец и Епифань, воинство названного Петра Федоровича благополучно добралось до Тулы, продолжавшей сохранять верность царю Дмитрию Ивановичу. По дороге казацкий царевич не забывал расправляться со сторонниками Шуйского, истреблял бояр и дворян. Впрочем, сам окруженный «боярами», он примерил на себя новую роль — переходившим к нему служилым людям раздавал поместья, отобранные у казненных. Илейка всё более и более входил во вкус царской жизни.

Заняв Тулу, он не смог сразу оказать помощь осажденному в Калуге Болотникову. Следовало подкопить силы — с каждым днем численность мятежников возрастала, в Тулу стекались все недовольные Шуйским. Потихоньку подходили отряды польских наемников из Белоруссии. Правительство верно оценило исходившую от царевича Петрушки опасность и, собрав необходимые силы, решило занять Тулу. Первая попытка, предпринятая в конце февраля 1607 года войском под предводительством князя И. М. Воротынского, позорно провалилась. Телятевский вывел силы мятежников из города и разогнал неприятеля так, что люди Воротынского вместе с воеводой едва смогли уйти в Алексин. Однако развить успех не удалось. Посланный Илейкой на выручку Болотникова отряд князя В. Ф. Александрова-Мосальского, который вез в Калугу большой обоз с продовольствием, был уничтожен отрядом боярина И. Н. Романова. Ожесточенный бой шел сутки. Не желая сдаваться живьем, казаки подожгли обоз и взорвали бочки с порохом. Смертельно раненный князь Мосальский попал в руки врага и умер уже в плену.

Неопределенным оказался и результат противостояния, развернувшегося вокруг Серебряных Прудов — городка к северо-востоку от Тулы, сохранявшего верность царю Дмитрию Ивановичу. К Серебряным Прудам выступило войско А. Хилкова. Город был взят, но вскоре к нему подошли из Тулы силы мятежников, которыми командовали князь И. Л. Мосальский и шляхтич И. Старовский. Близ города Хилков разгромил их отряд и захватил Мосальского со Старовским в плен. Однако его попытка с ходу подступить к столице царевича Петрушки закончилась провалом. Телятевский разбил отряд Хилкова, а начавшееся паническое бегство московского войска обернулось значительной гибелью людей и оставлением Серебряных Прудов.

Пока шло накопление сил, Илейка и казаки приступили в Туле к своему излюбленному занятию — истреблению бояр и дворян, сохранявших верность Шуйскому. Как ранее в Путивль, в Тулу отовсюду свозили обреченных на муки и смерть людей; здесь с пленными расправлялись. Иногда в день казнили по десять и более человек. Среди жертв Илейки попадались и его личные недоброжелатели, вроде Ермолая Михнева, которого за год до прихода царевича в Тулу правительство Шуйского посылало на Волгу уличать самозванца. У несчастного Михнева оказалось поместье в пяти верстах от Тулы, и он, что называется, «попался». Имущество его казаки разграбили вчистую, самого замучили пытками до смерти, а затем сожгли тело. Расправы в Туле приобрели новый колорит — теперь приговоренных к смерти Лжепетром травили медведями, наблюдая, как несчастные отчаянно и безнадежно пытаются отбиться от разъяренного зверя. С некоторыми расправлялась по указанию царевича (или без такового) уличная толпа, сбрасывая с крепостной башни — тоже развлечение! Кое-кого долго пытали, мучили голодом, возводили на башню и, подержав здесь какое-то время, уводили в тюрьму, бросали к медведю, а затем в последний момент вытаскивали из загона и опять возвращали в заключение — и так неоднократно. Задачей было не убить сразу, а потешиться. В Туле разграбили все дворы дворян, с особым удовольствием казаки жгли найденные ими документы на землю и прочее движимое и недвижимое имущество, кабальные грамоты. Одновременно названный Петр Федорович продолжал раздавать земли своим сторонникам, создавая новых помещиков. Между тем в начале апреля Болотников предпринял попытку, воспользовавшись половодьем, вырваться из Калуги и уйти по Оке — безуспешно.

Лишь в начале мая мятежникам удалось снять с Калуги осаду. К этому времени положение осажденных стало отчаянным. Болотниковцы уже съели весь запас хлеба, всех оказавшихся в городе лошадей и коров и начали изнемогать. Надежды на спасение не было — численность осаждающих значительно превышала гарнизон Калуги, в лагере правительственных войск собрались наиболее опытные воеводы. Удерживать войска Шуйского на дальних подступах уже не удавалось — артиллерия была придвинута вплотную к стенам Калуги и безжалостно убивала измученных мятежников и обычных калужан. Ждать дальше было нельзя. И тогда из Тулы в Калугу выступило войско под предводительством князя Андрея Телятевского. Силы были слишком неравны, чтобы воспринимать это движение всерьез. Главные воеводы князья Ф. И. Мстиславский и М. В. Скопин-Шуйский отправили против Телятевского отряд во главе с Б. П. Татевым. 3 мая войска Татева и Телятевского встретились у села Пчельня в 40 верстах от Калуги. Бой выдался жаркий. Обе стороны сражались отчаянно, полегло много людей. Казаки отразили натиск дворянской конницы и разгромили ее. Татев и другие главные воеводы были убиты, Телятевскому досталось много пленных. Но, посчитав свои потери, он решил вернуться в Тулу — сил для дальнейшего продвижения не было. А между тем весть о разгроме армии Татева и гибели воевод достигла Калуги. Уставшее стоять под городом царское войско (шутка ли — пять месяцев боев, зимняя голодная осада!) дрогнуло, как только к городу прибежали остатки разбитой армии. Служилых людей, знавших о лютости казачьего царевича, взбудоражили пугающие слухи. В результате началось бегство служилых из-под города. Воспользовавшись начавшейся паникой, Болотников и Беззубцев вывели своих людей, уже едва передвигавшихся от голода, из Калуги и напали на правительственный лагерь. Бросив тяжелое вооружение и большую часть имущества, Мстиславский и Скопин-Шуйский начали отступать и, не останавливаясь, добежали до Серпухова. Армия прекратила свое существование, превратившись в толпы бродяг, пробиравшихся к Москве. Ни у Болотникова, ни у Илейки не было сил для их преследования и вероятного, в тех условиях, захвата столицы. Решив объединить усилия, Болотников увел свою армию к Туле, оставив в Калуге сильный гарнизон под командованием шотландца А. Вандтмана, бывшего командира отряда немцев-телохранителей Лжедмитрия.

В Туле его встретили с почетом, но с этого времени статус Болотникова поменялся. Раньше он мог претендовать на роль главного воеводы государя Дмитрия Ивановича. Явившись к Илейке Муромцу, он тем самым признавал в нем царевича Петра Федоровича и должен был пристраиваться к его войску. Теперь Илейка Муромец стал самым главным вождем, а в Туле при нем уже сложилась придворная иерархия с «Боярской думой», в которой главную роль играл непобедимый князь Андрей Андреевич Телятевский — бывший хозяин Ивашки Болотникова. Здесь были свои бояре, вроде князя Шаховского, воеводы, проделавшие с царевичем поход от самого Путивля, служилые люди с поместьями, полученными от «Петра Федоровича», казаки атамана Федьки Нагибы и наемные иноземцы — немцы и польская шляхта под командой Самуила Кохановского. Болотникову, ставшему теперь «боярином», было непросто встроиться в эту, уже сложившуюся систему и оказаться в тени среди фаворитов грубого и жестокого парня, который выступал в роли царского племянника. Впрочем, племянник-царевич — еще не сам царь. Всё должно было измениться с долгожданным появлением Дмитрия Ивановича, хотя теперь уже никто из собравшихся в Туле предводителей не верил, что это будет тот же человек, который в мае 1605 года сверг династию Годуновых.

Лишь спустя почти три недели после поражения под Калугой Василий Шуйский вновь начал действовать. 21 мая войска под его личным командованием выступили к Серпухову, где соединились с силами князей Ф. И. Мстиславского, И. И. Шуйского и М. В. Скопина-Шуйского. Часть армии под командованием князя А. В. Голицына прикрывала подступы к Серпухову, располагаясь в Кашире. Мятежникам в Туле было ясно, что время работает не на них. Поэтому было важно ударить по правительственным силам до того, как они сумеют перегруппироваться и выступить. Серпухов, конечно, был Илейке не по зубам, но вот Кашира, все равно торчавшая на пути, как раз подходила в качестве объекта для нападения. Разгром Голицына мог вызвать панику, подобную той, что привела к снятию блокады с Калуги, и уж тогда-то объединенные и отдохнувшие силы мятежников ничто не остановит до самой Москвы. Телятевскому и Болотникову — самым опытным воеводам (примечательный тандем!), которым предстояло нанести удар по Кашире, передали все силы, бывшие в наличии, — что-то около тридцати тысяч человек. Однако о планах мятежников в Серпухове догадывались, и Голицын срочно получил подкрепление — из главных сил ему выделили дворянскую конницу и передали под командование свежие рязанские отряды, только-только подошедшие в район боевых действий.

5 июня 1607 года силы Телятевского и Болотникова подошли к речке Восме, на противоположном берегу которой уже стояли силы Голицына. Царские воеводы выбрали удачную позицию — у места впадения Восмы в другую реку — Беспуту. Пересеченная местность не позволяла казакам эффективно использовать артиллерию, а тесный треугольник, образованный реками, ограничивал свободу маневра. Бой шел четыре часа и закончился победой московской рати, которая прорвалась на другой берег реки и смяла силы Телятевского и Болотникова, не считаясь с большими потерями (в числе убитых оказался Истома Пашков).^{433} Несколько тысяч мятежников, поняв, что не их сторона берет верх, переметнулись на сторону правительства и ударили по своим. Ну а далее подоспели рязанцы Прокопия Ляпунова и Федора Булгакова. Казаки не выдержали и бросились бежать. Победителям достались все пушки, обоз, 30 верст они гнали бегущих мятежников. Еще два дня царским воеводам пришлось повозиться с казаками, засевшими в овраге. Им предлагали сдаться, обещая жизнь, но те стреляли до тех пор, пока не закончились боеприпасы. В плен попало более полутора тысяч человек. Около тысячи из них воеводы повесили, а семь сотен отправили в Серпухов. Из числа же казаков, взятых в овраге, в живых оставили лишь семь человек — нижегородские дети боярские узнали в них терцев, участников похода царевича Петрушки по Волге. Эти семеро во время разгрома Поволжья, по милосердию, спасли нижегородцев, попавших в плен, от расправы. Долг платежом красен…

Победа была полная! Больше тульские повстанцы не предпринимали наступательных операций, перейдя к обороне. Новое поражение их войско потерпело у места впадения речки Воронки в Упу, в семи верстах от Тулы. А 29 июня 1607 года полк, которым командовал сам царь Василий Иванович, принудил к сдаче Алексин. С падением Алексина было разорвано сообщение Тулы с Калугой, а Тула еще и блокирована с севера. 30 июня правительственные войска подступили к городу, подтащив к его стенам осадную артиллерию. Ставка Василия Шуйского была разбита на возвышенности, в двух верстах от города. Спустя некоторое время царские воеводы заняли города Гремячий, Крапивну и Одоев, полностью блокировав Тулу с юга.

Тула являлась первоклассной крепостью. Вокруг города тянулся частокол из заостренных кверху дубовых бревен, общей протяженностью три с половиной километра. Частокол был укреплен двадцатью девятью квадратными башнями, срубленными также из дуба. Двадцать две из них были глухими, а семь — проездными. Внутри частокола в примыкающей к реке Упе части города стоял каменный кремль. В плане прямоугольный, он имел стены толщиной около трех метров и длиной более одного километра. Высота стены превышала десять метров. По углам кремля стояли круглые башни, а посередине сторон — четырехугольные. При этом кремлевская стена, примыкающая к Упе и разрывающая деревянный острог, имела две башни. Таким образом, всего башен в кремле насчитывалось девять. Высота некоторых из них достигала 13–15 метров. Все стены были снабжены зубцами с бойницами. Башни далеко выступали за линию стен, обеспечивая возможность ведения фронтального и флангового огня. Каждая имела три-четыре яруса. В многочисленных бойницах стен и башен торчали пушки. Вокруг каменного кремля был выкопан ров. В общем, взять город штурмом не представлялось возможным. В памяти были еще свежи подробности затянувшейся и неудачной осады Калуги. А ведь Калуга имела не каменные, а деревянные (рубленые) стены, гораздо меньшей протяженности. В Туле укрылось до двадцати тысяч отъявленных головорезов, которыми руководили опытные воеводы. С правительственной стороны войска, разумеется, было больше — поговаривали даже о ста тысячах человек. Но большинство составляли «посошные» люди, то есть нагнанные из городов и деревень для ведения осадных работ и обеспечения армии. Собственно ратников в стране, измученной гражданской войной, Василию Шуйскому удалось собрать едва ли более тридцати тысяч.

Расставив полки по дорогам, ведущим к Туле, воеводы разместили на обеих сторонах Упы тяжелую артиллерию и принялись обстреливать город с севера и юга — за дальностью расстояния без особого ущерба для осажденных. Периодически предпринимались попытки штурма: их, кажется, было более двадцати, но серьезно навредить осажденным они не могли. Гораздо большую активность проявляли сами мятежники, совершавшие по три-четыре вылазки ежедневно, каждый раз нанося противнику ощутимый урон. В общем, главную надежду московские воеводы возлагали на голод, который рано или поздно должен был начаться во вражеском стане. Отряды Шуйского продолжали занимать города в окрестностях Тулы. Вскоре пали Дедилов, Епифань, Белёв, Козельск и Болхов. Тула и Калуга были оторваны от очагов сопротивления в других частях страны — в городах Северской земли и на границе Дикого поля. В течение лета правительству удалось в основном поставить под свой контроль Рязанскую землю — далеко не все местные города сразу поддержали переход Прокопия Ляпунова и Григория Сумбулова на сторону Шуйского. Зато ничего не получалось сделать с десятитысячной Астраханью. Здешний воевода Хворостинин продолжал держать сторону царя Дмитрия Ивановича, и в этом его поддерживал еще один самозванец — «царевич Август, князь Иван», засевший в Царицыне. Его, по примеру терцев, выдвинули волжские казаки, заявившие, что обрели еще одного, неизвестного ранее сына Ивана Грозного от одной из его многочисленных жен. Подобно царевичу Петрушке, «царевич Август» практиковал массовые казни дворян. Он даже сделал попытку развить успех и двинуть свои силы на помощь осажденным в Туле, но был отражен уже под Саратовом.

В сложившихся вокруг Тулы условиях стоять под городом можно было долго и в конце концов уйти без всякого успеха. Но нашелся умелец — сын боярский из Мурома Иван Кровков, земляк одного из главных персонажей тульской драмы. Он обнаружил у неприступной тульской крепости уязвимое место, и поныне заметное всякому, кто, оказавшись в городе-герое Туле, решит, двинувшись пешком от кремля по проспекту Ленина, минут через пятнадцать-двадцать хода оглянуться и бросить взгляд на тульскую твердыню. Тульский кремль был построен в низине и, учитывая ландшафт местности, оказался лежащим как бы на дне блюдца, стенки которого образовывали возвышенности, спускающиеся к реке Упе, которая, обычно защищая Тулу от нападения с северо-востока, согласно замыслу Кровкова, должна была открыть ворота города. Кровков подал в Разрядный приказ проект, предлагая затопить Тулу. В составленной им челобитной муромский дворянин довольно образно описал, как поднявшаяся вода зальет острог и кремль, потопит дворы, и осажденные, оказавшись в крайне тяжелом положении, попросят у царя пощады. В качестве гарантии Кровков выставлял собственную жизнь: если не получится, можешь, государь, меня казнить! Ознакомившись с проектом, обрадованный Василий Шуйский приказал Кровкову топить Тулу. Были выделены значительные средства, в помощь изобретателю собрали мельников. Всех посошных и даже ратников обязали принять участие в работах — каждый из них должен был притащить мешок, туго набитый землей или соломой (монастыри закупали мешки и поставляли их к месту работ). Иван Кровков даже получил прозвище «Сумин», то есть «Мешков». Был разгар лета — июльская жара, Упа стояла невысоко. В устье впадающей в нее речки Воронки, примерно в двух с половиной верстах от кремля, на правом, пологом и болотистом берегу Упы началось возведение высокой плотины («заплота») длиной примерно в полверсты. За каждой воинской сотней закреплялся конкретный участок строительства. Задача заключалась в том, чтобы не дать воде уйти мимо города по низкому берегу реки. Решив ее, с другого берега начали строить запруду (еще один «заплот») непосредственно на реке. Сначала поставили деревянный остов, который затем заложили мешками с соломой и землей. Вода в плотине постепенно поднималась, а когда пошли дожди и начался осенний паводок, Упа стремительно погнала всё прибывающую воду на «заплот». Не находя выхода, река опрокинулась вспять, разлилась и хлынула на город, заполнив «блюдце». Как и предсказывал Кровков, Упа затопила и острог, и кремль. Из воды островками торчали дома и высокие места, между которыми осажденные ездили на лодках.

Боевая активность тульских сидельцев сразу снизилась. А между тем именно в этот тяжелый момент у тульских мятежников появился реальный шанс не только на избавление от осады, но и на победу — заработала, наконец, интрига с очередным Лжедмитрием, начавшаяся с поездки лжецаревича Петрушки в Оршу в декабре 1606 года. Примерно в феврале 1607 года его сообщники в Белоруссии подобрали, как им показалось, подходящего человечка. Подготовив «претендента на престол» и приставив к самозванцу нескольких слуг, паны Зенович (староста Чечерска) и Рагозинский (староста Пропойска) переправили его через русскую границу.^{434} В двадцатых числах мая 1607 года будущий знаменитый Тушинский вор явился в приграничный северский город Стародуб. Сюда же прибыл казачий атаман Иван Заруцкий, специально посланный из Тулы за самозванцем. Совпадение во времени появления двух этих людей в одном и том же городе отнюдь не было случайным. Активное участие в интриге принял и стародубский сын боярский Гаврила Веревкин — вожак местных повстанцев. Заруцкий и Веревкин тут же «признали» Дмитрия Ивановича, а из Польши подошел пан Меховецкий (участник похода Лжедмитрия I на Москву, один из соумышленников Зеновича, принимавший активное участие в «подборе» претендента), который привел самозванцу около семисот наемников. Теперь ему и Заруцкому предстояло собрать новую армию, во главе которой «государь» мог бы выступить на помощь осажденным в Туле и Калуге. И это оказалось непросто — хотя Путивль, Чернигов и Новгород-Северский сразу признали очередного Дмитрия своим государем, потенциал Северской земли, уже неоднократно отправлявшей в последние годы на Москву войска, был сильно подорван. Кроме того, «царевичи» и «цари» уже порядком поднадоели людям — начинался процесс политического отрезвления, очень скоро породивший тягу к «очищению» Русской земли от смуты. В этих условиях симпатии «добрых людей» начали склоняться на сторону царя Василия Шуйского. К Лжедмитрию II потянулись в основном низы, «гулящие люди». Немалую роль в формировании армии сыграли участники мятежа против короля Сигизмунда III — его подготовку в свое время поощрял Лжедмитрий I, но «рокош» случился значительно позднее и в июле 1607 года был благополучно подавлен королем. В августе польские мятежники и наемники, попавшие в безвыходное положение, начали прибывать под знамена очередного «Дмитрия Ивановича». К концу лета из русских и поляков удалось собрать около трех тысяч человек. 10 сентября воинство самозванца выступило из Стародуба в поход и двинулось к Туле. К первой трети октября мятежники с боями прошли через Почеп, Брянск, Карачев, Козельск и заняли Белёв. До Тулы оставалось всего ничего.

Приближение самозванца встревожило правительство. Страшны были не те тысячи бойцов, которые подошли в Центральную Россию от польской границы. Пугало имя, которое они вновь подняли как знамя, — «государь Дмитрий Иванович». Этому имени и открывали взбунтовавшиеся жители городские ворота, перед ним отступали царские воеводы. Войско, уже более трех месяцев стоявшее под неприступной Тулой, было изрядно утомлено как постоянными наскоками осажденных, так и скудостью содержания. Продовольствие было на исходе. Люди погибали в боях, не меньше их разбегалось по домам. Роптало дворянское ополчение, опасавшееся еще одной зимовки в некомфортных условиях — осень была уже в самом разгаре. Если недовольство проявляли служилые люди, то что было говорить о тысячах посошных мужиков, стянутых на Упу для строительства плотины?! Ситуация могла разрешиться еще более страшной катастрофой, чем та, которой завершилась осада Калуги.

Тем временем плотина на Упе делала свое дело: неизменно гнала воду на город. Практически сразу наводнение уничтожило запасы соли, затопило зерно в амбарах. К началу октября осажденные, справившись с уцелевшими припасами, доели собак, кошек и мышей, принялись за падаль, начали глодать лошадиные и коровьи шкуры. Казаки и туляне буквально умирали от голода. Между лидерами повстанцев уже давно не было единства, а жизнь в осаде только обострила их непростые взаимоотношения. Даже подход войска долгожданного «Дмитрия Ивановича» их не радовал. Они все — Шаховской и Телятевский, Болотников и Беззубцев, Нагиба и Илейка Муромец — прекрасно знали, что этот человек никакой не сын Ивана Грозного. Мятежные воеводы навидались за свою жизнь мнимых царей и царевичей. Один из таких, названный Петр Федорович, сидел с ними в осаде и не вызывал никаких эмоций, кроме глухого раздражения и страха. Своей дикостью и жестокостью Илейка пугал политически обанкротившегося Шаховского и «попутчика» Телятевского, а самим фактом своего существования, потеснив с первого места, злил Болотникова. В той или иной степени все эти люди, включая, кстати, и Илейку, были готовы пойти на сделку с Шуйским — разумеется, на максимально выгодных для себя условиях. В условиях наводнения организовывать какую-либо общую систему обороны с каждым днем становилось все труднее. Из города началось бегство — в день в лагерь Шуйского перебегало от ста до трехсот человек. А ведь кроме казаков и прочих пришлых мятежников в Туле, разумеется, находились и местные жители, поначалу с энтузиазмом вставшие в ряды сторонников царя Дмитрия Ивановича. Нараставшее с каждым днем раздражение тулян вызывали Шаховской и Болотников — из сидевших в городе вожаков восстания эти двое раньше всех начали смущать людей именем убитого в Москве государя. Болотникова тронуть не посмели, а вот Шаховского по требованию горожан пришлось засадить в тюрьму. Судя по всему, у обывателей Тулы были и свои местные авторитетные лидеры, готовые сдать город царю.

Поразмыслив, Василий Шуйский начал подбирать ключики ко всем, кто имел в осажденной Туле хоть какое-то влияние на дела. Затем, всех обнадежив и парализовав сопротивление, он сделал выбор и обратился к нужным людям. Царь пообещал мятежникам прощение, а тому, кто откроет ворота города, — еще и особую свою милость. Давая клятвы, Василий Иванович, вероятно, с самого начала не собирался церемониться с царевичем Петрушкой. Оставлять в живых человека, принявшего на себя столь высокое имя, было немыслимо. Кроме того, с самозванцем у государя были личные счеты — после длительных поисков невесты 55-летний вдовец Шуйский остановил свой выбор на юной княжне Екатерине Буйносовой-Ростовской. Красивая девушка была сиротой — ее отец белгородский воевода, боярин князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, оказался в числе тех, кого замучили казаки Илейки Муромца в Путивле. Для царя было важно покарать убийц отца будущей жены…

Когда о сдаче Тулы условились, плотина был разрушена и вода начала покидать город. 10 октября 1607 года ворота Тулы открылись и в крепость вошел отряд боярина Ивана Крюка-Колычева. Начались аресты предводителей мятежа. Илейка Муромец был схвачен заговорщиками, впустившими людей Колычева в город, одним из первых. Самозванца сразу же заковали в цепи. В руках правительства оказались князья Телятевский и Шаховской. Последний должен был сменить одно узилище на другое — с ним-то уж точно никакой договоренности у Шуйского не было. Он, правда, пытался убедить царя, что оказался в заключении за то, что пытался перейти на его сторону. Это, в известной мере, смягчило его участь. Сам Болотников выехал из города верхом (выбрав ворота в той части Тулы, где вода стояла невысоко); осыпаемый проклятиями дворян, он подъехал к царю и, сойдя с коня, пал перед Шуйским на колени, положил саблю себе на шею и пообещал в случае помилования, верно служить победителю.^{435} Царь велел Болотникову встать и еще раз пообещал выполнить всё, что он посулил во время переговоров. Захватив всех предводителей, царь помиловал рядовых участников мятежа. Они поклялись в верности царю Василию Ивановичу и поцеловали крест, после чего их распустили «по домам». Вскоре многие из них примкнули к Лжедмитрию II.

Известие о падении Тулы стало полной неожиданностью для Лжедмитрия II и его воевод и привело к отступлению его воинства к Карачеву. Поляки и запорожцы начали покидать самозванца и уходить из России. Бежать хотел и сам названный Дмитрий. Казалось, тень царя Дмитрия Ивановича скоро перестанет угрожать власти царя Василия Ивановича, а значит, компромисс, на который пошло московское правительство при сдаче Тулы, оправдал себя. А спустя две недели после падения Тулы временно отступила угроза со стороны еще одного претендента на московский престол — «царевича Августа». 24 октября 1607 года боярин Ф. И. Шереметев занял Царицын.

Шуйский не стал спешить с расправой над царевичем Петрушкой. Для Василия Ивановича не было сомнений, что это самозванец, однако известность Лжепетра был настолько широка, что многие думали, будто в его россказнях есть хоть немного правды, и не исключали, что казачий царевич имеет какое-то отношение к прекратившейся династии московских государей. По Москве ходили слухи, что он может быть незаконнорожденным сыном царя Федора Ивановича.^{436} И тут требовалась большая осторожность, дабы захваченный самозванец или принятое им на себя имя не превратились в новый символ противостояния власти Василия Шуйского. Сам по себе пленник из Тулы не представлял никакой опасности, но с ним имело смысл какое-то время повозиться, чтобы окончательно дискредитировать самозванческую интригу в любом ее проявлении.

Для начала сразу же после сдачи Тулы здесь собралось некое подобие Земского собора. Целью его было разоблачение самозванца перед «всей землей». Как известно, Шуйский не был большим поклонником созыва широких представительных учреждений. Вот и теперь роль «собора всей земли» сыграли служилые люди из правительственной армии и большая часть членов Боярской думы, находившаяся на тот момент при особе царя. Поставленный перед собравшимися лжецаревич поразил всех своей молодостью. Трудно было поверить, что этот парень и есть тот самый страшный «царевич Петр». Илейка не стал запираться и честно рассказал собравшимся истинную историю своей жизни с момента рождения в Муроме. Подействовала ли на него угроза пыток, надеялся ли он спасти свою жизнь — кто знает? Но уже к 12 октября у правительства была полная информация, и вскоре по стране были разосланы царские грамоты, сообщавшие о сдаче Тулы и о том, что князь Андрей Телятевский и князь Григорий Шаховской, а также Ивашка Болотников и прочие, «узнав свою вину, нам великому государю добили челом и крест нам целовали, и Григорьевского человека Елагина Илейку, что назвался воровством Петрушкою, к нам прислали».^{437} Главное было получено — русские люди должны были узнать, что царевичем и начальником мятежников оказался беглый холоп Илейка Муромец.

Теперь, когда всё, кажется, прояснилось, плененный самозванец был царю не нужен. Но Шуйский по-прежнему не спешил покончить с ним. Во-первых, после его милостивых обещаний, данных под Тулой, должно было пройти хоть какое-то время. Во-вторых, в условиях, когда вновь возобновилось противостояние с Лжедмитрием II, уже разоблаченный самозванец мог быть использован в пропагандистских целях. Обстановка действительно обострилась. 9 ноября 1607 года войска названного Дмитрия осадили Брянск. Сил для взятия города у самозванца было маловато, а потому его весьма обрадовал приход к нему на помощь в середине ноября трехтысячного отряда донских казаков. Было только одно обстоятельство, озадачившее как Лжедмитрия, так и Василия Шуйского, — казаки привели с собой еще одного «царевича», «Федора Федоровича», «брата» «Петра Федоровича». Делать нечего, Лжедмитрий принял «племянника» с великим почетом. В этих условиях раскаявшийся Илейка Муромец мог еще пригодиться московскому правительству. Однако простояв под Брянском два месяца и ничего не добившись, Лжедмитрий в первую неделю января 1608 года ушел зимовать в Орел. К этому времени его войско пополнилось настолько, что он более не нуждался ни в каком «Федоре Федоровиче». Перед уходом в Орел «царь» приказал убить казачьего царевича Федьку. В дальнейшем, кстати, Тушинский вор будет последовательно избавляться от конкурентов — спустя год он безжалостно повесит явившихся к нему из Астрахани «царевичей» — уже упоминавшегося выше Августа и какого-то Лаврентия.

После ухода самозванца из-под Брянска оставлять в живых Идейку Муромца не было никакого смысла. Более того, теперь сохранение ему жизни могло породить слухи о его истинности. Примерно через неделю после отступления Лжедмитрия Илейка был повешен. Казнь состоялась под Москвой, близ Данилова монастыря, на серпуховской дороге. У виселицы собралась толпа — правительство решило сделать казнь публичной, дабы не допустить распространения возможных слухов о спасении «царевича». Поняв, что наступают последние мгновения его жизни, Илейка Муромец, взойдя по лестнице к виселице, принялся говорить собравшимся о том, что он действительно сын царя Федора Ивановича, что казнят его напрасно, но его позорная смерть — это расплата за грехи, совершенные им в то время, когда он, примкнув к казакам, вел безобразную жизнь… Наконец его повесили. Веревки оказались настолько толстыми, что никак не могли плотно затянуться на шее жертвы. Палач уже спустился с помоста, а казненный продолжал извиваться на виселице. Увидев это, палач взял у одного из зрителей дубину, которую тот держал в руке, поднялся обратно и раскроил повешенному череп. Так и умер Илейка Муромец. Разделавшись с самозванцем, царь Василий Иванович смог, наконец, заняться устройством личной жизни — 17 января 1608 года состоялась его свадьба с княжной Буйносовой-Ростовской.

Судьба остальных предводителей обороны Тулы сложилась по-разному. Прошедшее время и новое обострение противостояния с силами Лжедмитрия II позволили царю пересмотреть данные им под Тулой обещания. Почти все участники тех событий, оказавшиеся в его власти, отправились в ссылку. Ивана Болотникова, которого первое время держали в Москве (и он даже гулял по столице, хотя и в компании охраны), в феврале 1608 года сослали в Каргополь. Судя по всему, он до последнего надеялся, что ему удастся вывернуться.^{438} В Каргополе, однако, он ждал решения своей участи недолго. Вскоре по приказу царя Болотникову выкололи глаза, а затем тайно утопили. Самуил Кохановский отправился в ссылку в Казань, Федька Нагиба и некоторые другие казачьи атаманы — в «поморские города». Позднее Шуйский приказал их также убить. Повезло Григорию Шаховскому — по решению Василия Шуйского беспокойный князь был выслан на Кубенское озеро, в Спасо-Каменный монастырь. Здесь князю предстояло гнить в земляной тюрьме. В 1609 году он будет освобожден из заключения «тушинцами» и вновь окажется в роли одного из активных деятелей Смуты — теперь уже среди сторонников Тушинского вора. Князь станет боярином самозванца, после его гибели примкнет к ополчению Прокопия Ляпунова, а при подходе к Москве ополчения Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского будет вместе с подчиненными ему казаками вносить дезорганизацию в дело освобождения столицы, его люди станут предаваться грабежам. А затем вдруг Шаховской исчезнет со страниц источников — скорее всего, он умрет в 1612 году. Своеобразно распорядится своей жизнью князь Андрей Телятевский. Боярина простят, ему будет предписано жить в одной из его вотчин. Долгое время считалось, что он там и умер около 1612 года.^{439} Недавно эта версия была отвергнута. Как выяснилось, муки совести не оставили Андрея Андреевича в покое — он принял монашеский постриг в Троице-Сергиевом монастыре, где и упокоился около 1624 года под именем Гермогена.^{440} Единственный, кто, выйдя из Тулы, не только ничего не потерял, но сумел в дальнейшем сделать карьеру, был путивльский сотник Юрий Беззубцев. Этот активный участник похода на Москву еще Лжедмитрия I, второй человек в армии Болотникова, выдержавший осады Калуги и Тулы, будет сразу принят Шуйским на службу и отправится в Калугу уговаривать Вандтмана и прочих мятежников сдаться на милость царя. Напрасно — Калуга и на этот раз устоит и в конце концов дождется подхода войск названного Дмитрия. «Востребованность» Беззубцева заставляет задуматься: а не был ли он тем, кто открыл ворота Тулы войскам Шуйского?^{441} Вскоре переговорщик переметнется на сторону мятежников — в 1609 году он будет в Тушинском лагере в роли «атамана донских казаков». А в 1611 году Беззубцев в составе ополчения Прокопия Ляпунова примет участие в осаде Москвы, занятой поляками. Ловкий сотник переживет Смуту и будет служить еще Михаилу Романову.

Но к чему все эти подробности из истории Смутного времени? Дело в том, что биография казачьего царевича Илейки Муромца оказала немаловажное влияние на формирование образа былинного Ильи Муромца. Еще в 1893 году мысль эту высказал историк Дмитрий Иванович Иловайский (1832–1920). Вполне в духе «исторической школы» он увидел здесь пример «наслоения» событий Смутного времени на более ранние эпические сюжеты. «Столь великое потрясение, испытанное всем русским народом, — писал он, — не могло не оставить резких черт и на его песенном творчестве. Например, с этого времени в числе врагов, с которыми сражаются Владимировы богатыри, появляются Люторы, т. е. лютеране; так как в Польше и Западной Руси тогда процветала реформация, и многие польско-литовские паны и шляхта, разорявшие Московское государство, были реформаторами. С того же времени появляется в былинах Маринка в качестве коварной жены-чародейки, например в былинах о Добрыне; под ней разумеется известная Марина Мнишек, и т. д. С того же времени преобразился в казака и наш Илья Муромец».^{442}

Иловайский даже попытался показать, как начали складываться и распространяться сказания (или былины) о казачьем Илейке Муромце. Приятели Муромца еще с осады Астрахани, волжские казаки атаман Федька Нагиба и Наметка, «вместе с Илейкой и Болотниковым, выдерживали тульскую осаду и также были взяты в плен. Нагиба вместе с Болотниковым был сослан в поморские города, и там царь Василий велел их казнить. Об этом повелении говорит Никоновская летопись; но оно не было исполнено по отношению к Нагибе: очевидно, он успел бежать. Спустя четыре года, именно в декабре 1612 г., следовательно, уже после очищения Москвы от поляков, белозерский воевода Григорий Образцов уведомляет временное правительство (т. е. князей Трубецкого и Пожарского), что Нагиба с воровской казацкой шайкой около того времени свирепствовал в Пошехонье по соседству с Белозерским уездом… В то же время из Вологды также идут жалобы на грабежи литовских и воровских шаек, которые, как известно, главным образом составлялись из казаков… Ясно, что в таких шайках участвовали многие сподвижники Илейки, которые разносили его память и, вероятно, складывали о нем песни. Вообще в Северной России потом долго, дольше, чем в других краях, жили воспоминания о литовском и казацком разорении Смутной эпохи; а, следовательно, имена выдававшихся казацких атаманов той эпохи могли хорошо сохраниться в местном населении».^{443} Так Илья «Муравленин»-«Моровлин» стал «Муромцем», «старым казаком», а в XVII веке, с подачи казаков, появились и былины об Илье Муромце, плавающем на Соколе-корабле со Степаном Разиным и Ермаком по «Хвалынскому» (Каспийскому) морю и т. д. В этом былинном сюжете об Илье Муромце, наводящем на Хвалынском море страх на «горских татар с калмыками», Иловайскому виделось явное указание на исторического Илейку Муромца, действительно побывавшего на Каспии и участвовавшего в походе против горских племен.^{444}

Разумеется, в остальном самозванец Илейка Муромец мало похож на былинного Илью Муромца. Но и этому несходству можно было найти объяснение: ведь «народные (собственно простонародные) симпатии и представления нельзя рассматривать с точки зрения настоящего образованного класса. Напротив, демократические тенденции этого самозванца, его свирепствование против бояр и дворян и вообще роль недюжинного казацкого атамана могли вполне возбудить симпатии простонародья, так же как их возбудили разбойничьи деяния Стеньки Разина, который сделался популярным героем народных песен не только по причине своей удали, но и потому, что с его лицом как бы связывался протест черного люда против боярского и дворянского гнета или вообще против высших классов».^{445} Ну а если сюда еще добавить и ссылку Ивана Болотникова в Каргополь, то может показаться, что история распространения на Русском Севере сказаний об Илейке Муромце и их «напластования» на былины про Илью Муравленина-Моровлина вполне выяснена. То, что сказания складывались про Илейку Муромца, а не про царевича Петра, удивлять не должно. Правительство Василия Шуйского, рассылая по городам грамоты, содержащие протокол допроса Илейки после сдачи Тулы, вполне преуспело в деле его разоблачения и, одновременно, популяризации.

Версию Д. И. Иловайского с определенными оговорками поддержал В. Ф. Миллер.^{446} Исследователь заметил, что «Илья Муромец в былинах иногда носит в точной форме обычное в казацкой среде имя лжецаревича Петра, т. е. Илейки, причем былинный носитель этого имени по выходкам напоминает казацкого Самозванца: ругает князя, княгиню и бояр, пьянствует»,^{447} а еще якшается с «голями», сшибает маковки с церквей. Наконец, «отношение Ильи к женщине, случайная связь с ней, иногда после боя, отзывается казацким взглядом на такие отношения».^{448} Да и в текстах о Соколе-корабле действительно можно разглядеть в «молодом», роскошно одетом хозяине Сокола-корабля Илье Муромце «отголосок молодого самозванца Илейки Муромца».^{449} В общем, «ввиду типичных казацких черт, которые наблюдаются в некоторых проявлениях характера Ильи», Миллер склонялся «к мысли, что любимый русский богатырь стал казаком в тот период, когда его личностью овладели казаки, сделали его своим собратом и защитником голи кабацкой, т. е. в период казацкого брожения в Смутное время».^{450} Всеволод Федорович даже как-то подсчитал, что из 201 былины, в которых фигурирует Илья Муромец, эпитет «казак» применительно к нему употребляется в 132, то есть в двух третях случаев.

Несомненно, фигура Лжепетра — Илейки Муромца вошла в народный фольклор. Примером тут может служить «старина» «Князь Карамышевский», представляющая собой некое переходное произведение — между былиной и исторической песней.^{451} Содержание ее сводится к следующему. Некогда жил да был «славный князь да Карамышевской» на берегу Вятлы-реки. И вот ездил он по реке и выбирал «место да любимое», наконец выбрал и заплатил за него всего 500 рублей — дешево. Ему тут же другие покупатели стали сулить за это «место» тысячу, но князь его не продал. На радостях Иван Карамышевский закатил почестный пир для князей, бояр и для всех «гостей да званыих браныих». Среди прочих заявился на пир и «Илья да кум же темный», «темный розбойничёк» со своей «дружинушкой хороброю» — с Гришкой и Олешкой Баскаковым. Во время пира все, как полагается, едят-пьют-кушают, белую лебедушку рушают. Один лишь Илья «кум темный» не ест, не пьет, не кушает и не рушает. Князь Иван, в манере Владимира-князя, пройдя по палатам белокаменным, спрашивает у Ильи о причинах его мрачного настроения. Тот отвечает, что причин, в общем, никаких нет — просто настроение не то. Тогда хлебосольный хозяин, уже пребывающий в сильном подпитии, заявляет опасному гостю:

Илье эти речи явно не понравились:

Умная (и, добавим, трезвая) княгиня понимает, что муж оскорбил разбойника, и предупреждает князя Ивана об этом. Князь Карамышевский решает проблему традиционным для эпоса способом — отправляется в глубокие погреба и приносит Илье «куму темному» три миски — с красным золотом, с чистым серебром и с каменьями драгоценными. Гость принимает подарки и уверяет хозяина, что бояться Ильи тому не следует, однако:

Карамышевский доволен тем, что конфликт, как ему кажется, улажен, пир продолжается, князь и гости напиваются допьяна. Наконец все разъезжаются по домам. А ночью Илья с «дружинушкой» садится в «лодочку коломенку» и по реке Вятле возвращается во владения князя Карамышевского. Князь и княгиня видят беду, но ничего сделать не могут — после выпитого хозяин, который в другом состоянии легко бы отбился от разбойников, не может оказать сопротивление. Илья приказывает Гришке и Олешке:

Разбойники входят в палаты белокаменные. Атаман приказывает своим подручным взять «копье да бурзамецкое» и «сколоть» князя «в ложне да во теплыи». Но Гришка и Олешка отговариваются тем, что они, как и князь, накануне ели, пили, кушали и т. д., кроме того, приняли от князя подарки, а потому убить его не могут. У Ильи после этих слов

Он сам берет копье и убивает князя. Затем Илья требует, чтобы Гришка и Олешка «скололи» княгиню «за люлечкой». И вновь получает отказ — к вышеуказанным причинам добавляется еще и то, что, по мнению разбойников, несчастная женщина, в отличие от мужа, никак Илью не обидела. У атамана опять «помутилось» и «розгорелось» — княгиня им убита. Подходит очередь княжеского ребенка. Илья приказывает своим подручным, чтобы они взяли «младенчика из люлечки» и разорвали «да на двое». И вновь получает отказ. Губить «душенку безвинную» разбойники не хотят. С глазами и сердцем их атамана опять происходят пугающие изменения — младенец им разорван. «Место любимое» разграблено и сожжено.

Но очи Ильи опять мутятся, а сердце разгорается — у князя Карамышевского имеется еще старший сын, князь Василий Иванович — любимый племянник и крестник Владимира-князя. Он живет в Киеве. Илья собирает дружину в «сорок тысячей» человек и подступает к столице. Характер князя Владимира неизменен — он пугается и готов к компромиссам. Желая умиротворить разбойника, князь устраивает пир и, зазвав на него Илью, сажает его на лучшее место. Василий Карамышевский должен обслуживать гостей — он разносит напитки. Однако угощать убийцу своих близких молодой князь не желает:

От этого у Ильи не только «око помутилоси» и «сердце загорелоси», но и «с кровью тут глаза да повернулися», и глядит он «с подлобья» на Василия Ивановича. Опасный гость жалуется князю Владимиру, что поведение Василия Карамышевского может привести к «бою драке великой» и «большому кроволитию». Князь — в панике, он говорит Василию, что вынужден отрубить ему голову, чтобы утихомирить разбойника. Василий готов к смерти, он непреклонен — у него нет сил подливать вино Илье. И тут Владимир находит выход: если племянник не может прислуживать Илье, то почему бы молодому князю не убить Илью и тем самым не отомстить за свою семью?

Василию, оказывается, только это и нужно. Теперь уже у него «око помутилоси» и «сердце загорелоси»:

Затем — выскочил на «широк двор», схватил железную тележную ось и принялся махать ею. Разбойники в панике разбегаются:

Владимир благодарит племянника и крестника за то, что тот отомстил за «кровь родителску»…

Да, разбойник Илья, погубивший семью князя Карамышевского, а затем осаждавший Киев, явно напоминает Илейку Муромца Смутного времени. И в то же время его омерзительный облик ничуть не походит на былинного Илью Муромца. Былинный богатырь, истребляя вражеское войско, помахивает его «предводителем». «Темный кум» Илья более подходит к тому, чтобы помахивали им. Отмечу, что Н. Квашнин-Самарин, впервые обративший внимание на старину «Князь Карамышевский» и разглядевший в злодее Илье самозванца Илейку, даже мысли не допускал, что между «темным» Ильей и «светлым» Ильей Муромцем может быть хоть какая-то связь.^{452}

Даже всегда скептически настроенный Б. Н. Путилов признал, что «XVII век отпечатался и в былине „Илья Муромец на Соколе-корабле“».^{453} Правда, окончательной уверенности в том, что эта былина зародилась в XVII веке, нет. Вспомним историю с упоминанием в 1574 году богатырей Ильи Муравленина и Соловья Будимировича в письме Филона Кмиты Чернобыльского. Откуда произошло такое соседство? Что за странная ассоциация возникла у оршанского старосты, поместившего рядом двух этих несовместимых героев? Если вслед за А. Н. Веселовским признать, что соединение это «чисто внешнее», связанное с тем, что и роскошно изукрашенный корабль Соловья Будимировича, на котором тот приплывает в Киев-град, и казачий струг, на котором передвигается по Хвалынскому морю атаман или есаул Илья Муромец, носят одно и то же название — Сокола-корабля,^{454} то тогда необходимо предположить и то, «что прошло много времени, прежде чем Илья Муромец и другие богатыри собраны были на корабле-Соколе, т. е. сделался возможным синкретизм, обличающий упадок народной поэзии… Если сопоставление Ильи и Соловья Будимировича в отписке Кмиты позволено истолковать в том смысле, что оно было навеяно какой-нибудь из подобных синкретических былин, то следует предположить, что в конце XVI века былина о Соловье была уже древнею».^{455} А значит, и былина о плавающем на Соколе-корабле атамане Илье возникла задолго до Смуты и появления на свет Илейки Муромца.

С другой стороны, судя по казачьим былинным песням, образ атамана Ильи Муромца вызывал в станицах неизменный интерес и огромное уважение. Скорее всего, именно казаки оплакали Илью Муромца в песне, попавшей в сборник П. В. Киреевского без указаний на то, когда, где и от кого она записана:

Песня эта написана по мотивам первой части известной песни о казни Разина в Москве. Любопытно, что ее сочинители посчитали возможным заменить Разина Ильей Муромцем, как видно, считая последнего фигурой равноценной со знаменитым донским атаманом. Может быть, здесь и отразился образ казачьего царевича начала XVII века, а может быть и нет — ведь могла иметь место обратная зависимость, от былинного Ильи к Илье казачьих былинных песен, атаману и, наконец, «заместителю» Степана Разина. Все это, конечно, странно и против традиции, поскольку, согласно былинам, Илье смерть в бою «не писана».

Безусловным среди фольклористов считается влияние беспокойного XVII века на былину о бунте Ильи Муромца против князя Владимира — ту, в которой Илья или обижается на Владимира за то, что тот не позвал его на пир (посадил на низкое место), или ищет понимания в среде голей кабацких, сшибая с церквей золотые маковки. Действительно, ранее Смуты такие мотивы в былинах вряд ли могли получить широкое распространение. Однако и утверждать, что они появились лишь под влиянием бурных событий начала XVII века, мы не можем. Два века после Смуты были наполнены событиями, в которых проявлялось противостояние народа и власти. К концу же XVIII века это непонимание верхов и низов вылилось в формирование, по существу, двух наций — элиты и простого народа. В связи с этим нельзя не вспомнить предположение, высказанное в 1950-х годах Т. М. Акимовой: о том, что эпизод бунта Ильи Муромца против князя Владимира вообще не принадлежит к классической былинной традиции, а является произведением угнетенных крестьян предреформенного периода (1850-х годов). То есть мотив этот возник незадолго до того, как началась собирательская деятельность П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга.^{457} Предположение Т. М. Акимовой натолкнулось на справедливую критику коллег-фольклористов. В частности, указывалось на то, что исследовательница напрасно увязывает время возникновения былины с датой ее записи, ведь «эти даты не имеют решающего значения для датировки варианта, которую нередко следует отодвигать на десятилетия назад. Тексты, записанные в 50–60-х годах (XIX века. — А. К.) от сказителей преклонного возраста, следовало бы рассматривать как наследие более раннего времени».^{458} И наконец: «Приняв концепцию Т. М. Акимовой, мы должны были бы признать, что мысль о возможности превращения Ильи Муромца в бунтаря в 50–60-е годы пришла одновременно в сознание сказителей разного возраста, разных мест, различных творческих школ и что она в короткий срок получила совершенно одинаковое или очень сходное художественное выражение: ведь совершенно очевидно, что возможность миграции вновь созданного сюжета из одного места в данном случае исключается. Но это означало бы, что в середине XIX века еще полностью действуют законы эпического творчества, законы „сплошного мышления“ и что одинаковые сюжеты возникают в результате самозарождения. Кроме того, мы должны были бы признать, что сказители середины XIX века не только способны сознательно сопоставлять политическое настоящее с историческим прошлым, но и заново создавать исторические былины со сложным политическим подтекстом. Очевидно, мы должны допустить, что преобразования в былинном эпосе в середине XIX века явились результатом сознательного творчества… Следовательно, в обстановке предреформенного брожения качественно менялись исторические понятия народа, который начинал по-иному смотреть на свое далекое прошлое? Кажется, ни один историк не решался на такие ответственные предположения! Если поверить Т. М. Акимовой, то получается, что сказители 50–60-х годов совершили примерно ту же художественную работу, какую за 25–30 лет до них произвел Пушкин, создав „Бориса Годунова“». Сказители на это «были просто неспособны. Они могли включать в былины, которые исполняли, отдельные детали, близкие им, в том числе и детали социальные, но не больше. Иначе — что же помешало им развернуть целую эпическую картину предреформенной действительности, пусть даже в формах традиционных?».^{459}

И все-таки проблема остается. Что мешает отнести возникновение сюжета о столкновении Ильи Муромца с Владимиром-князем не к XVII, а, скажем, к XVIII веку?^{460} Или ко времени, когда уже произошло превращение богатыря Ильи в крестьянского сына из села Карачарова? Или связать нарастающие антикняжеские настроения в былинах с XVI веком? Тогда, кстати, и открываются кабаки. Почему эпизод бунта Ильи против Владимира обязательно увязывать с деятельностью Илейки Муромца в начале XVII века?

Былинного Илью Муромца и самозванца Илейку Муромца можно назвать фигурами разнонаправленными. Если один весь нацелен на защиту Русской земли, ее сохранение (даже и в былине о бунте), не требует лично для себя никаких материальных благ, то второй, озлобленный и властолюбивый, — заряжен энергией разрушения. В этой связи нельзя не вспомнить и знаменитую былину (вернее, своего рода былинную пародию) на сюжет об освобождении Киева от татарского нашествия, в которой главную роль играет не Илья Муромец, а некий Василий Игнатьевич, проще говоря, Васька Пьяница. Он, как мы видели во второй главе, в роли героя из народа встречается в былинах о столкновении старого казака с царем Калином.

Итак, Киев вновь осажден несметными ордами татар, возглавляет их царь Скурла, со своим «сватушком Куршаком» и «зетелком Миршаком». Поражающий своей огромностью татарский посол отвозит в «Киев великий» ярлыки с угрозами:

Владимир совершенно раздавлен, растерян и спрашивает у княгини «мать Опраксеи» (ей князь делает комплименты, называя «бабой вострой, да всё догадливой») совета: как быть? Кого послать поединщиком к татарам? Опраксея не обманывает ожидания мужа. Она советует ему сходить в «царев кабак» и поискать, «нет ли там какого руського богатыря». Где же его и искать-то, как не в кабаке?!^{461} Владимир самолично обегает «царевы кабаки» и «кружала восударевы», нарывается на грубость завсегдатаев, но находит того, кого ищет — Васеньку Игнатьевича:

Богатырь спит — как «порог шумит». Владимир принимается будить пропойцу — получается с третьей попытки. Князь выкупает имущество и снаряжение, пропитое богатырем, выкупает и заложенный крест. Василий Игнатьевич обещает князю прийти к нему «домой», обсудить положение. Действительно, приходит, поправляет здоровье чарой зелена вина в полтора ведра (в некоторых вариантах этой былины требуется не одна «чарочка») — теперь всё, он восстановился и готов действовать. Честь, оказанная пьянице, вызывает зависть у бояр толстобрюхих, они обижают богатыря, а Владимир не смеет им перечить. Тогда раздосадованный Василий Игнатьевич садится на коня и отправляется в татарский лагерь, где предлагает помощь царю Скурле, при условии, правда, что татары истребят бояр, но пощадят князя с княгинею, «царьской дворец, да церкви божии». Киев взят и разграблен, князь Владимир, попавшийся под руку Василию, молит его о пощаде — у Василия на князя рука не поднимается. Разгром города завершен — победители делят добычу, татары обманывают Василия, Скурла грозит ему саблей:

Обидчивый богатырь сам хватается за саблю и начинает укладывать татар улицами и переулочками, врага топчет и богатырский конь — и так трое суток. Всех перебил до единого, ни одного не помиловал. Является Владимир-князь, Василий возвращает Киеву захваченное татарами добро, как водится, они садятся с князем за пир, происходит их примирение.^{462}

Всё, что происходит в этом народном произведении, в сравнении с известной былиной о спасении Киева Ильей Муромцем, вывернуто шиворот-навыворот — от обретения избавителя от внешнего врага, который оказывается горьким пьяницей, соответственно, в кабаке, до разорения Киева самим богатырем совместно с татарами. Илья, конечно, может проводить время с «голями» и даже пытаться заложить в кабаке крест, но представить его в роли пусть временного, но союзника татар и разрушителя Киева — немыслимо. Поэтому в пародии его и заменяет Васька Пьяница — названый брат Ильи в «классической» былине на этот сюжет. Возможно, Василий Игнатьевич чем-то походит на исторического Илейку Муромца, хотя на память скорее приходит другая фигура — донской атаман Андрей Корела, шелудивый человечек, не богатырского вида, весь покрытый шрамами. Организованная им оборона Кром сыграла исключительную роль в деле воцарения в Москве Лжедмитрия I. В награду за этот подвиг самозванец воплотил в жизнь сказочную мечту пьяницы — право на неограниченное количество выпивки. Лжедмитрий оставил Корелу при дворе, и тот принялся таскаться по московским кабакам, силясь потратить колоссальную награду, которую ему вручил царь Дмитрий Иванович. В результате в самые короткие сроки Корела окончательно спился. В дни противостояния с боярами донской атаман, пропадавший в кабаках, мог казаться единственной опорой названного Дмитрия. Однако герой, способный как разорить княжескую столицу, так и воссоздать ее, носит имя Василия Игнатьевича, но не Андрея Корелы и не Илейки Муромца.^{463}

В то же время разнонаправленность Ильи и Илейки вовсе не означает, что некоторые черты последнего не могли отразиться в былинах в образе знаменитого богатыря. Ведь, как известно, былины, в которых действует один и тот же герой, изначально не составляли цикла о его приключениях. Герой всегда действует в одиночку. Совместные действия нескольких богатырей, равно как и объединение нескольких былинных сюжетов в один — признак позднего составления текста. Так что в независимых друг от друга текстах один и тот же богатырь может иметь совершенно разный характер. Такая же ситуация присутствует в исторических песнях — жанре, достигшем расцвета тогда, когда основной комплекс былинных сюжетов уже сложился и «продуктивный период» в жизни былинного эпоса подходил к концу. Ведь, кажется, «Разин — герой, удалой молодец, борец за свободу и Разин — грешник, хранитель кладов, колдун не могут слиться в один художественный образ, так же как не могут сосуществовать в пределах одного текста (и шире — в пределах одной жанровой системы) удалой разбойничек, глава казачьей вольницы Пугачев и ищущий путей к законному престолу справедливый и гонимый император Петр III».^{464} А между тем они чудесным образом уживаются в русском фольклоре.

Гадать, не имея конкретных фактов, можно до бесконечности. К счастью, сохранился любопытный литературный памятник, именуемый «Сказанием о киевских богатырях, как ходили во Царьград и как побили цареградских богатырей, учинили себе честь». В настоящее время в распоряжении исследователей имеется несколько списков «Сказания» XVII–XVIII веков, отличающихся по объему. Самый ранний из них помечен в тексте 1642 годом.

Повествование начинается с того, что князь киевский Владимир сообщает своим богатырям, Илье Муромцу «с товарищи», что на Киев готовится нападение — царь Константин из Царьграда собирается послать сюда 42 своих богатыря с целью «изгубити» город. Владимир требует, чтобы богатыри находились в Киеве и оберегали как стольный город, так и княжеские отчины и самого князя. Богатырей семеро, некоторые из них носят довольно витиеватые имена, неизвестные русским былинам на момент записи во второй половине XIX века. Вот они: 1) Илья Муромец, сын Иванович; 2) Добрыня Никитич (варианты имени в других списках: Добрыня Резанович, Добрыня Рязанец); 3) Дворянин Залешанин, «Серая свита, злаченые пугвицы»; 4) Олеша Попович; 5) Щата Елизынич (варианты имени в других списках: Глагин, Глапит, Глазынич); 6) Сухан Доментьянович (варианты имени в других списках: Судан Дамантиевич, Сухан Домантьевич, Сухан Доментиян); 7) Белая Палица, «красным золотом украшена, четьим жемчугом унизана, посреди той палицы камень, самоцветный пламень» (варианты имени в других списках: «Белая Поляница», «Белая пьяница»). Они пытаются воспротивиться требованию князя и предлагают иной план: выехать в чистое поле, привести к князю языка и всё разведать. Владимир против — нападения можно ждать «с часу на час», а как же князь без богатырей будет отражать натиск неприятеля?! Опять в словах князя мелькает его «отчина», которую надо поберечь. В общем, Владимир слишком печется о собственных интересах.

Все это заставляет богатырей «закручиниться»; обиженные, они нарушают запрет князя, снаряжают коней и уезжают в чистое поле. По пути витязи продолжают возмущаться той ролью, которую отвел им Владимир. Ведь даже если бы они были людьми низкого происхождения или богатырями неизвестными, князь все равно не должен был ставить их на положение сторожей: «Лутче бы мы тое срамоты великия не слыхали, нежели мы от князя в очи такое слово слышали!»^{465} Илье Муромцу приходит в голову замечательная мысль: зачем ждать нападения? Не лучше ли самим отправиться навстречу вражеским богатырям и, с Божьей помощью, осилить их? Богатыри поворачивают к Царьграду. На переправе через Смугрю-реку они встречают 12 богато одетых калик богатырского телосложения, в руках у них «вязовые» палицы, в которых «с конца на конец свинцу налиту». Предводительствует ими некий Никита Иванович, «родом карачевец» (или просто: Никита Карачевец), вооруженный золотой палицей. Богатыри решают поменяться с каликами одеждой. Сначала в переговоры с Никитой вступает Алеша Попович, но, как всегда, терпит неудачу. Лишь Илье удается договориться с каликами. Добрыня Никитич выясняет у странников, что слышно в Царьграде, из которого те идут. Вести нехорошие — цареградские богатыри и впрямь собрались опустошить Киев, жителей и богатырей под меч «преклонить», а злато и серебро телегами вывезти. Богатырям становится понятно, что они выбрали правильный путь. Смерть их не пугает — Илья Муромец считает, что если голову придется сложить «за государеву чашу и молитвы и за ево хлеб-соль великую», то умереть не страшно. Оставив на Смугре-реке своих коней и всё снаряжение, прихватив с собой лишь по палице, переодетые каликами богатыри отправляются в Царьград, который в «Сказании» представляется татарской столицей.

Здесь, на дворе у царя Константина идет пир. Мнимые калики встают перед «красным окном» и принимаются просить милостыню. Царю Константину приходит в голову пригласить «русь» во дворец и порасспросить о новостях из Киева. За ними отправляется Тугарин Змеевич — один из цареградских богатырей. Другой, Идол Скоропеевич (варианты имени в других списках: Идол Скоропин, Идол Скоропитили просто Идолище Жидовское), общается с каликами уже непосредственно за столом. Вражеский богатырь, как всегда, необычно высок, а «меж очима у него стрела ладится, меж плечми у него большая сажень, очи у него, как чаши, а голова, как пивной котел». В духе былинных традиций он затевает разговор с неузнанным Ильей Муромцем, пытаясь выяснить: какой из себя славный русский богатырь «рожаем и ростом»? Ответ — Илья ростом с него, калику, и «рожаем» на него также походит — радует Идола. Ему неймется поскорее напасть на Киев. У любителя побраниться Алеши Поповича больше нет сил терпеть — он грозит вражеским богатырям, что обратно они не вернутся, при встрече с молодцами киевскими «покатятся головы татарские» и «прольется кровь горячая цареградских богатырей». Идол Скоропеевич «кручинится», но выручает осторожный Дворянин Залешанин, поясняя присутствующим, что гость «меду опился». Он пытается угомонить Алешу, тот оправдывается тем, что Идол «наших богатырей ни во что ставит, а великого князя хулит». Между тем Скоропеевич продолжает «кручиниться». Залешанину все-таки удается сгладить конфликт, и теперь Идолу любопытно, насколько удалые лошади у русских богатырей. Переодетые богатыри, разумеется, заявляют, что их лошади настолько хороши, что на них «пристрашно смотреть». Желая поразить калик, Константин приказывает показать коней цареградских богатырей. Наши богатыри видят, что лошади у врагов, и правда, «добры, не по обычаю». Но хитрый Дворянин Залешанин заявляет татарам, что сверху, из окна, сравнивать трудно — лучше будет, если им позволят подойти к лошадям. Разрешение получено. Подойдя к лошадям, Илья Муромец сообщает товарищам, что пришло время действовать — они вскакивают на чужих коней и, круша татар, вырываются из Царьграда.

Алеша Попович пешком возвращается на двор царя Константина и вызывает цареградских богатырей на бой. Те устремляются на русских богатырей со всей «великою поганою силою татарскою». Алеша просит разрешения «одному потравитися» с вражеской силой, «поправить свое сердце богатырское». Судя по всему, одобрения его просьба не встречает — богатыри сообща едут навстречу татарам, от их «свисту и от крику лес розсьтилаетца, трава постилаетца, добрыя кони на окарашки падают, худыя кони и живы не бывали». Идол Скоропеевич признается цареградским богатырям, что ему страшно; он понимает: им всем быть побитыми. Не осталось храбрости и у Тугарина Змеевича: он заявляет, что не может руки поднять. Илья Муромец обгоняет своих товарищей на полверсты и врезается во вражеские толпы. Идол и Тугарин сбиты им с коней и взяты в плен. Русские богатыри нагоняют своего предводителя и сообща истребляют и 40 цареградских богатырей, и всю силу татарскую. Снова они в Царьграде, у палат Константина. Илья сообщает перепуганному царю, что все его войско перебито и ему самому пришлось бы не сладко, но тронуть царя богатыри не решаются — ведь они явились сюда без ведома своего государя и сами решать судьбы иностранных владык не вправе. Более того, чтобы Константин «не кручинился», богатыри отдают ему живого Идола Скоропеевича, а Тугарина забирают с собой, дабы похвалиться перед Владимиром. Мать Тугарина бросается к жене Константина Елене, которая, следуя церковной традиции, оказывается «благоверной царицей». Она молит царицу спасти ее сына. В ответ на просьбу Елены Илья Муромец заявляет, что в случае согласия им нечем будет тогда похвалиться перед Владимиром. С тем и уезжают.

Подъезжая к Киеву, богатыри решают отправить вперед себя Дворянина Залешанина — он знает придворное обхождение и сумеет убедить князя Владимира принять богатырей обратно — ведь они возвращаются с победой и с ними «язык славный» Тугарин Змеевич. Разумеется, Владимир не гневается на богатырей, он принимается их жаловать — «даиет им шубы под аксамиты, и чепи великия златые, и сверх тово казною несметно». Князь спрашивает пленника о его впечатлениях, «о вестях из Царяграда». В самом раннем списке «Сказания» (из собрания Е. В. Барсова) Тугарин отвечает: «У тебя, государя, вотчины не во всех ордах, а богатырей твоих удалее нет и во всех землях». Вариант ответа в других списках несколько иной. Тугарин заявляет: «Все вести у тебя, государя, несть грознее во всех царьствех тебя, государя, а богатырей несть удалее во всех землях». Илья Муромец просит за Тугарина Змеевича, развеселившийся князь Владимир согласен его помиловать. Богатыри забирают Тугарина с собой, довозят его до рубежа и отпускают домой, снабдив добрым конем, сбруей ратной и заклиная, чтобы и ему, и другим врагам «на Русь не бывать век по веку». На этом конец: «А богатырем слава во веки веков. Аминь».^{466}

В «Сказании» много персонажей: князь Владимир, семеро русских богатырей, Никита Карачевец, царь Константин, Идол и Тугарин, мать Тугарина, царица Елена, безымянные 40 цареградских богатырей и 11 калик. Князь Владимир у создателя (или создателей) произведения особых симпатий не вызывает — его отношение к богатырям потребительское, а поведение эгоистично. Из семи русских богатырей действуют лишь четверо — Илья, Залешанин, Алеша и Добрыня (последний менее активен). Остальные трое никак себя не проявляют и приписаны скорее для количества. Исследователи долгое время не могли решить, что такое это «Сказание» — запись былины или литературная повесть на основе былинных сюжетов и мотивов (прежде всего, былины о борьбе Ильи с Идолищем)? В результате последняя точка зрения возобладала. Также дискуссия шла о времени составления повести. Скорее всего, это 1620–1630-е годы.^{467}

Упоминание Ильи Муромца в «Сказании» является, пожалуй, самым ранним зафиксированным письменно упоминанием этого былинного героя на территории Московского государства. И то, что еще в конце XVI века прозвище былинного богатыря встречается в формах «Муравленин» и «Моровлин», а вскоре после Смутного времени переходит в форму «Муромец», а сам он становится весьма популярным, скорее всего, свидетельствует о влиянии на имя нашего героя «нашумевшего» в начале XVII века имени казачьего царевича Илейки Муромца. Судя по текстам песен, записанным в 1619–1620 годах для англичанина Ричарда Джемса, посетившего Россию, Смута действительно дала значительный толчок возникновению песенного фольклора, в котором отразились недавние бурные события русской жизни. В «Сказании» нашли свое отражение тенденции, заложенные в XVI веке и получившие в XVII веке дальнейшее развитие. Это, например, «понижение» образа Алеши Поповича, который, судя по Никоновской летописи, еще в первой половине XVI века был самым настоящим героем, а затем постепенно начинает скатываться к образу легкомысленного и нахального бабьего обидчика. Такое же «падение» переживает образ Владимира-князя, все чаще превращаясь из обожаемого богатырями государя в мстительного, самолюбивого и жестокого тирана. В «Сказании» эта тенденция также намечена. С другой стороны, начинается бурный всплеск интереса к фигуре Ильи, который постепенно поднимается до уровня главного героя русского эпоса. К началу XVII века большая часть известных нам былинных сюжетов о нем уже существует. Смута подталкивает русское общество к своего рода прагматизму. Историческая песня начинает успешно конкурировать с былиной, и если продуктивный период былин подходит к концу, то у исторической песни он только начинается. Исходя из этого, возникает желание привязать былинного героя к конкретному лицу со сходным именем. Постепенно к имени Ильи прилипает приставка «старый казак» (в «Сказании» 1630-х годов ее еще не было) и нарастает его оппозиционность власти киевского князя, проявляющаяся в совершенно диких поступках, вроде сшибания стрелами церковных маковок и мыслей об убийстве князя Владимира. Но все-таки Илейка Муромец дает образу Ильи немного в сравнении с тем, что в нем уже было. Так же и имя Маринки (влияние Марины Мнишек) немногое меняет в былинном образе коварной губительницы мужчин, а былинный Ермак, получив имя от завоевателя Сибири, мало на него походит. В случае с Ильей Муромцем перед нами пример той самой «специфической встречи эпической традиции с народными представлениями об историческом лице». Здесь «эпический образ существует до встречи с исторической личностью, будучи художественным обобщением определенного типа. Историческая личность дает этому образу имя и, как правило, минимум реальных „биографических“ данных».^{468} По существу, «историческое имя здесь вторично, хотя, вероятно, и не случайно».^{469} Поражает, какой яркой фигурой был Илейка Муромец и как мало от него попало в былины про Илью Муромца. Этот пример в известной степени еще раз доказывает, что не стоит выводить сюжет былины из какого-то одного исторического события, как это предпочитали делать сторонники «исторической школы». С другой стороны, перед нами и пример того, как происходит обогащение фольклора, то самое «наслоение» новых черт на уже имеющийся былинный образ.

Известно, что списки «Сказания о киевских богатырях» бытовали в крестьянской среде. Это свидетельствует о большой популярности данного произведения. Можно предположить, что эта популярность в те же 1630-е годы перешла и в Малороссию, повлияв на сочинение Афанасия Кальнофойского 1638 года о Киево-Печерской лавре и, соответственно, на имя богатыря, захоронение которого показывали в лаврских пещерах еще в XVI веке. Теперь «Муромец» и «Муромский» были более понятны, сравнительно с «Муравленин» или «Моровлин» — формами, встречающимися среди русских Речи Посполитой, где, напомню, еще в первой половине XVI века былины (или сказания) об Илье были, кажется, более популярны, нежели в Московском государстве. Здесь же именование Ильи Муромцем позволило со временем соединить былины о нем с муромскими преданиями о «богатырских скоках» какого-то местного богатыря — тоже, получается, «Муромца». В то же время в ряде былин черты нашего Ильи воплощаются в непонятном образе Никиты Залешанина. В «Сказании о киевских богатырях» действует некий Дворянин Залешанин, который активен почти так же, как и Илья. Как уже отмечалось, в былинах никогда богатыри не действуют группой — всегда есть один главный герой. В «Сказании» этот принцип не соблюден, что, кстати, свидетельствует о том, что перед нами повесть, созданная на основе былинного сюжета. В былинах Илья не только самый сильный, но и самый мудрый богатырь. В «Сказании» Залешанин как бы оттягивает эту функцию на себя. Можно предположить, что имей мы дело с записанной былиной, все эти черты воплотились бы в одном герое — Илье Муромце. Повесть же на то и повесть, чтобы в ней действовали несколько персонажей. Как мы видим, некоторые богатыри приписаны просто для количества — так делается и в былинах. Но в повести сочинитель добивается занимательности сюжета, наделяя «дополнительных» героев яркими чертами характера. В данном случае это достигается путем деления черт Ильи Муромца между ним и Дворянином Залешанином. Таким образом, в «Сказании» Залешанин оказывается еще одним воплощением Ильи Муромца. В былинах Залешанин обычно носит имя Никиты. В «Сказании» тоже есть свой Никита — предводитель калик. Илья Муромец в былинах довольно часто прибегает к переодеванию в калику. В «Сказании» это также происходит. Можно высказать предположение, что эта черта перешла в «Сказание» из былины о поединке Ильи и Идолища. Про главного калику Никиту известно, что он «Карачевец». Илья, переодеваясь в одежды Никиты Карачевца, сам должен называть себя Никитой Карачевцем, одновременно воплощаясь и в Залешанине. Так это и происходит в былинах — как мы знаем, Илья в одежде калики обычно представляется Никитой Залешанином. Возможно, из этого «Карачева» как родины Никиты (то есть переодетого Ильи Муромца) постепенно вырастает в сознании народа «Карачарово» как некое уточнение к «Мурому». Этим, может быть, объясняется, почему в ходе превращения «старого казака» Ильи в крестьянского сына именно деревня Карачарово оказывается родиной Ильи Муромца.