Илья Муромец

Глава пятая КОРОЛЬ РУСИ И ЯРЛ ГРЕЦИИ

Западноевропейский литературный материал убедительно свидетельствует, что уже в XII веке — и это самое позднее! — сказания о нашем Илье были широко распространены и довольно популярны.

Так, в произведениях немецкого героического эпоса неоднократно встречается имя могучего Илиаса Русского. Древнейшее упоминание о нем содержится в верхненемецкой поэме «Ортнит», записанной в 1220–1230-х годах на основе устных сказаний, бытовавших в Германии в течение нескольких веков. Главный герой поэмы — молодой король Ортнит — в некие стародавние времена правил в христианском королевстве Ломбардском. А «король» Илиас Русский (поэма называет его: «король Илиас», «король из Руси», «король из дикой Руси») — это дядя Ортнита по материнской линии. Еще раз оговорим, что «Ортнит» — не хроника, а поэма, литературное произведение. Содержание его вкратце таково.

У Ортнита — могущественного короля и человека богатырского сложения, обладающего силой двенадцати человек, как водится, не устроена личная жизнь. Приближенные советуют королю жениться, чтобы его подданные, наконец, обрели королеву. И вот Ортнит решается и просит назойливых советчиков подобрать ему подходящую партию. Как и в русских былинах, найти пару королю оказывается непросто. Все потенциальные невесты — королевские дочки — или кажутся недостаточно знатными, или их владения находятся в зависимости от Ортнита. После пяти дней раздумий подходящий вариант как будто нашелся — дочь сирийского короля Махореля, красавица Сидрат (другой вариант: Либгарт). О ней подумал дядя Ортнита — тот самый Илиас Русский, Ilias (варианты: Eligas, Elias) von Riuzen (варианты: Reuzzen, Reuzen, Reuschen), самый близкий к Ортниту человек, первый его помощник во всех делах. Правда, он сразу же принялся отговаривать племянника от искательства руки дочери сирийского владыки: язычник Махорель ни за кого не хочет отдать свою дочку, он испытывает к ней противоестественную страсть и только и ждет, когда умрет его жена — мать принцессы, чтобы сочетаться с дочерью браком. Уже 72 жениха являлись свататься в Судерс (Тир, столицу Сирии?), и всех их ждала печальная участь — 72 головы торчат на зубцах неприступного Монтебура (или Монтабура) — замка Махореля. Но все уговоры напрасны — настолько Ортнит увлекся идеей добиться недоступной принцессы. Делать нечего — Илиасу остается только обещать племяннику помощь — он обязуется привести для захвата Судерса пять тысяч рыцарей. Дяде удается удержать Ортнита от порыва выступить в поход немедленно. «Я хочу (пойти) на Русь, — заявляет Илиас, — прошел уже почти год с тех пор, как я был дома. Я бы с радостью увидел свой дом, свою жену, а также своих детей. Я должен увидеть тех воинов, которых тебе пообещал».^{360} Остальные вассалы также обещают принять участие в походе со всеми имеющимися у них силами. Начало похода намечено на май.

Мать Ортнита в свою очередь пытается отговорить сына от рискованного предприятия, и также напрасно — сын не очень-то почтительно заявляет ей, что, если бы его уговаривала даже тысяча матерей, он все равно не отказался бы от своей затеи. Делать нечего: как и Илиас, мать решает помочь сыну. Она вручает ему кольцо, заклиная ни в коем случае не выпускать его из рук, и указывает место, в котором сыну необходимо побывать перед отъездом. Ортнит покидает Гарду, свою столицу, и, проделав долгий путь, добирается до заветной большой липы. Здесь он видит прекрасного, роскошно одетого мальчика, на вид лет четырех, который мирно спит. Ортнит решает забрать его с собой, но малютка неожиданно оказывается опасным противником — богатырю Ортниту едва удается с ним справиться. Плененный им человечек является могучим волшебником Альберихом, королем, которому подвластны горы и долины Ломбардии. Его владения втрое обширнее земель Ортнита. Обозленный Ортнит хочет убить его, но Альберих вымаливает у своего победителя жизнь в обмен на чудесные панцирь, шлем, щит и меч Розу (аналог русского меча-кладенца). Он обещает также помочь Ортниту добыть невесту. Доверчивый король не только отпускает наобещавшего всего карлика, но и, поддавшись на уговоры, передает Альбериху кольцо, полученное от матери. Оказывается, только обладание им и позволяло Ортниту видеть Альбериха, который вообще-то невидимка. Теперь наступает черед Альбериха торжествовать. Он вволю насмеялся над глупостью Ортнита, безжалостно отчитал короля за то, что тот не послушался матери, наконец, безнаказанно побросал в него камнями, но потом сжалился над опечаленным королем и возвратил ему заветное кольцо. Причину своей отходчивости Альберих тут же и открыл Ортниту — король оказывается сыном карлика: «Твои родители не имели детей, и земля должна была остаться без владетеля. Мне жалко было их, и я, войдя однажды в комнату твоей матери, когда она сидела одна на постели и плакала, силою, несмотря на сопротивление, заставил ее отдаться мне (да простит мне это Бог). Если ты не выкажешь гнева против матери, я вечно буду служить тебе».^{361} Непросто воспринял правду о своем рождении Ортнит, но, поразмыслив, оказался практичнее былинного Сокольника и решил: «Сделанного не переделаешь». Прагматичность была вознаграждена — обретенный отец тут же передает повеселевшему Ортниту чудесный меч и всё необходимое снаряжение.

Через год в Гарде собралось огромное войско. В Сицилии воинство Ортнита погрузилось на корабли и отправилось к берегам Сирии. Путь занял 12 дней. Все это время рядом с Ортнитом незримо присутствует Альберих, о чем не знает никто, кроме самого Ортнита и Илиаса (король дал дяде ненадолго кольцо, чтобы тот мог увидеть волшебника). В дальнейшем Альберих полностью возьмет на себя организацию предприятия (выступая в данном случае в роли известного во многих сказках «волшебного помощника»). На подходе к Судерсу корабли Ортнита встречает флот Махореля. Альберих рекомендует сыну до времени утаить от противной стороны цель своего прибытия, спрятать воинов и притвориться купцом, везущим товары из Франции. Для этого он дает королю волшебный камешек, положив который под язык, Ортнит обретает способность говорить на всех языках. Обман благополучно удается — корабли Ортнита входят в гавань Судерса.

С наступлением ночи Ортнит намеревался ворваться в город, истребив всех его жителей, — по какой-то оплошности стражи ворота Судерса остались открытыми. Альберих опять предлагает не начинать войну сразу, а прежде попытаться уладить дело миром. Карлик пробирается в Монтебур и затевает беседу с вышедшим поутру на стены замка Махорелем, несколько опешившим от встречи с невидимкой. Узнав о цели прибытия Альбериха, Махорель приходит в ярость, он готов расправиться с послом, но не может — слуги без толку пронзают копьями воздух. Альберих, наблюдающий эту сцену, стоя за спиной Махореля, понимает, что по-хорошему согласия на брак Ортнита и сирийской принцессы получить не удастся, отвешивает напоследок королю пощечину и удаляется.

Следующей же ночью Альберих переправляет всё войско Ортнита к Судерсу на барках, украденных им у сирийцев. Утром начинается кровавая битва. Впереди всех верхом, со знаменем в руке (на нем герб Ортнита — красный лев на золотом поле) несётся Илиас. Воины Махореля, их численность составляет 60 тысяч, дерутся отчаянно. В какой-то момент Ортнита охватывает беспокойство — не сожгут ли враги его корабли, отрезав тем самым ему путь к отступлению. И он отходит к гавани. Но Илиас Русский со своими людьми продолжает сражаться — все пять тысяч его воинов были перебиты, самого Илиаса уже свалили с коня. Вездесущий Альберих успевает сообщить Ортниту о критическом положении, в котором оказался его дядя, и тот вовремя приходит на помощь Илиасу. Они с такой яростью начинают рубить язычников, что те разбегаются и прячутся. Русский богатырь впадает в бешенство, ему хочется отомстить за своих людей. «С кем мне теперь биться?» — вопрошает он.^{362} Альберих указывает ему на башню, в которой укрылась тысяча человек. Илиас ударом ноги выбивает дверь и принимается истреблять врагов, не разбирая мужчин и женщин. Язычников охватывает ужас, они готовы принять христианство, тысяча обращенных молит Илиаса о пощаде именем христианского Бога. Всё напрасно, свирепый Илиас отвечает только: «Очень охотно; я только наложу на вас епитимью: кого я ударю теперь, тот должен поститься до Страшного суда».^{363} Он начинает выводить людей одного за другим и отрубать им головы. В башне Илиас обнаруживает помещение, в котором укрылись женщины, он начинает рубить и их. На мольбы о пощаде Илиас отвечает, что ему все равно, кто перед ним: «Вы поплатитесь мне за тех, что я утратил».^{364} Успокоить Илиаса не удается и Альбериху; лишь Ортнит останавливает дядю, едва не вступив с ним в единоборство. Ортнит и Альберих принимаются крестить оставшихся в живых женщин, а Илиас возвращается на поле боя и продолжает истреблять попадающихся ему сирийцев. Победа достается Ортниту, но дорогой ценой — потери нападавших составили девять тысяч человек. И все-таки Судерс взят, знамя, водруженное Илиасом, реет над дворцом Махореля.

Войско выступает в поход на Монтебур. Однако никто не знает туда дороги, и тогда впереди следует Альберих со знаменем в руке. Потрясенным воинам Ортнит и Илиас сообщают, что это невидимый ангел Божий ведет их войско, так что победа будет за ними, надо только хорошо сражаться. Илиас выбирает место для лагеря под самыми стенами замка, оттуда сыплются стрелы, нанося нападающим значительный урон. И вновь положение спасает Альберих — он пробирается в Монтебур и ломает у осажденных все луки. Среди сирийцев начинается паника — они требуют, чтобы Махорель отдал Ортниту свою дочь. Об этом же просит короля и жена — в ответ она получает оплеуху и угрозы. Махорель еще надеется отстоять замок — все-таки у него войско численностью 40 тысяч человек. Все его планы известны неприятелю — на военном совете невидимо присутствует Альберих, который своими насмешками доводит Махореля до отчаянной злобы — король в бессилии рвет на себе волосы.

Альберих решает действовать иначе — он пробирается в языческий храм, где жена и дочь сирийского короля умоляют своих идолов даровать их мужу и отцу победу. Решающее сражение уже началось, успех явно склоняется в пользу христиан. Угрозами и уговорами Альберих пытается убедить принцессу выйти за Ортнита. Ее мать поддерживает хлопоты невидимого посланника. Альберих, наконец, сокрушает языческих идолов, демонстрируя их бессилие помочь Махорелю — он разбивает их о стену и бросает в ров. Но соглашается принцесса лишь после того, как волшебник показывает ей Ортнита, находящегося в самой гуще сражения. Девушка вручает Альбериху кольцо для передачи жениху с условием, что тот пощадит ее отца. К великому неудовольствию вновь разбушевавшегося Илиаса, Ортнит, получив хорошие вести от Альбериха, останавливает сражение и приказывает своим войскам отойти. Затем вдвоем с волшебником они возвращаются под стены замка. Альберих проникает к принцессе и, уведя ее, передает Ортниту. Узнав о похищении дочери, Махорель во главе своего войска бросается в погоню. Ускользнуть от преследователей беглецам не удается — лошадь Ортнита слишком утомлена, невеста просит жениха оставить ее и спасаться, но влюбленный король отказывается. Альберих покидает их и устремляется за помощью. Преследователей и Ортнита разделяет речка, король занимает переправу и вступает в сражение с напирающими язычниками. Меч Роза безотказно косит врага, убитых так много, что трупы забивают течение реки, и по ним как посуху устремляются воины Махореля. Ортнит обессилен, положение его отчаянное, он даже готов сдаться врагу, если Махорель пощадит его — ведь между ним и принцессой еще не произошло ничего предосудительного. Но взбешенный сирийский король неумолим — он хочет гибели Ортнита, и тому не остается ничего, кроме как бороться за свою жизнь до конца. Между тем он слышит стук копыт — это к месту побоища подоспел с войском Илиас Русский, предупрежденный Альберихом. Ортнит передает дяде заветный меч, а сам падает на землю и засыпает, положив голову на колени невесты. Илиас начинает крушить врага, но силы слишком неравны — лишь когда к нему присоединяется отдохнувший Ортнит, дядя и племянник осиливают язычников. Махорель и его воины бегут, теперь уже Ортнит и Илиас бросаются в погоню за ними. Махорель благополучно ускользает от преследователей — его гибель от руки Ортнита могла сделать невозможным семейный союз короля ломбардцев с дочерью сирийского владыки. Войско победителей возвращается домой, невеста-язычница принимает крещение и выходит замуж за Ортнита.

Махорель никак не желает смириться со случившимся, он мечтает о мести. Наконец один из придворных охотников сообщает своему государю, что он нашел способ погубить Ортнита. Ко двору им доставлены два громадных яйца, найденные в гнезде чудовищного змея (или дракона), с которым не могут справиться и 100 человек. Если их переправить во владения Ортнита, то когда из них вылупятся такие же змеи-драконы, они примутся опустошать королевство. Храбрец Ортнит, конечно же, решит сразиться с ними — тут ему и придет конец. Махорель в восторге, он отправляет коварного охотника к зятю и дочери с притворным примирительным письмом и пятью большими ящиками подарков — в четырех находятся золото и драгоценные камни, а в пятом — роковые яйца. События развиваются в соответствии с замыслом Махореля и его советника — выросшие змеи начинают опустошать окрестности Гарды, поля остаются незасеянными, попытки храбрых рыцарей уничтожить чудовищ заканчиваются гибелью героев. Наконец сам Ортнит отправляется на поиски змей — жена не может его остановить. Не удается это сделать и Альбериху, с которым Ортнит по пути встречается под заветной липой. Отец сообщает королю, что он едет навстречу собственной смерти, но тот непреклонен. Карлик забирает у сына волшебное кольцо и предупреждает, что тому ни в коем случае нельзя спать — иначе змей погубит его. В пути Ортнита сопровождает маленькая собачка — его любимица. Два дня король проблуждал в поисках без сна и еды. До крайности измученный, он лег и заснул в поле. Появился змей-дракон, отчаянный лай собачки не смог разбудить утомленного героя — чудовище захватило спящего короля в пасть и утащило в свое гнездо, где змееныши высосали тело Ортнита. Королевство пришло в упадок, мать Ортнита умерла от горя, жена, решившая не выходить замуж ни за кого, кроме победителя чудовища, в глубокой скорби. Лишь по прошествии долгого времени явился герой, освободивший людей от чудовищной змеи, — это был Вольфдитрих, прадед знаменитого германского героя Дитриха (Тидрека) Бернского. Он и женился на вдове Ортнита.

Другое упоминание об Илье сохранилось в прозаической «Саге о Тидреке Бернском» («Тидрек-саге») — масштабной компиляции, основанной на нижненемецких сказаниях и возникшей около 1250 года в норвежском Бергене, куда материалы для нее занесли купцы из городов Зоста, Бремена и Мюнстера. «Тидрек-сага» сохранилась в неполной пергаменной рукописи второй половины того же века, в двух списках XVII века исландского происхождения и в шведском переводе XV столетия.

В прологе сообщается, что эта сага — «одна из пространнейших, какие были сотворены на немецком языке», события в ней разворачиваются на огромной территории: «починается с Апулии и идет к северу по Лонгобардии и Венеции в Швабию, Венгрию, Россию, Виндланд, Данию и Швецию, по всей Саксонии и земле франков, а на запад по Галлии и Испании».^{365} В действие втянуто огромное число персонажей, от отдельных героев до целых народов. Среди прочих в некоторых эпизодах саги действуют и русские. Собрав «русские» эпизоды в одно целое, можно получить рассказ следующего содержания.

Жил да был когда-то и где-то некий конунг Вилькин (или, другой вариант, Вильтин). Будучи человеком храбрым и удачливым, он как-то захватил обширную страну, на месте которой располагается ныне Швеция. По имени правителя его владения стали называться Вилькинланд (или Вильтинланд), а подданные — вилькинами (вильтинами). Не успокоившись на достигнутом, Вилькин с несчетным войском напал на Польшу. Это не понравилось Гертниту, правившему мощным государством, в состав которого входили Русь, Венгрия и Греция. Однако и этому восточному владыке не удалось противостоять натиску сил Вилькина. Хотя между ними происходило множество сражений, вилькины неуклонно продвигались к столице Гертнита — Гольмгарду (или Хольмгарду, то есть Новгороду). Польша была опустошена, как и все прочие земли «до моря», затем пали уже русские Смоленск и Полоцк. Под Новгородом состоялась большая битва, войска Гертнита были разгромлены, а сам он бежал. Пришлось ему пойти на мировую с непобедимым Вилькином. Получив огромный выкуп золотом, серебром и драгоценностями за пленных, победитель оставил за Гертнитом его владения, обязав платить дань.

После смерти Вилькина власть перешла к его сыну Нордиану — внешне красавцу могучего сложения, но ничтожному по своим внутренним качествам — жестокому, жадному и неумному. Узнав об этом, Гертнит справедливо посчитал, что пришло время освободиться от иноземного ярма. Он собрал большое войско, включив в него всякого, способного носить оружие, и отправился из своего Гольмгарда в северный поход на Вилькинланд. Войско Нордиана было разгромлено, поскольку оно оказалось меньше по численности, — далеко не все решили поддержать своего конунга, а его владения опустошены русскими. Теперь настала очередь правителя Вилькинланда спасаться бегством и взывать к милосердию Гертнита. Победитель пощадил Нордиана и сделал наместником в бывших его землях, которые присоединил к своей державе.

Наконец, и Гертнит состарился и умер, оставив троих сыновей и наделив их по справедливости. Старший сын Озантрикс получил Вилькинланд (Нордиан сделался его подконунгом), младший Вальдемар — Русь, Польшу и всю восточную часть владений отца. Третьего сына Илиаса (Ilias) — сильного витязя, но человека мирного и приветливого — родила Гертниту наложница. Илиас получил достоинство ярла и власть над Грецией. Когда умер Нордиан, после него осталось четыре сына — все могучие великаны. Старшего из них Аспильяна Озантрикс посадил в вассальной Зеландии и дал титул конунга. Из прочих сыновей Нордиана самым колоритным персонажем «Тидрек-саги» кажется Видольф Миттумстанги. Он был крупнее и сильнее своих братьев и обладал столь бешеным нравом, что его пришлось сковать цепями по шее и рукам, а двое его младших братьев Эдгейр и Авентрод неотступно следовали за ним, удерживая на огромной цепи. Освобождали Видольфа от цепей только для участия в сражениях.

Озантрикс вполне мирно правил Вилькинландом. Был он счастлив и в личной жизни — его жена Юлиана (дочь правителя Шотландии и Британии) родила дочь Берту. Однако через какое-то время Озантрикс овдовел и решил жениться вторично. Далее события вновь разворачиваются в соответствии с сюжетом о «героическом сватовстве».

Выбор правителя Вилькинланда пал на красавицу Оду, дочь Милиаса — могущественного царя гуннов, человека надменного, обожавшего свою пятнадцатилетнюю дочку. Всех женихов он считал недостойными Оды, всем отказывал, не желая никуда ее отпускать. Отказал он и Озантриксу. Более того, шесть рыцарей, входивших в свадебное посольство, оказались в темнице. Туда же угодило и второе посольство, возглавляемое племянниками Озантрикса — Гертнитом и Гирдиром (другой вариант — Озидом). Первому было одиннадцать лет, второму — десять, оба они были сыновьями Илиаса, ярла Греческого, незадолго до того приехавшими к дяде. Из них Озантриксу особенно полюбился Гертнит — красавец и храбрец, непобедимый противник на турнирах — ему конунг вилькинов дал титул ярла и лен в своих владениях.

Узнав о том, что его рыцари и племянники томятся в цепях в плену у Милиаса, Озантрикс хотел было сразу начать войну и даже собрал войско из десяти тысяч рыцарей и трех тысяч пехотинцев. Но затем он решил пойти на хитрость и во главе своего воинства вступил в пределы Гуналанда. Здесь конунг переменил имя, назвался неким Тидреком и заявил, что он-де бывший вассал Озантрикса, с которым рассорился и решил поступить на службу к Милиасу. Мирно, без грабежей и насилия, он подошел к столице Милиаса и вступил в город. Здесь Тидрек-Озантрикс добился приема у Милиаса и пал перед владыкой гуннов на колени, умоляя приютить его со всеми людьми в Гуналанде. Явление загадочного герцога, изгнанного из Вилькинланда, озадачило как Милиаса, так и Оду. Отец откровенно испугался наплыва вооруженных людей и принялся убеждать Тидрека-Озантрикса вернуться поскорее к своему бывшему сюзерену и помириться с ним. А дочь задумалась совсем о другом и спросила у Милиаса: «Почему же не хочешь ты отдать меня за того конунга, столь могущественного, что он изгнал из своей страны этого вождя? Думаю я, он мог бы завоевать всю твою страну своим мечом, если бы захотел предпринять войну против вас».^{366} «Изгнанник» между тем все стоял на коленях, продолжая молить о приюте и получая в ответ лишь вежливое, но настойчивое предложение убираться восвояси.

Это стало, наконец, надоедать великанам — сыновьям Нордиана, которые, похоже, не очень понимали, что все происходящее — хитрость, и, наблюдая сцену «унижения» владыки Вилькинланда издалека, всё более и более приходили в бешенство. Видольф Миттумсганги принялся даже громко выкрикивать в адрес Озантрикса несвоевременные призывы: «Господин, зачем лежишь ты у ног конунга Милиаса? А ты гораздо именитее, чем он. Опустошим и разрушим его землю и пройдем с огнем по всему его царству. Возьми его дочь и держи ее служанкою».^{367} Раздосадованный этим ненужным проявлением преданности, Тидрек-Озантрикс приказал рыцарям крепко связать простодушного гиганта. Но когда конунг в третий раз припал к ногам Милиаса и на этот раз получил уже твердый отказ, сопровождавшийся угрозой, что их сейчас всех силой выведут из города, не выдержал старший и самый благоразумный из братьев-великанов Аспильян. Он попросту вошел в покои Милиаса и ударил царя гуннов в ухо так, что тот потерял сознание. Притворяться дальше было бессмысленно, Озантрикс выхватил меч, тем самым дав своим сигнал к началу боя. Видольф Миттумстанги, не дожидаясь, пока его освободят, разбил цепи, сковывавшие его, схватил железную палицу и принялся бегать по замку Милиаса, «убивая мужей, и жен, и детей, и скот, и все, что попадалось ему живого». Услышав шум, сын Илиаса Гертнит и другие пленники вышибли двери темницы и вырвались на свободу.

Убив бесчисленное число гуннов и всё разграбив, вилькины захватили Оду и доставили ее к Озантриксу. Девушка, наконец, поняла, кто перед ней, и с радостью согласилась стать женой такого могущественного конунга. После этого они отправились в Вилькинланд. Через какое-то время Озантрикс сумел помириться с Милиасом, уцелевшим в резне, устроенной великанами-вилькинами. Царь гуннов отдал половину Гуналанда во владение зятю и пообещал сделать его и дочь наследниками оставшейся половины. На том все и успокоились. Ода родила Озантриксу дочку-красавицу Эрку.

Наверное, в дальнейшем Озантрикс и стал бы правителем всего Гуналанда, если бы в события не вмешалась новая, внешняя сила. У правителя Фрисландии Озида было два сына — Ортнит и Аттила. Младший Аттила с детства отличался удалью и воинственностью, был силен и умен, щедр и честолюбив. Уже с двенадцати лет отец ставил его военным вождем над всеми силами Фрисландии. И вот Аттила принялся совершать частые нападения на владения Милиаса, а затем, почувствовав слабость постаревшего владыки гуннов, начал захватывать у него города. Озантрикс был слишком далеко и не мог помочь тестю. Когда же Милиас умер, Аттила захватил все владения царя гуннов. Столицей Гуналанда при Аттиле стал город Суза. Ну а конунгом Фрисландии, после смерти Озида, стал старший брат Аттилы Ортнит.

Захват Гуналанда привел к вражде между Аттилой и Озантриксом, считавшим себя наследником Милиаса. Несмотря на это, Аттила решил посвататься к дочери Озантрикса Эрке. С этим предложением он послал к конунгу вилькинов своего племянника Озида (сына Ортнита) и герцога Родольфа. Разумеется, они ничего не добились, хотя и уверились в том, что Эрка и ее сводная старшая сестра Берта — красивейшие женщины на свете. Аттила отправил к Озантриксу второе свадебное посольство во главе с маркграфом Родингейром, угрожая в случае отказа войной. Озантрикс на шантаж не поддался — как и в случае с посольством Озида и Родольфа, он достойно принял послов Аттилы, устроил в честь прибывших трехдневный роскошный пир, но отказал в их домогательствах, считая род фрисландских конунгов незнатным. Начинается война, сначала довольно успешная для Аттилы, но, в конце концов, завершившаяся разгромом его войска в сражении, произошедшем в неком лесу между Данией и Гуналандом. Ни с чем вернулся Аттила в Сузу.

Тогда за дело взялся уже упоминавшийся выше герцог Родольф, хорошо показавший себя во время войны с вилькинами. Он получил от Аттилы 300 рыцарей, значительный запас золота и серебра и пообещал вернуться к своему сюзерену «через три зимы». Оставив рыцарей на границе Вилькинланда, Родольф переоделся стариком и явился к Озантриксу, назвавшись Сигурдом, — он, дескать, служил Милиасу, после захвата Гуналанда Аттилой не подчинился новому правителю, потерял в сражениях с ним четырех братьев и, потерпев окончательное поражение, просит у Озантрикса убежища. Озантрикс, само собой, сразу же дал Сигурду-Родольфу ярлство и большую волость. Две зимы Родольф выжидал удобного случая переговорить с Эркой. Удача улыбнулась ему, лишь когда в Вилькинланд прибыл свататься к Эрке Нордунг — могущественный конунг Сваваланда. Озантрикс был расположен согласиться, тем более искания Нордунга поддерживали его приятели Гертнит и Гирдир — дети Илиаса Греческого. И вот, желая расположить Эрку к этому предложению, Озантрикс отправил к дочери уважаемого старца Сигурда. Оставшись с Эркой наедине, Сигурд-Родольф открылся ей и убедил выйти замуж за своего конунга Аттилу, раскрыв перед девушкой соблазнительные перспективы: «Он подарит тебя сыновьями, множеством вежливых рыцарей, большими бургами, множеством золота и серебра; ты будешь носить вышитый золотом пурпур, и все твои девушки и ближние жены будут именитые и будут носить шитую золотом парчу… Могущественные герцоги будут носить (подол?) твоих платьев и сама ты будешь царицей наибольшей во всем свете».^{368} Решающую роль в принятии Эркой положительного решения сыграла ее сводная сестра Берта, на которой соблазнитель Родольф решил жениться сам. Родольф организует бегство девушек, они благополучно добираются до места встречи с рыцарями, однако вскоре их настигает погоня, наспех организованная Озантриксом. Беглецы укрываются в замке Маркстейн, где и выдерживают осаду, ожидая помощи от Аттилы, за которой Родольф успел отправить двух рыцарей. Аттила является с двадцатью тысячами рыцарей, и Озантрикс отступает.

Аттила сыграл пышную свадьбу с Эркой, а Родольф женился на Берте. Эрка родила правителю Гуналанда двоих сыновей и была вполне счастлива в браке. Однако даже это обстоятельство не могло примирить Озантрикса со случившимся. Между ним и поддерживавшим его братом Вальдимаром, конунгом русских, с одной стороны, и Аттилой — с другой, продолжалась война, сопровождавшаяся как победами, так и поражениями то одной, то другой стороны. Аттила с радостью бы помирился с тестем, но Озантрикс не соглашался на это ни в какую. Вообще, с течением времени характер Озантрикса испортился — он стал жестоко обращаться с подданными, властно обходился с вассалами, при каждом удобном случае стремился отобрать у них владения, обложил народ непомерными поборами, но все получаемое им, казалось, сыпалось в бездонную пропасть, а при дворе между тем голодали. В общем, когда Озантрикс отправлялся в очередной набег на владения Аттилы, подданные надеялись, что он, наконец, сломит себе где-нибудь голову. Счастливый Аттила являл собой разительный контраст с владыкой Вилькинланда — своим обхождением с подданными правитель Гуналанда обрел среди них большую популярность.

Судя по всему, более благополучно складывались отношения Аттилы с Илиасом, ярлом Греции. По крайней мере, Илиас отправил к Аттиле в качестве заложницы свою семилетнюю дочь Гильдигунду. В это время у конунга Гуналанда гостил четырнадцатилетний Вальтарий из Васкастейна — племянник Эрминрика, конунга Апулии и друга Аттилы. Прожив в Сузе пять лет, Гильдигунда и Вальтарий, полюбившие друг друга, решили вместе бежать. Инициатором выступил Вальтарий, уговаривавший девушку следующим образом: «Долго ли быть тебе служанкой королевы Эрки, и было бы лучше, если бы ты поехала со мной домой к моим родичам». И еще: «Госпожа, ты дочь ярла Илиаса Греческого, и дядя тебе по отцу Озантрикс, конунг вилькинов, и другой в великой Руси, а я племянник по сестре Эрминрика, конунга Римского, а другой мой родич Тидрек, конунг Бернский; зачем же мне служить конунгу Аттиле? Сделай лучше так, поезжай со мной домой, и как я расположен к тебе, так да будет Бог милостив ко мне».^{369} И в итоге — уговорил. По совету возлюбленного девушка прихватила с собой из сокровищницы своей кузины Эрки «столько золота, сколько только могла взять обеими руками». Аттила послал за ними в погоню 12 рыцарей, приказав привезти ему украденные ценности и голову Вальтария. Когда же они настигли беглецов, Вальтарий не растерялся, надел шлем, взял в руки меч и уложил в поединке 11 рыцарей (один спасся бегством). И хотя победитель был весь изранен, молодые люди благополучно переправились через горы и добрались до владений Эрминрика.

В конце концов бесконечная война с Озантриксом надоела Аттиле, и он решил положить ей предел, окончательно разгромив противника. Единственным способом для этого было получить поддержку знаменитого и непобедимого Тидрека (или Дитриха), конунга Бернского, главного героя «Тидрек-саги». Тидрек охотно пришел на помощь другу и привел с собой 500 рыцарей — все бывалые, молодец к молодцу. Соединив силы, Аттила и Тидрек вторглись в Вилькинланд и принялись грабить и убивать, жечь города и деревни. Озантрикс собрал войско и выступил навстречу врагу. В разыгравшемся ожесточенном сражении вилькины были разгромлены, Озантрикс бежал. Правда, участвовавшему в битве Гертниту, сыну Илиаса Греческого, удалось захватить в плен одного из рыцарей Тидрека — Видгу, которого оглушил палицей Видольф Миттумстанги. Друзья Видги — рыцарь Вильдивер и скоморох Изунг отправились во владения Озантрикса выручать его из темницы. По пути Вильдивер облачился в медвежью шкуру, надев ее поверх брони. Изунг с «медведем» явился к Озантриксу и предложил развлечь конунга пением, игрой на арфе, скрипке, гудке и на всех струнных инструментах. Но особо конунга порадовал медведь, на удивление ловко отплясывавший. Правда, Озантриксу этого показалось мало, и он предложил Изунгу потравить медведя собаками. Скоморох после долгих уговоров согласился, спустили 60 псов, из которых «медведь» сразу расправился с тринадцатью (схватил одну, самую большую собаку, за задние лапы и убил ею еще двенадцать). Озантрикс разозлился, подбежал к медведю и ударил его мечом. К его удивлению, никакого вреда он этим зверю не нанес (меч засел в броне). Тогда медведь-Вильдивер забрал у Изунга меч и снес им голову Озантриксу, а затем убил присутствовавших тут же безоружных братьев-великанов — Видольфа и Авентрода. Думая, что в медведя вселился дьявол, люди начали в панике разбегаться, Видга вырвался из заключения, друзья захватили много золота, серебра и драгоценностей, вскочили на лошадей и умчались к Аттиле, а от него — к Тидреку.

В другом варианте саги о похождениях Вильдивера и Изунга не сообщается. Здесь Тидрек является к Аттиле со своим дядькой — столетним Гильдебрандом и десятью тысячами рыцарей. Близ города Брандинаборг объединенное войско гуннов и Амелунгов (прозвание рода Тидрека) встретилось с вилькинами. Озантрикс, сражавшийся впереди своего воинства, погиб, а люди его разбежались. Новым конунгом Вилькинланда стал сын Озантрикса, которого звали Гертнитом — оригинальностью в выборе имен создатели саги не отличались.

На этом война не только не прекратилась, но вспыхнула с повой силой — борьбу с Аттилой продолжил брат Озантрикса Вальдемар, конунг Руси. Противники принялись поочередно опустошать владения друг друга. Наконец в Русской земле произошло решающее сражение, в котором наиболее заметную роль играли союзник Аттилы Тидрек Бернский и еще один Тидрек — сын Вальдемара. В какой-то момент тезки вступили в единоборство — оба получили многочисленные ранения (Тидрек Бернский — девять ран, а русский Тидрек — пять, но тяжелых). Победа, разумеется, осталась за главным героем саги — русский витязь был повержен и связан. Однако в этот момент гунны Аттилы дрогнули под натиском русских и побежали. Люди Тидрека Бернского продолжали сражаться — конечно же героически: на одного убитого рыцаря приходилось с десяток павших русских. Но силы были не равны — Гильдебранд, Вильдивер и другие рыцари Тидрека во главе со своим конунгом, теснимые русскими, укрылись в неком «древнем замке», который тут же окружили 20 тысяч воинов Вальдемара. Здесь Тидрек и его люди умело обороняются, совершают вылазки, наносят урон неприятелю — всё как полагается. Но силы их тают, герои ощущают нехватку пищи и вина. Наконец они доведены до крайности, и Тидрек отправляет за помощью своего родственника Ульфрада. Он благополучно пробирается сквозь русский лагерь (при этом умудряется поджечь шатер Вальдемара, что чуть было не приводит к гибели русского конунга) и приносит Аттиле весть от Тидрека. Конунг Гуналанда сразу же выступает на помощь и выручает Тидрека из осады. Вальдемар уходит из-под замка. Аттила забирает израненного Тидрека в Сузу, туда же доставляют и плененного им сына Вальдемара. Русский Тидрек брошен в темницу.

Через полгода Аттила, собрав все силы, вновь отправляется в поход на Русь. Тидрек Бернский его не сопровождает — он еще не излечился от ран. В тяжелом состоянии пребывает и израненный сын Вальдемара. Жена Аттилы Эрка просит мужа выпустить ее родственника из темницы и позволить ей его вылечить. Аттила недоволен, но соглашается, устанавливая жесткое условие: если русский Тидрек убежит, Эрке отрубят голову. Та согласна, сына Вальдемара извлекают из темницы и помещают в роскошные условия, двоюродная сестра окружает его заботой. Русский витязь быстро поправляется. В то же время Эрка совершенно не заботится о Тидреке Бернском, раны его не заживают, от них идет тяжелый дух. Между тем русский Тидрек, излечившись, забирает коня Аттилы и уезжает восвояси, несмотря на уговоры Эрки остаться и не губить ее. В отчаянии она вспоминает про благородного Тидрека Бернского, бросается к нему и умоляет о помощи. «Хороший» Тидрек укоряет Эрку за равнодушие — состояние его тяжелое, он не может не то что сражаться с кем-либо, но даже и сидеть. Эрка плачет и молит о помощи, Тидрек наконец уступает, снаряжается и отправляется в погоню, хотя из его ран течет кровь так, что и панцирь, и конь — всё в крови. Он догоняет «плохого» Тидрека, тот не поддается на уговоры вернуться в Сузу подобру-поздорову — следует поединок. Тидрек Бернский побеждает, отсекает сыну Вальдемара голову и привозит ее Эрке, после чего продолжает болеть.

Между тем поход Аттилы на Русь без участия Тидрека Бернского заканчивается поражением. Во время решающего сражения русские дерутся храбро, Вальдемар скачет впереди своих и подает пример мужества, гунны не выдерживают натиска неприятеля и бегут. Спасается бегством и Аттила. Лишь люди Тидрека, возглавляемые непобедимым Гильдебрандом, как и в прошлый раз, до конца продолжают удерживать поле боя. Наконец против дяди Тидрека выезжает ярл Греции (подразумевается Илиас, хотя в этом месте саги имя его пропадает), который вышибает Гильдебранда из седла. Люди Тидрека отступают. Победа остается за Вальдемаром.

Через полгода окончательно поправившийся Тидрек побуждает Аттилу вновь отправиться на Русь и отомстить Вальдемару за поражение. Они договариваются или уничтожить Вальдемара, или погибнуть сами. Аттила мобилизует всех, кто старше двадцати лет, и собирает войско численностью более двадцати тысяч человек. Во главе его конунг Гуналанда вступает в Польшу и опустошает страну. Затем, сжигая по пути бурги и замки, Аттила и Тидрек подступают к Полоцку. «Город этот так укреплен, что они едва ли знают, как им удастся взять его; была там крепкая каменная стена, большие башни и широкие и глубокие рвы, а в городе было великое войско для его защиты, да и те, которые охраняли этот город, весьма мало боялись войска конунга Аттилы».^{370} Аттила организует осаду, которая затягивается на три месяца. Тидрек предлагает своему сюзерену разделиться — или он останется осаждать город, а Аттила пойдет дальше вглубь Руси, или наоборот. Аттила боится дробить силы, боится остаться без поддержки своего могучего вассала, кроме того, действие стенобитных машин, все это время разрушавших городскую стену, должно вот-вот дать эффект. Так что, согласившись в конце концов на предложение Тидрека, он предоставляет ему отправляться искать столкновения с главными силами Вальдемара.

Опустошая все на своем пути, Тидрек подступает к Смоленску и осаждает его. Оборону города возглавляет брат Вальдемара ярл Ирон (так сага теперь называет Илиаса). Через шесть дней на помощь брату подходит Вальдемар во главе войска численностью в 40 тысяч человек. Разница в силах не смущает Тидрека. Вместе с Гильдебрандом, Ульфрадом, Вильдивером и прочими он бросается на врага. Как и полагается герою, Тидрек заезжает в самую середину вражеского войска, где встречается с Вальдемаром и наносит русскому конунгу смертельный удар. Оставшись без предводителя, русские бегут с поля боя. Амелунги и гунны преследуют бегущих весь день, ночь и следующий день, убивая всякого, так что мало кому из войска Вальдемара удается спастись. Между тем Аттила ворвался в Полоцк — население истреблено, город сровняли с землей. Они с Тидреком объединяются под Смоленском. Ярл Ирон (Илиас-Илья) понимает, что он обречен, и решает сдаться на милость победителя. «Тогда снимал ярл свою обувь, сложил все свои доспехи, и таким образом все начальники русские, босые и без оружия, вышли из города, показывая этим, что они побеждены». Тидрек вступается за побежденных. В результате Аттила объявляет ярлу свое решение: «Если любо вам служить нам верно, объявите это на вашу веру, и мы дадим мир тебе и всем вашим мужам, которые пришли в нашу власть, по совету конунга Тидрека и других наших воевод». Ярл Греции отвечает владыке гуннов с достоинством: «Господин конунг Аттила, если бы было у нас такое большое войско, чтоб могли мы держать город перед гуннским войском, не пришли бы мы в вашу власть, а потому и делайте с нами, что хотите. Затем и сложили мы наше оружие и отворили город, и сами пришли к вам босые, и стоим теперь у ваших колен, что знали вас за добрых витязей и сильных мужей, как это теперь и оказалось. К тому вело и другое обстоятельство, что все сильнейшие вожди русских убиты; и, конечно, будем мы то делать по вере, оказывая вам повиновение». После этих слов Аттила велел Ирону сесть рядом со своими воеводами. Затем победители покинули Русь, оставив наместником Ирона и повелев ему «управлять тем царством, судить по земскому закону и платить дани конунгу Аттиле и давать ему подмоги, когда ему понадобится».^{371} А. Н. Веселовский заметил в связи с этим, что «ярл Ирон, брат Владимира, не встречается нам доселе; если он тождественен с Ильей, то мы поймем теперь, почему Илья посылает Аттиле свою дочь в заложницы», — просто последовательность событий в громоздкой по объему саге перепутана — рассказ о влюбленных Гильдигунде и Вальтарии «помещен ранее, чем Илья=Ирон стал в вассальные отношения к гуннскому конунгу».^{372}

В текстах обоих произведений содержатся утверждения, что всё, о чем в них повествуется, — чистая правда. В «Ортните», например, говорится, что вся информация о событиях, о которых рассказывает поэма, взята из некой многостраничной книги, «чудесно написанной» в городе Судерсе; «язычники по своей злобе закопали ее в землю», но рукописи, как известно, не пропадают.^{373} В «Тидрек-саге» ссылок на древние книги нет, здесь избрана иная метода убеждения в достоверности повествования — ссылки на древность и общеизвестность: «Сага эта составлена по рассказам немецких людей, а нечто — по их песням, которыми (подобает) забавлять именитых людей, сложенным древле тотчас после событий, о которых говорится в этой саге. И хотя бы ты взял по человеку из каждого города по всей Саксонии, все они расскажут эту сагу на один лад: тому причиной — их древние песни».^{374} Высказывается даже мысль о том, что «сага сложена была в то время, когда скончался великий конунг Константин, крестивший почти весь свет».^{375} И еще аргумент для сомневающихся — тот, кто не верит в подвиги могучих героев саги, просто не понимает, что речь в ней идет о такой древности, когда всё было иначе и люди были совсем другими: «Многие сказывают, что в первое время после Ноева потопа люди были больше и сильнее, как великаны, и жили несколько людских веков. По прошествии времени некоторые люди стали меньше ростом и слабосильные, как теперь, и чем далее от Ноева потопа, тем они становились слабее и немного оказывалось сильных на сто мужей, и на половину менее таких, которые обладали бы сноровкой или храбростью своих праотцев».^{376} Конечно, ко временам Тидрека и его витязей уже «измельчал народ, и немного было в каждой стране таких, кто удержался в силе», но ведь и в те времена могло быть так, что «собралось вместе не малое число сильных людей и у каждого из них было лучшее оружие, одинаково хорошо резавшее оружие и тело».^{377} Аргументы, как видим, напоминающие те, которыми оперировали олонецкие сказители второй половины XIX века, убеждавшие слушателей в достоверности своих старин.

И «Ортнит», и «Тидрек-сага» полны таких сказочных фантастических деталей, что перед ними бледнеют даже Соловьи и Змеи Горынычи русских былин. Один Альберих из «Ортнита» чего стоит! Впрочем, иные его проказы весьма напоминают подвиги нашего Волха Всеславьевича. А «Тидрек-сага»! Приведу еще один «русский» эпизод, стоящий несколько особняком от основного массива историй о похождениях Озантрикса, Вальдемара, Илиаса и их потомков. Уже после рассказа о капитуляции Ирона-Илиаса-Ильи перед Аттилой сага вновь возвращается к истории вилькинов и излагает события, случившиеся после гибели Озантрикса и произошедшие с его племянником конунгом Гертнитом — «могущественным мужем в стране вилькинов». Он, как мы помним, был сыном Илиаса, ярла Греческого, но никак себя не проявил в истории противостояния Вальдемара и Аттилы. Этот Гертнит также пылал жаждой мести за дядю Озантрикса, но объектом ее избрал не Аттилу и не Тидрека, а конунга Изунга, правителя земли бертангов, который в предыдущем изложении незаметен, а теперь вдруг оказался в числе главных виновников гибели конунга Вилькинланда. Гертнит с большим войском нападает на владения Изунга, тот получает помощь от дружественных ему конунгов и также принимается разорять землю вилькинов. Наконец противники сходятся в решающем сражении. Гертнит женат на Остации, дочери Руны, конунга некого «Восточного царства». Она колдунья, о чем муж не знает. Желая помочь супругу, Остация ворожбой привлекла ему на помощь львов, медведей и летучих драконов. Она также превратилась в самого большого и злобного дракона и приняла в сражении активное участие. Именно дракон-Остация проглатывает Изунга и истребляет его конунгов-союзников, в том числе Тейлефа Датского, который, правда, успевает пронзить ей копьем шею. Объединенное войско вилькинов, зверей и драконов побеждает, войско Изунга истреблено полностью, геройски сражавшийся Гертнит многократно и тяжело ранен. Искусные врачи исцеляют его, но спасти Остацию не удается. Только по ее ранам Гертнит догадывается, какую роль сыграла его жена в противостоянии вилькинов с бертангами. Колдунья умирает «с невеликим почетом», а излечившийся Гертнит благополучно «правит своим царством, землей вилькинов» (тут, как видно, этот образ сливается с Гертнитом — сыном Озантрикса, которому, согласно повествованию саги, достается Вилькинланд после гибели родителя).^{378}

Вот так — ведьмы, полчища летающих драконов… Но даже если бы их и не было в тексте саги, использовать ее сведения в качестве источника по истории какой-либо страны и какого-либо времени невозможно. Перед нами настоящий калейдоскоп имен и стран, демонстрация эрудиции создателей художественного произведения, щедро вставлявших знакомые, где-то услышанные, «исторические» и просто фантастические имена и географические названия, руководствуясь лишь желанием, чтобы этого материала хватило для размещения на таком гигантском литературном полотне, каковым является «Тидрек-сага»! Сколько усилий было потрачено немецкими исследователями для выяснения того, кто же является прототипом Дитриха-Тедрика-Теодориха! Никак не меньше, чем представителями русской «исторической школы» для установления прототипов богатырей Владимира-князя. Или вот Аттила, правитель гуннов, осаждающий Смоленск и Полоцк! Он тот — и не тот! Историческое имя, поставленное авторами саги в вымышленные обстоятельства. Так же, как и названия русских городов, описание которых в саге мало напоминает то, как они выглядели в период Средневековья. Появись «Тидрек-сага» в XX веке, она бы сделалась классикой в новомодном жанре фэнтези.

Но нас и «Ортнит», и «Тидрек-сага» привлекают именно как исторический источник — источник по истории складывания русского былинного эпоса. Ибо свидетельствуют они о том, что уже в первой четверти XIII века наши Владимир и Илья были настолько известны, и известны уже в качестве эпических героев, что их имена, в формах Вальдемара и Илиаса (не важно, Русского или Греческого — ведь составители саги знали, что русские исповедуют христианство по греческому образцу), были использованы далеко от Руси как наиболее подходящие для именования русских по происхождению героев. И при этом они сохранили некоторые черты своего былинного характера: например, Илья — свое богатырство. А значит, появиться на Руси и обрести здесь популярность должны были задолго до создания «Ортнита», не говоря уже о «Тидрек-саге». При этом упоминание Ильи рядом с Аттилой, при всей фантастичности этого соседства, расширяло хронологические рамки возможных приурочений и давало повод исследователям в поисках прототипов Ильи Муромца отойти от привычных рамок XI–XIII веков. О том, что получалось в результате, речь и пойдет далее.

В начале XX века уже упоминавшийся выше Михаил Георгиевич Халанский (1857–1910) выдвинул гипотезу о том, что прототипом Ильи Муромца является… летописный Олег Вещий, скончавшийся, согласно «Повести временных лет», в 912 году.^{379} Это заключение Халанского не было произвольной фантазией в духе Н. Квашнина-Самарина. В его основании лежала, как казалось, довольно мощная аргументация. Выстраивать ее Халанский начинает со справедливого наблюдения: древнерусские сказания об Олеге распадаются на две категории: в одних он представляется самостоятельным князем, объединившим под своей властью славян и совершившим успешный поход на греков (эта версия отразилась в «Повести временных лет»), в других — он лишь второе лицо в государстве после князя Игоря, его воевода (таким Олег предстает на страницах Новгородской Первой летописи младшего извода). Далее исследователь обращает внимание на то, что в ряде поздних летописцев XVII века биография Олега в «новгородский» период его жизни, до похода на Киев, дополнена, сравнительно с ранним летописанием, новыми данными. Олег в этой версии — племянник Рюрика и потомок Августа-кесаря, он активно занимается обустройством Руси, и Новгород изображается его первой столицей. В частности, князь пресек деятельность разбойничьего клана Кия, Щека, Хорива и их сестры Лыбеди. По милосердию своему он выпустил разбойников из темницы, а те, отправившись в изгнание, основали на днепровских горах поселения Киев, Щековица и Хоривица. Раскаявшиеся разбойники, в свою очередь, развернули бурную устроительную деятельность в основанных ими городках. Олег отправил Аскольда и Дира в Царьград, но те убили Кия и его родственников, а сами засели в Киеве. Поход Олега против них, таким образом, представляется вполне законной акцией.

Мотив освобождения Русской земли от разбойничьего рода напомнил Халанскому, с одной стороны, былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, с другой — рассказ Никоновской летописи о поимке при князе Владимире разбойника Могуты и о даровании раскаявшемуся злодею жизни. Олег в поздних летописях вообще походит своим милосердием на Владимира Святого. Былинный маршрут, по которому пробирался в Киев Илья Муромец, Халанский постарался сопоставить с маршрутом, по которому шел с войском на Киев из Новгорода Олег, — в некоторых вариантах былин город, освобожденный Ильей от иноземной силы, называется Смолягиным. Вот и Олег не мог миновать Смоленск, а затем уже занял Любеч — город в Черниговской области (в большинстве былин город, спасенный богатырем, носит название Чернигов).

«Повесть временных лет» сообщает под 903 годом, что «когда Игорь вырос, то сопровождал Олега и слушал его, и привели ему жену из Пскова, именем Ольгу».^{380} Из контекста можно сделать вывод, что Олег как-то поучаствовал в женитьбе «послушного» Игоря — возможно, он-то и привел ему жену. Еще более определенно некий воевода Олег в качестве свата выступает в проложном Житии князя Владимира Святого, дошедшем до нас в списке XV века.^{381} Согласно ему, Владимир решил креститься и отправился походом на греков, чтобы обрести среди них учителей. Он захватил Корсунь, князя и княгиню корсунских убил (здесь явное сходство с летописной историей захвата Владимиром Полоцка), а их дочь выдал за варяга Ждъберна, своего помощника. Далее Владимир посылает своих воевод Олега (!) и Ждъберна в Царьград просить в жены сестру императора. Та ставит условие — крещение. Дальше — понятно. Тут Халанский сделал вполне справедливое заключение: «В Олеге, воеводе Владимира, нужно видеть не кого иного, как Олега Вещего, приуроченного к Владимиру в силу известных свойств устно-поэтического творчества, группирующего эпические мотивы и героические лица в циклы. Мы знаем, что уже древние летописи представляли Олега то самостоятельным князем, то воеводой Игоря. Развитие русского эпоса не остановилось на этом. Когда Владимир Св<ятой> выдвинулся в былевом эпосе в центральную фигуру стольнокиевского князя, к циклу его богатырей примкнул и Олег: воевода Игоря стал воеводой Владимира».^{382} Рассказ проложного Жития нельзя было не сопоставить с былинами о сватовстве Владимира: «В былинах Владимир посылает по невесту богатыря Дуная, к которому присоединяется, по его желанию, кто-либо из прочих богатырей Владимира: Добрыня, Еким Иванович, Василий Казимирович. Гораздо существеннее для истории эпоса об Илье Муромце то, что сказка „Князь Киевский Владимир и Илюшка сын матросов“, представляющая разложившуюся былину о женитьбе Владимира, называет главным помощником его в свадебном походе Илюшку пьянюшку, т. е. очевидно, первоначально Илью Муромца».^{383} В сказке князь Владимир женится на царевне Марфе, дочери «премудрого царя Философа» (возможно, намек на византийского императора Константина Багрянородного, хотя женился Владимир на его внучке). Как известно, в некоторых былинах помощником Ильи Муромца выступает Василий Пьяница, «названый брат» Ильи. В общем, опять выстраивается некая параллель между Олегом Вещим и Ильей Муромцем.

Правда, летописи сообщают о походе Олега на Царьград, а в проложном Житии Владимира он оказывается участником похода в Тавриду. Но Халанский замечает, что в другом Житии — Стефана Сурожского (XV век) — сообщается еще об одном походе русских в Крым. Вскоре после кончины этого святого (Стефан умер около 787 года) из русского Новгорода явилась великая рать под предводительством могучего князя Бравлина (другой вариант в том же тексте — Бравленина), которая опустошила землю от Корсуня до Корчева (Керчи), затем подошла к Сурожу и ворвалась в город. Бравлин лично вломился в храм Святой Софии и принялся расхищать гробницу святого Стефана, но в тот же час почувствовал, будто кто-то ударил его, и «обратилось лицо его назад». Бравлин рухнул наземь и не мог подняться — ясно видел он то, чего не видели дружинники, пытавшиеся помочь своему предводителю: некий старый муж (святой Стефан) прижал его к земле и душит. Лишь после того, как всё награбленное было возвращено, пленники распущены, а сам Бравлин принял крещение, его, что называется, отпустило.

Сопоставив эти три известия, Халанский предположил: в Житии Стефана Сурожского также отразилось сказание о походе Олега в Крым, при этом прозвище Бравленин-Бравлин есть не что иное, как спутанное Мравленин-Мравлин — Elia Morowlin в сообщении Эриха Лассоты. Далее исследователь выдвинул предположение о преобразовании имен: Илья —> Елья —> Ельга —> Хельгу, то есть Олег. Возможен и обратный переход: Олег —> Елег, или Ельг, — > Eligas = Elias, или Ilias, — > Elia, или Илья. Примерно так же и Нурманин (норманн) превратилось в Урманин —> Мурманин —> Моромонин (?) и далее — до Моровлин. При этом «Мурманский» перешло со временем в «Муромский» и «Муромец». В общем, изначально Илья Моровлин-Муромец был не кем иным, как Олегом, князем Урманским, или Норманнским (так он прозывается в татищевской Иоакимовской летописи). Казалось, автоматически разрешалась и загадка с уцелевшей во времена Лассоты в киевском Софийском соборе гробницей товарища Елии Моровлина — в ней, по гипотезе Халанского, должен был покоиться варяг Ждъберн.

Важную роль в системе аргументации Халанского занимали материалы «Ортнита» и «Тидрек-саги». В частности, он разглядел значительное сходство рассказа поэмы о походе Ортнита и Илиаса на Судерс с летописным повествованием о захвате Олегом Киева и его походе на Царьград. Если в «Повести временных лет» действует один Олег, то в Новгородской Первой летописи младшего извода все подвиги совершаются Игорем и Олегом сообща и Игорь, кажется, стоит на первом месте. При взятии Киева Олег называется купцом. Свирепость Илиаса во время сражения за Судерс напомнила исследователю зверства русов во время осады Царьграда Олегом и Игорем. А эпизод с неожиданным появлением войска Ортнита под стенами Судерса благодаря хитрости Альбериха он соотнес с летописным рассказом о чудесном движении войска Олега к Царьграду по суше. Не оставил исследователь без внимания и переход от Судерса к Монтебуру войска Ортнита, следующего указаниям невидимого Альбериха, выдаваемого за ангела (ведь испуганные греки принимали Вещего Олега за святого Дмитрия Солунского!), и знамя Илиаса в Судерсе — чем не щит Олега на вратах Царьграда?! Само положение, занимаемое Илиасом при Ортните, по мнению исследователя, «совершенно точно соответствует положению Олега при Игоре».^{384}

Поддержки в научных кругах (в том числе среди исследователей, оперировавших методами «исторической школы») гипотеза М. Г. Халанского не нашла — прежде всего на эмоциональном уровне. Илья Муромец и Вещий Олег?! Да что между ними общего?! Вызвала несогласие филологов и «цепочка», по которой якобы происходило превращение имени «Олег» в «Илью». В ней в качестве необходимого звена присутствуют не засвидетельствованные в древнерусском языке формы «Елег» и «Ельг» (варианты обычной формы «Олег»), которые Халанский реконструировал на основе «Eligas». «На самом деле немецкое Eligas представляет диалектный графический вариант обычного Elijas, основанный на традиции спирантного произношения — g- между сонорным и гласным, распространенного в большом числе немецких наречий… Это объяснение делает невозможным предложенное Халанским фантастическое отождествление „Iljas“ — „Олег“».^{385} Однако и назвать положения, выдвинутые Халанским, совершенно бездоказательными нельзя. Меня, например, они подтолкнули к изысканиям и выводам, изложенным в работах, опубликованных полтора-два десятилетия назад.^{386}

Перспективной мне показалась тогда попытка Халанского объяснить значения «Моровлина» Эриха Лассоты и «Муравленина» Филона Кмиты Чернобыльского через выяснение племенной принадлежности Ильи-Ельи, хотя произведение «моровлин» из «норманн»-«урманин» и выглядит абсолютно искусственным. Но вот в Житии Константина Философа по рукописи XV века (бывшей Московской духовной академии) есть строчка, в которой упоминается о том, что моравский князь Ростислав (середина IX века) советовался «с князи своими и с моравляны».^{387} Почему бы и в ряд: «моравляни», «мравлене», «маравляне», «морявляне» и другие названия, встречающиеся в русских средневековых источниках и имеющие значение: «выходец из Моравии», не встроить «моровлина» с «муравлениным»?^{388}

Здесь необходимо коснуться важного вопроса о том, какую роль сыграла Великая Моравия — одно из первых могучих славянских государств — в русской истории. Напомню некоторые факты. В 30-х годах IX века моравские племена были объединены под властью князя Моймира I, ставшего основателем династии Моймировичей. В течение полувека Моравия боролась за свою независимость от Франкского государства. Одними из проявлений этой борьбы были приглашение князем Ростиславом, племянником Моймира I, в 863–864 годах в Моравию из Византии братьев-просветителей Константина-Кирилла Философа и Мефодия и принятие христианства от греков. К 70-м годам IX века Моравия отвоевывает свою независимость. Последним ярким князем из династии Моймировичей был племянник Ростислава Святополк (или Святоплук) I. При нем Моравия перешла к завоеваниям. К 894 году в Великую Моравию входили территории собственно Моравии, Чехии, Западной Словакии, сербские племена, силезские племена, висляне на территории Краковской земли и славяне Паннонии. Моравская держава охватывала фактически земли всех западных славян. В 894 году Святополк I умер. Между его сыновьями началась усобица, приведшая к упадку Моравии и отпадению входивших в нее народов (уже в 895 году отделились чехи, в 897 году — сербы). Вновь начали наступать германцы, а переселившиеся на Дунай в конце IX века мадьяры-венгры овладели Паннонией. Вскоре Великая Моравия исчезает из источников. В знаменитом сочинении «Об управлении империей» византийского императора Константина Багрянородного (составлено около 948–952 годов) сообщается, что, умирая, правитель Моравии Святополк I разделил свою страну между тремя сыновьями, но сыновья его «впали в раздоры и вражду между собою, затеяв междоусобную войну друг с другом. Турки (венгры. — А. К.), явившись, совершенно разгромили их и завладели их страною, в которой живут и ныне. Остатки населения расселились, перебежав к соседним народам, булгарам, туркам, хорватам и к прочим народам».^{389} Козьма Пражский в своей «Чешской хронике» (XII век) пишет следующее: через какое-то время после смерти Святополка «часть королевства была захвачена венграми, часть восточными тевтонцами, часть совершенно опустошили поляки».^{390}

Прямого указания на время падения Великой Моравии в источниках нет. До недавнего времени исследователи на основании вольной трактовки косвенных свидетельств немецких хроник были склонны относить к 905–906 годам нашествие венгров на Моравию, после которого государство прекратило свое существование. Однако Моравию начала X века нельзя считать ослабленной настолько, чтобы она стала жертвой венгров после первого же их натиска. Более того, данные, полученные венгерскими, чешскими и словацкими археологами, свидетельствуют, что на период с 875-го по 950-е годы приходится расцвет моравских поселений. Произошло разрушение и запустение ряда крупных городов, но другие центры продолжали существовать и население в них стабильно сохранялось. Это свидетельствует скорее о смутах внутри страны, нежели о вражеском вторжении. Венгры в этот период еще не смогли занять Моравию. Хотя на восточных землях Великоморавской державы (территория современной Словакии), несомненно, уже в первой половине X века появилось множество венгерских поселений, коренное население в основном осталось на местах. Убыль населения в Моравии наблюдается лишь во второй половине X века.^{391}

Интерес к Великой Моравии на Руси испытывали и много позднее падения этой державы.^{392} В настоящее время в исторической науке активно обсуждается роль мораван в принятии русами христианства. По крайней мере, она представляется не меньшей сравнительно с другой соседней державой — Болгарией. Давно установлены факты, свидетельствующие о прямых контактах между мораванами и русами в период Средневековья. Еще в 1978 году археолог С. С. Ширинский обратил внимание на то, что в землях восточных славян в IX–X веках, преимущественно в Среднем Поднепровье, в районе древнейших центров Руси — Киева и Чернигова, среди основной массы славянских языческих погребений, совершенных по обряду трупосожжения, появляются и захоронения-трупоположения. Известно, что главное требование христианских миссионеров к изменению погребального ритуала новообращенных заключалось в отказе от языческого обряда кремации. В основном изученные Ширинским могилы принадлежат знати, дружинникам. Долгое время эти захоронения считались норманнскими, но Ширинский, сделав целый ряд сопоставлений, пришел к выводу, что изученные могилы полностью соответствуют захоронениям конца IX — начала X века в Великой Моравии.^{393} Другой археолог, знаменитый Б. А. Рыбаков, согласившись со многими выводами С. С. Ширинского, определил могилы Киевщины и Черниговщины как переходные от язычества к христианству и отнес их к первой половине X века, «до Игоря включительно, а может быть, и несколько позже».^{394} Перед нами — целая группа захоронений по моравскому образцу, возможно, мораван или русов, крещенных моравскими христианами. Так не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина-Муромца какой-нибудь витязь-христианин, бежавший на Русь из Великой Моравии после ее падения? Ведь и в «Ортните», и в «Тидрек-саге» Илья = Илиас — отнюдь не крестьянин и не казак, а знатный человек, король, властитель или ярл!

И появляется былинный богатырь Илья в Киеве уже в зрелом возрасте. Возникает вопрос: а где он был до этого? Поздний крестьянский сюжет о «сидне», пробывшем несколько десятилетий без движения, удовлетворить нас не может. Г. В. Глазырина обратила внимание на имеющееся в былине о столкновении Ильи Муромца с дочерью «воспоминание о том времени, когда Илья служил вдали от Руси в чужих краях». Отрывок, где Илья сообщает о трехлетней службе у «короля Тальянского», показался ей интересным тем, что «он как бы отсылает нас к поэме „Ортнит“, события которой начинаются в Италии, в Гарде. Возможно, что этот эпизод является отражением взаимовлияния русского и немецкого эпоса».^{395} Может быть, в былинных сюжетах о взаимоотношениях Ильи Муромца с женщинами, рожавшими ему мстительных сыновей и дочек, содержится намек на заграничный период жизни нашего богатыря?

Занимаясь историей гибели Великой Моравии и последующей судьбой мораван, нельзя оставить без внимания информацию, содержащуюся в произведениях ряда западнославянских авторов XVI–XVIII веков, о некоем русском князе-беглеце, оказавшемся во второй трети X века на территории то ли Чехии, то ли Моравии. Так, в 1593 году известный чешско-польский писатель Бартоломей Папроцкий (1540–1614) на страницах своего сочинения «Zrdcadio slawného Margkrabstwij Morawskeho» изложил историю появления в Моравии русского князя, сына князя Колги (Олега) и племянника князей Ярополка и Владимира Святославичей. Молодой князь с большим запасом золота и серебра бежал из Руси от «сурового тирана» Ярополка, убившего своего брата Колгу. Оказавшийся в чужих краях сын Колги прижился здесь, вошел в состав знати, хотя и отказался от титула князя. Он так часто приговаривал по-русски «иди к врагу» (то есть «иди к черту»), что в конце концов, сам получил прозвище Враг. От него пошел местный знатный род Жеротинов.^{396} Рассказ о столкновении Колги, Ярополка и Владимира явно воспроизводит известную историю борьбы русских князей Святославичей в 70-х годах X века. Однако Папроцкий, связывая это повествование с некими «анналами русскими и польскими», датировал происходившие события 861 (6370) годом.

Иначе излагалась история русского беглеца в небольшом трактате по генеалогии рода Жеротинов — «De origine baronum a Zierotin», написанном Яном Амосом Коменским (1592–1670) в 1618–1621 годах, когда тот проживал в Моравии и состоял в числе приближенных Карла Старшего из Жеротина. Рукопись эта до нас не дошла, но содержащиеся в ней данные о Руси были использованы в появившемся в 1677 году сочинении историка Томаша Пешины из Чехорода (1629–1680) «Mars Moravicus». Согласно известиям Коменского и Пешины, беглеца из Руси звали Олегом (Olegus) и появился он в Моравии в первой половине X века. Олег был племянником князя Ярополка, но Пешина допускал, что он мог быть и братом Ольги, жены Ярополка (?), отца «Jori» (Игоря?). При этом Пешина сообщал, что Коменский использовал материалы некой «древней русской летописи».^{397}

Еще позднее историк Ян Стржедовский (1679–1713) внес сходные с имеющимися у Я. А. Коменского и Т. Пешины известия в свою книгу «Sacra Moraviae Historia sive Vita SS. Cyrilli et Methudii» (1710). Стржедовский был твердо уверен в том, что русский беглец Олег являлся сыном Вещего Олега и родственником Игоря. Отметим, правда, что среди трудов, которые Стржедовский указывал в качестве своих источников, были «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна, посла императора Священной Римской империи, посещавшего в начале XVI века Россию. В них, как известно, содержались рассказы по русской истории, в том числе о Вещем Олеге и Игоре и об усобице сыновей Святослава, извлеченные из русских летописей. Поэтому сообщение Стржедовского о родстве Олегов могло быть всего лишь его предположением. Также Стржедовский активно ссылался на Коменского и Богуслава Бальбина (1621–1688), писавшего в 1660-1680-х годах.

Беглец Олег (сын Вещего Олега) оказался в Моравии, спасаясь от преследований Игоря, сына Рюрика. Обстановка здесь была сложная. После пресечения династии Моймировичей Моравией некоторое время управляли германские короли. Наконец в 936 году моравские вельможи избрали своим государем чешского князя Вацлава (Венцеслава, или Вячеслава), но вскоре тот был убит старшим братом Болеславом, правившим в это время в Чехии. Болеслав хотел нераздельно владеть обеими землями — и Моравией, и Богемией (Чехией). Но он просчитался. Германский король, позднее император, Оттон I поднял в 939 году мораван против тирана. В 940 году знатнейшие мораване при поддержке Оттона I избрали своим правителем русского беглеца Олега. Болеслав собирался было воевать с Олегом и его подданными, Моравия готовилась противостоять Богемии, но столкновения удалось избежать. А после неудачного похода на Византию в 941 году князь киевский Игорь помирился с Олегом. Всё вроде бы складывалось удачно для нового правителя Моравии, но в 947 году венгры напали на мораван. Олег, получивший помощь из Польши и Руси и выступивший с войском против неприятеля, был разбит на берегу реки Моравы. Венгры заняли южную Моравию со столицей государства Велеградом. Попытка Олега в 948 году отбить Велеград не увенчалась успехом. В этой части Моравии утвердился венгерский вождь Токсис. Олег засел в Оломоуце, ожидая помощи из Польши и Руси. В 949 году война продолжилась. После некоторого успеха Олег был разбит в трехдневной битве при городе Брюнне. Отступая, он ушел в Польшу к своему союзнику князю Земомыслу. Сюда бежало и много моравских вельмож, священнослужителей и простых христиан. Их появление способствовало христианизации Польши. Моравия досталась венграм. В 950 году, воспользовавшись тем, что основные силы венгров отправились и Италию, а оставшиеся в Моравии кочевники были заняты вспыхнувшим конфликтом с герцогом Баварии Генрихом, Олег попытался отвоевать Моравию. Собрав остатки своих войск и соединившись с поляками, он вступил в Северную Моравию. Решающую роль должна была сыграть русская помощь, которую обещал Олегу Игорь. Но киевский князь был убит своими подданными (в 950 году!), и русское войско в Моравию не пришло. Олег потерпел поражение и бежал в Польшу. На этом сведения Пешины прерываются, а по версии Стржедовского, оттуда под давлением венгров Олег ушел на Русь. Здесь он был с почетом принят Ольгой, которая тогда правила в Киеве. Вместе с Олегом в Польшу и на Русь бежало множество христиан из Моравии, которые и способствовали распространению христианства в этих странах. Именно мораване основали на Руси христианскую общину, а Олег убедил Ольгу креститься. Умер князь на Руси в 967 году.^{398}

Как известно, дошедшие до нас русские летописи отражают историческую действительность, мягко говоря, не полностью. Тем более если речь идет о Руси X века. А раз так, почему бы не допустить, что в каких-то не дошедших до нас источниках мог существовать сюжет о неком русском князе-беглеце, покинувшем Русь, боясь расправы?^{399} Даже первое знакомство с известиями об Олеге в сочинениях Папроцкого, Пешины и Стржедовского показывает существенные в них расхождения. Разумеется, игнорировать информацию о том, что у князя Олега Святославича был сын, бежавший во время расправы над его отцом за границу, нельзя. Однако рассказ тех авторов, которые приурочивают деятельность Олега к первой половине X века, представляется более логичным, последовательным и, главное, четко вписывается в общеевропейскую хронологию событий. Труды Константина Багрянородного и Козьмы Пражского этим материалам также не противоречат. Константин Багрянородный, например, не указывает, сколько времени прошло между войной Моймировичей и приходом «турок» (венгров). Император пишет о том, что Моравия «совершенно уничтожена» венграми, как о событии, которое произошло в недавнем прошлом или происходит в настоящее время, то есть в 40-х годах X века. Любопытно, что в источниках приход захватчиков (прежде всего, венгров) является не причиной, а следствием упадка Моймировской династии. Козьма же Пражский сообщает лишь, что сыновья Святополка короткое время после смерти отца владели государством. Их власть могла пасть не только из-за прихода венгров, но и по иной причине — например, в результате мятежа местных князей. Известно, что даже в период своего расцвета при Святополке I Моравская держава не была централизована и не имела единой системы управления. Святополк владел лишь собственно моравской территорией, на остальных же управление осуществляли местные князья, правда, подчинявшиеся Святополку и выплачивавшие ему регулярную дань, а также выставлявшие по его требованию военные отряды. Да и на собственно моравской территории власть верховного князя была далеко не абсолютной. В Моравии насчитывалось более сорока городов, каждый из которых был своеобразным центром местной знати. Свои позиции эта знать во многом сохранила даже после завоевания территории венграми. Можно предположить, что могущественная местная знать вполне могла на определенном этапе предложить моравский престол чешскому князю Вячеславу (Вацлаву) как наиболее близкому соседу, а после его убийства выбрать верховным князем знатного беглеца из Руси. С другой стороны, Олег Моравский мог стать правителем не всей Моравии, а лишь одной из ее областей, достаточно упорно сопротивлявшейся венграм.

Что ж… предположения, предположения и снова предположения… Повествование об Олеге Моравском, как кажется, позволяет наполнить содержанием практически «пустую» русскую и великоморавскую истории первой половины X века. А раз так, соблазн слишком велик. В конце концов, причину молчания об Олеге Моравском известных на сегодняшний день русских источников можно попытаться объяснить путаницей в летописных известиях об Олеге, о чем писал еще М. Г. Халанский. В них Олег — то князь, то воевода; то действует один, то сообща с Игорем. И если «Повесть временных лет» помещает сообщение о его смерти под 6420 (912) годом, то по версии Новгородской Первой летописи младшего извода, еще в 6428 (920) году Игорь и Олег совершают совместный поход на греков, причем в роли старшего предводителя выступает Игорь, а не Олег. Отметим, что, согласно «Повести временных лет», первый поход Игоря на греков имел место лишь в 6449 (941) году. Летописный образ Вещего Олега выходит сложным, вероятно, «впитавшим» в себя образы нескольких героев, — недаром его могилы указывались в разных местах, а могила, как и любой другой материальный памятник, является объектом, вокруг которого накапливаются всевозможные предания. Такого рода топонимические легенды и предания в значительной степени послужили основой летописного повествования о князьях IX–X веков. Так что расхождения между «Повестью временных лет» и Новгородской Первой летописью — возможное свидетельство того, что в образе одного летописного персонажа, известного нам как Вещий Олег, соединились два совершенно разных персонажа — князь и воевода, жившие в разное время. Почему же в последнем не могли найти свое отражение воевода Олег из проложного Жития Владимира и Олег Моравский, выполнявший при Ольге, по версии Стржедовского, обязанности ближайшего помощника, фактически воеводы?

Замечу, что в позднем летописании возникла тенденция сближения образов Ольги и Олега Вещего, приписывания княгине подвигов, которые «совершил» Олег. В частности, это выразилось в перенесении древлянского похода Ольги на Царьград (!), который она якобы берет при помощи подожженных птиц, как и древлянский Искоростень.^{400} В XII веке многие на Руси были твердо уверены в том, что такой поход Ольги имел место. Так, новгородский архиепископ Антоний, путешествовавший в Константинополь в конце того века, видел в Софийской церкви золотое блюдо, подаренное Ольгой во время посещения ею столицы Византии; говоря о нем, Антоний выразился так: «…и блюдо злато служебное Олгы русской, когда взяла дань ходивши ко Царюграду». Из этого наблюдения русского паломника следует, что в народном воображении мирное путешествие Ольги в Царьград перепуталось с походами Олега и Игоря.^{401} Не была ли связана эта путаница с тем, что Олег Моравский (получается, один из прототипов Вещего Олега) вошел в правительство киевской княгини? Значение, которое моравский князь, согласно повествованию Стржедовского, имел при Ольге, означало, что эмигранты из Моравии могли сыграть решающую роль как в распространении христианства на Руси, так и в крещении самой киевской княгини.

В связи со всеми этими моравскими сюжетами возникает вопрос: не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина какой-то дружинник, побывавший в Моравии вместе с Олегом и вернувшийся после долгой отлучки домой? Или (если опираться на работы М. Г. Халанского с его определением Вещего Олега в качестве прототипа «Ильи Русского» — Ильи Муромца) сам Олег Моравский? Христианин Олег, противостоявший венграм-кочевникам, «ближе» к Илье Муромцу, нежели Олег летописный в версии Халанского. Можно попытаться объяснить и превращение Олега в Илью без привлечения сложных цепочек имен. В середине X века в Киеве имелась церковь Пророка Ильи, которая упоминается в русско-византийском договоре 944 года. Распространение христианства в Киеве в исторической памяти русов могло связаться с деятельностью христиан — как прихожан Ильинской церкви, так и беглецов, прибывших на Русь с Олегом Моравским. Не мог ли в сознании народа беглый моравский князь, союзник и сотрудник Ольги, получить имя Ильи Моравского (Муравленина, Моровлина)? То, что в «Ортните» Илиас, в отличие от «Тидрек-саги», действует вне связи с князем Владимиром, доказывает изначальную независимость преданий о них.^{402} Следовательно, прототип короля Илиаса мог действовать раньше времени правления киевского князя Владимира Святославича (как известно, часто выдвигаемого на роль былинного прототипа Владимира-князя) и лишь позднее быть притянутым вместе с другими богатырями к былинному «эпическому» времени.^{403}

Так я представлял проблему полтора-два десятилетия тому назад.^{404} При этом мне думалось, что я действую вне худших традиций «исторической школы» — не занимаясь примитивным подбором былинным героям прототипов из летописей с неизбежными при этом натяжками. По прошествии времени вышеизложенная конструкция уже не кажется мне безупречной. Несомненно, что отразившийся в русском летописании образ князя (или воеводы) X века Олега сложился на основании многочисленных устных преданий, относящих его деятельность к разному времени и, вероятно, изначально повествующих о похождениях нескольких людей. По-прежнему перспективными для изучения остаются вопросы о времени падения Великой Моравии и, соответственно, переселении на Русь эмигрантов-мораван и их участии в процессе христианизации восточных славян — в общем, всё то, что так или иначе подкрепляется данными археологии и отразилось в русской средневековой литературе. С сочинениями западнославянских авторов XVI–XVIII веков, развивающих сюжет о русском князе-беглеце, дело обстоит гораздо сложнее. И Б. Папроцкий, и Я. А. Коменский, и Г. Пешина, и явно вторичный, но создавший наиболее увлекательную биографию Олега Я. Стржедовский связывали русского князя с влиятельным моравским родом Жеротинов. В генеалогических сочинениях, как известно, никогда не обходится без вымысла. А в истории русского князя-беглеца X века слишком явно отразились острые вопросы чешской и моравской истории XVI–XVII веков.^{405} Если сопоставить события двух этих столетий, ход которых привел как чехов, так и мораван к национальному краху, с тем, что писали в идеологически заостренных родословцах Жеротинов их составители, а затем использовали в своих трактатах неравнодушные к судьбам Чешского королевства авторы, можно заметить примерно сходный набор проблем: славное прошлое Моравии, пресечение законной династии, вмешательство в местные дела немецких государей, отстаивание своей самостоятельности в отношениях с чехами, давление венгров, крах государственности под напором иностранных полчищ, изгнание, распространение беглецами слова Божьего. И, конечно, важный компонент: близкие и одновременно далекие русские, с правящим домом которых так хотелось состоять в родстве некоторым моравским вельможам. Необходимо согласиться с авторитетным мнением историка-слависта А. В. Флоровского, что «в руках генеалогов Жеротинов, в частности в руках Коменского, была какая-то своеобразная литературная обработка древнейшей истории Киевской Руси и ее княжеского рода. В ее состав входили восходящие к летописной традиции „Повести временных лет“ сведения о роде Святославичей и их взаимных отношениях, приводились имена боровшихся за власть братьев-князей. Однако в ткань этого рассказа была вплетена и нить домыслов о представителе более молодого поколения русских князей — об Олеге, существование которого не было отмечено старой русской традицией, хотя по существу и не исключалось ею. Введение в изложение князя Олега едва ли могло иметь место еще на русской почве, скорее это случилось уже в рамках чешской или польско-чешской историографии. Шла уже свободная игра фантазии (выделено мной. — А. К.), ввиду чего разные генеалоги XVI и XVII вв. свободно и независимо друг от друга дописывали каждый по-своему историю этого князя Олега».^{406} Ни о какой «древней русской летописи» или какой бы то ни было другой здесь речь идти не может.

Итак, вывести Елию Моровлина из фантастического Олега Моравского не получается. Невозможно удержаться и за предположение о том, что образ богатыря Елии Моровлина-Муравленина, упоминаемый в западнорусских материалах последней четверти XVI века, мог развиться из истории некого знатного руса-дружинника, явившегося из Моравии после ее падения и захвата венграми. Прежде всего, маловероятно, чтобы прозвище «Моровлин», или «Муравленин», в значении «выходец из Великой Моравии X века» могло удержаться в устной традиции в Киеве или в Орше столь долго — к тому времени Великая Моравия была уже давно забыта и непонятное прозвище должно было неминуемо отпасть. И здесь следует напомнить об Илье Русском (Греческом), который и в XII веке никакой не «Моровлин». Можно, конечно, вообще отказаться от всякой привязки к Великой Моравии и предположить, что прозвище это означает указание на некого литературного героя Новейшего времени центральноевропейского происхождения, «наслоившееся» на нашего Илью Русского.

Подобные метаморфозы случались в истории русской литературы — вспомним хотя бы знаменитого Бову-королевича. Известно, что «рыцарь Бэв из города Антона появляется впервые как герой французской chanson de geste, сложенной в эпоху крестовых походов. В XIII веке это произведение становится популярной народной поэмой и попадает в рукописи. Идея торжества справедливости и мщения за насилие, облеченная в форму занимательного авантюрного повествования, причудливое сочетание элементов сказки и романа обеспечивают произведению широкую известность по всей Западной Европе. С XIII века рукописные и устные варианты поэм о Бэве (Бевисе, Буово, Бово), кроме их родины — Франции, известны также в Англии и Италии. С началом широкого развития книгопечатания в XV–XVI веках многочисленные издания стихотворных и прозаических обработок этой поэмы широко расходятся по всем странам Запада. Печатные итальянские издания поэмы о Бове распространяются на Балканах. В XVI веке перевод повести о Бове проникает в Белоруссию и попадает на Московскую Русь».^{407} В XVII веке «Бова-королевич» получает в России значительное распространение, наряду с другими переводными рыцарскими повестями — о римском кесаре Оттоне, о Петре Златые Ключи, о Василии Златовласом, о королевиче Брунцвике, об Аполлоне Тирском и др. В России «Бова-королевич» быстро ассимилировался с русским фольклором и постепенно из рукописных и печатных изданий целиком перешел в устное народное творчество, превратившись в занимательную волшебную сказку, популярную в самых различных слоях общества: ее слушали (или по-прежнему читали в самодельных рукописях) дворяне и купцы, мещане и крестьяне. Со второй половины XVIII века «Бова» возвращается в литературу — сотнями изданий на протяжении почти двух веков повесть живет в лубке. Сохранялась она и в своей устной форме; ее мотивы оказывали мощное влияние и на былины, и на «высокую» литературу (вновь вспомним нашего А. С. Пушкина!).

Могло ли нечто подобное произойти и с повестью о некоем Елии Моровлине-Муравленине? Конечно же нет: в случае появления в России подобного произведения оно задолго до XVI века должно было распространиться в Европе и быть там довольно популярным. Но в таком случае явившийся в 1594 году в Киев из Священной Римской империи, столицей которой была Прага, Эрих Лассота не мог не узнать в Елии Моровлине данного персонажа. Этого, однако, не произошло. Неизвестны нам, в отличие от «Бовы-королевича», ни западноевропейские «исходники», ни русские (в широком понимании, включающем Малороссию и Белоруссию) рукописные варианты повести об Елии. Ну и опять-таки «Ортнит» и «Тидрек-сага» созданы уже в XIII веке, задолго до предполагаемого времени создания гипотетической повести о похождениях моравского рыцаря. В общем, остается признать, что варианты прозвища Ильи из XVI века «Моровлин» и «Муравленин» не помогают прояснить, кто же мог выступить в роли прототипа Ильи Муромца. По крайней мере пока.

Но вернемся к Илиасу Русскому (вариант: Греческому) из немецких сказаний. «Русское» присутствие в «Ортните» не ограничивается включением в повествование могучего и беспощадного дядюшки главного героя. Столица Ортнита, расположенная в некой далекой Ломбардии, называется Гарда — именование, как давно установлено, восходящее к шведскому и немецкому названию русского Новгорода (Holm-gard, Nogarden) или к древнескандинавскому названию Руси — Gardariki (или Gardareich, страна городов). Как видно, создателю «Ортнита» приглянулось это экзотическое имя, позволяющее перенести место действия поэмы «далеко-далеко». Оставалось лишь соединить эту Гарду с другой — североитальянской крепостью, находившейся близ устья реки Тессино в бухте Гардского озера в Ломбардии. Последняя лежала «на пути из Германии через Альпы в Милан и Ломбардскую низменность — на пути, по которому часто ходили немецкие рыцари, сопровождавшие германских императоров в их походах в Италию, и крестоносные отряды, следовавшие в Палестину той же дорогой через итальянские гавани на Адриатике».^{408} На образ экзотической Сирии, куда с войском направляется за невестой Ортнит, возможно, повлияли и мотивы из русской летописной истории: столица Махореля Судерс, на которую обрушиваются силы Илиаса, напоминает Суд летописных сказаний о походах первых русских князей на Царьград — часть византийской столицы, примыкавшую к пристани и чаще других страдавшую от русов.^{409}

«Тидрек-сага» рисует более реалистические картины мира, хотя центром государства Аттилы оказывается Суза — Соест в Вестфалии. Но зато к востоку от этого «Гуналанда» расположена Польша, далее — Русь, а к северо-западу от русских — страна вилькинов или вильтинов, то есть вильцев — заэльбских славянских племен, вендов. Кроме их областей в Вилькинланд, судя по всему, входят еще Швеция и Дания. Такое странное соединение объясняется тем, что вендские племена (кстати, не составлявшие единого государства) в союзе с датчанами часто воевали с саксонскими герцогами и князьями, королями и императорами (Оттоном II и Оттоном III, Генрихом II). В общем, история борьбы Аттилы и Тидрека против вилькинов и русских представляет собой «полную исторических анахронизмов героизацию кровавой борьбы» саксонских правителей против славян, живших между Эльбой и Одером. Что касается прозвища нашего Ильи «Греческий», то оно может быть объяснено или как обозначение в средневековой немецкой литературе всего восточного христианского мира, включая Византию и Русь, или как немецкую народную этимологию прилагательного «gerzki» (из «gerdski» — «русский», «побывавший на Руси», от «gardariki», древнего названия Руси), понятого как «girski» — «греческий».^{410}

Проникновение русских мотивов в немецкие сказания, из которых сложились «Ортнит» и «Тидрек-сага», объясняется устойчивыми контактами обоих народов в период Средневековья. Если говорить о времени, близком к моменту возникновения этих произведений, то здесь, учитывая упоминание в «Тидрек-саге» Новгорода, Смоленска и Полоцка, следует указать на 1180-е годы, когда в устье Западной Двины появился прибывший сюда вместе с любекскими купцами священник Мейнгард, одержимый идеей распространения христианства среди ливов. Ливы признавали верховную власть полоцкого князя Владимира (Woldemarus de Plosceke), и Мейнгарду пришлось испрашивать у русского князя разрешение на то, чтобы остаться в этой стране. Разрешение было получено. Немец построил в деревне Икскюль деревянную часовню и приступил к миссионерской деятельности. В Икскюле возникли каменные церковь и замок, а Мейнгард стал епископом. Затем на Двине начали возникать новые замки, немцы стали селиться здесь постоянно. Если романтик Мейнгард предпочитал действовать мирным убеждением, то его преемник Бертольд применял силу. В 1198 году он явился к ливам с крестоносцами, набранными в Нижней Саксонии, Вестфалии и Фрисландии. В бою с язычниками Бертольд погиб, а вблизи места сражения завоеватели в 1201 году основали Ригу. Преемники Бертольда уже не церемонились с туземцами — Рига стала центром ордена меченосцев. Давление немцев встретило сопротивление со стороны русских, действовавших в союзе с эстами и ливами. Центром сопротивления стал Полоцк. Князь Владимир, столь неосмотрительно подпустивший немцев близко к своим владениям, теперь вступил с ними в упорную борьбу; он и умер в 1215 году во время сборов в поход на Ригу. Этот Владимир, хорошо известный по немецким источникам, не упоминается в русских летописях, что неудивительно, учитывая то особое положение, которое занимал Полоцк среди других русских земель в домонгольский период.

Впрочем, отношения с немцами не сводились только к войне. Противостояние периодически сменялось миром, продолжалась выгодная торговля. Известно о заключении торгового соглашения между Ригой и Полоцком в 1210 году. От 1229 года до нашего времени дошел торговый договор смоленского князя Мстислава Давыдовича, заключенный от его имени и от имени князей полоцкого и витебского с Ригой и Готландом. В нем упоминаются и другие города, с которыми русские поддерживали торговые сношения: Висби, Любек, Жат (уже известный нам Соест), Мюнстер, Бремен и др. Немцы имели в Смоленске дворы и церковь. К 1220-м годам сильный Смоленск сумел поставить ослабевший Полоцк под свой контроль. Мир, который немцы увидели в Северо-Западной Руси, они и отразили в «Тидрек-саге»: русскими управляет Владимир, которому принадлежат Полоцк и Смоленск. Но центром его владений все-таки является знаменитый Новгород (Гольмгард) — с ним велась бойкая торговля у тех же немецких городов.

Информация шла не в одном направлении — русские также многое узнавали о немцах. Любопытно, что в Новгородской Первой летописи (в части старшего извода, написанной почерком XIII века) под 1204 годом помещен текст «Повести о взятии Царьграда фрягами». Как это и было в действительности, в качестве предводителя крестоносцев, разграбивших в тот год Константинополь, указан Бонифаций, маркграф Монферратский. В русской повести он именуется «Маркосом от Рима» (владения Бонифация лежали в Северной Италии). Словом «маркос» передана итальянская форма титула «маркграф» — «marchiso» или «marchese». А чтобы читатели поняли, из каких краев явился этот римский «Маркос», автор повести поясняет: «…в граде Берне, идеже бе жил поганый злый Дедрик».^{411} И. Э. Клейненберг отмечал, что «форма имени Дедрик указывает на нижненемецкий источник, т. е. на источник из Северной Германии» — где циркулировали сказания, составившие основу «Саги о Тидреке Бернском».^{412}

Судя по всему, на немцев из Зоста, Бремена и Мюнстера, на которых ссылается составитель «Тидрек-саги» и которые торговали через остров Готланд с русскими, повлияла не только опасная для их единоверцев фигура Владимира Полоцкого, но и фольклорный образ Владимира Киевского, позднее получивший свое развитие в дошедших до нас былинах. Это следует из помещения рядом с ним на страницах «Тидрек-саги» богатыря Ильи-Илиаса.^{413} Возможно, имя Владимира показалось немцам типичным именем русского правителя. И. Э. Клейненберг дает довольно реалистичное описание того, как происходил русско-немецкий обмен фольклорными материалами: «Сам быт купцов того времени, плававших за море, способствовал сохранению, развитию и исполнению всякого рода устных художественных произведений. Можно легко себе представить, что в те века, когда рукописные книги были дорогой редкостью, рецитация эпических песен и пересказ в прозе подвигов их персонажей занимали купцов во время длительных плаваний в тесных помещениях перегруженных маленьких судов. Также долгие зимние вечера в гостиных дворах на чужбине должны были заполняться чем-то допускаемым строгими уставами этих общежитий монастырского типа, где строго запрещались всякие азартные игры и другие увеселения, которые могли привести к раздорам и кровопролитию.

О том, что при таком заполнении досуга могло происходить и взаимное ознакомление немцев и русских с героями своих народных эпосов, говорит то, что в XII–XIII вв. новгородцы еще сами плавали за море на Готланд, где они имели свое „становище“, т. е. торговое подворье. Поездки туда они совершали главным образом на немецких судах, о чем свидетельствуют особые статьи в договорных грамотах 1189–1199 гг. и 1269 г., в которых обусловливается плата-неустойка немецкому шкиперу, перевозившему русских купцов, если они не захотят возвращаться домой на его же корабле и ему из-за этого грозят убытки от необходимости плыть обратно без полного груза и пассажиров. Эта активная торговля русских купцов по ту сторону Балтийского моря… а также плавания на немецких судах, несомненно, способствовали распространению среди них знания нижненемецкого языка, который вплоть до XVI в. служил средством общения при международной торговле в бассейне Балтийского моря.

Немецкие купцы со своей стороны, чтобы подготовить лиц, хорошо владеющих русским языком и грамотой, имели обыкновение поселять по договоренности на длительный срок в русские семьи своих сыновей или молодых приказчиков… К этому можно добавить, что не только изучающие русский язык купеческие служащие и сыновья подолгу жили в русских семьях. Известно, что некоторая часть немецких купцов в Новгороде останавливалась не в своих подворьях, а на частных квартирах у своих постоянных русских контрагентов».^{414} Негативное отношение авторов русской повести к «Дедрику», определение его как «поганого» и «злого» исследователь связывает с тем, что, ознакомившись с «деяниями» Дитриха-Тидрека Бернского, отразившимися в саге, русские разглядели в нем злейшего врага Владимира и Ильи, всей Руси, а значит, и своего врага тоже.^{415}

Впрочем, ничего типичного для характеристики былинного образа Ильи в немецких произведениях нет. Вот, например, Илья в «Ортните» мечтает увидеть свой дом, жену и детей. Эти картины обывательского благополучия нашему Илье Муромцу чужды. В былинах у Ильи есть дети (дочь или сын), но отношения богатыря с их матерями далеки от идеала, да и дети никаких родственных чувств к отцу не испытывают. Напротив — стремятся его убить. Немцы знали о нашем Илье только то, что он славный и могучий старый богатырь, связанный родством с князем Владимиром (чего в былинах нет), воевавший вместе с ним против общих врагов, проявлявший при этом беспощадность и готовность с наслаждением истреблять неприятеля в больших количествах, участвовавший в добывании для князя невесты (чем заняты обычно другие богатыри). И еще одна черта в характеристике Ильи Русского ничего общего не имеет с былинами — у немцев он знатный человек, король Руси или ярл Греции. Чего только стоит его обещание привести на помощь Ортниту пять тысяч воинов! В былинах Илья действует вне массовки — он совершает свои подвиги один. И в этом состоит, кстати, коренная черта героев русских былин!

В общем, ничего «русского» в немецком Илиасе Русском не осталось. Взяв из русского эпоса лишь имена Владимира и Ильи и придав своим произведениям «русский колорит», создатели «Ортнита» и «Тидрек-саги» удачно разбавили, таким образом, Гертнитов и Озантриксов. И тут нельзя не вспомнить замечание, сделанное когда-то крупным советским фольклористом В. М. Жирмунским: «В тех случаях, когда между народами нет эпической „взаимности“, чужой богатырь может быть известен только по имени или к славе его имени могут быть прикреплены эпические сказания, возникшие на его новой родине».^{416} Скорее всего, и «знатность» Ильи, которая многими исследователями (кстати, и тем же В. М. Жирмунским) отмечалась как древняя черта в характеристике нашего героя, не отражает русский материал и вообще не является исконной. Б. И. Ярхо в связи с этим заметил любопытную тенденцию, стабильно проявляющуюся при попадании персонажа в иностранный эпос. «Так Хаген, перейдя в Скандинавию, из дружинника Гунтера стал его братом и, стало быть, королем. Вспомним также, как изменник Ганелон при переходе в нидерландский эпос стал отцом мавританских царей Марсилия и Балиганта».^{417} С переходом на германскую почву Илья, следуя той же тенденции, превратился в брата Владимира. Пытаться, основываясь на материалах «Ортнита» или «Тидрек-саги», выявлять какие-то черты, которые могли быть изначально присущи Владимиру или Илье, в общем, бесперспективно. Как заметила Г. В. Глазырина, специально занимавшаяся «Тидрек-сагой», автор саги строит свое повествование, механически используя стереотипные формулы, «он не принимает во внимание ни поворотов сюжета, ни характеристику конунга. В почти одинаковых выражениях описывается поведение любого конунга, который, по мнению автора саги, достоин того, чтобы быть изображенным в произведении, а следовательно, соответствующий существующему в обществе идеальному представлению о конунге».^{418}

Получается, что образ Ильи как популярного фольклорного персонажа (возможно, уже и в былинной форме) сложился еще в домонгольской Руси. Важное наблюдение датирующего характера принадлежит А. И. Соболевскому, который заметил, что имя Илья — христианское «и это обстоятельство не позволяет относить время возникновения о нем песен к очень глубокой древности», поскольку «христианские имена стали у нас употребляться более или менее часто не раньше XII в.».^{419}

Правда, здесь необходимо еще одно отступление. В дополнениях, внесенных в Новгородскую Первую летопись младшего извода в середине XV века, при перечислении князей, правивших в Новгороде, упоминается некий сын Ярослава Мудрого по имени Илья. Отправившись на княжение в Киев (вероятно, в 1016 году), Ярослав оставил в Новгороде посадника Коснятина Добрынина (своего двоюродного дядю, сына Добрыни). А далее читаем: «И родися у Ярослава сын Илья, и посади в Новегороде, и умре». А после этой фразы, без всякого объяснения, идет продолжение предыдущего повествования: «…и потом разгневася Ярослав на Коснятина, и заточи и (его. — А. К.), а сына своего Володимира посади в Новегороде».^{420}

Ясно, что предложение об Илье — вставка, разрывающая рассказ о взаимоотношениях Ярослава и Коснятина. Нигде более об этом Илье нет ни одного упоминания. Каково же происхождение этой вставки? В младшем изводе Новгородской Первой летописи, так же как и в более раннем старшем изводе, помещена «Повесть о взятии Царьграда фрягами» с ее оригинальным упоминанием о «поганом злом Дедрике».^{421} Редактор летописи XV века, как и его предшественник XIII века, знакомый с содержанием преданий о Тидреке Бернском (или уже непосредственно с текстом «Тидрек-саги»), мог знать о существовании у Вальдемара (врага Аттилы и Тидрека) брата Ильи (Илиаса). Он также знал, как, согласно летописной традиции, звали братьев и детей Владимира Святославича, знал, что Ильи среди них не было. Зато у Ярослава Мудрого был сын Владимир, княживший в первой половине XI века в Новгороде. «Исчерпывающего» перечня сыновей Ярослава, подобного тому, что имелся для сыновей Владимира Святославича, летописи не давали. Вполне вероятно, что именно поэтому редактор Новгородской Первой летописи младшего извода и поместил Илью, «извлеченного» из немецких материалов, среди сыновей Ярослава — в качестве «брата» Владимира Ярославича, якобы сменившего Илью на новгородском столе. Так что этот новгородский князь начала XI века по имени Илья — вероятнее всего, фантом. Получается, редактор-составитель летописи середины XV века не узнал в Илиасе нашего богатыря Илью; более того, посчитал его каким-то неизвестным сыном Ярослава Мудрого. А вот когда изучение «Тидрек-саги» началось в Новейшее время, то и русские, и немецкие исследователи сразу же идентифицировали Илиаса как Илью Муромца — наверное, потому, что в русском эпическом материале, записанном в XIX веке, эго был самый популярный персонаж. В Новгороде XIV–XV веков, судя по всему, он такой популярностью не пользовался. Если же вспомнить, что и летописи в Центральной России XV–XVI веков (например, Никоновская) о нем молчат, то становится понятно, что отсутствие сведений о богатыре Илье вообще характерно для «великороссийской» летописной традиции. Так что с объяснением, выдвинутым когда-то Н. П. Дашкевичем, будто некие летописи, в которых мог упоминаться Илья Муромец, до нас не дошли, придется расстаться. Предположение В. Ф. Миллера о том, что образ Ильи имел скандальную репутацию, а потому был обречен на умолчание, также приходится отвергнуть. Составители Новгородской Первой летописи о нем просто не знали, хотя, судя по упоминаниям Новгорода в «Тидрек-саге», раньше ситуация могла быть совершенно другой…

Итак, герой русских сказаний обрел имя Илья к XII веку. Мы не знаем точно, что и в какой форме о нем рассказывали или пели на Руси. Так же как, наверное, уже невозможно установить, что предшествовало появлению этих сказаний, были ли к имени Ильи приурочены сказания о других героях (или другом герое) более раннего времени, как звали тех героев, были ли у них реальные прототипы или их появление — плод народной фантазии. Постепенно Илья вошел в число героев, попавших в «окружение» другого известного персонажа преданий — киевского князя Владимира. По крайней мере, в том же XII веке сказания о них (возможно, тогда еще существовавшие параллельно) были настолько популярны, что через Новгород, Полоцк или Смоленск дошли до немецких купцов, торговавших с русскими. Замечу, что это обстоятельство окончательно подрывает датировку смерти Ильи в 1188 году, которую выводят, исходя из замечания Афанасия Кальнофойского. Илья, скончавшийся в конце XII века, не мог за пару десятилетий превратиться в эпического героя, популярного настолько, чтобы попасть в число персонажей «Ортнита» и «Тидрек-саги».^{422} В дальнейшем эти сказания продолжали обращаться в русских землях, оказавшихся после нашествия монголов в составе Литовско-Русского государства, князья которого раньше московских встали на путь решительного противостояния с Золотой Ордой. В добавление к информации, которую донесли до нас записки Эриха Лассоты и письмо Филона Кмиты Чернобыльского последней четверти XVI века, можно вспомнить о составленном в Белоруссии в начале того же века «Родословии великих князей русских», в котором сообщается, что у князя Владимира были «храбрые вои мнози, и начаша избивати силы великыа под городом под Киевом; и оттоле начаша боятися цари Ординские. У князя Володимира было храбрых богатырей много; и начаша их посылати по всем градом и странам».^{423} Что же касается территорий бывших Новгородской и Владимиро-Суздальской земель, остававшихся под игом Золотой Орды значительно дольше, то здесь на Илью обрушилось непонятное забвение. Может быть, сюжеты о Соловье-разбойнике и поединке с сыном (определяемые фольклористами как древнейшие) были в то время в России не столь популярны, как раньше? Или Илью просто потеснили другие герои — Добрыня и Алеша (Александр) Попович? Всё это, конечно, очень гадательно. Парадокс заключается в том, что об «известном» в западнорусских землях Илье Моровлине-Муравленине не дошло до нас ни одной былины или сказания, как, впрочем, и о других богатырях. Так что какого рода были «басни», о которых упоминал Лассота, и в каком жанре они исполнялись, мы не знаем. Хотя, возможно, что то страшное положение, в котором оказались Малороссия и Белоруссия в XVII–XVIII веках, во времена Хмельничины, руины и казачьего разгула, привело теперь уже здесь к полному забвению эпических образов древних богатырей и к появлению «казачьих дум» — песен о героях уже другого времени. В России же всплеск интереса к Илье наблюдается: во второй половине XVI века и особенно в веке XVII. И без казачества тут также не обошлось: недаром к имени нашего богатыря намертво приклеилась характеристика «старый казак», неприменимая более ни к одному из былинных героев.

О причинах этого и о человеке, история бурной жизни которого так повлияла на эпический образ Ильи Муромца, речь пойдет в следующей главе.