Инка + Дик = ?

В МОСКВЕ

Пять дней в Москве пролетели незаметно, как пять интересных уроков в школе. Они жили в прекрасной гостинице МГУ на Ленинских горах. День начинался гимнастикой, завтраком, прогулкой по университетскому городку. Потом учитель шел по своим делам, ученик — узнавать Москву. Антон Семенович прежде, чем отпустить его одного, снабдил справочником, картосхемами и при этом советовал: «Лучше всего обращайся к людям».

В первый же день (это был день совместных прогулок) Борис удивился:

— Вы ориентируетесь, как коренной москвич.

— А я и есть коренной,— весело отозвался Антон Семенович,— когда-то пустил здесь корни, значит, коренным стал.

Борису очень хотелось расспросить, когда учитель «пустил корни» в Москве. Может быть, сам расскажет? Но Антон Семенович ничего больше не рассказал, может, вспоминать не хотел. Он вообще был скупым на слова, когда разговор заходил о его биографии. Борис еще раньше заметил, что учитель не любит говорить о себе.

Москва ошеломила Бориса. По натуре медлительный, он сначала почувствовал себя плохо до головокружения. Москвичи спешили, почти бежали, а он шел, как дома, не торопясь, размеренно, и потому все время кому-то мешал. Его обходили, объезжали, отталкивали, вежливо отстраняли. Он попробовал идти быстрее, еще прибавил шагу, пошел почти бегом, здорово устал, зато на другой день уже чувствовал себя «своим» и взглядом выделял «новичков».

Прежде всего, он побывал в Мавзолее, слился с единым нескончаемым потоком, почувствовал себя частицей его и, боясь потерять это ощущение, больше никуда не пошел. В другие дни он просто колесил по Москве.

И где бы ни был Борис, он ловил себя на том, что мысленно обращается к Инке Климовой; вместе с ней ходит по Третьяковке, рассматривает станции метро, стоит у Москвы-реки. Именно Инки недоставало ему, только с ней хотелось поделиться увиденным. Он заходил в телефон-автомат и слышал ее голос, видел веселые карие глаза, пушистые каштановые косички — и выходил из автомата, не снимая трубки. Борис купил ей маленькую записную книжку с видами Москвы, хотя знал, что никогда не осмелится подарить. Он уже не злился на Инку, что у нее есть кто-то, он решил, что будет бороться и станет лучше того, кому его предпочли. А если нет — он все равно будет любить ее, пусть даже безответно... Подумал так и испугался: впервые в мысли его проскользнуло это слово, он боялся повторить его, но чувствовал в себе постоянно.

Борис вышел из метро и увидел Антона Семеновича. Здесь, на одной из станций, они встречались каждый день ровно в шесть. Шли ужинать, потом гуляли по вечерней Москве.

Сегодня они наметили посетить широкопанорамный кинотеатр. Когда Антон Семенович попросил два билета, седая женщина в кассе предупредительно спросила:

— Оба взрослых, или сыну детский?

— Взрослых, конечно,— весело ответил Антон Семенович, сверкнув в сторону Бориса озорными черными глазами.

— Что, похож разве?

— Внешне не очень, но внутреннее сходство сразу чувствуется,— приветливо улыбаясь, отозвалась женщина и протянула два билета.

— Вот видишь, Егоров, люди замечают наше внутреннее сходство,— сказал Антон Семенович, когда они отошли от кассы.— Впрочем, как там у Евтушенко: «все мы братья прямо или косвенно».

Антон Семенович был сегодня необычайно возбужден, никогда еще Борис не видел своего учителя таким словоохотливым.

Слова кассирши вызвали у Бориса иную реакцию: ему сделалось грустно, что отца нет и не будет. Они купили мороженое, взяли в киоске газет, Антон Семенович улыбнулся, как старой знакомой, и девушке-киоскеру. Тогда Борис догадался, что просто у его взрослого друга хорошее настроение.

И верно, немного погодя, когда они в ожидании сеанса прогуливались возле кинотеатра, Антон Семенович признался:

— Случилась радость удивительная, Егоров. Я нашел человека, которого искал много лет и три года.

Оба, не сговариваясь, остановились. Горячие, южные глаза учителя встретились с изумленным встревоженным взглядом серых, холодноватых глаз юноши. Борис не сомневался, что речь идет о женщине. Ему стало жалко свою «голубую» маму и себя тоже, словно кто-то отбирал у них самое близкое. Это было очень стыдно и никому нельзя рассказать, как нельзя рассказать про Инку, но самыми тайными уголками души материалист Егоров все-таки верил в чудо.

Впервые за все дни пребывания в Москве Бориса потянуло домой. Он взглянул на Антона Семеновича. Тот был сосредоточен, даже суров, сжаты губы, сдвинуты брови. Как будто и не было только что восторженной улыбки, озорного блеска в глазах. Такие переходы в настроении были характерны для учителя, и все же Борис не мог привыкнуть к ним. На вопрошающий его взгляд Антон Семенович ответил не сразу:

— Ты о войне часто думаешь, Егоров?

— Нет, не часто,— откровенно признался пораженный непоследовательностью учителя Борис. Для него никак не увязывался сегодняшний день и сегодняшний разговор со словом «война».

— Ты не виноват,— спокойно продолжал учитель, скорее разговаривая с самим собой.

— Ты не виноват,— повторил он.— У твоего поколения другое назначение, другое призвание. И все же думать об этом надо, Егоров. И помнить!

— Антон Семенович, а вы...

— Нет, я не воевал. Мальчишкой был еще. С поезда снимали, в детский дом возвращали. А мы с Димкой, глупые, боялись: вдруг война без нас кончится? Так совестно было. Война кончилась без нас, а совестно до сих пор. Должны мы остались тем, кто ушел раньше нас. Такое чувство у меня, Егоров. И всю жизнь не покидает оно меня.

Антон Семенович, виновато улыбнувшись, провел ладонью по черным с серебром волосам. Люди уже заходили в кинотеатр. Борис с гордостью отметил, что взгляды некоторых задерживаются на учителе. Еще бы! Ведь его учитель — ТАКОЙ не только внешне. И стыдно стало Борису за свои недавние мысли. К тому же, почему человек, которого так искал Антон Семенович, должен быть обязательно женщиной?